Текст книги "Пушкарь Собинка"
Автор книги: Геомар Куликов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 6 страниц)
Глава девятая
Иного пути нет
Медленно занимался осенний рассвет.
Тучами затянуло небо.
От вчерашнего солнышка нет и следа. Дождик принялся моросить.
Вылез Собинка из-под телеги, где провёл ночь. Поёжился.
– Бррр… Зябко…
Гришка презрительно фыркнул:
– Вояка! С тараканами тебе сражаться на печи!
У Никифора своя забота – порох. Отсыреет – пропало всё. Превратится грозная пушка Вепрь в бесполезный предмет. Хмур потому Никифор. На помощников покрикивает сердито. С тревогой поглядывает в сторону правого берега. Что нового? Какую хитрость удумал враг?
Заряжал пушку с особым тщанием. Пороховую мякоть прежде щупал пальцами, растирал на ладони, подносил к носу – нюхал. Даже пробовал на язык.
Собинке страсть как хотелось проникнуть в тайну порохового дела. Но понимал – не время тревожить Никифора.
День второй выдался горячее и тяжелее первого.
Страшный гнев обрушил хан Ахмат на своих начальных людей за вчерашнее поражение. Иные, по ханскому повелению, были казнены.
И когда ринулась ордынская конница, Никифор сумрачно предупредил:
– Держись, ребята! Ноне лихо придётся!
И точно. Как в воду глядел.
Не в пример вчерашнему, шире растянул по берегу войска хан Ахмат. И неведомо было, где замыслил нанести удар и прорвать русскую оборону.
Гуще и метче полетели опасные ордынские стрелы.
А главное, и это быстро поняли в полках на левом берегу, велено было искуснейшим стрелкам ханского войска выбить русских мастеров огненного боя: пушкарей, пищальников, пеших и конных воинов, вооружённых ручницами.
Заряжать пушку – дело долгое. Потому медлил Никифор с первым выстрелом. Выжидал, дабы пушка, прозванная Вепрем, голос подала в наиважнейшую минуту. Кроме того, не хотел до срока обнаружить расположение грозного оружия.
Однако тут просчитался.
Видать, со вчерашнего дня запомнили враги березнячок, где стояла пушка. Едва вылез из укрытия Порфишка, малый проворный и смелый, застыл Собинка, вытаращив глаза. Две стрелы разом поразили Порфишку. Одна – в грудь, другая, словно для верности, – в горло. Захрипел Порфишка, взмахнул руками, точно хотел улететь с проклятого места. И, согнувши колени, повалился головой в воду.
Собинка, опомнившись было, – к нему. Никифор, спасибо, остановил. Рявкнул, не хуже Вепря-пушки:
– Назад!
И в пору. Три или четыре стрелы, не разобрал Собинка, просвистели над ним.
Пригнулся Никифор подле пушки.
– Вишь, что делают, стервецы! Учуяли силу огненного боя. На нас, ровно на зайцев, открыли охоту. Берегись теперь! Жаль Порфирия, царство ему небесное! Сумеешь за него?
Кивнул головой Собинка:
– О чём толковать?
Свирепо, с визгом и дикими криками, рвались Ахматовы конники к левому берегу. Накатывались новыми волнами.
И несли тяжёлые потери. Встречали их меткие стрелы. Огненный бой многих пушек и пищалей вносил замешательство, приметно помогал русским ратникам.
Полдень миновал. Никифор с беспокойством глядел на пушку. Запаляя фитиль, приказал Собинке:
– Отойди подалее. Кабы не разорвало…
– Здоровую такую? – удивился Собинка.
– Всякое бывает…
Только к вечеру, когда стало смеркаться, отошёл враг.
Вскоре по обоим берегам Угры загорелись костры. Два войска, утомлённые сражением, отдыхали. Впервые за долгий изнурительный день сели русские ратники у котлов с горячим варевом. Ели жадно. Разговоров и шуток было куда менее, чем вчера. Хоронили убитых. Перевязывали раненых.
Воеводы и иные начальные люди объезжали своих воинов. Были озабочены. Понимали: позади два тяжёлых ратных дня. Третий легче не будет.
Никифору для его пушки подвезли боевые припасы. Прежние подошли к концу. Сердился пушкарь:
– Ровно нищему подаёте Христа ради. Вдосталь всего должно быть. Не в бирюльки играем!
Начальный над Никифором, сын боярский Николай Михайлов, отвечал:
– Нешто ты один у меня? Другим тоже надобно!
– Знамо, не один. Да ведь других, поди, не хуже?!
Убеждал:
– Ты очи раскрой, государь. Эва, как размокропогодилось. Ну, как откажет один али второй заряд? Что буду класть в пушку? Нешто песку речного? Так ить он для стрельбы не гожий! Иного у меня под руками нету…
Привезли Никифору ещё припасов.
У него новая затея:
– Слышь, ребята! Вепря надо перетаскивать.
– Тут чем плохо? – недовольно проворчал Гришка, налаживая костёр.
– Заметили нас ордынцы.
– Уж будто бы? – усомнился Гришка, которому смерть неохота было возиться с тяжёлой пушкой.
Собинка устал более Гришки. Однако не вступил в спор с Никифором. Понимал: прав тот. Спросил только:
– Найдём ли в темноте пригожее место?
– Я засветло облюбовал.
Конные, тем паче пешие ратники давно поужинали. Отдыхали. А Никифор и его помощники всё ещё трудились. Устраивали Вепря в его новом логове. Перевозили боевые припасы. Поили и обихаживали лошадей.
Вовсе поздно, когда оба лагеря – русский и ордынский – спали, Никифор дозволил Гришке приготовить горячий ужин.
Отказался Гришка.
– Всухомятку поедим. Спать охота – сил нет…
Пожевали хлеба. Велел Никифор Собинке:
– Теперь ложись.
– Не, – возразил Собинка, – погожу. Буду караулить на переменку с тобой да с Гришкой.
– То, милок, сегодня не наша забота. Приставляют к нам сторожей.
Думал Собинка – шутит Никифор.
Ан нет. Прислал сын боярский Николай Михайлов двух ражих мужиков караулить Вепря и боевые припасы.
– Ну, пушкари – важный народ, валяйте отдыхать, – молвил тот, что пониже ростом, именем Герасим. – Вы для Орды главная гроза. Наша, благодетели, защита.
Посмеивался, понятно, мужичок. Но уважительно.
– Завтра, похоже, ещё горячее будет денёк.
Прав оказался Герасим.
Начало ханское воинство переправу затемно.
Всю ночь несли караульную службу русские ратники по левому берегу. Но были уверены: не тронется враг до рассвета. Потому прозевали первое движение.
Причиной была и ордынская хитрость. Горели костры на их берегу. Доносилось заунывное пение. Будто тихо всё и спокойно. На самом же деле вступили их кони в Угру.
Заметила ночная стража переправу – подняла тревогу. Да ведь в единую минуту к бою не изготовится ни пеший воин, ни тем более конный. Пушкарям и пищальникам вовсе требуется много времени, чтобы зарядить своё оружие. На том и строили расчёты ханские военачальники.
Пока поднялись русские полки, ордынские всадники – подле нашего берега. Бьют стрелами, пользуясь суматохой.
Никифор, заслышав шум, вскочил. Собинку с Гришкой из-под телеги – за ноги:
– Вылазь, ребята! Басурмане переходят реку!
Спешно принялись заряжать пушку. Второпях ладится худо.
Врагу того и надо. Светло стало, а русские обороняются одними стрелами. Изредка где хлопнет выстрелом малая ручница. Наступающим не велика помеха.
Глянул Собинка на реку – ахнул. Прямёхонько на их пушку рвётся татарская сотня. Впереди, не поверил глазам, – знакомый всадник в железных доспехах, что застрелил Глебку. Остался, стало быть, жив. И, как в тот раз, тяжёлые его стрелы летят с тугой тетивы.
Должно, решил прорваться со своими людьми там, где, полагал, нет русских пушек.
Впору оказалась Никифорова предусмотрительность. Толково выбрал новое место для Вепря.
Однако верное место – половина дела. Другая – меткий огненный бой.
И тут приключилось разом две беды. Одна лише другой. Зажёг Никифор запал у пушки. А она – диво дивное – поползла набок и уставилась жерлом вверх. Видать, вчера впотьмах установили неладно. Рытвинку какую али ямку проглядели. Никифор с Собинкой – к пушке. Тут их и заметил всадник. Оскалился злобно. Крикнул что-то по-своему. Не успел моргнуть Собинка – осел Никифор на землю, схватившись за бок, в который угодила стрела.
А всадник в блестящих доспехах новую целит.
Перед ним, точно на ладошке, Собинка с Гришкой.
А пушка с запалом горящим вот-вот бабахнет в чистое небо.
Собинка – к Вепрю.
– Помоги! – крикнул Гришке.
Гришка зайцем – в кусты.
Ухватился Собинка за станину – и, что было силёнок, поворачивать пушку жерлом в сторону реки. Едва бы сам одолел. Почувствовал сзади подмогу. Скосил глаза – Герасим жилистыми мужицкими руками тянет станину.
Развернулся Вепрь. Широченным жерлом уставился на скачущего всадника. И, словно того и ждал, грохнул своим страшным выстрелом!
Сперва ничего не было видно за чёрным дымом. Снесло его ветром – стало ясно: нет более свирепой ордынской сотни. Мечется по реке кучка растерянных людей на испуганных конях. И нет среди живых злобного воина в блестящих доспехах. Настигло его на сей раз дробовое железо Вепря.
Другие пушкари и пищальники тоже управились со своим оружием. Загремели по всему берегу выстрелы. Редкие сперва. Потом всё чаще и чаще.
Покатилась назад татарская конница.
Тем бой изошёл.
Собинка, увидевши дело рук своих, крикнул торжествующе:
– Выкушали? Сунетесь – ещё угощу!
И к Никифору.
Тот сидел, прислонившись спиной к дереву. Морщился от боли. В боку ордынская стрела.
– Живой! – несказанно обрадовался Собинка.
– Живой-то живой… – кряхтел Никифор. – Да попадись мне тот латник…
– Не попадётся более. Сшиб я его из Вепря!
– Чужой смерти веселиться грех… – нахмурился Никифор.
Смешался Собинка. Эва, праздник нашёл, человека лишил жизни. Никифор увидел, что поскучнел его новый помощник и товарищ, ободрил:
– Не кручинься. Тут война. Врагами начатая. Что поделаешь? Злую силу можно одолеть только силой же. Иного пути нет!
Глава десятая
Пушкарь Собинка
Стрелу вынул и перевязал рану Никифору проворный Герасим. С прибаутками. Утешал:
– Потерпи. На свадьбе у внуков будешь вприсядку плясать!
Никифор стона единого не издал. Сидел с каменным лицом. Только перекатывались желваки на скулах. Да пот бежал со лба и шеи. Шутка ли, из живого человека выдёргивали здоровенную стрелу, что почти насквозь прошла.
Гришка подле топтался-маялся с виноватым лицом.
Прискакал сын боярский Николай Михайлов, начальный над Никифором и другими пушкарями.
– Великий князь Иван Иванович хвалит тебя за службу – пушечный выстрел в пору и меткий. А также, услышав про рану, изволил спросить: можешь ли далее быть при своём орудии? Нужна ли тебе замена? И есть ли просьба, кою бы великий князь исполнил тебе в награду?
– Великому князю мой низкий поклон, – отвечал Никифор с одышкой. – Служить и впредь буду в меру сил. При пушке останусь. Что до выстрела, коим отогнаны были супостаты, то не моя заслуга. Его вот… – указал на Собинку.
– Он?! – Сын боярский с удивлением посмотрел на Собинку.
– Он самый… – подтвердил Никифор.
– Доложу великому князю, – пообещал сын боярский.
– Просьба же у меня одна: чтобы этого труса мерзкого, – кивнул в сторону Гришки, – забрал от меня немедля. А заместо него дозволил оставить Герасима.
Герасим пополнил слова Никифора. Описал, как сползла вдруг пушка. Как устремился к ней Собинка, а Гришка задал стрекача и справлял труса в кустах.
Тут Никифор приоткрыл глаза:
– Пущай тому лиходею скажет спасибо. Кабы не стрела, умыл бы я его харю кровью заячьей, трусливой…
Сын боярский сверху вниз глянул на Гришку:
– Получит своё. – И слабодушного Никифорова помощника плетью ременной вдоль спины: – Пойдём, голубец!
Дёрнулся Гришка. Охнул. За конным сыном боярским рысцой припустился.
– Зря ты его так… – вступился Собинка. – Струхнул малость. С кем не бывает?
– Дурень! – осерчал Никифор. – Из-за него чуть не погибли. И кабы одни. Окажись на твоём месте такой вот Гришка, что вышло бы?!
Собинка признал Никифорову правоту. Спросил, чтобы перевести разговор:
– Кто с пушкой теперь? Пока рана болит, тебе к Вепрю близко подходить не можно.
Никифор как о самом простом деле:
– Ты и будешь. Герасим поможет тебе силёнкой. Я – советом.
Многое про пушку, пушечный заряд и бой узнал Собинка от Никифора. Сам после гибели Порфишки подсоблял Никифору и его второму помощнику Гришке. Но одно – в помощниках ходить, а совсем другое – всё делать самому и командовать взрослым мужиком Герасимом.
В ту ночь долго не спал Собинка.
Никифор выговорил:
– Должен отдохнуть. Иначе какой из тебя пушкарь? Нашему брату потребна твёрдая рука. Глаз вострый. Не бойсь, посторожим с Герасимом Вепря. Твоя страда и час твой – завтра. Тогда никто заменить тебя не сможет. Уразумел, милок?
После Никифоровых слов заставил Собинка себя уснуть.
Багрово занялся рассвет четвёртого дня. От облаков каких али от пыли, поднятой двумя огромными войсками, взошло солнце из-за леса, словно облитое кровью. Зловещим светом залило небо, леса окрест, реку, землю. Точно предвещало последний и решающий бой: кому быть со щитом, кому – на щите. Кому радоваться, кому лить слёзы.
Неторопливо двигался в тот день Собинка. Даже, для постороннего взгляда, медлительно. Но это только так казалось. В действительности же всё было рассчитано и продумано. Каждый приказ неопытному в огненном бою Герасиму отдавал Собинка спокойно, толково, не горячась.
Пороховую мякоть для заряда сам проверил и, дабы вышло без оплошки, поднёс Никифору, лежавшему на телеге.
– Глянь-ка. Вроде бы ладная.
Никифор, превозмогая начавшийся жар, пощупал и понюхал пороховую мякоть.
– Годится, – определил.
И заметил Собинка – плох Никифор. Значит, на себя самого главная надежда и главный труд.
Не хитрили в сей день ордынские начальники, не мудрствовали.
Ударили всеми силами сразу.
Бились молчком. Без крика и визга дикого. Оттого яростней и свирепей.
И всякий раз, когда пытались они прорваться на русский берег, вместе с другими пушками грозно рявкал своим широким горлом Вепрь, отгоняя татарскую конницу.
С одобрением глядел Никифор на работу Собинки и Герасима. Даже чуть с завистью. Белобрысый парнишка, недавний подмастерье плотницкий, и мужичок-крестьянин сноровисто и ловко орудовали у пушки.
Твёрже прежнего отбивались русские полки. Ратники, старые и молодые, воочию убедились: можно сдержать ханскую конницу.
Ясный день сменился синими сумерками.
Повинуясь неведомому русским полкам сигналу, отступили вдруг ордынские конники.
Отёр Собинка обильный пот с лица. Лёг в изнеможении подле Вепря.
Ни говорить, ни шевелиться мочи нет.
Доносятся, ровно из далёкой дали, добрые Никифоровы слова. А Собинка им не внемлет.
Герасим в сторонке костёр развёл, хлопочет подле котелка.
Собинке и до него дела нет – есть не хочется.
Так и заснул.
А проснулся, совсем темно. В небе играют звёзды. Стихает шум великого войска. И голос Герасима:
– Вставай-ка, государь. Кушать пора!
Поднялся Собинка. Порты подтянул. Рубаху поправил. Пригладил волосы.
Снопом летят искры Герасимова костра. Пляшет жёлтое пламя. Рядом на станине-лафете лежит притихший Вепрь.
Грустно отчего-то Собинке.
Словно лёг отроком – проснулся взрослым мужиком.
Вкусное варево приготовил Герасим, мясное, душистое. Однако самое малое время заняло оно Собинку. Далее хлебал, уставившись невидящими глазали в темноту. Нынешний день в уме перебирал, думал о завтрашнем.
Сказал невпопад:
– Пушку всё ж следует заряжать вечером. Только надобно лучше промаслить пыж, чтобы не отсырел порох. Да прикрыть запальное отверстие от дождя и сырости.
– Пробовали так, – отозвался Никифор. – Не всякий раз помогает. Ино – выстрелит пушка, ино – нет. А сам знаешь, в бою не приходится полагаться на авось.
– Нельзя так нельзя… – согласился Собинка.
Утром затемно разбудил его Герасим:
– Пора. Того гляди, грянут нечестивые!
Поднялся Собинка – и к пушке. Герасим докладывает:
– По Никифорову приказу почистил изнутри ствол. Приготовил заряды пороховой и дробовой.
– Подноси! – велел Собинка.
– Позавтракать бы прежде…
– Опосля… – отрезал Собинка.
Уставился на правый берег.
Всё будто так, как прежде. И не так. Тускнеют в занимающемся дне костры. Да вроде числом их меньше, чем вчера.
– Глянь, Никифор. Словно поубавилось костров.
– Видел.
– С чего бы?
– Не ведаю, Милок…
– Может, опять хитрость?
Весь день с левого берега ратные люди, большие и малые, взирали тревожно на правый. Понять-уразуметь ничего не могли. И диво ли? Поредело заметно ордынское войско. Мало того. Не было и намёка единого, что оно собирается воевать русский берег.
Подле котлов возились там долее обычного. А после принялись заниматься хозяйством: чинить телеги-повозки, крепить шатры, лошадей, быков и верблюдов мыть и чесать. Собинка возле пушки пребывал безотлучно. Не сводил глаз с ордынского берега. Ждал какого ни то подвоха.
Однако время шло, а перемен не было.
К середине дня сказал Никифор:
– Отдохни чуток. Не торчи столбом на берегу. Коли и удумали что – не здесь.
Герасим поманил:
– Обедать пора.
– Ладно, – согласился Собинка. – Только ты заместо меня стань подле Вепря.
Ночь укрыла оба войска. По берегам горели костры.
Недоумевали русские: чего притих враг? Смущаясь духом, выставили крепкую стражу. И на чуткий ночной покой отошли с оружием.
Проснулся Собинка. Высоко над головой светит солнышко. Набегают на него тёмные тучи-облака. Под осенним ветром шумят-стонут деревья.
Не вдруг сообразил, где он. А вспомнивши, что на Угре-реке пушкарём при грозном Вепре, вскочил, точно ужаленный. Огляделся испуганно. Понять ничего не может. Лежит себе спокойно на телеге Никифор, накрывшись от холода кожушком. Герасим возле костра кашеварит.
– Отчего не разбудил? – спросил сердито.
– А для чего? – улыбнулся Герасим. – Ты на правый берег взгляни-ка!
Посмотрел Собинка на ордынскую сторону. Что за диво! И там тихо. Тоже костры дымятся. Ходят неспешно люди. Скотина щиплет скудную осеннюю траву.
– Что это они? – удивился.
– Неведомо… – развёл руками Герасим.
Глава одиннадцатая
Жирные и брюхатые
Началось удивительное дело.
Стояли на Угре друг против друга два огромных войска. Каждое на своём берегу. И ни одно не стремилось перейти реку.
Выскакивали ордынские всадники к самой воде. Кричали обидные слова. Спрашивали:
– Отчего великий князь не платит выхода-дани? Глупый человек – плакать будет!
Грозились разор учинить русским землям.
А дни шли. И всё оставалось по-прежнему.
Стреляли из луков одни. Другие отвечали. Да вяло. Ровно для порядка. Дабы не забыть, что идёт война.
Даже Собинка пальнул однажды из Вепря. Никифор оговорил:
– Пошто тратишь напрасно заряды? Одному богу ведомо, что ждёт впереди. Ты бы, пока тихо, проведал дядьку своего да Евдокима.
Собинке сделалось совестно. Дядька Савелий, ладно. Не любил его Собинка. А вот Евдокима забыл – худо.
С неохотой оставлял пушку. Однако понимал: сейчас, в затишье, навестить своего друга удобнее всего.
Легко сыскал шатёр великого князя Ивана Ивановича, хотя и не близко, верстах в трёх от мысочка, на коем приютили Вепря. Евдокима и дядьки Савелия там не нашёл.
Пребывают оба, сказывали, при ставке самого великого князя Ивана Васильевича.
До ставки великого князя Ивана Васильевича Собинке пришлось изрядно потопать. Располагалась она в городке Кременце. Была богаче, чем у Ивана Молодого. И людей важных подле неё более.
Евдоким с радостью встретил Собинку.
Дядька Савелий скользнул-сверкнул глазками:
– Племянничек объявился! Слава те, господи! Наслышаны о твоих подвигах. Сам государь Иван Васильевич справлялся.
– Будто бы? – не поверил Собинка словоохотливому дядьке.
– Верно, – подтвердил Евдоким. – Доложил ему Савелий, как ты в нужный часец отогнал ордынскую сотню выстрелом метким из пушки.
Понял Собинка немудрёную, однако верную дядькину хитрость. Предстал тот пред высокими очами с доброй вестью. Дабы через неё и племянника напомнить о самом себе. А всё одно лестно Собинке. Знает о нём теперь грозный великий князь Иван Васильевич. И не по причине пустой – по ратной заслуге. Обрадовался Собинка и даже чуток возгордился тайно.
Виду не подал, однако. Спросил:
– Дела-то как? Чего татары стоят на месте? И мы почему их не трогаем?
Дядька Савелий потрепал племянника по плечу:
– Не наша забота. На то начальные люди есть. Они свою службу справляют. Мы – свою.
Евдоким предложил Собинке:
– По старой памяти, проводи-ка до той рощицы!
Отошли шагов полсотни. Объяснил:
– Дядька он твой, Савелий. А не лежит у меня к нему душа. Корыстный. К сильным льнёт и ластится. Норовит взять поболее, а дать поменее. Не люблю таких…
– Бог с ним, – благодушно отозвался Собинка.
– Да ведь как сказать. В силу входит твой дядька.
Удивился Собинка:
– Плотник не больно искусный. Дед его шибко бранит…
– Не по плотницкой части лежит его умение. Доверенным, близким человеком, стал у Ивана Васильевича Ощеры, окольничего великого князя.
– Ловок!
– И заносчив. Оттого и неохота при нём толковать. А дела, брат, чудные происходят.
– Что так?
– Сдаётся мне, великий князь Иван Васильевич не победы в войне с ханом Ахматом ищет – сговора.
Глянул вопросительно Собинка на старшего друга.
– Откупиться хочет. Ищет лёгкого мира. Наущают его к тому советники Иван Васильевич Ощера и Григорий Андреевич Мамон. И для того посылает великий князь боярина Ивана Фёдоровича Товаркова к хану Ахмату с богатыми дарами.
Задумался Собинка.
– А нешто худо это – мир?
– Смотря, брат, какой. Мир миру рознь. Многие былые князья мирились с Ордой. А дань-выход ордынским ханам с кого собирали? С мужика в первый черёд. Прежде я верил великому князю более, нежели себе. Теперь, в Москве, да и в войске побывав, прозрел. Прав твой дед Михей – ордынские дела касаются не одного великого князя и его ближних людей – нас всех. А у меня с Ордой, сам знаешь, свои счёты…
Грустью-тоской переполнились Евдокимовы глаза. Вспомнил, должно, про жену Анюту и дочку Катю, что томились в ханском плену.
Понял Собинка. Спросил:
– Ничего оттоле не слыхать?
Помотал Евдоким отрицательно головой.
– Нет, брат. Ровно в воду канули.
– Может, найдутся ещё! – попытался утешить Собинка. – Объявятся где ни то.
– Коли не искать, едва ли.
– Как ты их сыщешь? Не пойдёшь же на ордынский берег в самую пасть – вражье логово?
– Пойду!
– Один?
– Поеду с людьми боярина Ивана Фёдоровича, что везут великокняжеские дары. Если что прознаю и сделаю, вернусь с ними. А нет – тайно останусь на ордынской стороне. Пленники наши русские укроют и помощь окажут всяческую. Сыщу родных моих…
Остановился Собинка.
– Возьми меня с собой. Сгожусь, не пожалеешь!
Опять отрицательно покачал головой Евдоким.
– Верю, что пригодился бы. Однако не возьму. Свою голову под топор вольно класть каждому. Чужую – нет. Из Орды не воротиться – проще простого.
Приметив, как опечалился Собинка, спросил Евдоким:
– Мои подарки хранишь ли?
Собинка пожал плечами. Молча показал нож, что на поясе висел.
– А другой?
Молча же Собинка за пазуху полез. Извлёк резную деревянную куклу-девочку.
У Евдокима потеплели глаза.
– Ежели мне и впрямь хочешь помочь, береги её не менее, чем первый подарок.
Вдаль посмотрел, сказал серьёзно, а непонятно:
– Может, тебе и суждено… Кто знает? – Предупредил: – О замысле моём – никому ни слова.
Собинка куклу, с которой, памятуя старый наказ, не расставался, спрятал за пазуху. Нож в кожаном чехле-ножнах поправил на пояске.
Знал Собинка: Евдоким попусту слова не бросает. Коли просил сохранить игрушку, есть тому важная причина. Сейчас не говорит – значит, не время.
Дядька Савелий встретил племянника и друга его пытливым взглядом.
Когда отошёл Евдоким, зевнул притворно.
– О чём разговор был? Чего сказывал Евдоким?
Собинка в дядькины блудливые глаза поглядел прямо:
– Толковал про плотницкое ремесло. Скорее бы, говорит, замирился великий князь с ханом. Тяготы военные надоели до смерти. Жизни тихой и покойной, говорит, хочется.
Удовлетворённо хмыкнул дядька Савелий:
– Разумные слова, коли искренни. Великий князь ищет мира с царём-ханом Ахматом. А находятся смутьяны, что тому противятся. Вишь ты, гнать, сказывают, надо Орду с наших земель навсегда. Того в соображенье не приемлют: должны подойти в помощь хану Казимировы войска. Тогда что будем делать? Умён наш государь-батюшка великий князь Иван Васильевич. Ох, умён! И, слава богу, осторожен. Крымского хана натравил на Казимира. Дабы потревожить его южные границы и тем отвлечь от наших с Ордой забот. Царевича же крымского Нордулата и воеводу звенигородского князя Василия Ноздреватого по Волге слал в Ахматовы улусы, дабы сотворить ему докуку в тылу. Всё-то проницательными своими мыслями предусмотрел государь! А болтуны поганые прозвали его бегунком. В трусости оговаривают… Ужо будет им…
«Вот оно что! – смекнул Собинка. – Стало быть, дядечка, в таких слугах ты ходишь у великого князя. Выслушиваешь да выспрашиваешь, а потом доносишь великому князю и его ближним людям? Хорош гусь, ничего не скажешь!»
Передал Собинка весь разговор и свои подозрения Евдокиму.
Ответил тот задумчиво:
– В одном Савелий прав. Умён великий князь Иван Васильевич. Только не по моему нраву такой ум. Осторожность у великого князя близко соседствует с трусостью. А тут ещё сребролюбцы жирные и брюхатые: Ощера с Мамоном. И их подпевалы. Тьфу… – плюнул в сердцах Евдоким. – Будь моя воля, я бы их в один мешок с басурманами – и в прорубь! Что до службы Савелия у великого князя и его окольничего, здесь ты, пожалуй, угадал. И это надобно крепко держать в памяти.
Два дня спустя отправилось посольство великого князя Ивана Васильевича к правителю Большой Орды хану Ахмату. Повезли богатые дары самому хану и людям его близким. Поехал с посольским обозом среди мужичков, приставленных к лошадям, Евдоким. И, что до крайности удивило Собинку, – дядька Савелий тоже. Впрочем, поразмыслив, понял Собинка: хотели жирные и брюхатые иметь в посольстве лишний глаз, своего верного слугу – тайного соглядатая.
А ещё через два дня посольство вернулось обратно. Не принял Ахмат даров. И близкие его, остерегаясь ханского гнева, отказались от них.
Ханское же слово, по слухам, было таково:
– Я пришёл сюда наказать Ивана за то, что он не едет ко мне, не бьёт челом и не платит дани. Пусть сам явится передо мной. Тогда князья наши будут за него просить, и я могу оказать ему милость.
А князья ханские добавили:
– Должно Ивану у царского стремени вымолить себе прощения!
Это была первая новость. И многие русские воины радовались втихомолку: откушал, мол, государь, ханского миру?! Была и вторая: не вернулся с посольством Евдоким.
Встревоженный Собинка – к Савелию, дядька всё-таки. Забегали у того шустрые глазки:
– Тебе-то что до него? Поди, не родня.
– Друг он мне, – сказал коротко Собинка. – А друзья подчас бывают ближе иной родни. И вернее!
Сузились Савельевы глаза. Полоснули Собинку, ровно острым ножом:
– Друзей-приятелей, племянничек, заводить надо с разбором. А то подведёт иной под беду…
– Евдоким не такой…
– Ошибся, племянничек, ты по малолетству в чужом человеке. На поверку обернулся он змеёй подколодной.
Оборвалось всё внутри у Собинки. Испугался не за себя. За Евдокима. Понял: приключилось с ним несчастье. Однако не унизил себя расспросами. Не доставил такой радости Савелию. Молча ждал, что скажет тот далее. Потомив малость, выпалил дядька:
– Ордынским перебежчиком оказался дружок твой!
– Врёшь! – рванул с пояса нож Собинка.
В руках Савелия – татарский кинжал, подобранный Авдюшкой на серпуховской дороге.
– Остынь, племянничек. Охолони малость…
Опомнился Собинка. Опустил нож.
– Так-то лучше… – спрятал кинжал Савелий. – Виданное ли дело: на родного отцова брата – с ножом?!
– Так ведь врёшь всё… – уже с тоской и горечью сказал Собинка. – Какой он перебежчик? Сам знаешь, жена и дочка у него томятся в ордынском плену.
– Вот-вот! – удовлетворённо подхватил Савелий. – Из-за них и решил предать государя нашего. Выслужиться перед Ахматом.
– Где ж он сейчас-то?
– Далече, племянничек! В аду, в геенне огненной. Расплачивается за свои прегрешения! Голову ему отрубили… – Сощурился Савелий угрожающе: – Надо бы известить великого князя и людей, ему близких, что ты был изменнику закадычным дружком. И, верно, посвящён в его замысел. Да так и быть. Возьму грех на душу. Не выдам племянника, неразумного по молодости лет. Помни мою доброту!
– Будь покоен… – с ненавистью процедил Собинка. – Век не забуду! – И, не внимая злобным дядькиным угрозам, зашагал прочь.
Сыскал Собинка мужиков посольского обоза. Принялся толкаться среди них. В печали горькой тщился дознаться, что же произошло на самом деле. Куда там! Молчат мужики. Не то что стороннего человека, друг друга остерегаются. Вдруг узрел своего старого знакомца, сына боярского Василия Гаврилова. Удивился сперва. Потом рассудил: где ж тому быть, как не подле великого князя Ивана Васильевича?
Слегка под хмельком был Вася Гаврилов, потому весел и добр. Собинку приметил, сам поманил:
– Как жизнь, пушкарь? Слышал, басурман лихо колотишь!
– Ну уж… – смущённо улыбнулся Собинка. И тут же сообразил: «Вот кто должен всё знать про Евдокима».
Когда спросил Собинка об ордынском пленнике, омрачился челом сын боярский.
– С ним худо, брат, вышло. Невзлюбили его великокняжеские советники Ощера с Мамоном. Вхож стал к государю. Про Орду и ближних ханских людей сведущ был. Потому слушал его государь со вниманием, подолгу расспрашивал. А сам знаешь, каково думал Евдоким об Орде.
Согласно кивнул головой Собинка.
– Сказывал: биться надо, ордынскую власть сбросить на веки вечные.
– Верно! А Ощера с Мамоном – за примирение с ханом. И хоть был Евдоким простым мужиком, они почли за лучшее, для себя, понятно, убрать с дороги неугодного человека. Порадел им тут твой дядька Савелий.
– Как же?
– Выследил да вызнал, что решил Евдоким скрыться из обоза в ордынской стороне. И представил дело так, будто в отместку за жену и дочку намеревался Евдоким убить самого хана. Боярину Товаркову то на руку. Вот, мол, сколь великий князь Иван Васильевич тебе, хану, хочет добра. Твоих тайных врагов, хоть бы и русских, всегда готов выдать головой. Великому же князю, напротив, доложил, будто Евдоким наладился перебежать к Ахмату, а он, Савелий, его перехитрил.
– И поверил великий князь?
– Кто знает? Его не поймёшь.
– Неужто так можно? Взять и погубить человека. Безвинного вовсе!
Сочувственно хлопнул по плечу Василий Гаврилов:
– Эх, парень, такое ли бывает!
Давным-давно отправился по своим делам сын боярский, а потрясённый Собинка стоял в растерянности посреди улицы. Решил, наконец, крепко припомнить при случае Савелию историю с Евдокимом. И рассказать обо всём деду, дабы тот знал, каков есть и на что способен Савелий.
Не попрощавшись ни с кем и никому ничего не сказав, ушёл Собинка уже под вечер из ставки великого князя. Невмоготу было оставаться подле ненавистного дядьки.
Однако ни богатые дары, ни Савельева подлость не помогли договориться с Ахматом.
Прервал переговоры великий князь Иван Васильевич. Ждал братьев, с коими теперь помирился.
А хан Большой Орды Ахмат ожидал своего союзника – великого князя литовского и короля польского Казимира.
И зимы.
Злобился и грозился через послов:
– Угра станет, покроется льдом – буду всем войском на русском берегу!
