Текст книги "Вверх за тишиной (сборник рассказов)"

Автор книги: Георгий Балл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Товарищ Матвеева дала согласие. На горизонте, над головами стариков, взошла сияющая звезда – во всем блеске, понимаете?

Лиза и ее подруга Шура Васильева, и пожилая Екатерина Иванова взялись мыть, готовить комнаты во дворце… Мы свозили туда кровати… И вот наступил торжественный момент, я привожу первых стариков. Идем по белой мраморной лестнице, Лиза распахивает высокую дверь комнаты. По стенам ценнейшие гобелены. Старики идут как в тумане… Наших шагов не слышно. Женщины расстелили ковры… Испуганные роскошью, старики взялись за руки, я слышу шорох их сердец. Я вижу на глазах Лизы слезы. Сам едва могу сдержаться…

Правда, спустя уже несколько дней мои действия характеризовались как самоуправство, когда «под маской наигранной сентиментальности я пытался спрятать свое белогвардейское нутро». Помещение, нужное для всех трудящихся, было приказано очистить. Стариков оттуда увезли, но этого я уже не мог видеть. В город прибыла тройка по борьбе с контрреволюцией. За мной приехали сразу два экипажа. В первый сел руководитель тройки Шерстнев-Гурейко, а во второй – я. Там мне пришлось смотреть на сидящих напротив двух матросов с направленным на меня оружием.

Повезли по Набережной в нижний дворец эмира Бухарского, посадили в подвал, набитый людьми. Как видите, – усмехнулся Николаев, – я опять попал во дворец…

Был уже вечер, когда я приплыл к мосту. На правом, высоком берегу виделись избы. Я подогнал лодку к этому берегу. Шатаясь, вылез и оттащил ее подальше от реки. Миша Силинский должен был меня ждать со своим «КАМАЗом».

– Миша! Михаил! – закричал я. Прислушался. Никто не ответил.

Только тут я снова почувствовал, как мне плохо. Меня мутило, и кружилась голова.

– Почему же Мишка не идет ко мне? – бормотал я. – Он должен бы меня заметить еще на реке.

Я сполз на землю, потом поднялся, цепляясь за куст. Сейчас стошнит… Хотя чего? Я мог свободно блевать – какие тут паркеты? Ничего нет. И меня вывернуло, но не сильно. Полегчало.

Я выбрался на берег, туда, где стояла крайняя изба, окнами к реке…

– Эй, кто тут есть? Хозяин!

Я хотел заглянуть в окно – здесь избы были не такие высокие, как в Селении. Да подумал: ладно, зайду, спрошу пообстоятельнее про Мишку Силинского, может, знают, приходила ли машина из Озерок. И с этой мыслью, совсем добитый усталостью – шестьдесят ли километров, а то и больше прошел по реке, перед глазами рябила вода, – я дернул за скобу.

И когда открыл – остановился: на столе стоял гроб. И горела большая свеча. Сколько-то старух в черном и еще ребятишки сидели по лавкам вдоль стен. А около гроба на табуретке девочка лет четырнадцати склонилась над книгой, громко читала. Я вошел. Никто не поворотился ко мне. В гробу лежал мужчина.

– «Умер нищий и отнесен был Ангелами на лоно Авраамово, – читала девочка, – умер и богач, и похоронили его…»

Я понял, что читала она Евангелие, про нищего Лазаря. Произносила все четко, старательно, напирая голосом на «о». А дальше – про богача:

– «И во аде, будучи в муках, он поднял глаза свои, увидел вдали Авраама, и Лазаря на лоне его»…

Я вспомнил другую евангельскую притчу – о воскрешении Лазаря, брата Марии и Марфы из Вифании… Все решает вера. Сын Человеческий оставил нам ее как надежду. Так если мне сейчас поверить, то есть до предела поверить и протянуть руки к тому, что лежит во гробе и сказать: «Нет смерти. Встань…» – Я наклонился над гробом. Увидел свое лицо. Смерть, казалось, не коснулась его. Я стоял в стороне, смотрел на себя. И не было во мне ни удивления, ни страха. Слишком далек был мой путь. Но я не хотел оставаться тут, с тем, кто лежал во гробе. Я вышел.

У другой избы березовая палка подпирала дверь. Никого в доме.

И в следующем – никого.

А что же мне делать с лодкой?

Качаясь, я шел вдоль пустых изб и прислушивался… И сапоги мои вязли в грязи: рубаха, брюки, все без единой сухой нитки. Меня трясло.

У края деревни я повстречал женщину. Она закрывала дверь, и я окликнул ее.

– Чего? Какая машина?! – закричала женщина. – Дорога закрыта.

– Как закрыта? Тут машина из Озерок должна приехать. За мной.

– А грязь? Какая машина?!

– Я приплыл на лодке. Издалека приплыл. Посмотрите на меня, милая женщина, посмотрите.

Но она смотрела куда-то в сторону, и чувствовалось, что торопилась.

Я сам не отрываясь глядел в ее лицо: волосы, выбившиеся из-под серого платка, усталые щеки, глаза с отгоревшей зарею, тонкие губы, – лет ей немного за сорок, одета в еще новое зеленое пальто.

– Кто это, в гробу? – спросил я.

– О, да это Ефим Крюков. Великой силищи был мужик. Поднял камень. Хотел положить под край новой избы. А камень его осилил. – И она перекрестилась.

– А вы не ошиблись?

– Я-то? – Она по-прежнему не смотрела на меня. – Некогда мне. Все наши побегли в Маркуши. Самодеятельность приехала в Маркуши-те. Дают концерты, а я позадержалась. Народ весь подался на гулянья.

Она хотела уйти, но я снова задержал.

– А что мне делать с лодкой?

– Пять машин за цементом в Нюксиницы побежали, дак, поди, надо им возвращаться. Они в Тарногу едут.

Она сорвалась с места. Потом остановилась, крикнула:

– Дожидайся, может, возьмут.

Женщину стерло белесым небом.

Ничего, подумал, как-нибудь, и повторил:

– Как-нибудь. – И поплелся к дороге, ближе к мосту.

Тяжело идти. Будто недавно уполз отсюда ледник. На какую-то минуту я даже представил, как этот ледяной панцирь, покрывавший землю миллионы лет, отползал. Выплевывал огромные камни-валуны. Ледник их успел обсосать и выплюнул вместе с коричневой грязью.

Дорога была в густой глине. Две колеи обозначились в ней, пробитые так глубоко, что можно стать на колею ребенку шести-семи лет – и грязь скроет его, – разве что только макушку видно будет.

– А машина? – спросил я себя. Не видно ли машины моего друга шофера Мишки Силинского, прозванного Соснова Голова? Не идет ли за мной машина?

– Какой?! Только прошли пять за цементом в Нюксиницы, – прокричал я себе, как глухому.

Да я и был глухой от усталости, ноги едва держали меня. Я забыл о Николаеве, не до него мне сейчас.

Я поглядел с моста на реку. Там под берегом лежала моя лодка, белая и живая. И я вспомнил Ивана Руфыча и Селение. Сил не было. Я плыл и плыл думал, скоро конец пути, и вот – грязь, и опять по грязи, по грязи, да еще лодка… Куда ж я с лодкой денусь?

По колее, между грязей из деревни шла женщина в зеленом пальто, торопилась, спешила в клуб на гулянье.

Я не решился сесть – и как лошадь стоял, почти засыпая. И когда закрывал глаза, видел рябь на воде – вроде еще плыл.

Холодный ветер. Я весь продрог. Услышал, с угора, с той стороны, от леса, шум машин. Подался к середине моста. Замахал рукой. Медленно шли машины – они как бы соскальзывали по грязи.

Первая машина гуднула. Я отступил. Замахал рукой, закричал:

– Стойте! Стойте!

И вторая, за ней третья машины прошли мимо. Я остался у перил. Мост еще вздрагивал, а машины уходили.

От леса двигались две отставшие. Я встал посреди колеи.

– Врешь, остановишь, – закричал я. Злоба заволокла мою душу. Меня стошнило. Машины подвигались ужасно медленно.

Первая машина, слепя меня фарами, остановилась.

– Сволочи! – кричал я шоферу, который вылез из машины и глядел на меня. Я заметил, что он был сильно пьян.

– Сволочи! Не хотите брать. Ведь я от Селения перегонял лодку, слышите, гады? – Я задыхался.

Господи, сделай так, чтобы они взяли мою лодку. И опять вспомнил Николаева.

– Доктор Холин, – повысил голос следователь.

Из-за сиреневой занавеси, закрывавшей часть комнаты, вышел бывший политзаключенный, известный в городе доктор.

– Скажите, доктор Холин, подсудимый помогал политическим заключенным?

– Да. Ничего дурного мы от него не видели.

– Вы подтверждаете, что он способствовал освобождению заключенных? Были открыты двери камер, ворота тюрьмы?

– Подтверждаю.

– Спасибо, идите.

Когда Холин ушел, допрос продолжался.

– Я знал мнение доктора Холина. И вот для объективности вызвал его. Но теперь, когда вы понимаете, что я с вами предельно честен, ответьте, где ваш тайник? – следователь говорил серым, тихим голосом. – Почему вы молчите, Николаев? Вам придется отвечать, поручик Николаев.

– Какой тайник?

– Ведь из тюрьмы бежали не только политзаключенные? Какую взятку вам дали уголовники?

– Хорошо. Я вам отвечу так: я никогда не брал взяток и никому не продавал свою совесть.

– Тогда объясните, почему вы открыли двери тюрьмы? Как это вам удалось?

– Я уже рассказывал. В основном в тюрьме держали политических, жизнь которых была в опасности. И это я вам говорил.

– Благородно. Но вас волнует не только жизнь людей, но и судьба вещей. Будучи помощником Матвеевой, вы возглавили Отдел брошенных имуществ. Где же золото, бриллианты, дорогие украшения? Кстати, Матвеевой по некоторым обстоятельствам уже нет в городе, и она теперь не сможет вас взять под защиту. На что вы рассчитываете, Николаев?

– На разум.

– Прекрасно. Так где ваш тайник?

Помню, не выдержал, рванул рубашку, застучал себя по груди:

– Вот… здесь. Можете взять, только скорее.

Я начинал задыхаться. Я не мог говорить. Он дал мне стакан воды, вода расплескивалась по полу… Руки дрожали… Я тонул в желтом песке. Это видение, что меня засыпает песком, мучило меня на допросах. Мне казалось, что я должен куда-то бежать, а песок бушевал – закрывал мне рот, глаза, нестерпимо жег… И я поворачивался на спину. Надо мной летали огромные черные птицы – я понимал: они ждут, когда я перестану шевелиться… И когда сознание возвращалось ко мне… я видел, что он подставлял мне лампу к самому лицу, стекло от керосиновой лампы едва не обжигало мне лицо…

Из подвала меня вызывали так:

– Помощник Матвеевой, с вещами наверх.

Не по фамилии. А именно так. С вещами – значит, расстрел. Ставили к стенке в саду, где пышно росли виноградные лозы… Я оказывался то третьим, то пятым… Стреляли над моей головой. Потом уж я перестал понимать, молил Бога, чтоб не упасть на колени. В подвале не спал. Задыхался… ужасно хотелось курить… Когда гремел замок на двери, я ждал выкрика: «Помощник Матвеевой, наверх… С вещами».

Это становилось моей жизнью. В подвале перестало для нас существовать время, а возникало лишь, когда открывалась дверь… и конвойные выводили в сад.

– Чего ты орешь, чума? Давай лодку де? – И шофер запел. – Эх, в тальянку сы-ы-ы-грал Проня…

Мы спустились к реке. И вместе потащили лодку: я, этот шофер Вася и приятель его с другой машины, худой, лицо его плохо разглядел, – оба пьяные вдребодан. Лодка качалась.

В доме над рекой заголосили. Надрывный, тягучий этот крик пронесся над рекой:

– Ой-ей-ей!

– Чего это они? – спросил Вася.

– Тот человек, – сказал я, – умер.

– Помер? – переспросил Вася и опять затянул: – Э-эх, в тальянку сыграл Проня!

Мы положили лодку на мешки с цементом в первую машину. Шоферы накрепко закрепили ее канатами. Я сунул рюкзак в кабину Васи, сел рядом с ним.

– А чего вы не вместе, не одной колонной едете? – спросил я. – Товарищи твои не хотели меня взять.

– Ты, поди, на мосту стоял? На мосту нам не положено останавливаться… Да ну их, козлы муровые! – ругался Вася. – Скалымили вместе, так не понравилось, что побольше взяли.

Машины медленно шли среди грязей, ползли на подъем, где опять виднелись дома деревни.

Но только недолго мы ехали.

– Вот что, парень, – сказал Вася, когда наши машины въехали в деревню. – Ты поставь нам бутылку, а то лодку-то как же… – И он остановил машину.

– Хорошо, – я покорно открыл дверцу и прыгнул на дорогу.

И эта задержка была неприятна мне. Мы проехали не больше полутора километров, а их охватила жажда. Так когда же мы доедем? Но я сдержался и ничего не сказал.

Мы подошли к зданию клуба. Около него стояло много народа, большинство молодые парни, лица разгорячены вином – и все точно готовы были начать веселье или ожидали кого-то – потому что повернулись к нам. И глядели на нас.

А Вася спросил, где нам достать водки, потому что человек желает угостить их.

– Ребята, – сказал второй шофер. – Мы хотим выпить…

И все засмеялись.

– Цыгана надо побудить, – сказал кто-то из мужиков. – Он Катьку-продавщицу позовет. Она тогда откроет магазин.

– А где Цыган?

– Вона.

Чуть в стороне от крыльца лежал человек ногами в луже, в фуражке железнодорожника – и спал.

– Спит?

– Мертвый.

– Мертвый? – Я подошел и наклонился над ним. Снял фуражку, стискивающую его голову, – и черные волосы точно вздохнули свободно.

– Эй, очнись! Эй!

– Мертвый, вот что.

Я дотронулся рукой до его лба – и он тотчас поднялся, дико посмотрел на меня.

– Сейчас. Цыган один минут. Я ее приведу… – И засмеялся. – Цыган все может. Цыган из земли… – Он поднял фуражку и полез на крыльцо, расталкивая мужиков.

– Пошли вы… – кричала женщина, – и рожи ваши постылые, и твоя-то морда – повернулась она к Цыгану. – Сколько раз будете гонять меня? Дайте хоть ночью покой… Концерт мне послушать когда?!

– Слышь, – подошел ко мне Вася. – Ты вот что… Я тебе говорил: купи поллитра и закуску. Так шут с ней с консервой, – давай две поллитры.

И я тоже почувствовал радостный подъем во всем теле и протянул женщине деньги. Она внимательно поглядела на меня.

– Не наш какой-то! – закричала она, повернувшись, стала опять рваться из рук Цыгана.

– Уйди, черт! Пусти! Пусти-и-и….

– Отпусти ее, – сказал я Цыгану. И, близко подойдя к женщине, произнес: – Я устал умирать. Я приплыл на лодке. И хочу угостить шоферов.

Моя разумная речь подействовала на нее, она пошла к магазину. Подмигнув нам, за ней двинулся Цыган.

– Ну и ловок! – засмеялся вслед ему Вася.

Мы ждали его за магазином, и он вскоре появился, довольный, с двумя стаканами и двумя поллитрами водки. Мы сели тут же на доски, кем-то положенные, наверно, для той же цели.

Вася хотел налить мне, но рука его дрожала, и водка расплескивалась.

– Не надо, я не хочу, – покачал я головой. – Спасибо.

– Пей так. – И Вася протянул мне бутылку.

– Нет! Нет, я не могу, – и тут увидел истязателя. Он стоял недалеко от магазина и даже не смотрел не меня.

– Эй, послушай! – крикнул я ему. – Я хочу забыть тебя, и тот Южный город. – И быстро опрокинул стакан. – Ребята, давайте это оставим, попросил я.

Вася засмеялся…

– Ты шутник, Проня! Ой ты, Проня. Во, паря! Эх, в тальянку сыграл Проня. – И он стал пить прямо из бутылки.

– А Цыгану? Эй! Дайте Цыгану, – потянулся Цыган.

Мы выпили две бутылки и пошли к машинам.

Снова загудели моторы. Слава Тебе, Господи, загудели моторы! И мы поехали.

Мотор натужно ревел, и скобы с цепями наматывали грязь, выдирались из грязи.

– Э-э-э… – И вся машина сотрясалась – напряженная; и головой вперед, как живая, – по глубоким колеям. Стекла дребезжали, нас мотало, и я тоже напрягался, помогал машине.

И Ваську трясло, его точно изнутри кидало толчками – и он все бормотал: «Ты, паря, нас не обижай. Ты хоть кто там, а не обижай.»

– Господи, – пробормотал я. – П омоги колесам, помоги нам…

Нас тряхнуло, затрещал кузов.

– Лодка-то еще жива? – спросил я.

– Чего? А-а… Жива… Чего ей?

И в это время нас потянуло – и мы стали ползти назад…

– Все, паря… Приехали…

Вася упал на руль.

Я открыл дверцу и прыгнул в грязь.

– Ну давай, может, подкопаем, – сказал Вася.

Лодка была на месте, освещенная сзади фарами другой машины. Вышел второй шофер, Виктор:

– О-о! Порядок.

Вася залез на скат, достал лопату.

– Брось! Я попробую объехать, – сказал Виктор.

– Господи! Соверши чудо. Дай ему объехать, тогда он нас зацепит тросом и вытянет.

Медленно Виктор вывел машину вперед и остановился.

– Иди все ж, подкопай, – сказал Вася и отдал мне лопату.

Шоферы стали прилаживать трос, а я полез под скат, выбирая жидкую грязь.

Руки у меня едва держали лопату, и все же я старался.

– Ладно, садись! – крикнул Вася. – Слышь, садись. – Я послушно полез на свое место. Моторы заревели… Виктор дернул раз, другой… еще… и машина подалась, двинулась.

– Хорош! – Он достал из-за спинки сиденья две пол-литровые бутылки водки.

– Хочешь?

– Не! Не! Я уже всё.

– Ну как знаешь, – и приник, жаждущий. Руки его дрожали, и водка текла по лицу… – Слышь, друг, влей. – И он протянул мне бутылку: – На-ка.

И я стал вливать ему в горло. Он судорожно глотал, и часть водки заливала ему лицо, глаза.

– Хорош… Э… Витьке отдай… Витьке скажи, что скалымили… надо Витьке…

Я послушно взял бутылку и пошел к другому шоферу.

– Ну, будем здоровы, – сказал Витька. Он казался более трезвым. Сам поднял бутылку. Но и ему было тяжело пить из горла. Он мотал головой и, как теленок, вскидывался, мычал… И не допив, сказал: – Не вылезай, чего? Поехали со мной.

Я остался с ним.

Виктор включил мотор, потихоньку тронулись.

И опять рядом я услышал голос Николаева.

– Как мне удалось выжить? Случай. – И Николаев повторил: – Да, случай. – Улыбнулся. – Вместо Шерстнева-Гурейко руководителем тройки назначили бывшего политзаключенного, который меня знал, когда я работал в тюрьме, товарища Мищенко. Я был вызван из подвала, увидел товарища Мищенко уже как боевого командира – на столе лежала фуражка с красной звездой, наган в кобуре на его правом боку, шашка на левом. Назначение Мищенко, кажется, было временным. Но для меня спасительным. Более того, я получил бумагу «С особого учета снят». Это вот что: я уезжал из города. А все бывшие офицеры, проживавшие на территории белых, ставились на учет, их обязывали являться в военную комендатуру. Должны были отмечаться, накладывались ограничения и прочее… Но я не к тому – спустя десятилетия, уже в этом возрасте, то есть в таких преклонных годах, я встретил Кровца. Представляете? Случайно. Ехал к своим знакомым в гости, во дворе увидел. Узнал. Хотя он был в плохом виде. Никакого зла я на него не держал, даже, поверите ли, обрадовался – испытания легли на мою молодость, что там говорить! – и этот человек оттуда, из Южного города, моя жизнь – смерть… тогда был шанс, полшанса, что останусь живым, а теперь что? – И Николаев усмехнулся. – Как потом выяснил от своих знакомых, Кровец жестоко пострадал в годы культа – семнадцать лет: десять в лагере и семь на поселении… Тут, знаете, не кошка начихала. Валил лес в Красноярском крае в Саянах. Центр у них в Канске, а лагерь в поселке Тугач, и оттуда «командировки» в Жедорбу, в Амбарчик, в Старики. Работа самая тяжелая: трелевка, вывозка… ну и сплавляли лес по речке Жедорба. Заключенные голодали, умирали. Кровец выдержал, потом ссылка в село Мотыгино… И здесь голод. Все это Кровец рассказывал моим знакомым, таким Воронцовым, Евгению Сергеевичу и Евгении Павловне… Два Жени… Они мне так и звонят: «Это два Жени…» Оба на пенсии, интеллигентнейшие люди. Евгений Сергеевич в прошлом инженер. Так вот, получаю от них известие, что Кровец увезен в больницу… Куда? Чего? В общем, в желтый дом. Представляете? У него никого нет родственников. Жена лет восемь как умерла… Ну и я стал к нему приходить, – Николаев вздохнул. Замолчал. – Грустная картина. Сначала я привозил ему чего-нибудь сладкое: печенье, конфеты, а также яблоки, апельсины. Но потом начал дома специально готовить, чтоб было не больничное.

– Мальчики! Мальчики! – звала больных сестра. – Свидание закончено. Родственники, прощайтесь.

Кровец испуганно оглядывался на сестру. Что делать? Приходилось расставаться. И я поднимался из-за стола.

– Посмотри, чего там, едет ли Васька, – попросил я.

– Уа, ау-ау-у…. – Виктор не разговаривал, он точно укачивал невидимого ребенка и сам тихонечко стонал. – Уа, ау-ау-у-уу.

Я открыл дверь и поглядел: машины с лодкой не было.

– Вить, очнись… Давай назад. Нет Васьки.

– Уа, а-ау-уу, – качал ребенка Виктор. И вдруг засмеялся. Волосы падали ему на глаза. Кепку он где-то потерял. И открылось его прекрасное, чистое лицо.

– Давай назад, – сказал я.

Виктор распахнул дверцу, выглянул, потом вытянулся, почти встал на педали, и машина поползла назад…

– Давай еще, еще!

– Останови! – закричал я. – Тормози!

Но было поздно. Задние колеса съехали в кювет.

– Прибыли, – ясно сказал Виктор, выпрыгнул на дорогу.

– Смотри, – показал я ему на колею. – Это то место, где мы уже сидели.

– А Вася?

Может, они сговорились, подумал я. Где моя лодка?

– Уа-у-у-у, – опять начал укачивать ребенка Виктор.

Далеко не уйдет, подумал я. По колее его найду.

– Пойду, – сказал я.

– Погоди, чего? Уа-уа-аа, – опять услышал я.

Я шел по колее и внимательно смотрел. Кругом лес и грязь. Только грязь… Едва светился рассвет за лесом. Не прошел я и полкилометра, как увидел: у самой дороги, раскинув руки, лежал человек в грязи.

– Эй, эй!

Я поднял его голову:

– Эй!

Очистил лицо от грязи.

– Ты жив, Вась?

Он замычал.

– Где машина? – Я его приподнял. – Эх, в тальянку сы-ы-ы-грал Проня. И Вася закрыл глаза.

Оттащил его от дороги, посадил – и увидел следы скатов… В стороне, в небольшой яме, на боку лежала машина, а рядом – белая моя лодка и мешки с цементом. Некоторые мешки разорвались, и цемент высыпался.

А-а! Ладно. Пускай сидит. У меня уже нет сил… Врач! Исцели самого себя… Я подошел к лодке. Цела ли? Поглядел. Не треснула. Только сбоку, где был сучок, жестяная затычка выпала. Крепка твоя лодка, Иван Руфыч, правда что хороша… Я залез на опрокинутую машину, с трудом открыл дверцу – и начал выдергивать рюкзак.

Мне это удалось. Я потянул – спинка сиденья сдвинулась, посыпались ключи, еще какие-то железки, они упали вниз, добивая боковое стекло…

– Ну, прощай, моя лодка! – Я надел рюкзак.

Васька уж опять свалился и лежал на боку около дороги. Я медленно побрел по колее. Каждая косточка во мне была размолота.

Дорога делилась, распадалась на две такие же, как прежде. Я остановился. И стал ждать. Куда идти?

Это чувство, которое должно было во мне родиться, – оно не приходило. Оно почему-то не приходило.

– Вы сказали, что сестра называла их «мальчиками». Ну этот бывший следователь – Кровец, он-то уж был старик?

– К сожалению, среди больных много молодых, очень много.

– А какой из себя Кровец?

– Совершеннейший старик, без зубов, голова дыней, с остатками волос, из-под лохматых седых бровей младенческие глаза. И весь сник пустым мешком, сидел в этой выцветшей зеленой пижаме – потрепала жизнь человека. Жалкое зрелище. А голос сохранился почти густой, даже мне казалось, прежний. Говорил он очень странно: «Ветер меняется… северный… Птичка поет… В доме закрыть дверь… скорее… скорее…»

На свидании мы обычно сидели с ним в дальнем углу их столовой. Ел он жадно. Ложка скрежетала по кастрюльке, в которой я приносил ему еду. Чаще всего готовил для него мясо. Вилки им не полагалось, ну и, конечно, ножа тоже. А мясо я сильно разваривал – он ведь без зубов. Расправлялся быстро и ложку долго облизывал.

В свой уже третий приход я начал понимать… Вернее, он мне приоткрыл… и я понял: «северный ветер» – это приближается сестра… тревога… доверять ей нельзя… работал мотор разоблачительства – его сердце никому не доверяло. Но он на посту – все эти годы, пройдя лагерь, ссылку – едва выжив. «Закрыть двери дома» – ему казалось, что удерживает дверь, наверное, казалось, что один держит… Он понимал, что его воображаемый «дом» с годами уходит в землю, но он хотел исчезнуть в объятиях с врагом – теперь он хотел взять на себя все: и слежку, и расследование, и вынесение приговора… Последними усилиями, когда его уже засадили сюда… он продолжал в бредовых разговорах больных отыскивать блестки крамолы. Шариковой ручкой, на клочках бумаги писал дрожащим, неверным почерком одно только слово – расстрелять. Отдавал мне. Вот для чего я ему был нужен.

Я решил идти по правой дороге. Но силы оставили меня. Я сел прямо в грязь, в колею. Все – я кончился. С меня хватит, ну все, понимаете, неизвестно к кому обращался я. По самую завязку. И я повалился в колею. И все-таки, хитрый мужик, освободился от лямок рюкзака, подложил рюкзак под голову, стараясь удобнее лечь в свою могилу из грязи. Стало немного легче. Лежал. Не шевелился. И откуда-то вдруг прилетела, как мы пели в детской колонии: «Фартовый я мальчишечка, зачалили меня, зача… зача… зачалили меня».

Тогда я повернулся. Стал на колени. На некоторое время так и застыл – в позе двухлетнего ребенка. Какие-то звенья в душе соединились. Я встал на ноги, вытащил из коричневой грязи рюкзак. Вдел руки в лямки.

Я все же решил идти по правой дороге. Сделал один шаг, другой… Получилось.

Впереди виднелся дом, совсем недалеко от развилки. Я шел, а ноги мои расползались.

Подошел к дому, постучался в дверь. Открыла мне женщина.

– Мне бы поспать, – сказал я.

Она ничего не ответила. Показала мне место на печке. Я залез на печку и скрутился. Но меня трясло, и заснуть я не мог.

Пролежав там около часа, я спустился вниз – и увидел: за столом сидели две женщины – одна та, что открыла мне, и другая, помоложе.

Они ели суп из миски.

Я почувствовал голод. Попросил:

– Дайте мне тоже супа.

Старшая хозяйка дала мне ложку – и налила в другую миску жирного куриного бульона – и они продолжали молча есть, не глядя на меня.

Я пододвинул к себе миску, увидел, как сверху плавают желтые круги жира – и мне стало тошно.

– Если б еще хлеба, – попросил я.

Старшая отрезала мне ломоть, ничего не сказав. Я ел. Меня мутило.

Вдруг я услышал шум моторов. Отложил ложку.

– Что это?

– Уркает, – глухо сказала старшая.

Я подошел к окну.

По другой дороге медленно двигались машины. На первой, поверх мешков с цементом лежала моя белая долбленка, крепко обвязанная.

Машины и лодка проплыли и скрылись за угором.

Как же так? – думал я. – Ведь и машина у них была перевернута, а другая – в кювете… Как они сами поднялись?

Вышел на волю, прислонился к стене. Моторов уже не было слышно.

– Дядя! Почему ты плачешь? – рядом со мной стояла девочка. – Иди в дом… – Я поднял к глазам руку. – Дядя! – звала девочка. – Иди в дом.

Я сказал:

– Сейчас пойду… Это там твоя мама?

– Нет, крестная. И тетя Вера.

Я вошел в дом. Взял свой мешок.

Женщины ели курицу. Они молча рвали ее руками.

– Куда эта дорога ведет? – спросил я. – Вот эта, на которой стоит ваш дом?

– В Озерки, – ответила старшая.

Я поблагодарил ее.

Я шел по дороге в Озерки. Дорога свернула в лес. На елях и соснах ни единой хвоинки. Лес был черным. Мертвым. Дорога становилась все уже, превращаясь в тропинку. Болотистая земля хлюпала под сапогами. Кто-то проложил деревянные слеги. Они прогнили. И неудачно поставленная нога проваливалась в рыжее месиво.

Мокрый, я шел и шел. Что-то заставило меня оглянуться. Совсем неслышно за мной двигался Николаев.

Когда он увидел, что я оглянулся, то быстро приблизился:

– Надеюсь, я вам не наскучил своими разговорами?

– Напротив.

– Ну что ж, – он помедлил, – прощайте. Теперь уж сами. Помните, как я вам рассказывал про город Ченстохов, когда я был ребенком. Я близко увидел летящего ангела. Помните?

Я не успел ответить: он как-то задом стал быстро удаляться.

– Ничего не бойтесь, – услышал я издалека его голос.

Самого Николаева я уже не видел.

На лице я ощутил легкий ветер. Черные деревья стояли совершенно неподвижно. Продолжал идти. Слеги трещали. Я падал. Выбирался опять. Руки окоченели от мокрой жижи. Иногда полз. Рюкзак давил, жевал спину. Я терпел. Снова вставал и шел. Не знаю, откуда хватило сил. Может, не хотел могилы среди черного леса… Шел. И неожиданно черный лес кончился.

Открылась широкая луговина с разнотравьем. И живой лес. Вот когда в меня полностью вошла душа Гали. Где-то она тут, совсем рядом.

Вот и Озерки, по-местному – Болотиха. Изба старца Григория Куприяныча, куда примаком был взят шофер Миша Силинский. Первый, кого я увидел, был Миша Силинский.

– Ты чего ж за мной не приехал? – поинтересовался я.

– Машина сломалась, да и дорога закрыта. Думал, ты как-нибудь сам доберешься.

– Миш, как это получилось? Мне помогали два шофера, правда, оба были сильно выпимши. И один загнал машину в кювет, а у второго она завалилась набок. Как же они выбрались? Кругом в поле глина, грязь.

– О, паря, две машины из грязи всегда вылезут.

Он спешил.

– Ты куда?

– На бор, там у нас техника стоит.

– Погоди. А что с лодкой-то будет?

– Как-нибудь образуется, все путем будет. – И он пошел на бор.

* * *

Время уже не имело значения. Мы лежали на синей кровати. Напротив огромная, недавно битая глиняная печь, рядом валялись белые стружки. Все было, как в первый раз. Тогда ко мне приехала Галя.

Мы лежали в новой зимней избе, ее только-только срубили. Сколько потом я сбивал печей и в Болотихе, и в Сергеевской, и в Заречной. Я еще застал тот старинный обычай сбивать глиняные печи деревянными молотками.

Запах стружек, белых стен. Галя не двигалась.

«Это ты меня позвала, или я сам?» – мысленно спросил.

Она не ответила.

Быстро светало. Открылась дверь. Вошел старец с белой бородой, Григорий Куприяныч. Он низко поклонился мне.

– Спасибо, что не забываешь нас. Чай идем пить?

– Как раньше? – спросил я.

Он кивнул и закрыл за собой дверь. Я стал одеваться. И тут я увидел вытянутое голубое облачко. Облачко закрыло Галю.

 
И вдруг меня ветром сдернет
Не в пропасть, а в высоту.
Там может пущу я корни
И, может быть, прорасту.
 

– Галя! – крикнул я. Голубое облачко в белесом небе почти не видно. Я вышел на крыльцо. Разгорался день.

Мимо с чугуном скорой походкой прошла к свинарнику Мария Васильевна, теща Миши. Она улыбнулась мне.

Впереди, среди разросшейся бузины, как и раньше, стояла банька, правда, крыша провалилась, торчали черные балки.

А внизу под угором текла речка Яхронга.

Я пошел вниз, всполоснуть лицо. Вода охладила меня.

Я поднял голову. На угоре стояли все они: Григорий Куприяныч, Мария Васильевна, мои родители, Толик, Алла и еще множество знакомых и незнакомых людей. Они молча смотрели на меня.

Я услышал неторопливый голос старца Григория Куприяныча:

– Прощай и прости нас.

– Значит, я…?

– Да, тебе дано еще время подготовиться к смерти. Не профукай.

Слово корябнуло меня. Но ответить уже не мог. На угоре никого не было.

Парило. А в белесом небе я увидел белую точку. Я не сомневался. Душа Гали покидала меня. Встречусь ли я с ней когда-либо?

Посмотрел на речку. Я увидел, как, подгоняемая течением, плыла моя долбленка. На дне ее плескалась вода. Покачивались шест-весло и черпачок.

Я полез в воду. Поскользнулся. Упал. Правую руку обожгло. Я вытащил разбитую поллитровку. Боли не чувствовал, но кровь по руке текла сильно. Я перевалился в лодку. Она почти затонула, а выдержала. Иван Руфыч, подумал я, лодка твоя хороша.

Из дырки, где был сучок, заплескивалась вода. Я взял черпачок, стал вычерпывать воду. Вода окрасилась алой кровью.

Стал зализывать рану. Потом взял весло. Кровь не переставала течь. Я сел на досточку и начал грести.

Мелькнуло в голове: «За что же мне такое?» Да тут же по-местному, по-озерецки отогнал эту мысль. Хозяин знает, кого в фатеру пускать.

Я был покоен. И уже не трудил голову, за что мне это. Только бы не профукать, улыбнулся я словам старца Григория.