Текст книги "Изабелла, или Тайны Мадридского двора. Том 1"

Автор книги: Георг Фюльборн Борн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 44 страниц)

БЕГСТВО

Пастушка не ошиблась. Молодая женщина, ранним утром быстро бежавшая к лесу, была действительно Энрикой. Когда накануне вечером Баррадас втолкнул ее в темный павильон и крепко запер окна и двери, измученная девушка под тяжестью поразивших ее страшных событий упала без чувств. Долго ли она лежала таким образом на сырой земле неприветливого павильона, она не помнила, наконец крики ребенка заставили ее прийти в себя. Непроницаемый мрак мало-помалу стал рассеиваться, по мере того как ее глаза привыкали к нему; она оглянулась: комната, в которую не попадал ни один луч света, была пуста; черные сырые стены, переходящие в сводчатый потолок, окружали ее со всех сторон. Они не пропускали ни воздуха, ни света и не предоставляли ей ни малейшей надежды на спасение.

Отвратительные черви и большие слизни ползали по стенам. Жирные жабы прыгали по сырому земляному полу. Энрика быстро вскочила. Ребенок в испуге от непривычной темноты стал плакать. Ужасное положение! Мучимая смертельной тоской, она поглядела вокруг себя, ища спасения, напрасно стараясь поцелуями и ласками успокоить свое дитя, которое могло умереть, оставшись ночью в таком нездоровом, сыром воздухе. От хаоса горестных мыслей и впечатлений у нее по телу пробегала холодная дрожь.

– Спасите! Спасите, – шептала она, – все погибло! О, мой Франциско!

Тихо и осторожно подошла она к окну и попробовала запустить свои маленькие пальцы между крепких ставней, которыми запер окно Баррадас, и железной стеной, но металл не поддался ее усилиям. Она осмотрелась кругом – ни скамьи, ничего, на что можно присесть на минуту или положить ребенка, а самой обеими руками попытаться отворить запертую дверь; смертельного своего страха она не могла выносить долее. Если бы теперь подкрался Жозэ, если бы он попал к ней в уединенный павильон, никто не услышал бы ее крика, он мог бы сделать с ней что хотел. Кровь застывала у нее в жилах при этой мысли, которая так живо представлялась ей, что она, потрясенная до глубины души, полная страха, уже видела перед собой его тихо подкрадывающуюся фигуру, жадно блиставшие взоры, бледное, изнуренное страстями лицо, руки, тянувшиеся к ней и к ее ребенку.

– Пресвятая Дева Мария! – застонала она и упала на колени. – Неужели же нет в эту страшную ночь никакого спасения, никакого выхода?

Бледное, полное страха лицо Энрики было обращено к небу, с пламенной молитвой воздела она правую руку, другой рукой поддерживая ребенка, который от ледяного воздуха и от плача был так же бледен, как и она.

– Дева Мария, помоги бедной женщине, которая в этот мучительный час умоляет тебя о пощаде, помоги матери, у которой ребенок погибает в этой тюрьме. Если пытка эта продлится еще день, он умрет непременно. Погуби лучше меня, только спаси невинного ребенка!

Энрика еще раз посмотрела вокруг себя, как будто ища отверстия для выхода. Вдруг ее озарила светлая мысль. Там, где она стояла на коленях, земля была мягче и рыхлее, «ем в остальной части железного павильона. Уж не перст ли это Божий, повелевающий ей взрыть это место и поискать, таким образом, выхода?

В отчаянии мы все жадно ухватываемся за малейший проблеск надежды на спасение, так сделала и Энрика.

– Скорее за работу, – прошептала она, – еще целая ночь впереди. Только так могу я спасти себя и своего ребенка!

Не замечая червей, сперва внушавших ей большое отвращение, она начала искать в своей тюрьме какой-нибудь предмет, которым могла бы рыть землю. Широко раскрыв глаза, Энрика с лихорадочным волнением обыскала каждую пядь земли, но в суровом, неуютном павильоне не было ничего, что могло бы выручить ее. Приняв, наконец, решение, она поспешно положила ребенка подле себя, укрыла его хорошенько и начала руками взрывать землю. Мучительная работа для бедной женщины, подгоняемой страхом!

С напряжением всех своих сил Энрика все глубже и глубже копала землю у железной стены павильона; она задыхалась, судорожно подымалась и опускалась ее грудь, щеки покрыл неестественный румянец. Вдруг ребенок, заснувший беспокойным сном, начал лихорадочно лепетать; Энрика вскочила, ужас наполнил ее душу. Что если уже поздно, что если прелестное создание, от которого зависела вся ее жизнь, уже обречено на смерть? Ребенок опять утих.

С невообразимой быстротой продолжала она копать, мягкие руки исцарапались в кровь от земли и щебня, но она не обращала на это внимания; глаза ее заблестели, когда она увидела, что ее работа быстро подвигалась вперед. Тут ей пришло в голову страшное предположение: если железо стены далеко уходит в глубь, в землю, это создаст непреодолимую преграду ее работе.

– Нет, нет, – вскоре радостно воскликнула она. – Слава Богу!

Внизу не было никакого препятствия. Но силы уже истощались, и она должна была остановиться на минуту, чтоб оправиться от одышки. Капли пота выступили у нее на лбу, а прекрасные, черные волосы распустились во время работы. Она дрожала всем телом. Но любовь к Франциско и к своему ребенку поддерживала ее силы: ведь она была матерью, и на ней лежала забота о спасении своего дитя. С новым приливом сил начала она копать, и наконец луч восторга пробежал по ее лицу: она прорыла отверстие под стеной. Неутомимо выгребала Энрика землю окровавленными руками из прорытого отверстия, тем самым расширяя его.

– Мы спасены, спасены! – шептала она, как будто утешая себя и своего ребенка, стонавшего в лихорадочном бреду. – Уже пора, давно пора нам быть на воле, скоро на улице рассветет!

В эту минуту чистый воздух пахнул ей в лицо; она вскрикнула от восторга и попробовала прикинуть, пройдет ли ее стройный стан сквозь маленькое отверстие. Нужда и смертельный страх подсказали ей, что пройдет.

Потом бледная, дрожащая девушка схватила своего ребенка и, страстно поцеловав его холодные щеки, бережно положила на дерн, который рос вокруг павильона, после чего с большим трудом выбралась и сама на волю. Ребенок открыл глаза.

– Мы спасены! – сказала Энрика, глубоко и тяжело вздохнув.

В ту же минуту вдали послышался такой шум, как будто кто-то раздвигал ветви. Она вздрогнула. Какая опасность еще грозила ей?

Мучительная минута! Усталость исчезла, в один миг схватила она ребенка на руки и еще раз посмотрела в ту сторону, где зашевелились ветки. В предрассветном полумраке Энрика легко могла разглядеть новую опасность, так как глаза ее привыкли к темноте.

Из-за кустов подкрадывался к черному павильону какой-то человек; сердце Энрики сильно забилось, сдержанный крик сорвался с ее уст: приближавшимся человеком был Жозэ, она узнала его лицо. Согнувшись, скользнула она под тень деревьев, а оттуда дальше, дальше через парк к воротам, выходившим в открытое поле; раздраженной фантазии казалось, будто ее преследуют чьи-то шаги. Призвав на помощь последние силы, она стремглав летела, крепко прижимая ребенка к груди; ее белое платье фантастически развевалось при первом мерцании дня, а длинные распущенные волосы придавали сверхъестественный вид ее быстро несущейся фигуре. Все дальше и дальше бежала она, будто гонимая фуриями, опасаясь преследования Жозэ, шаги которого и отвратительный, торжествующий смех чудились ей позади.

Наконец она достигла обширного, густого Бедойского леса, в котором, как рассказывал Баррадас, вампир оставил ужасный след свой, и побежала между деревьями, не замечая, что колючий кустарник раздирал ей руки и платье. Но тут силы уже совершенно изменили ей; она изнемогла и упала меж цветов и травы, на которых дрожал первый солнечный луч; ее прекрасное лицо, покрытое смертельной бледностью, легло на подушку из пышной зелени. В стороне от дороги, в огромном, пустынном лесу, стоявшем торжественно и тихо как Божий храм, могучие деревья заботливо раскинули свои кроны над ребенком и матерью.

После отъезда гостей дон Жозэ, улучив, по его мнению, удобную минуту, чтобы беспрепятственно удовлетворить свое неукротимое желание обладать Энрикой, осторожно прокрался через парк в ту одичавшую часть его, где находился черный павильон.

На его бледном лице сияла радостная улыбка. Жозэ казалось, что он наконец достиг своей цели; он наслаждался этой уверенностью. Никто не мог ему помешать, так как Баррадасу было поручено сидеть в кустах неподалеку и следить за тем, чтобы его сластолюбивого хозяина не застали врасплох. Поспешно подошел он к железной двери, повернул ключ в крепком замке и вошел внутрь павильона, быстро захлопнув за собой дверь.

– Энрика, прекрасная Энрика! – прошептал он.

Но его ждала неожиданность. Сначала, широко раскрыв глаза, он стал искать пленницу, потом поспешно отворил дверь. В павильоне никого не было. Энрика убежала. Крик вырвался из груди его, дикий, бешеный крик. Все его планы, которые он так долго вынашивал, рухнули по милости презренного слуги; бешенство и отчаяние ослепили его, он должен был какой-нибудь жертвой успокоить свою бушующую кровь; сабля сверкнула в его руке, и он бросился к кустарнику, за которым стоял подлый Баррадас.

– Мерзавец! Ты должен ответить жизнью за эту женщину! Ты упустил ее ! Ступай к черту!

Рука дона Жозэ попала в цель, слуга Баррадас получил отставку навеки: он испустил крик боли – его-то и услышал Франциско в комнате своего отца, – потом с проклятием повалился на землю. А дон Жозэ, рассчитав, что беглянка не могла еще уйти далеко и что погоня за ней вряд ли будет бесплодной, пустился через парк за убегавшей Энрикой.

МОЛОДАЯ КОРОЛЕВА

Волшебно красивый дворец герцога Эспартеро был залит светом иллюминации. Мадрид праздновал бессмертные подвиги главного полководца королевы, правительницы Марии Кристины, бывшего вместе с тем и соправителем ее до совершеннолетия юной королевы Изабеллы.

Прадо, Пласа Майор и Пуэрто-дель-Соль – эти прекраснейшие улицы и площади испанской столицы были наполнены громкими криками «Виват!» восторженной толпы.

– Долой карлистов! Да здравствует Эспартеро, победитель при Лухане! – кричали тысячи голосов, а перед дворцом королевы, расположенном в очаровательной местности, раздавалось: «Да здравствует Изабелла! Да здравствует Мария Кристина!»

Эспартеро – великий полководец, но плохой регент и дипломат. Он – сын бедного извозчика из Гранатулы, благодаря храбрости и счастливым обстоятельствам, достиг славы, возвысился почти на уровень с троном и сделался Луханским герцогом; его радует могущество, и, несмотря на то что он чрезвычайно набожен, он любит наряжаться, окружать себя блеском и пышностью. Эспартеро пятьдесят лет, он крепкого и крупного телосложения, с бородатым смуглым лицом, на котором отражаются решимость и прямота – его главные добродетели. Богато вышитый, весь увешанный орденами генеральский мундир блещет золотом, дорогими каменьями и украшен пестрыми лентами. В тот день он ожидал к себе во дворец юную королеву Изабеллу и регентшу, мать ее, охотно выказывавших ему свое расположение при каждом удобном случае, потому что, когда Фердинанд VII перед смертью назначил королевой Изабеллу, никто так ревностно, как он, не принял ее под свою защиту, никто не сумел лучше отстоять ее интересы. Эспартеро и его сторонники боялись, чтобы брат жестокого Фердинанда, дон Карлос, имевший серьезные притязания на престол, не стал, подобно своему предшественнику, носить корону на погибель нации, продолжая возмутительные дела, прекратившиеся, наконец, со смертью Фердинанда.

Партия королевы была права, ибо Фердинанд VII, этот король «с головой быка и с сердцем тигра» был действительно чудовищем.

Вкус у него был низменный и грубый, страсти зверскими. Часто выходил он вечером из дворца, закутанный в плащ, в поисках самых непритязательных приключений, и утверждают, будто на улице Толедо ему иногда приходилось оказываться в крайне невыгодном положении. За несколько лет до его мучительной смерти, встреченной народом с благодарной молитвой, коменданты Севильи, Кадиса и Валенсии получили из военного министерства приказ немедленно арестовать своих начальников-генералов и поступить с ними, как будет сказано в запечатанном письме. Один из комендантов приступил к аресту… и что же оказалось в письме? Не теряя ни минуты, расстрелять генерала! А злодейский поступок этот был возложен на одного подчиненного, ненавидевшего генерала, дочь которого накануне посетила спальню короля.

Все это было еще слишком свежо в памяти мадридцев, чтоб они могли желать королем брата бесчеловечного Фердинанда.

Фердинанд после рождения принцессы Изабеллы уступил просьбам своей супруги Марии Кристины, заботливо ухаживающей за ним во время его долгой болезни, и восстановил древний испанский закон, по которому женщины могли наследовать престол, и тем дал повод к междоусобной войне, которую обделенный Карлос и его приверженцы с яростью начали вести после кончины короля.

До совершеннолетия королевы Изабеллы бразды правления находились в руках ее матери, Марии Кристины, женщины, которая больше заботилась об удовлетворении чувственности и искусном ведении интриг, чем о благе и справедливости; в помощь ей был назначен дон Эспартеро, герцог Луханский.

Войдем через подъезд, поддерживаемый восьмью колоннами, в переднюю, по которой взад и вперед снует толпа лакеев в блестящих ливреях, с вышитым на них гербом герцога. Ослепительный свет поражает наши взоры. Фонтан, бьющий посреди редких раковин и растений, приятно освежает воздух. Широкие мраморные ступени, устланные турецкими коврами, ведут в парадную залу, по которой расхаживают генералы всех родов войска в парадных мундирах и придворные вельможи, частью в старинных национальных испанских костюмах с довольно узкими чулками, с богато вышитым полуплащом и с брыжами из брабантских кружев, частью в белых жилетах и синих с золотыми пуговицами фраках. Эспартеро, разговаривая и кланяясь, подходит то к тому, то к другому из своих гостей, между тем как его жена, хоть и отцветшая уже, но все еще очень видная герцогиня Луханская в изящном туалете из серого атласа с гранатового цвета вышивкой и с каплями росы из больших бриллиантов, беседует с дамами. В наряде дам присутствовала смесь испанской одежды с французской: то донна в мантилье, застегнутой блестящими дорогими каменьями, и с высоким головным убором из кружев, тут дама с цветочной диадемой в волосах, в платье, глубоко вырезанном по парижской моде, и в прозрачной, легкой шали.

Бриллианты разной величины и оттенков блеском своим соперничают с бесчисленными огнями высокой, обширной залы. Потолок украшен дивными росписями, изображающими библейские сцены из жизни святых.

Вдоль стены тянутся хоры, увешанные шитой золотом драпировкой, и оттуда гремит на всю залу полнозвучная музыка, исполняемая оркестром гвардии. Чарующее впечатление производят красивые ниши, в которых бьют фонтаны душистой воды либо устроены ледяные горы или цветущие беседки.

Стены боковых комнат увешаны картинами, запечатлевшими батальные сцены: то Эспартеро несется вдоль неприятельских рядов на бешеном скакуне, то он осыпан ядрами. Одна из этих боковых комнат искусно подсвечена голубым, в другой, уставленной легкими креслами, царит красноватый полумрак.

По комнате ходят взад и вперед, разговаривая вполголоса, двое из старших генералов, с которыми мы уже встречались в замке Дельмонте, – Леон и Борзо, противники Эспартеро.

– Мы не могли отказаться прийти на этот праздник, не возбудив в нем подозрения, – сказал первый. – Мне кажется, что его гостеприимство не изменит наших убеждений.

– Вы точно заглянули мне в душу. Для блага Испании необходимо, чтобы Эспартеро был удален от трона. Он продаст нас Англии, у меня есть доказательства в руках.

– Может ли быть, Борзо? Представьте себе, я это предчувствовал! Нет, его нужно во что бы то ни стало отстранить, даже если при этом придется лишить его жизни!

– Если вы не откажетесь подать мне руку помощи, то подготовить восстание будет легко!

В эту минуту из-за осторожно отодвинутой портьеры, отделявшей залу от соседней комнаты, показалась голова лакея.

– Вот вам моя правая рука, дон Леон, – сказал генерал Борзо вполголоса, но все-таки довольно громко. – Уберем герцога и назначим другого советника… Однако слышите, оркестр грянул… это королевы приехали, пойдемте в залу!

Голова у портьеры исчезла, а оба генерала возвратились в толпу гостей, не подозревая, что их план низвержения Эспартеро был подслушан ловким слугой.

С хоров раздался национальный гимн, воспламеняя присутствующих патриотическим чувством, и в высокую, открытую настежь дверь вошли обе королевы в сопровождении Эспартеро и его жены, вышедших к ним навстречу к экипажу. Королева-мать Мария Кристина шла возле тринадцатилетней прелестной королевы Изабеллы в окружении придворных дам и адъютантов.

Генералы и высшие сановники образовали полукруг и застыли в почтительной позе.

Мария Кристина, полная женщина среднего роста лет тридцати пяти. В черных, гладко и просто причесанных волосах сияет бриллиантовая диадема. В глазах ее светятся гордость и ум, а очертания довольно большого рта свидетельствовали о том, что правительница не лишена энергии и чувственности.

Она одета в темно-голубое атласное платье, поверх которого накинута белая кружевная мантилья.

На юной королеве Изабелле белое шелковое платье, красиво убранное розовыми цветами. Накидка из кружев грациозно падает с плеч, в черных прекрасных волосах блестит венок из золотых цветов и изумрудов в обрамлении бриллиантов. Нежно-голубые глаза, живые, веселые, придают особую прелесть ее молодому цветущему лицу. Еще ребенком привыкла она, чтобы ей угождали, чтобы исполняли все ее прихоти. Сегодня на балу герцога Луханского ее по-детски простодушное лицо дышит радостью. Лоб у нее невысокий, что кажется особенно заметным из-за густых бровей, нос прямой, тонко очерченный, рот красивый с прелестными пухлыми губами.

Она только что, улыбаясь, обменялась несколькими словами со своей статс-дамой, миленькой черноглазой маркизой де Бевилль, а теперь разговаривает с капитаном Олоцагой, представленным ей на последнем придворном празднике генералом Эспартеро.

Между тем взоры правительницы Марии Кристины блуждали по зале. Она, казалось, искала кого-то среди присутствующих. Лоб ее озабоченно наморщился.

Эспартеро знал, чего недоставало правительнице. Сегодня он должен сделать решительный шаг, и либо проигрыш ждет его, либо того, кого напрасно искала нетерпеливым взглядом королева! Но герцог Луханский так привык к победам, что в эту опасную минуту был так же спокоен, как и на поле битвы.

Подошли молодые и старые генералы и офицеры гвардии. Каждый добивался счастья быть замеченным и отмеченным Изабеллой или Марией Кристиной.

Раздались бравурные звуки музыки, и лакеи в шитых золотом ливреях, разносившие на серебряных подносах пенистое шампанское, моментально скрылись. Мария Кристина удостоила танцем генерала Нарваэца. Герцога Луханского выбрала молодая королева.

Другие пары последовали примеру королев, и скоро все закружились в стремительном вихре танца.

После танца правительница удалилась в одну из уютных ниш, близ которой стоял герцог Луханский. Решительная минута приближалась. В нише на маленьком столе в бокалах стояло шампанское. Мария Кристина слегка пригубила божественный напиток. Эспартеро подошел к ней и предложил свои услуги.

– Вы очень внимательный хозяин, мой герцог, – сказала правительница вполголоса, садясь на один из стульев. – Я должна поблагодарить вас за пышное убранство вашего дворца и оказанный нам достойный прием. Но все-таки не могу не сознаться в своем недовольстве, вызванном тем, что в толпе высокопоставленных гостей ваших я не вижу того, кого наверняка рассчитывала здесь встретить!

– Кажется, моя соправительница сердится на меня за то, что я забыл пригласить новоиспеченного герцога.

– Забыли? Я думала, что герцог Рианцарес вправе занять первое место среди гостей. Вы улыбаетесь, генерал? Эта улыбка для меня оскорбительна.

– Ваше величество, я счел присутствие герцога Рианцареса, бывшего солдата лейб-гвардии Мунноца, неуместным в кругу генералов и благородных господ! – отвечал Эспартеро с гордым сознанием собственного достоинства.

– Он так же, как и вы, герцог, поднят моей милостью на ту высоту, на которой имеет теперь полное право быть! Полагаю, расстояние между Таранконом и Гранатулой не так уж велико!

Эспартеро побледнел – он понял намек правительницы на то, что Мунноц, сын лавочника из Таранкона, имеет такое же право на счастливое изменение своей скромной участи, как и он, сын извозчика из Гранатулы. Крайне тщеславный и гордившийся своим высоким положением Эспартеро почувствовал, что вся кровь прихлынула у него к голове, рука его задрожала; по своей всегдашней прямоте он нашел, что время, наконец, откровенно поговорить с регентшей.

– Ваше величество… саном своим я обязан единственно народу и этой шпаге, чем несказанно горжусь.

– Мадридский народ непостоянен, герцог!

– Постояннее, чем вы думаете, ваше величество! Мадридский народ умеет ценить достойных.

Эспартеро нажал на потайную пружину ниши, и с обеих сторон выдвинулась драпировка, отделившая от залы очаровательно освещенную беседку; Мария Кристина осталась с Эспартеро одна, и он стал перед ней на колени.

– Что это значит, герцог? – шепотом спросила она.

– Ради Бога, ваше величество, разойдитесь с Мунноцем! Он попирает ногами честь вашей короны, он дерзкой рукой разрушает все надежды, которые мы возлагали на ваше правление! Я с нетерпением ждал этой минуты, чтоб на коленях умолять вас освободиться от влияния этого человека и не забывать клятвы, данной вами когда-то народу с балкона вашего дворца!

Мария Кристина выпрямилась, темные глаза ее засверкали таким огнем, который лучше всяких слов давал понять, как глубоко задел ее за живое Эспартеро.

– А что вы мне посоветуете взамен, мой герцог? У вас совет, должно быть, наготове, ведь эту комедию вы разыграли, подготовившись предварительно?

– Влияние патеров, при содействии которых легче всего управлять народом, не было бы столь губительным, как Мунноца!

На устах Марии Кристины мелькнула ироническая улыбка, говорившая о ее умственном превосходстве и глубоком знании человеческой психологии.

– Я мать королевы, правительница Испании, герцог! Отворите портьеру!

Эспартеро встал и, повинуясь приказу, надавил на пружину. Грациозные пары опять закружились перед их глазами, бал был в разгаре.

Герцог Луханский чувствовал, что в игре с правительницей он проиграл свою партию; его оскорбило и унизило то, что она с презрением отказалась от предложенной им руки, и он горел нетерпением дать понять регентше, кому она выказала холодность и неприязнь.

На улице все еще раздавались восторженные крики толпы. Эспартеро улыбнулся, в голове его мелькнула удачная мысль.

– Позвольте мне, ваше величество, – сказал он нарочито громко, чтоб стоящие вблизи офицеры его услышали, – поблагодарить "мадридский народ за овации!

Он взял бокал с шампанским, подошел к ближайшему венецианскому окну и отворил его.

Народ увидел герцога-победителя, и восторг, выразившийся в неистовом крике, даже превзошел ожидания Эспартеро. Он поклонился и поднял бокал за здравие народа. В это время на площади Пласа Майор раздались пушечные выстрелы.

Королева сильно побледнела, она поняла, что хотел сказать герцог Луханский, демонстрируя после их разговора неподдельный энтузиазм мадридцев.

В эту минуту к торжествующему Эспартеро подошел слуга и подал ему два письма на серебряном подносе; герцог распечатал одно из них. Если бы ему, улыбающемуся так самодовольно, принесли известие о проигранном сражении, то это не испугало бы его до такой степени, как донос камердинера. «Леон и Борзо – изменники. Они плетут против Вас заговор. Я собственными своими ушами слышал их разговор», – было сказано в письме, которое Эспартеро тотчас же спрятал. Оправившись от испуга, он взял другое письмо в надежде, не подаст ли оно ему повод скрыть свое волнение.

Это второе письмо было от бывшего боевого соратника и доброго друга Серрано.

Лицо герцога, невольно омрачившееся, прояснилось, и он поспешно воскликнул:

– Где же молодой дон Серрано?

– Он ждет в передней, – отвечал слуга.

– Так приведи его сюда! Я очень рад, что могу принять его у себя, – сказал Эспартеро, отходя от окна и направляясь к двери.

В залу вошел молодой человек в запыленной одежде, благородная осанка и прекрасные черты лица которого производили приятное впечатление. Дон Франциско Серрано, только что приехавший со своим старым слугой в Мадрид, не передохнув после утомительной дороги, немедленно отправился к герцогу. Доминго остался внизу, у подъезда дворца, с уставшими, запыленными лошадьми, возбуждая любопытство толпы. Да он и сам с неменьшим любопытством озирался вокруг.

– Поздравляю с приездом, дон Серрано, – сказал Эспартеро, подавая руку несколько смущенному Франциско. Позвольте мне прежде всего прочитать письмо вашего высокочтимого отца.

Франциско имел время оглядеться по сторонам: какая богатая обстановка, какие блестящие мундиры! Разве может он сравниться с этими господами, увешанными звездами и роскошно одетыми с ног до головы?

Пока он никто – просто молодой деревенский дворянин, вступивший на новое поприще с тяжелым сердцем, мучимый неизвестностью и озабоченный напрасными поисками своей возлюбленной.

Но его смущение продолжалось недолго. Франциско почувствовал, что и в нем живет тот дух, который возвышает людей, и это сознание, возникшее в нем с неодолимой силой, возвратило ему уверенность в себе и спокойствие.

Эспартеро с улыбкой сложил письмо дона Мигуэля.

– Как он озабочен, ваш достойный отец! Поистине, дон Серрано, вы можете гордиться, что вы сын такого отца.

– Я постараюсь быть достойным своего отца, – сказал Франциско твердым голосом.

– Похвальное намерение, юный друг мой. Скоро вам представится случай отличиться, a так как сегодня у меня собрались все гранды и генералы Мадрида, то вы легко можете с ними познакомиться; сделайте одолжение, сходите в мои комнаты переодеться, лакей мой к вашим услугам. А когда вы вернетесь в залу, я вас представлю офицерам королевской гвардии.

Эспартеро подозвал к себе слугу и шепотом отдал ему приказание; Франциско с удивлением заметил, что герцог вручил слуге кольцо. Юноша поклонился герцогу, обрадованный его радушным приемом, и последовал за лакеем, несшим канделябр, во внутренние покои дворца.

Прием хозяина действительно так обрадовал Франциско, что после многих тревожных впечатлений, тяготивших его все это время, он в первый раз почувствовал себя нравственно лучше.

Эспартеро же, когда его оставил молодой Серрано, обернулся, и взгляд его упал на нишу, в которой он тщетно упрашивал правительницу отказаться от своего фаворита Мунноца, а потом осмелился перечить правительнице и нарочито демонстрировать ей свою популярность в народе.

Мария Кристина стояла еще в этой нише, а возле нее почтительно замер Нарваэц, соперник Эспартеро. Лавры Эспартеро не давали спать Нарваэцу, а восторженные крики толпы как ножом терзали его сердце.

Нарваэц – человек лет сорока трех, неуклюжий, коренастый, с почти четырехугольным лицом из-за сильно развитых лобных костей и широкого подбородка. Но на лице его, точно высеченном из камня, напрасно было бы искать хоть какие-нибудь признаки мягкости и благородства; даже глаза – зеркало души – холодны, сухи, а взгляд их пронизывал насквозь.

Нарваэц с ледяной физиономией стоит подле Марии Кристины, тогда как по соседству с ними, за тоненькой перегородкой, в полуспрятанной восхитительной нише находятся королева Изабелла, сидящая на садовом стуле, маркиза с лукавыми, игривыми глазами и дон Оло-цага, капитан гвардии королевы.

Молодая королева, по-видимому, находит удовольствие в беседе с остроумным, находчивым офицером, черты лица которого так же мягки и тонки, как его речи. Она уже целый час болтает с ним. Олоцага же, со своей стороны, не без удовольствия смотрит в глаза маркизы де Бевилль, которая то отвечает ему проникновенным взглядом, то спешит скромно опустить ресницы с обворожительной полуулыбкой.

В эту минуту к ним подходит, извиняясь, Эспартеро и подводит за руку молодого дона Серрано, только что раскланявшегося с генералами Леоном и Борзо.

– Ваше величество, позвольте представить вам благородного дона Франциско Серрано и рекомендовать его капитану Олоцаге для зачисления в гвардию вашего величества!

Изабелла подняла свои прекрасные голубые глаза и легким движением головы поприветствовала незнакомого дворянина, а Олоцага поклонился ему с благосклонной, даже дружеской улыбкой.

– От души рад вам, любезный дон Серрано! – сказал он вполголоса вследствие присутствия королевы.

У Франциско, вдруг очутившегося перед юной королевой, полуребенком, полудевушкой, которая уже в недалеком будущем возьмет бразды правления в свои руки, сильно забилось сердце. Ее маленькая изящная рука играла веером, а свежие губы шутя общипывали лепестки великолепной, душистой розы. Прелестный, мягкий взгляд рассеянно блуждал по зале, потом опять мимоходом задерживался на молодом, все еще не сводящем с нее восторженных глаз доне Серрано, костюм которого почти поражал своей скромностью среди всеобщей пышности.

Белое платье молодой королевы красивого покроя, убранное цветами, искусно подчеркивало стройность и гибкость ее юных форм, а из-под него была видна маленькая очаровательная нога, обутая в атласный миниатюрный башмачок розового цвета. Изабелла выпила немного шампанского и предложила дону Серрано без излишних церемоний подкрепиться после дороги возбуждающим янтарным вином.

– Так пусть мне будет позволено выпить в Мадриде первый стакан за здоровье вашего величества! – сказал он тихо.

– Благодарю вас, – с улыбкой отвечала Изабелла. – Пью за ваше воинское счастье, так как я слышала, что вы хотите вступить под гвардейские знамена. Право, маркиза, – обратилась она к молодой, прекрасной придворной даме, – мне кажется, что мы дона…

– …Дона Франциско Серрано Домингуэца Дель-монте, – помог ей, кланяясь, капитан Олоцага.

– Что мы дона Серрано где-то видели, как будто мы его давно знаем, и все-таки это невозможно: ведь он только что сегодня сюда приехал, а в замке Дельмонте мы никогда не бывали!

– Да, такое иногда случается, а на этот раз позвольте мне счесть это за доброе предзнаменование, – сказал Франциско.

– Можете! – отвечала королева приветливо и почти по-детски кивнула головой молодому, красивому, взволнованному дворянину.

Олоцага не слышал этих многозначительных слов, которыми при первой встрече обменялись Изабелла и Серрано; впрочем, он, наверное, своим проницательным взглядом заметил бы возникшую между ними взаимную симпатию, если бы все его внимание не направилось вдруг в совсем противоположную сторону.