Текст книги "Пушкарь Собинка"
Автор книги: Геомар Куликов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)
Глава пятнадцатая
Возвращение
Плывёт над зимней заснеженной Москвой колокольный звон. Праздничный, торжественный.
Вступает в город русское войско, возвращающееся с Угры-реки. Впереди на коне, окружённый стражей и ближними людьми, великий князь Иван III Васильевич.
Среди ратников – старый пушкарь Никифор, Герасим, Андрюшка. Здесь же Собинка. Крепко держит в своей руке маленькую горячую ладошку Евдокимовой дочки Кати. Опасается, как бы не затерялась девочка в ликующей толпе.
Высыпали на улицы москвичи от мала до велика. Шапки вверх кидают.
– Слава! Слава! Слава! – кричат.
Весёлые лица, широкие улыбки, смех и радость повсюду. Незнакомые, чужие люди обнимаются, словно близкие друзья.
Шуточное ли дело: русские войска выстояли против Большой Орды. Не пустили в русские пределы врага!
Колотится сердце у Собинки от счастья. Так бы и пустился вприпрыжку! Но где видано, чтобы пушкарь на одной ножке скакал? Потому сдерживает себя Собинка. Ступает на землю твёрдым мужским шагом.
Вокруг всё знакомое. Только будто стали ветше избы да разваленнее плетни.
Катя крутит головой по сторонам. Ей всё в диковинку. То и дело спрашивает: «Это что?», «А там?».
Объясняет с жаром и готовностью Собинка.
Давно ли так рассказывал Евдокиму? При воспоминании о нём жгучая тоска наполняет грудь. Так и не хватило у Собинки духу поведать девочке правду о её отце и его родном дядьке Савелии. Покривил душой: «Отправился, мол, Евдоким на ордынский берег искать её с мамкой. Не нашедши, понятно, вернётся. Ждать надо». Катя погоревала тогда, но столько сочувствия, а главное, тепла и заботы было в словах её нового друга, что поверила Собинке. Он и Никифора с Герасимом упредил потихоньку, чтоб о Евдокиме при его дочери – ни слова.
На короткое время вспоминает сейчас Собинка о Евдокиме. Утешает себя и слово себе даёт – а оно у него твёрдое – никогда не оставлять Катю. И так сильно сжимает руку девочки, что та поднимает на него глаза.
– Ты чего? – спрашивает.
Смущается Собинка.
– Да так, – отвечает, – боюсь, кабы не затолкали тебя…
Настаёт пора сворачивать на свою улицу к родному дому. Прощается наспех с Никифором, Герасимом и Андрюшкой.
– Увидимся скоро! – обещает. – Чай, недалече живём!
Вепря-пушку хлопает по зелёному боку.
– Не поминай лихом! – говорит.
Смеются все: и Никифор, и Герасим, и Андрюшка, и мужики кругом.
Никифор своего молодого помощника за плечи коротко обнял, а потом легонько толкнул в спину:
– Беги! Маманя-то, поди, истомилась. Небось все глаза проглядела, ожидая сыночка!
Заторопился Собинка. Хруст-хруст-хруст! Весело поскрипывает снег. Рядышком спешит, чтобы не отстать, Катя.
Миновали деревянную церковку, три соседних с Глазовыми двора, и увидел Собинка мамку. Верно, давно стояла у ворот. Головной платок и воротник шубы сделались белыми от инея.
Не признала спервоначалу в незнакомо одетом долговязом парне, что ведёт за руку чужую девчонку, родного сына. Скользнула глазами, словно по пустому месту. А приблизились Собинка с Катей, всплеснула руками:
– Батюшки, сыночек! Радость-то какая!
И – слёзы в три ручья от счастья.
Собинка тоже рад – слов нет. Но у него своя забота. Топчется неловко. Обещал Кате, что будет она теперь жить с ними. А ведь это ещё как маманя с отцом, а главное, дед Михей решат…
Спохватилась мамка:
– Да что мы на воле-то стоим? Идёмте в избу… – И словно бы впервые заметила незнакомую девочку: – А ты откуда?
Ждал того вопроса Собинка. Начал торопливо:
– Это, маманя, Евдокимова дочка, Катя. Помнишь, у нас жил ордынский пленник?
– Как не помнить! Где он сам-то?
Трудная задача у Собинки. Правду сказать нельзя и объяснить мамке хочется, что надо, мол, Катю у них оставить.
Но мамке не до Евдокима сейчас и его дочки. Сыночек любимый, Собинка, вернулся живой-здоровый. Потому, спросивши о Евдокиме, забыла мамка свой вопрос тотчас же, к великому облегчению Собинки.
– Идите, идите, мои милые! – пропустила вперёд Собинку с Катей. – Не чаяла дождаться!
Истово крестилась мамка и говорила без умолку:
– Все оченьки проглядела, всей душенькой изболелась…
Кажется Собинке, что и мамка вроде бы ниже стала, и изба их уменьшилась в размерах и словно бы состарилась. А много ли времени прошло?
Вечером в просторной избе Глазовых народу не менее, чем весной, когда прибыл ордынский пленник Евдоким. Собинка – в красном углу, на дедовом месте. Сам дед туда посадил:
– Ты у нас ноне самый главный… – то ли в шутку, то ли всерьёз сказал.
Из бани только что Собинка. На нём рубаха, порты – всё чистое, мамкиными руками выстиранное добела.
Тут же Авдюшка. Первые слова, коими встретил Собинку:
– Чего привёз? Поди, денег много? И добра всякого? Покажи!
Даже Собинка, зная братца, подивился:
– Откуда деньги али ещё что?
Презрительно фыркнул Авдюшка:
– С войны завсегда чего ни то привозят. – И добавил ехидно: – Те, у кого на плечах голова есть, вестимо…
Сейчас Авдюшка сидел на дальнем конце стола и раскрывши рот глазел на Катю. Шибко нравилась ему Евдокимова дочка.
Повесть Собинкину о том, как не пустили русские полки Ахмата через Угру-реку, слушали внимательно и ребятишки малые, и бабы, и взрослые мужики, старики. Дедуня по такому случаю слез с печки и сел возле Собинки.
Всё рассказал Собинка. И про первый день, когда враги пытались переправиться через Угру-реку и были отбиты русскими лучниками и огненными стрельцами. И про дни другие, когда был убит Порфишка и ранен Никифор, а ханские вои снова отогнаны и оборона по реке Угре оказалась для них непреодолимой.
Множество вопросов было задано Собинке. И на все он ответил толково и обстоятельно.
– Сам-то как воевал, скажи! – вмешался в разговор дедуня, молчавший до сей поры. – По кустам не бегал, не прятался?
Замялся Собинка. Как про себя рассказывать?
И вдруг помощь нежданная-негаданная. Из дверей – должно, только пришёл, но дедунин вопрос слышал – Савелий своим громким голосом:
– Он у нас удалец-молодец! Басурман из своей пушки побил несчётно!
Оборотились все разом к двери. Шум поднялся. Обнимают Савелия. И уж вокруг него развесёлая толчея и приветственные возгласы.
А Савелий, которому разом дали дорогу, подошёл к столу. На иконы перекрестился. Дедуне поклонился в пояс. С отцом своим, дедом Михеем, и братом Григорием расцеловался троекратно. И по дедову слову сел подле Собинки.
Пошли тут новые рассказы. И куда до них Собинке!
Первым человеком, по этим басням, выходил на Угре Савелий. Он и врагов бил более всех, и стоял ближе других к великому князю Ивану Васильевичу и окольничему его. И великий князь Иван Иванович внимал его словам.
Чего только не молол своим шелудивым языком Савелий! И тут же, дабы племянника задобрить и обезоружить, про него нет-нет да новое похвальное слово.
Сидит Собинка точно на горячих угольях. А что делать – не знает. Оборвать хвастливого дядьку – вроде бы и впрямь выказать чёрную неблагодарность. Не одного себя выставляет – Собинку тоже. И о нём – всё правда.
Пока раздумывал так Собинка, добрался Савелий до очередной своей заслуги перед великим князем. Принялся рассказывать, как умом и хитростью погубил врага его, изменника и перебежчика Евдокима. Думал, и тут промолчит племянник, не станет за давностью ворошить тёмное дело. Не знал, что в избе под защитой Собинки находится Евдокимова дочка Катя. Просчитался.
– Врёшь! – закричал при первых же Савельевых словах Собинка. – Не был Евдоким изменником великому князю и не бежал к Ахмату!
И рассказал всё, как было.
Стал спорить, петушиться Савелий. Отчеканил Собинка:
– Тому верный свидетель есть!
– Кто же это? – распаляясь на людях, вопросил Савелий. – Поглядеть бы на него!
– Сын боярский Василий Гаврилов – вот кто!
Поперхнулся Савелий. Однако тут же и нашёлся. Круто речь переменил:
– То, племянничек, всё досужие разговоры. Далёк был от великого князя Ивана Васильевича сын боярский Васька Гаврилов, а я к великому князю близок…
Долго разглагольствовал Савелий. Не слушал его Собинка. Глядел с болью, как беззвучно обливается слезами Катя, а мамка Собинки её гладит по голове и ласково что-то говорит в утешение.
Савельевой болтовне положил конец дед Михей. Поднявшись, сказал:
– Каковы заслуги и место каждого – узнаем. У лжи-то, сказывают, коротки ноги. Далеко не уйдёт. Не о том ноне речь. Праздник у нас всех великий. Защитили русские полки свои земли от хана Ахмата и его Большой Орды. Нету более над нами ордынской власти! Вот о чём толковать надо! И мы здесь в трудный час, – подмигнул озорно дед мужикам, а те засмеялись, – помогли великому князю Ивану Васильевичу обрести твёрдость духа и мужество. И Москву, как могли, крепили. Стало быть, тоже не стояли в стороне. Так ли?
Шумно и весело сделалось в избе. Про Савелия забыли вовсе. Бабушка с мамкой принялись готовить праздничное угощение. А Собинка выбрался из-за стола – и к Кате.
– Не плачь, пожалуйста… – тронул руку.
Подняла Катя на Собинку свои большущие глаза.
– Хочешь, буду всегда с тобой? – продолжал Собинка.
Кивнула головой Катя. Всхлипнула последний раз. Ответила тихонько:
– Хочу…
Глава шестнадцатая
Дело знай и помни!
Полтора года минуло.
Вырос между избами деда Михея и его сына Савелия забор. Дед ставил. Прежде сени разобрал, не допустив к тому Григория. Потом сам же высоченный из сосновых брёвен, врытых торчком, возвёл тын-забор. Ни человеку через него не перелезть, ни собаке не перепрыгнуть, ни курице али другой домашней птице не перелететь. Так-то!
Не простил дед Михей своему сыну подлости-преступления, которое стоило жизни невинному человеку. Проклял. Сказал:
– Всякие у нас в роду были люди. Таких – нет. Лишаю тебя родительского благословения. Навеки. Не сын ты мне более, я тебе – не отец. Живи, коли можешь и ежели позволяет гадючья, змеиная совесть… – Плюнув, повернулся круто.
– Пожалеешь, папаня! – в спину отцу пригрозил Савелий. – Ещё придёшь ко мне за милостью…
Вот тогда и поставил дед Михей между двумя избами забор.
В день, о котором речь, обедали Глазовы в саду. Невелик он. Не более чем у других посадских людей. Полдюжины яблонь, столько же вишен да слив, ягодных кустов десяток. Прежде был обширнее сад. Избегая свары, дед Михей половину отдал Савелию. Подавись!
Под яблоньками – стол. Вокруг скамейки. Прохладно здесь даже в самый летний зной.
Шесть человек за столом: дед Михей, бабушка Екатерина, их старший сын Григорий с женой Грушей и Собинка с невестой Катей. Про то, что Катя невеста Собинки, пока никто не знает. Кроме них, конечно. Дедуни нет. Помер минувшей осенью.
День воскресный, и потому на дощатом столе, застеленном белой скатертью, разных блюд более обычного.
Посерёдке – глиняная миска с холодной заливной рыбой. Подле – банка с тёртым хреном, что шибает до слёз. Рядом горчица. Здесь же хлеба каравай. На блюде особом пироги с капустой и мясом – на выбор. И то и другое накрыто от мух чистой тряпицей. Зелени на столе вдосталь по летнему времени. Тут и кувшин с желанным пенистым, прямо из погреба, квасом.
Мать Собинки принесла чугунок с тушёным мясом и второй – с разваристой гречневой кашей. Степенно, неспешно обедают Глазовы. Куда торопиться в воскресный день?
Многое переменилось с той поры, как Собинка ходил на Угру. Осталась пушка Вепрь на Никифора, Герасима и Андрюшку.
Собинка опять плотник. Вместе с дедом и отцом ставит избы. Такое их главное дело-ремесло. Однако зовут в плотницкой слободе – Пушкарь. Уважительно зовут, без насмешки.
Да и знают слободские парни: у Собинки-Пушкаря – при нраве тихом и справедливом – кулаки крепкие.
Катя мамке Собинкиной первейшая помощница.
Впрочем, это только Собинка с Катей думают, что взрослым неведомо про их мечты.
– Добрая девочка, – говорит дед Михей про Катю. – Худого слова не скажет.
– Славная, – соглашается бабушка.
– И работящая… – Это уж мать Собинки.
Отец молчит: с другими согласен.
Хорошо в доме Глазовых. Тихо и мирно. Видят старшие: подрастут – поженятся Собинка с Катей. И все тому рады.
Однако от всего, и от худого тоже, не отгородиться и самым высоким забором-тыном.
Не успели убрать посуду, в саду – новый человек, Савелий.
Нарядно одет, щегольски даже.
– Хлеб да соль!
– Едим, да свой, а ты там постой! – хмуро ответил дед Михей, Савельев отец.
– Братья! Отче! – Савелий укоризненно покачал головой, поиграл масляными глазками. – Нешто так родного сына встречают? К столу бы пригласил осушить чарочку… – глумился над отцом с матерью, над родными.
Пошёл в гору Савелий. Ноне он посадский староста и, стало быть, родному отцу, не говоря уже о брате и племяннике, – начальство.
Треснул по столу дед Михей:
– Говори, зачем пришёл?
– Прости, батюшка, я было по-родственному… – балаганил Савелий.
Однако нового отцовского окрика ждать не стал. Выкатил вперёд грудь:
– Слушайте, холопы, слово государево…
Начал перечислять, какие работы надлежит им исполнить завтра на великого князя.
Дед Михей – отец его родной – было в спор. Прикрикнул Савелий высокомерно и властно:
– Дело знай и помни!
Ушёл, громко хлопнув калиткой.
Дед Михей в гневе крикнул следом:
– Мало драл сукиного сына! Дождёшься, попотчую вожжами по старой памяти…
– Будет тебе… – принялась успокаивать бабушка. – Себя побереги.
И ей попало под горячую руку:
– Родила на свет!
Будто бабушка и правда в чём виновата.
А калитка в сад стукнула снова. Животом вперёд – Авдюшка.
– Тятенька не здесь ли?
Не за тятенькой пришёл, поганец. С Кати Евдокимовой глаз не сводило Савельево чадо.
Собинка из-за стола, кулаки сжавши, встал. Ровно ветром сдуло Авдюшку!
Спросила Катя печально:
– Неужто всегда так будет?
– Одолели ордынских ханов, – сказал Собинка. – Авось и до своих жирных и брюхатых доберёмся!
– Хорошо бы… – сказала Катя.
При разговоре об Орде всегда делается грустной Катя. Памятны ей годы горького полона. И смерть мамки. И гибель безвинного отца.
Знали в Москве: убит был вскоре после угорского стояния хан Ахмат. Своими же сородичами. Но рыскали по степи его сыновья. Бывший Катин хозяин и владелец – царевич Муртоза – среди них. И об этом тоже было известно.
Дед Михей словно прочитал Катины мысли.
– Не горюй, девочка! – сказал. – Прошлого, вестимо, не поправишь. Но ордынская власть над нами кончилась. Не вернётся более. И то великая радость!
Прав оказался дед Михей Глазов, московский плотник.
Предстояли впереди жестокие битвы. Крови немало было пролито, мук принято. Но никогда более Русь не платила унизительного ордынского выхода-дани, не была более под властью монголо-татарских ханов.
Всему этому положили конец военные действия осенью 1480 года на Угре.
