Текст книги "Вверх за тишиной (сборник рассказов)"

Автор книги: Георгий Балл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)

Георгий Балл
Вверх за тишиной
_{(сборник рассказов)}

ПОПЫТКА НАПИСАТЬ АВТОБИОГРАФИЮ

Извините, я родился. Где мне сесть? Здесь? Спасибо. Так мне что, рассказывать о себе? Хорошо, я вас понял. Сразу, значит, рассказывать? Хорошо, хорошо, я вас понял. Только в одну автобиографию я не уложусь, ничего? Спасибо.

АВТОБИОГРАФИЯ № 1

Сохранившиеся материалы обо мне, к сожалению, весьма скудны. Родился, кажется, в городе Иншуге. Или недалеко от города, в районе Иншугских Черемушек.

Кажется, родился на рубеже. Это было время больших потрясений. Возможно, я с честью вышел из них. По одним источникам, так оно и есть, но… (Трудно разобрать. Вычеркнуто.)[1]1
  Здесь и далее замечания в скобках сделаны мной. (Г. Б.)


[Закрыть]

Имел дружеское прозвище Жирный. К тому времени уже был известен (очень широко) своими рассказами. В настоящее время трудно сказать, какие из этих рассказов сохранились или представляют… (Вычеркнуто.)

Пьесы, о которых никто не знает, погибли.

Судя по некоторым источникам, всегда писал на русском языке.

Георгий Балл

Хорошо-то как у вас. Это что, называется жизнь? Извините, понял. Вопросов не задаю.

АВТОБИОГРАФИЯ № 2

Я родился в беспросветный осенний дождик. Интересно направление моего дарования. Оно развивалось в трех направлениях. Первые два я начисто забыл, а третье помню. Это нечто такое, что трудно назвать даже… Вот помню желания… Нет! И это забыл.

Успех пришел позднее… Хорошо помню один весенний вечер… Да, вспомнил! Вспомнил главное: дыхание времени ощущал всегда.

Георгий Балл

Я тут у вас сижу на стуле. И стул немного покачивается. Это от воспоминаний. Извините, сейчас соберусь в единую точку.

АВТОБИОГРАФИЯ № 3

Я родился от тревог и забот. Это было великолепное время либеральности. Много видел снов. И даже играл на гитаре во сне.

В настоящее время проживаю там же.

Георгий Балл

А я все сижу (на стуле). Ха-ха-ха! Извините, это у меня вырвался смешок, а так, как вы знаете, я человек… Можно закурить? Не положено? Тогда я леденец – в рот. И продолжаю.

АВТОБИОГРАФИЯ № 4

Помню животный страх. Нет! Нет!.. Я родился в берлоге. Глубоко. Под корнем старой сосны. Мать облизала меня языком и сказала: «Живи». Потом я окончил Институт Международных Отношений. Мать очень гордилась: все-таки я из первого помета. Где-то работал, что-то делал. В настоящее время забыл.

Георгий Балл

Я хочу признаться до самой, что ни на есть… И все как-то не получается. Все по касательной. А хочется глубины, хоть до желтого песочка. Смотрю прямо, смотрю в глаза. Как на плакате.

АВТОБИОГРАФИЯ № 5

Я помню себя юношей. Юношей в течение многих лет был. Проходил военную подготовку. Учение давалось легко. Прошел все стадии. Я уже прошел все стадии, и в настоящее время хочу опять.

Люблю смеяться. Снят с военного учета.

Георгий Балл

Вот что я вам скажу. Немножко отойдите от меня. Чтоб мне было просторней на этом стуле. Я так к нему привык. Уже не понимаю, где кончаюсь я и начинается стул. Впрочем, это не для оправдания.

АВТОБИОГРАФИЯ № 6

У меня удивительно правильные черты лица. Все очень точно. Хотя есть некоторые недостатки в характере. Насмешлив. Но в меру.

Глаза прекрасны. Уши.

Отличительная черта: вынослив, но нетерпелив.

В этом смысле неисправим.

Георгий Балл

Я тут у вас сижу на стуле, и так хорошо. Ветерком обдувает. Это что, лес тут недалеко? Стоп. Никаких вопросов. Все понял. Спасибо и извините.

АВТОБИОГРАФИЯ № 7

Я ощутил себя не сразу. Первые моменты, то есть те самые первые моменты… Они наполнены. Они были до краев!

Лучшее, что есть в моем творчестве, – это личное ощущение (или ощущение личности?!), поднятое до значения общечеловеческого (или общечеловеческое вошло в меня с ощущением личности).

Хорошо изучил французский язык (в институте). Потом забыл его (язык). Но это не главное. Главное: я соединил… вернее, мне удалось опрокинуть (перебросить) туда… к детству (к самому раннему). В виде радуги – нынешнее мое ощущение личности (сложившейся). И я замкнул.

В настоящее время радужное ощущение не покидает меня.

Георгий Балл

Боже, время-то как между пальцами…. Мне можно еще посидеть? Спасибо.

АВТОБИОГРАФИЯ № 8

Землетравонебосолнце – вот какое длинное слово получилось. Я родился в пятнадцати метрах от земли. Всего в пятнадцати метрах! Когда мои братья оторвались и полетели, я тоже почувствовал боль в том месте, где прикреплялся к дереву.

Старшие мне говорили, что я расту. Но я не хотел расти. Ведь потом можно и уме… Я цеплялся изо всех сил, но все-таки полетел. И понял, что наступила осень.

Георгий Балл

Значит, я еще живой? Только вот волосы… Нет, нет, я не жалуюсь. Спасибо вам, спасибо большое.

АВТОБИОГРАФИЯ № 9

Родился. Наступили ногой. Хрястнул позвоночник. Вызвали в военкомат.

– Раздевайся.

– У меня за жизнь перебит позвоночник.

– А печень есть?

– Так точно.

– Ну что ж, тогда ползи.

И я пополз. Навстречу – молодые сапоги.

– Не наступите, братцы.

Я продолжаю ползти. Надо мной колоколом: бал… л… л, бал… л… л…

Признали ограниченно годным (ВУС 2567).

Перебитый позвоночник до сих пор болит.

Георгий Балл

Где стул? Его нет. Где стул? Уже убрали. Ничего. Можно и постоять.

АВТОБИОГРАФИЯ № 10

Внимание! Красный свет.

Я запомнил: свет. Запомнил слово: внимание. Я теперь ощущаю слово. Я запомнил слово округлое, ласковое. Запомнил слово властное. Иногда вспоминаю военное слово: «Ра-а-вняйсь! На первый-второй рассчитайсь!» Первый – второй. Первый – второй.

Они кружатся – пузыри, слова эти, вокруг моей головы. И лопаются.

И снова: «Первый – второй. Первый – второй». Третьего нет. Их только двое. (Здесь и далее намек на любовь. Возможно, на семейные отношения.)

Я живу теперь в слове. У меня есть маленький домик (семья). И труба над домиком (уют). Все так и строится из слов. Я сам слово. И оно готово лететь вам навстречу. Возьмите меня. Приласкайте, приголубьте. На военном языке: «Возьмите меня на довольствие…»

Внимание! Я лечу! Я лечу по направлению туда…

Георгий Балл

P.S. «Мрак и ночь, печаль и скорбь – во мне и окрест меня; никаких путей, все концы потеряны.

Будем любить друг друга, это одно остается нам бедным…

Все-таки это какой-нибудь свет, или по крайней мере это – замена истинного света. Это еще согревает или может согреть нас на срок недолгой, нам и понятной и непонятной жизни».

В. В. Розанов

СТЕНА

^{Письмо к героям моих рассказов}

Я – брошенный сад, заросший. Я хозяин своего сада. Яблони, смородина, малина. Яблоки валяются в траве. Все во мне уже свыклось с годами, но ищет простора.

А на меня двигается стена из железных пустых банок, разбитых стиральных машин, холодильников, останки пружинных матрацев. Куча.

Стена надвигается. Мой сад будет побежден. Я этого допустить не могу. Тут же, из кучи, я вытаскиваю ржавую лопату, хватаюсь за ее черенок. И стараюсь все это разгрести, разбросать. Но мои усилия тщетны. На моих ладонях кровавые мозоли. Я стараюсь привыкнуть к боли. Да, я знаю, что усилия мои бесполезны. Но даже если меня поглотит эта железная куча, все равно я был садом, садом тишины. Эта мысль придает мне силы. Я непременно должен сохранить душу моего заглохшего сада.

За долгую свою жизнь я многое видел, понял. Надо бороться против стены, возникшей на нашем пути.

У каждого из нас свой путь. Я твердо знаю – он уже прочерчен. Но если верить всей душой Господу и любить, тогда сад не заглохнет.

Я люблю вас, герои моих рассказов, и желаю вам мужества, чтобы вы всегда сохраняли неповторимые черты своего лица. Вы помогаете мне услышать тишину бесконечности. Сохраним же веру и силу…

ДОМ СРЕДИ ЦВЕТОВ

Цыганка гадала

Это было совсем недавно, зимой. На Ленинградском вокзале, когда я вернулся в Москву из еще непривычного для уха теперешнего Санкт-Петербурга.

– Молодой человек, – окликнула меня цыганка, – с тебя много не возьму.

– Отстань, я тебе не молодой. Я старик. К бабам ступай, а мне ты не нужна.

– Какой же ты старик? Ты юноша. Я по глазам вижу. Мы правду говорим. Ты не виноват. Ну, давай руку.

Не понимая сам зачем, протянул руку. Такая в них сила.

– Вот эта линия – река широкая. А как ее зовут – сам помнишь. А тут узенькая, зовут Люлька.

– Нет такой реки, цыганка.

– Как же ты говоришь, нет… Люлька. И за этим холмиком – любовь. Ты ведь душою не забыл? Давай теперь денег побольше. Не жалей.

Я открыл бумажник. Она цепко ухватила почти все деньги и засмеялась:

– Что, вспомнил? Убивец, говно…

– Значит, что же было? – твердил я себе. – Что же тогда все-таки было?

В том дачном поселке, среди берез и сосен, наши юношеские души трясло нетерпением. Мы с утра торопливо глотали воздух того жаркого лета нашей вселенной. Мы были первыми людьми на земле, которым дарована жизнь. У нас даже не было имен, а только прозвища. Самым ловким из нас, конечно же, законно признавался Рыжий.

В центре вселенной существовали две девочки – Пшенка и Манка. Обе голубоглазые, беленькие. Манка – полная девочка, подружка, необходимая, конечно, для Пшенки, совершенной красавицы с длинной тяжелой косой. И что говорить – вся мальчишеская карусель вертелась вокруг Пшенки. Только вот еще чего – ближе всех Пшенка подпускала меня, а я старался показать, что мне почти безразлично. Несколько раз я торопливо целовал ее. И я теперь подозреваю – все, чтобы посмеяться над Рыжим.

– Рыжий, Рыжий, конопатый…

По высшему закону, его рука и ее рука – это не мой удел. Ночами он караулил Пшенку, замирал, когда смотрел на нее. И чем больше я понимал, что он один из нас, только он один любит, и он – законный, а я – чужой, тем больше я измывался над ним.

– Рыжий, Рыжий, конопатый…

Мы шли с ней рядом. И ничто не предвещало, что мир рухнет, исчезнет.

Он поджидал нас. В руке у него я увидел пистолет.

– Рыжий, у отца взял? – спросил я и засмеялся.

Отец его был крупный военный, который потом попал в немецкий плен, но погиб на Колыме.

Он молча направил пистолет на меня.

– Отойди, – тихо сказал Рыжий.

Я медлил. А Рыжий уже повернул на Пшенку. Мы были от него всего в двух шагах. Рыжий выстрелил. И когда Пшенка, даже не вскрикнув, упала, он выстрелил себе в голову.

Их хоронили в памятный день 22 июня. Собрался почти весь поселок: взрослые и дети. Повезли хоронить на Немецкое кладбище. Сколько цветов, сколько цветов… С этих двух смертей для меня началась война.

А потом вся жизнь. Мой движок еще стучит. Живых друзей теперь почти не осталось. Одно слово – старик. «Какой же ты старик, ты юноша, я по глазам вижу».

Я пошел не в церковь, а поехал на Немецкое кладбище. Зима была снежной, но день промозглый – всюду сугробы, ноги едва вытащишь.

Руками я разгреб снег с могилы родителей. И низко поклонился. От холода и колючего снега руки мои сделались мучительно красными, не мог уже шевелить пальцами.

Я пошел искать могилу Пшенки и Рыжего.

Но снег был глубок. Я понял, что могилы мне не найти. Тогда я подошел к стене кладбища. В стене углубления. Окошечки для урн и фотографий. Из каждого окошечка глядели фотографии, лица – старые и совсем молодые. Я останавливался, всматривался. Кого я хотел увидеть? Просто я знал, что те, на фотографии, были когда-то живы. Пройдя всю стену, почти до выхода из кладбища, я вспомнил безымянную речку, тишину теплого света…

– Рыжий, Пшенка, – прошептал я. – Неужели вы счастливее меня?

Я не помнил, как вышел на задворки новостроек к этой безымянной реке. Крест-накрест забито, кто я. А только холодное зимнее небо.

Внизу – производственный мусор, засыпанный снегом. Я посмотрел вверх, в колокольной белесости неба я ясно различил две кружащиеся багряные точки. Я слился с ними в сладостной свободе.

Время покинуло меня. Без исповеди моя душа оказалась в бесконечности, по ту сторону жизни.

– Рыжий, Пшенка, – прошептал я. – Неужели вы счастливее меня?

И уже не умом, а всем своим существом обрадовался, что мне довелось побывать душой по ту сторону жизни.

Урны

Холодок раннего майского утра. Я вышел из здания вокзала в Новосибирске. Что меня поразило – с двух сторон входа в вокзал две бетонных урны для мусора. Розовые. Похожи на огромные вазы.

Я внутри себя чувствовал их пудовость и размеры. Каждая почти с человеческий рост. В узкой своей части урны были сдавлены стальным хомутиком. От хомутика тянулась крупнокольцовая стальная цепь. Цепи смертельно заанкерены стальным крюком к стене вокзала, залиты бетоном.

Четыре часа утра. Я глядел на белесое небо, апрель еще недавно дышал оттуда. Я перевел взгляд на урны. Безлюдно. Вдалеке слышались гудки маневренного паровоза.

Из дверей вокзала вышли два восточных человека. В черных шапках-ушанках и в стеганых, вишневого света халатах. Их халаты напоминали о весне, даже близости лета.

Один был высок, а другой недомерок. Я сначала думал, что отец и сын. Но у маленького было морщинистое лицо старика. Они уселись, поджав под себя ноги, у стены вокзала, положив на колени цепь. Неторопливо вытащили стальные пилки. Там, где рука обхватывала ножовочное полотно пилки, оно было завернуто в тряпку. Как-то ладно ухватили цепи и начали пилить.

Я подходил то к одному, то к другому. Полотно пилок было тонкое, солью врезалось в стальной позвонок кольца.

Из-под халатов торчали черные шаровары. Ноги были обуты в калоши.

– Ты туркмен? – спросил я высокого.

Он не ответил.

Тогда я подошел к маленькому:

– Зачем здесь пилишь? Надо у самой урны. Хомутик там тонкий.

Туркмен не отвечал.

А пилка ходила в его руках: жик-жик-жик.

– Ну отпилишь, а дальше что?

– Барр… барр… – сказал маленький. Я сидел в камере с туркменом и немного понимал. – Иди, иди отсюда.

– С закладом попадетесь, – предупредил я.

Маленький смотрел мимо меня. И я тоже смотрел туда же, мимо.

Вся степь горела красными и желтыми тюльпанами, маками, сурепкой.

Время тянулось.

Я увидел, что к кустарникам гребенчука с розовыми цветочками, ближе к воде, шли с пастухом верблюды.

И, как песню, маленький запел, загибая пальцы, считая верблюдов:

– Бир, ики, уч, дерт, бяш…

Взял в другую руку пилку и продолжал, не забывая водить по кольцу:

– Алты, еды, секиз…

Вокзал ожил, загомонил. Люди выходили, не обращая внимания на туркменов. К первому пути подошел поезд. Народ с чемоданами, тюками потянуло к вокзалу.

А туркмены вместе со мной смотрели на красно-желтый ковер тюльпанов.

Я обо всем забыл. «Кто мне что должен – прощаю,» – думал я. Но потом завоняло гнилой картошкой, вокзалом, нарами, парашей.

Вдруг в глубине вокзала вспыхнул громкий девичий голос:

 
Люди рожь вывозить
Зачали девки родить,
Коя двойни, коя тройни,
Коя четверни.
А Прасковья удала
Семерых вдруг родила.
 

И смех и притоптывания.

Туркмены почти одновременно кончили лапшить. Подергали цепь.

Сильнее и сильнее…

Урны закачались и вдруг медленно поднялись, поплыли в небо.

Туркмены смотрели им вслед. И маленький и большой вскочили, пытаясь ухватить стальные хвосты цепей. Но где там… И оба зарыдали, гладя руками лицо:

– О, мен самсык – я дурак.

– О, мен хайван – я осел.

Согнулись, будто тащили пудовые урны, захлопнулись дверями вокзала.

Поезд отошел. Перед вокзалом опять стало безлюдно.

А в белесом небе надо мной не очень и высоко кружились урны с обрывками цепей. Потом они разом перевернулись, на привокзальный асфальт посыпался мусор, окурки, куски газет, плевки.

И, облегченные, урны поднимались всё выше и выше, пока не слились с белесым потеплевшим небом.

Незаметно рядом со мной оказался мужик без шапки, в телогрейке, за спиной мешок.

Снял мешок, развязал веревочный узел и стал собирать газеты, окурки. И ко мне:

– Вишь, и торбочка сгодилась.

Из газетной бумаги быстро скрутил козью ножку, провел для прочности языком.

– Огонек е?

Я дал ему спички.

– Чего не собираешь? Ладно, я тебе оставлю.

Мы с ним сели на ступеньки у двери вокзала.

– Да, хорошо, – вздохнул мужик.

Лицо у него заросло густой седой бородой, а волосы без единой сединки вот что удивительно.

Он мне дал докурить. Дым приятно скреб мое выстуженное горло.

– Вот он издох, а мы всё на печном столбе стоим. Нет, из-за крутого берега нам еще долго выбираться.

Я докурил, обжигая губы, бросил.

– Ничего, как-нибудь.

Мы увидели, как прямо через пути к вокзалу шли цыгане – старые, молодые и совсем малые дети. В пестрых платьях женщины несли за спиной совсем маленьких. А чуть постарше – шли босые, перескакивая через рельсы. Играли.

– Всем своим табором на вокзал, – сказал мужик. – Такая у них природная худерьба. Их Господь последних к себе призовет. Особо. Сперва все народы и племена, а уж они в конце, со своими бубнами и гитарами.

– Это почему?

– Для веселья.

– А может, мы еще как-нибудь скрутимся, перевернемся и вывернемся, опять завел я, когда цыгане скрылись в вокзале.

– Может, и так, – не стал спорить мужик.

Он встал, пошел в сторону от вокзала.

Налетевший ветер крутил перед вокзалом газетные бумажки, окурки, плевки и всякий прочий мусор.

Дом среди цветов

Это было время агитаторов. Агитаторы бродили по земле, отыскивая людей, чтобы они голосовали за депутатов в Верховный Совет СССР.

В моем списке значился дом № 5 по Речной улице, но я никак не мог его найти.

Наконец недалеко от реки я нашел полуразрушенный дом с цифрой 5, написанной черной краской на стене. Дом стоял особняком, рядом с рекой. А за рекой шло строительство Спортивного комплекса.

Я вошел в дом. Он был из двух этажей. Верхний почти совсем разрушился, а в нижнем жила моя избирательница, старая еврейка Каценленбоген Лия Соломоновна.

Я достал бумагу, показал ей портрет депутата и слова о его жизни. Депутата звали Боськин Иван Дмитриевич. Я прочитал избирательнице биографию Боськина. Родился он в деревне, кончил четыре класса школы и ушел в город. Здесь он выучился на слесаря – наладчика станков. Потом работал на расточном станке и выполнил план в счет 1988 года.

Старуха была легкая, как моль. Седая голова, лицо белое, худое, лица не хватало для ее больших водянистых глаз.

Я вспомнил, что мальчиком лет пяти-шести пускал кораблики в лужах. Лужи никогда не высыхали. Вспомнил и свою улицу Новая Дорога. Она упиралась в мост из красного кирпича через Яузу.

Дальше улица вела к Немецкому кладбищу. Вдоль дороги – желтая канава. Из Лефортовской больницы и авиамоторного завода туда спускали отходы.

Становилось темно. Лия Соломоновна зажгла керосиновую лампу.

В комнате был стол, около окна стояло кресло. Над столом висел выцветший красный абажур. Все покрыто пылью. И халат на Лии Соломоновне был потрепанный, пыльный.

– Может, пробки посмотреть? – предложил я.

– Не надо. У нас отключили электричество и воду. Воду мы носим из реки. Наш дом никому не принадлежит, – говорила Лия Соломоновна тонким девичьим голосом.

Лия Соломоновна угостила меня чаем с пряником. Рассказала, что она потомственная москвичка. Еще ее дед, купец первой гильдии, получил право поселиться в Москве. И дед и отец похоронены на Немецком кладбище.

У нее дочь Роза, живет в Саратове, двое детей. И Роза и внуки зовут к себе.

– Но я не хочу потерять московскую прописку, – и попросила. – Товарищ агитатор, может наш дом куда-нибудь прикрепят?

Я пообещал – перед выборами власти были приветливы.

– А пойдете голосовать за Боськина? – спросил я.

– Конечно, товарищ агитатор. Только вы еще зайдите наверх. Там живут Сережа Барыкин с женой. Они ведь тоже избиратели.

– Да, они у меня в списке.

Я поднялся наверх по разбитым ступеням. Постучался в дверь.

– Входите, – послышалось изнутри.

Я потянул дверь на себя, но пройти не смог. Это была кладовка, прямо перед дверью были нары, а под ними – низенький детский стол и два стула.

Из темноты нар, откинув одеяло, выдвинулся молодой парень в тельняшке. Он зажег электрический фонарик.

– Сергей Николаевич Барыкин?

– Так точно.

– А вашу жену зовут Зинаида Николаевна Барыкина?

– Да, – ответил женский голос из темноты, – мы расписаны.

– Я ваш агитатор.

– Показать паспорт? – спросила женщина.

– Не надо. Приходите голосовать.

– Обязательно.

Я не стал им рассказывать биографию Боськина.

На следующий день я пошел в райисполком. Из-за стола с зеленым сукном, улыбаясь, вышел молодой человек. Синий пиджак, красный галстук. В председателе райисполкома легко узнавался бывший комсомольский вожак.

Я напустил в голос металла:

– Вы знаете, в каких условиях живут избиратели дома № 5 по Речной улице?

– Что поделать? Дом снят с баланса. Недавно мы перестали брать с них плату за свет и воду.

– Буду писать в Моссовет, – пригрозил я.

– Не беспокойтесь, товарищ агитатор, мы обязательно найдем решение, – и он крепко пожал мне руку.

Через несколько дней я пришел снова к своим избирателям в доме № 5. Лия Соломоновна встретила меня как близкого знакомого.

В руках она держала книгу.

– Товарищ агитатор, нас засаживают.

– Что это значит?

– Вокруг нашего дома сажают деревья и колючие кусты, чтоб из Спортивного комплекса не было видно.

– А свет и воду не подключили?

– Зачем? Наш дом исчезнет в зелени. Ведь на Спортивные Игры приедут иностранцы.

Она села в кресло, держа в руках книгу.

– Как вы читаете в такой темноте?

– Привыкла, да и керосин сейчас трудно купить. Там, за рекой, включают яркие светильники, и через окно тоже кое-что мне перепадает. Можно приспособиться.

– Я напишу в Моссовет.

Она закивала седой головой на тонкой шее:

– Вы не беспокойтесь, товарищ агитатор, голосовать мы придем.

Прошли выборы. Я решил узнать о судьбе дома № 5 по Речной улице.

Никакой улицы я не увидел. Среди деревьев и кустов я искал дом и не находил. Пошел к реке, чтобы сориентироваться.

Я услышал голос.

– Товарищ агитатор! Товарищ агитатор!

Голос шел откуда-то снизу, из-под земли.

– Каценленбоген?

– Да, это я. Мы прорыли ход к воде и на улицу, к избирательному участку. Конечно, я только помогала, а все делали Сережа с женой. Спасибо вам за хлопоты.

– Вам обещали помочь?

– Сказали, после выборов. Но мы не верим. Нас даже из списков вычеркнули. Но мы настояли. И нам дали проголосовать по дополнительному списку. Товарищ агитатор, может, чаю выпьете?

Я поблагодарил. Когда оглянулся, то увидел желтые цветы акации, белого шиповника и деревья сирени.

Время агитаторов кончилось. Приближался праздник и Международные Спортивные Игры.