Текст книги "Пушкарь Собинка"

Автор книги: Геомар Куликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

Глава третья
Что-то будет?

Говорят: сапожник всегда сам щеголяет без сапог. И впрямь, у мастера частенько не доходят руки до себя.

Однако и по-иному бывает.

У старого плотника Михея Глазова не изба – хоромы. Такими может похвастать не каждый дворянин или сын боярский. И всё сработано им самим и его сыновьями. Два просторных строения соединены добротными сенями – сухими и тёплыми. Внизу – подклет. Хранятся там припасы и плотницкий наряд-инструмент: топоры, пилы, гвоздодёры, тёсла, скобели, свёрла. Над подклетом – горницы для жилья. Рублено всё из толстых сосновых брёвен. Дощатый, из сосны же, пол. На зависть соседям, изукрашены избы, снаружи и внутри затейливой деревянной резьбой: цветами, узорами и даже диковинными зверьми.

Евдокима поместили на дедовой половине. Там же, где жил Собинка с отцом и матерью. Кроме их троих и деда с бабушкой, обретался на этой половине дедуня – дедов отец, а его, Собинки, прадед.

Дряхл был дедуня от старости. Всё лежал или сидел, лежать уставши, на полатях.

Увидев Евдокима и прознав, что он из ордынского плена и что царь Ахмат собрался со своей Большой Ордой на Русь, взволновался дедуня. Ноги свесил с полатей.

– Эх-хе-хе! – помотал горестно головой. – Вот уж не думал, не чаял дожить до новой великой беды…

– Может, не будет ещё той беды-то?.. – с надеждой спросил Собинка.

Все уставились на дедуню. Даже Евдоким приподнялся на лавке.

– Дай-то бог, – вздохнул дедуня. – Только не впервой идёт царь Ахмат на Русь. Сильно обозлён…

– Верно, – печально подтвердил Евдоким. – Грозился, сам слышал, такое учинить, чего на Руси не было отроду.

Сведав об ордынском пленнике, повалили в избу плотника Михея соседи.

У всех одна тревога.

Дедуня вспоминал прошлое, самим виденное и знаемое от других. Внимали ему в строгой тишине.

Выходило по дедуниному рассказу вот что.

Со стародавних времён были беспокойны южные пределы русской земли. Кочевники, что жили скотом и набегами, часто разоряли русские города и деревни, грабили всё подчистую, уводили с собой богатый полон.

А в тот год – одна тысяча двести двадцать третий – спешно прибыли к галицкому князю Мстиславу Мстиславичу Удалому предводители кочевников-половцев во главе с ханом Котяном. В испуге говорили: «Ордынские ханы ноне нашу землю отняли у нас силой – завтра у вас вашу отнимут. Давайте против них обороняться!»

Князь Мстислав Мстиславич не только удал и храбр – умён был. Принялся созывать русских князей. Пояснял: не поможем половцам, они объединятся с Ордой – нам вовсе будет худо!

Многие князья откликнулись на разумное слово. Но не все. Иные решили: чего ввязываться в чужую драку?

Но и среди тех князей, что выступили против Орды, не оказалось не только дружбы, но и простого согласия.

Поначалу складывалось ладно. Перешла русская рать через реку Днепр. Навстречу – всадники с визгом и воем. Машут кривыми саблями. Пускают меткие стрелы. Наши воины не дрогнули – бросились вперёд. Закипела схватка. И повернули обратно всадники. Конские хвосты замелькали. То-то была радость в полку князя Мстислава Мстиславича!

Однако не долго ликовали наши воины. Дошли до реки Калки, а там несметные ордынские полчища. Глядеть страшно. Словно море ощетинилось пиками.

Может, и тут одолели бы врагов. Помешала княжья междоусобица и трусость половцев. Кинулись в битву полки Мстислава Мстиславича, с ним другие. А князь Мстислав Романович киевский остался в стороне. В ссоре с Удалым был. Решил горделиво и скудоумно: я, мол, за себя всегда постою, вы попробуйте обойдитесь без меня.

Из последних сил отчаянно бились русские полки. А с холма киевский князь злорадно взирал и воинов своих не пустил в битву. Тут новая беда. Не выдержали половцы натиска. Ударились в бегство. Смешали русские полки и потоптали конями станы русских князей. Врагам то на руку, навалились всей силой на русские дружины, смяли…

Умолк дедуня. Увидел Собинка – бегут по его морщинистому лицу слёзы. Поплакал дедуня беззвучно при всеобщем молчании – только сдавленно всхлипывали бабы, – выговорил скорбно:

– Так вот и кончилось сражение на реке Калке месяца мая в тридцать первый день…

– А князь киевский?! – воскликнул потрясённый Собинка. – Неужто вовсе не помог Мстиславу-то Мстиславичу?

Вздохнул дедуня.

– Так и простоял всю битву в сторонке…

– Известно, своя рубашка ближе к телу… – словно бы про себя, пробормотал Авдюшка. – Зато, поди, сам остался жив…

На Авдюшку не один Собинка – все обернулись с осуждением. А дедуня, при памяти светлой, слух имел ровно у молодого.

– Нет, милок. Поплатился головой князь Мстислав киевский за свою чванливую гордыню и себялюбие. Да ежели бы одной своей. Воинов, что были под его началом, погубил до единого.

Заёрзал на лавке Авдюшка.

– Думать о себе да о своей рубашке, – продолжал дедуня, – последнее дело. Мечтал отсидеться на своём холме киевский князь, соорудивши оборону. Как бы не так! Три дня отбивался. На четвёртый, когда стали подходить к концу наши силы, поверил князь Мстислав обещанию отпустить его с дружиной, коли сложит оружие. И тем сделал непоправимую глупость. Едва оказались русские воины без своих мечей, всех перебил враг.

– А князя? – спросил Авдюшка.

Помедлил с ответом дедуня.

– Связали его и других князей, захваченных в плен, по рукам-ногам. Уложили на землю, ровно поленья. Поверх настлали доски. И уселись на них пировать, раздавив русских князей, и среди них Мстислава киевского, ровно клопов, тараканов али иных ничтожных тварей…

Словно пришибленные слушали дедуню люди, коих набилось теперь в горницу – не протолкнёшься.

После долгого молчания молвил сосед Глазовых плотник Любим, прозвищем Гвоздь:

– А ведь промеж князей опять свара и раздор. Отъехали братья великого князя Андрей Большой и Борис со своими семьями к злейшему врагу великого князя и другу Ахматову королю польскому и великому князю литовскому Казимиру.

Завздыхали мужики. Невелика в ту пору была Москва. Все новости известны в единый день.

Дед Михей не то чтобы вступился за великокняжеских братьев – пояснил:

– Великий князь Иван Васильевич обделил Андрея и Бориса. После смерти их общего брата Юрия все земли и владения взял себе. А братьям – шишок под носок. Те обиделись, вестимо.

Слободской староста Вавила, что повсюду в надобный час поспевал, подал голос:

– Ты не тронь великого князя Ивана Васильевича. Он силу собирает в кулак. Дабы тем кулаком бить врагов.

– Верно, – ответствовал дед Михей. – Только в кулаке великокняжеском и нашему брату, мужику, приходится трудненько. А что князья грызутся промежду собой, того воистину хуже не придумаешь. Не пора, не время. Со всех сторон обступают враги русскую землю. С севера и запада – немецкие рыцари да Казимир. Со стороны восточной – казанский хан. Теперь вот царь Ахмат идёт с Большой Ордой. За многие годы не собиралось столь беспримерной угрозы.

Медленно расходились мужики от Глазовых. Долго галдели и спорили. И унёс каждый в душе камень-вопрос тяжёлый: удастся ли оборонить русские земли от нового ордынского нашествия?

Что-то теперь будет?

Глава четвёртая
Бегут, ровно крысы…

Дед Михей Глазов в плотницкой слободе человек видный. Слушали его и уважали за твёрдое слово и сильные, умелые руки.

Пришёл от великого князя приказ – спешно укрепить кремлёвские стены. Построены они были ещё при князе Дмитрии Ивановиче, за победу над ордынцами на Куликовом поле прозванном Донским – то поле лежало подле реки Дон.

Так случилось, что в трудную годину не слободской староста Вавила – дед Михей стал во главе плотницкого дела. Сыновья его, Григорий и Савелий, – артельными начальниками. Внуки – Собинка с Авдюшкой – на посылках: передать дедово распоряжение или, напротив, сбегать поглядеть, как идут дела, и о том доложить деду.

Собинке такое поручение в охотку. Авдюшка своей важной ролью гордился безмерно. Иной раз норовил командовать взрослыми мужиками, за что схлопотал однажды крепкий подзатыльник от того же деда.

Ел теперь Собинка, забежав домой, наспех. На мамкины сетования отвечал, обжигаясь горячими щами:

– Некогда, маманя. Готовимся к осаде! Чтобы окаянному хану Ахмату не взять Москвы во веки веков. Чтобы он зубы обломал о кремлёвские стены и не солоно хлебавши ушёл в свои степи.

Евдоким, не оправившийся ещё от тяжкой раны, завидовал:

– Тошно, брат, сиднем сидеть на лавке, ровно столетнему деду, когда всем миром люди трудятся ради общего дела. Я хороший плотник. У Ахматова сына Муртозы почитался лучшим работником…

Вздыхал и острым ножиком с ореховой рукояткой принимался строгать и резать малый чурбачок.

С каждым днём преображалась Москва.

Поубавилось суеты и бестолковщины. Каждый знал своё место. Старался дело исполнять споро и в точности. А его хватало на всех. Каменщицкие работы медленные. Потому старую каменную, осыпавшуюся кладку решено было чинить и укреплять деревом – толстенными брёвнами. Не в один ряд, более. И тут опять же первые люди – плотники.

Ликовал Собинка, глядя, как растут и крепчают на глазах кремлёвские стены. Башни над ними встают с узкими прорезями-бойницами.

Улучив времечко, кидался помочь строителям. Возьмёт у притомившегося мужика топор, подсобит затесать бревно. А то, бежавши вдоль рва, что окружает кремлёвские стены, скатится в тот ров и до жаркого пота орудует с землекопами лопатой. В деда и отца Собинка – работник.

Не одни плотники и землекопы – весь московский люд, не жалея сил, трудился подле кремлёвских стен. От зари до зари. Как справедливо сказал дедуня – и это все понимали, – речь о том ныне: быть ли русской земле и далее под ордынской властью или освободиться навеки от жестокого чужеземного ига.

Частенько видел Собинка великокняжеских людей на крепостных кремлёвских стенах. Иной раз и самого великого князя – издалека. А однажды вынырнул Собинка из надстроенной башни, услышав рядом голоса, и обомлел. Прямо перед ним, шагах в пяти, высокий, чуть сутулый, – сам великий князь Иван Васильевич с окольничим Иваном Васильевичем Ощерой, боярином Григорием Андреевичем Мамоном, дядей своим Андреем Ивановичем Верейским. Подле – вооружённая охрана. От неожиданности Собинка даже не поклонился великому князю. Попятился, прижался спиной к толстым брёвнам, из которых сложена башня. По счастью, никто не обратил внимания на безвестного мальчонку.

И услышал разговор Собинка, от коего, кажись, погасло солнце и сделалась вокруг чёрная ночь.

Крупный, чуть ниже великого князя, Ощера почтительно молвил с усмешкой на тонких губах:

– Народ что дитя малое. Чем бы ни тешился – абы не плакал. А тебе, государь, надобно думать выше. Нешто сии стены, залатанные наспех, выдержат ордынский приступ? От Ахмата – никуда не денешься – следует откупиться. Любой ценой. Тебе, по разумению моему, надобно беречь себя, своё семейство, казну да ближних людей.

Мягким, вкрадчивым голосом подхватил низенький толстый боярин Мамон:

– Сам знаешь, государь. Не всегда мы едины во мнении с Иваном Васильевичем. А тут он прочитал слово в слово мои мысли. Мудрено одолеть Ахмата с Казимиром. Потому стоит ли гневить без смысла и пользы владыку Большой Орды?

Что ответил великий князь, не разобрал Собинка. Однако уразумел: готовы первейшие его советники сдать врагам Москву.

Далеко ушёл от башни великий князь Иван Васильевич, а Собинка всё стоял подле стенки, точно приклеенный. Шагнуть не мог. Ноги, будто чужие, не слушались.

Совладал с собой, наконец. Огляделся по сторонам. Народу вокруг кремлёвских стен – не счесть. Всякий при своём деле. Спорится, кипит работа! И, выходит, всё зря? Ни к чему всё, коли ближние к великому князю люди не надеются оборонить город?

Помотал головой Собинка. Словно отогнал дурной сон. Бросился искать деда. Туда, сюда – нет его. Будто провалился сквозь землю. Нашёл у Боровицких ворот. Распекал дед молодого мужика за небрежение.

– Голова пустая! Баню себе ставишь в огороде? Али возводишь крепостную стену?!

– Деда! – позвал Собинка. – Подь-ка сюда!

Обернулся дед Михей:

– Тебе чего?

– Важные вести!

По испуганному лицу Собинки понял дед: стряслось что-то. Отошёл в сторонку:

– Чего там ещё?

Запинаясь, передал Собинка случайно услышанный разговор.

– Свиньи жирные! – выругался дед. – О своей шкуре да о мошне все заботы. Остальное – пропади пропадом. Ну, погодите, бояре высокородные…

На другой день стал приглядываться Собинка к великокняжеским хоромам. А там суеты более обычного. И народу больше. Подвод собрана прорва. Бояре толкутся на дворе, ровно простые мужики.

У Глазовых вечером подле избы – сходка. Посадский народ судит-рядит: что готовится? Гвалт стоит. Не поймёшь, кто о чём толкует. Староста Вавила тут же. Зыркает по сторонам, слушает.

Все ждут деда Михея.

Пришёл не один, с ним ещё двое плотников.

Снял шапку, поклонился притихшим людям:

– Худо, православные. Завтра чуть свет отправляется с великокняжьего двора обоз со всей семьёй великого князя, с казной, многими боярами, детьми боярскими и холопами…

– Ловко удумали! – сказал гневно Любим Гвоздь. – Бегут, ровно крысы из дома, в коем запахло бедой.

Дед Михей согласно кивнул головой:

– Бегут.

– А куда? – спросило разом несколько голосов.

– Этого в точности не ведаю, – ответил дед Михей. – Говорят, будто прежде на Дмитров, а далее к Белоозеру.

– Стало быть, не верит великий князь в победу над Ахматом. И не чает отстоять Москву… – заметил с горечью сосед Глазовых, плотник Иван Крюков.

– О том догадаться – не надобно большого ума, – со злостью выговорил Любим. – Что мы-то будем делать? Куда девать наших жён и детишек? Кровные они тоже у нас! Иль всей Москвой с курями, коровами и козами тоже подадимся на Бело-озеро?!

Криком в едином гневе откликнулись мужики:

– Нет!

Дед Михей поднял руку:

– Шуметь – толку чуть…

– Скажи, что делать?!

– То же, что и делали: чинить кремлёвские стены, готовить оружие, а кому следует – идти в полках на Берег биться с ордынской нечистью.

– Из Москвы бегут… – укорил Иван Крюков.

– Им же срам, – ответствовал дед. – Нам урок…

Поздно разошлись мужики от глазовского дома.

И удивительно: два человека, друг друга не видя, в одну сторону повернули, к дому Ивана Васильевича Ощеры. Были то староста Вавила и – кто бы мог подумать? – деда Михея родной сын Савелий. А дельце-то у них было одно, общее: донести окольничему великого князя о том, что говорится и делается в посаде. По долгу службы шёл Вавила. Савелий – по охоте своей и подлости.

Ранним утром от великокняжеского двора потянулся длинный обоз. В повозке лучшей – великая княгиня Софья. В других – боярские чада и домочадцы. На множестве телег, тщательно сокрыты от чужого взгляда, бессчётные сундуки, мешки, укладки – богатейшая казна великого князя Ивана III Васильевича. Собиралась она его дедами и прадедами. И им самим была изрядно пополнена путями всяческими. Сопровождение – бояре верхом на конях. Вокруг крепчайшая стража из детей боярских и слуг. Толпой – алчные и беспощадные холопы, готовые по первому хозяйскому слову разорвать на куски любого, правого или виноватого равно.

Великий князь Иван Васильевич остался в своих хоромах. На благо себе. Ибо довелось княгинюшке его, маловерной и слабодушной, испить в трудный час горькую чашу.

И прежде не жаловали москвичи высокомерную и заносчивую чужеземную принцессу Зою, ставшую великой княгиней Софьей.

А тут вся Москва высыпала поглядеть на трусливое шествие. Иные стояли в молчании. Иные насмешками и злыми шутками провожали Софью. И опасливого великого князя хулили: не без его согласия, а вернее всего, повеления, вывозили из Москвы сокровища.

Тщетно бесновалась стража.

Известно, на каждый роток не накинешь платок.

Глава пятая
К осаде!

Вновь переменилась Москва.

Ещё строже стала.

Великого князя посадский люд встречал хмуро.

За ужином, когда вся семья Глазовых собралась на дедовой половине, зашёл о том разговор.

Дедуня размышлял вслух:

– Что поделаешь? Таким уродился великий князь Иван Васильевич. Осмотрителен да осторожен. Десять раз отмеряет, а потом режет. Да как не быть осторожным? Промежду отцом его Василием Васильевичем и дядей отцовым Юрием Дмитриевичем и двоюродными братьями, Василием Косым и Дмитрием Шемякой, была лютая грызня за власть. Изуверствовали друг над другом – язык сказывать не поворачивается…

Собинка помнит, что у Евдокима в Орде жена и дочка.

– Какие они – люди-то ордынские? – спрашивает.

– Говорят и живут по-своему. Едят не по-нашему.

– А чего едят? – встревает Авдюшка.

– Конину более. Пьют кобылье молоко…

– Тьфу! – плюётся Авдюшка. – Нешто можно есть и пить такую пакость?

– В привычке дело, – объясняет Евдоким. – Сначала мне ихняя пища не лезла в горло. Привык – будто так и надо. Вот только хлеба нашего у них нету.

– Почему? – любопытствовал Собинка.

– Главное их хозяйство – скот разный: лошади, быки, коровы, овцы, верблюды. Кочуют они всё лето с места на место, дабы всегда был под ногами свежий корм для табунов, стад, отар. Землю почти вовсе не пашут, али пашут мало. Одним скотом прожить мудрено, поэтому со стародавних времён остальное, что надобно, добывают разбоем, набегами и войнами. Людей ремесленных своих тоже, почитай, нет. Всё делают руками пленных, захваченных во время набегов и войн.

– Стало быть, за добром всяким и людьми хан Ахмат ноне походом идёт? – догадывается Собинка.

– Верно, милок, – с горечью ответствует Евдоким. – Идёт, чтобы грабить, жечь, убивать и в полон, что иной раз хуже самой смерти, брать. Русь покорить своей воле.

Наутро, едва стало светать, поднялся вместе со всеми Евдоким. До того по избе и по двору ковылял с палочкой. Строгал и резал острым ножом липовый чурбачок. И свою работу прятал от чужих глаз. Пронырливый Авдюшка однажды, когда Евдоким вышел во двор, сцапал его поделку и кликнул Собинку:

– Глянь-ка! Евдоким куклу делает!

И впрямь, вырезана была из чистого белого дерева кукла. Стоит девочка в длинной одежде. Руки в рукава засунула, чтобы не замёрзли. Лицо тонкое, худое. Глаза большие. Голову в платочке склонила на левое плечо. И плечи чуток приподняла. Должно, тоже от холода.

Тут Евдоким в избу вошёл, и Авдюшка получил увесистую затрещину за своё нахальство.

– Пошто дерёшься?! – захныкал. – Вот скажу папане, он те задаст!

– Зачем трогаешь без спроса чужое? – сердито выговорил Евдоким. – Я деду скажу, он тебе ещё добавит, покрепче моего!

Вытер Авдюшка рукавом нос.

– Всё одно чужих детей бить не след! Своих колоти…

Нахмурился Евдоким, деревяшку за пазуху сунул. Подивился Собинка: взрослый мужик, а забавляется куклами-игрушками.

Скоро вылетела из головы Собинки резная фигурка. Хватало в те дни забот серьёзных, нешуточных.

Когда Евдоким собрался идти вместе со всеми, дед Михей заметил:

– Рановато тебе.

– Мочи нет сидеть в избе. Каждые руки на счету.

– От твоих толку пока мало…

– Может, голова сгодится…

– Только не спеши, – согласился дед Михей. – Мы вперёд пойдём. Тебя Собинка проводит.

На том поладили.

Медленно, с остановками и передышками шёл Евдоким. Рана на груди от ордынской сабли была глубокой. Ноги, растёртые колодками – видать, грязь попала, – гноились и лишь чуть начали подживать.

По дороге Евдоким крутил головой. Впервые в Москве. С любопытством всё разглядывал.

Собинка объяснял. Где какая слобода. Как называются речки и ручейки. Сколько ворот в крепостной кремлёвской стене и как их кличут.

Внутри Кремля подле Никольских ворот грудился народ, всадники. Головой выше других – окольничий Иван Васильевич Ощера. В дорогой одежде, при сабле. Подле – без шапки – дед Михей.

Оба разгорячены.

Поначалу Собинка не подумал худого. Дед редко кого посвящал в свои дела. Но приметил Собинка: не только над плотниками он ноне главный. Отдаёт приказы многим. Подходят к нему жители иных слобод, торговые люди. Знали деда Михея и слуги великого князя: мужик толковый, его другие слушаются охотно.

Исполнял дед Михей распоряжения людей великокняжеских.

Однако не всегда в точности. Частенько собирал мужиков. Держал с ними совет. Поступал по-решённому.

На том и схватился с Ощерой.

Крепко стоял на своём дед Михей.

Только разве одолеть простому мужику великокняжеского окольничего?! Даже если мужик прав, а тот – нет?

Залился Ощера свекольным цветом.

– Жить надоело, старый хрыч! Взять его!

Три пары услужливых рук вцепились в деда Михея.

– Смилуйся, государь! – прильнул Собинка к стремени окольничего.

И полетел кувырком. Стукнулся затылком оземь. Тяжёл был удар, нанесённый кованым барским сапогом.

Дед тем временем слуг стряхнул. Один, отведав дедова железного кулака, повалился на бок.

– Взять, было сказано! – бабьим голосом возопил Ощера. – В железа его! [2]2
  В железа его– заковать в цепи.


[Закрыть]

На подмогу заковылял Евдоким.

– Что делаешь? – сказал с укором.

Поздно было. Ретивые слуги окольничего вязали деда накрепко. Со злобой приговаривали:

– Сочтёмся нынче же…

– Пропал деда! – воскликнул с отчаянием Собинка, вытирая кровь с разбитого лица.

И услышал за спиной знакомый голос – негромкий, знающий свою власть:

– Погоди, Иван Васильевич. Не горячись.

Обернулись разом все. На сером в яблоках коне, окружённый малой стражей, – сам великий князь. Опустил поводья. Ссутулился. Лицом пасмурен. По обыкновению своему, о коем Собинка знал, подъехал тишком.

Мужики торопливо поскидали шапки – великому князю земные поклоны.

– Холопы, государь, своевольничают… – начал было сердито Ощера.

– Не дури, Иван Васильевич! – прервал окольничего великий князь. – Норов придержи. Своё дело они ведают лучше нас с тобой. Москва – моя отчина. И отдавать её, коли случится, будем в самой крайности…

Заметил Евдокима. Хозяйским оком оглядел одёжку его.

Рубаху и порты великокняжеские ушил Евдоким. Сидели они ладно. Выстираны чисто-начисто. Видать, доволен остался бережливый великий князь. Слова, однако, не сказал. Поворотил коня. Ровным шагом поехал далее.

Ощера растерянно головой покрутил: то на удаляющегося великого князя, то на деда Михея. А румяный весёлый сын боярский Вася Гаврилов отстранил плетью стражу. Ловко вытащил нож из-за пояса. Быстрым движением разрезал путы, что связывали деда. Крикнул на скаку, устремился за великим князем:

– Смирнее будь, старче! На всю жизнь дадена одна голова. Лишишься – другая не вырастет!

Молчком, в ярости безмерной, за сыном боярским окольничий тронул коня.

– Государь Иван Васильевич! – окликнул его дед Михей. – Постой!

Обернулся окольничий.

– Прости старика, коли сказал не так. Без худого умысла али неуважения к тебе, господин высокородный. В Москве жёнки наши, детишки, внучата. Жалко отдавать их басурманам на злую погибель. И коли твёрдой и неприступной будет Москва, глядишь, хан Ахмат станет сговорчивее, в случае надобности.

– Не искушай, однако, терпенья моего и доброты. Не бесконечны они! – пригрозил Ощера.

– Вестимо, государь! – Дед Михей вовсе до земли склонился.

Ускакал великокняжеский советник, хоть малость умиротворённый.

Разошлись по своим местам посадские люди, обсуждая происшествие и беспокоясь за Михея Глазова.

Тот весь день был сумрачен.

Авдюшка приметно радовался дедовой стычке с окольничим. Поздним вечером, когда шли домой, выразил лживую сердобольность:

– Испугался, деда. Верно говорит тятя: своя шкура дороже…

Остановился дед. На Авдюшку глянул – тот шарахнулся в сторону.

– Дурень! Злопамятен и жесток Ощера. Не сегодня, так завтра его слуги схватили бы меня, замучили до смерти. Какой от этого прок? Надобно к осаде готовиться. И я в том деле не последний работник!

Не ехидному Авдюшке, своим сыновьям, а также Евдокиму и Собинке, что шагали рядом, пояснил:

– Мне лет менее было, чем ноне Савелию. Полонил хан Улу-Махмет Василия Васильевича Тёмного, отца нынешнего великого князя. Жена и мать его бежали в Ростов. В Москве, в Кремле, куда укрылся весь московский люд от татарских ратей, вспыхнул невиданный пожар. Множество народу погибло. И наш дедуня, молодой тогда, с другими посадскими принялся учинять порядок. Запретили бегство из Москвы. Ослушников хватали и строго наказывали. Починили городские ворота и стены. Словом, изготовились к осаде, как надобно.

– И выдержали осаду? – спросил Собинка, жадно внимавший деду.

– Обошлось без неё. Однако за спиной у великого князя Василия стояла сильная Москва. Очень это помогло ему освободиться – за выкуп, понятно, большой – у хана Улу-Махмета. Так и сейчас. Сражение начнётся далече от здешних мест. Наши воины стоят на берегу Оки-реки. Только и оборону следует крепить всемерно. И тут свою гордыню для общего дела иной раз и смирить следует. А ты: «испугался»… – это уже Авдюшке.

Собинка, за деда было опечалившийся, возгордился им пуще прежнего. Крикнул двоюродному брату:

– Не о себе печётся наш дед! Не свою рубаху-шкуру бережёт, как некоторые другие!

Авдюшка на одной ноге заскакал. В пыль дорожную сквозь зубы плюнул. Будто слова Собинки его с отцом не касаются вовсе.