Текст книги "На грани отчаяния"

Автор книги: Генрих Сечкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)

Брось ты, мама, обивать пороги,

Не давай смеяться над собой,

В наше время люди очень строги,

Ты не тронешь их своей слезой.

Из тюремного фольклора

НА КРАЮ

Наш состав снова стоял в каком-то тупике. За окошком было темно.

– Сека, ты что такой задумчивый? Бабу свою вспомнил? – теребил меня Кащей. – Давай собирайся, сказали, сейчас в баню поведут.

Смешной этот Кащей! Кличку ему подобрали классную. Посмотришь – действительно Кащей Бессмертный. Весь костлявый какой-то. Таинственный. Ничего о себе не рассказывает. А сам все хочет знать.

– Да нет у меня никакой бабы. Вспомнил, как пацаном развлекался. Шебутной был. Мать не могла справиться. Дружок у меня имелся – Мороз, вот и куролесили вдвоем. В четырнадцать лет в бессрочную колонию загремел.

– Где отбывал-то?

– Станция Анна. Слышал такую? В Воронежской области.

– Слышал, конечно! Сучья колония. Как же ты оттуда выбрался? В комсомол, случаем, не загоняли?

– Загоняли, да не загнали.

– А сколько чалился? – не отставал Кащей.

– Год. В сорок восьмом отец забрал на поруки.

– Везет же людям! – позавидовал Кащей. – А у меня ни матери, ни отца не было.

– Так от кого же ты родился? – съязвил я.

– Ну были, конечно. Только я их не помню, – сделал печальную рожу Кащей.

– Приготовится к бане! – забарабанил в дверь конвойный.

– Лафа[35]! – обрадовался Кащей. – Хватай полотенце! Эх, веничек бы, попариться!

Загромыхала и сдвинулась в сторону дверь.

– А ну, выходи по одному! – отступил от вагона начальник конвоя, дав нам возможность спрыгивать на землю. Публика, отсидевшая и отлежавшая все свои конечности, весело повалила из вагона.

– Стройся по четыре! Вперед!

Предвкушая удовольствие, мы почти рысью бежали к еле виднеющемуся в темноте зданию. Внутри баня была оборудована по последнему слову техники. Не хуже, чем в любой московской тюрьме. В предбаннике стояли наготове четыре металлические тележки с торчащими вверх двухметровыми штырями, унизанными крючками. На эти крючки мы тут же, вынув из карманов все содержимое, развесили свою одежду, и мужичонка с большой бородой закатил тележки в печь. Получив после бани свои горячие шмотки, мы могли не сомневаться в том, что ни одно назойливое насекомое, скрывающееся в складках нашей одежды, никого из нас больше не потревожит.

На входе в помывочное отделение стояла женщина и каждого проходящего мимо нее награждала тычком в интимное место палкой, замотанной паклей. Предварительно этот инструмент она обмакивала в ведро с каким то дезинфицирующим раствором, который, по ее разумению, должен был избавить посетителей от возможности появления другой разновидности насекомых. Кроме должности экзекутора, эта женщина выполняла роль раздатчицы хозяйственного мыла, выдавая проходящим по крохотному кусочку. После того как за последним визитером захлопнулась дверь и защелкнулся замок, из нескольких десятков леек душа, расположенных под потолком, стал пробиваться пар.

Когда одновременно из всех этих леек хлынула вода, раздался всеобщий рев. Вода была настолько горяча, что казалось, будто нас варят живьем. Но деваться было некуда. Никаких кранов для регулировки температуры воды не было в помине. Пространства, куда бы не доставали струи, не оказалось. А потому, закрыв лица руками и согнувшись в три погибели, мы рванули к запертой двери и изо всех сил забарабанили по ней руками и ногами.

– Начальник! Холодную воду включи! Сваришь всех!

– Ой, извините! Забыл! Сейчас включу!

Наконец температура воды стабилизировалась. Мы долго мылись, покряхтывая от удовольствия. С азартом скребли ногтями друг другу спины. Безуспешно пытались намыливать под непрекращающимися потоками воды свои стриженные головы.

Выпускали нас в другую, противоположную дверь. Заблаговременно доставленные сюда тележки с прожаренной одеждой уже стояли в углу. Насухо обтеревшись выданными простынями и набросив на себя горячие шмотки, мы весело шли к железнодорожному составу, ожидавшему нас на путях. Заодно рассмотрели поезд снаружи. Зековских телячьих вагонов с зарешеченными окошечками было теперь было всего пять. Один пассажирский прицепили, очевидно, для конвоя. Несколько открытых платформ с какими-то грузами, зачехленными брезентом. Остальные – железнодорожные цистерны.

Наверное, пассажиров других четырех вагонов успели помыть перед нами, так как, постояв довольно непродолжительное время, состав вновь тронулся в путь. Разгоряченное и умиротворенное тело желало покоя. Все тут же завалились на облюбованные места. Разговаривать не хотелось. И тут снова под ставший привычным стук колес поплыли воспоминания…

…Закончились деньги, вырученные от продажи учебников. Начавшиеся унылые будни создали предпосылку для энергичного движения мысли в мозговых извилинах Мороза. И он не подкачал. Эврика! Оказывается, так необходимые нам денежные знаки висят у нас над головой. Да, да! В прямом смысле. Стоит только протянуть руку! И обязаны мы этим, как вы думаете, кому? Совершенно верно! Основателю нашего социалистического государства – Владимиру Ильичу Ленину!

– Сека! – убеждал меня Мороз. – Каждая штука стоит на рынке пятнадцать рублей. За ночь можно накрутить целый мешок, а то и два. Представляешь? Да твоей бабке с ее корзиной тут делать нечего!

Даже обидно. Ну почему до всего додумываться удается только Морозу? Ведь так все просто! Ну конечно же. Лампочка Ильича!!!

– Так ведь ночью! Кто же нас отпустит? – слабо сопротивлялся я. – Что маме скажу?

– Я вот что придумал, – продолжал Мороз. – Пишем родителям записки, что решили начать самостоятельную жизнь. Устраиваемся, мол, на работу с общежитием. Ну а чтобы не искали, адрес сообщим потом. Я тут чердачок один облюбовал. Оборудуем для себя. Что, у нас рук нет?

Представив себе растерянное, залитое слезами лицо моей мамы, я сделал отчаянную попытку увильнуть от этого заманчивого проекта:

– Ничего у нас не выйдет. На чердаке холод, а на улице – зима. Как там спать будем? – продолжал я сопротивляться.

– Печку поставим, «буржуйку». На чердаке деревянных перегородок навалом.

До конца зимы топить хватит. А трубу в дымоход выведем. Чтобы не засветиться.

Я, конечно, знал, что множество чердаков и подвалов частенько использовались для проживания различными воровскими «малинами», но никак не предполагал испытать на себе все удовольствие такого существования. А Мороз продолжал расписывать необычайные прелести свободной жизни.

– Матери будешь помогать, – давил Мороз на слабую струнку, – деньги в конвертик и – в почтовый ящик! Да ей и легче будет без тебя. Одна бабка на шее останется.

– Только сначала жилье оборудуем, – начал сдаваться я, пытаясь оттянуть отчаянный шаг. – Это же днем можно делать. А когда все будет готово, тогда и уйдем.

– Решено! – обрадовался Мороз.

Не откладывая в долгий ящик, мы немедленно направились к облюбованному моим приятелем шестиэтажному дому старинной постройки, находившемуся в Трехпрудном переулке. Поднявшись по черному ходу на чердак, мы принялись внимательно исследовать помещение. Чердак имел две двери. Одна была входная с лестницы. Другая выходила на так называемый «фонарь» – застекленный потолок над подъездом для освещения в дневное время. С противоположной стороны «фонаря» тоже была дверь, которая выходила на чердак следующего подъезда.

Попробовав походить по рамам застекленного пространства, мы убедились, что при наличии определенной осторожности в случае опасности у нас будет возможность для внезапного исчезновения. Преследование исключалось полностью, так как вес взрослого человека «фонарь» наверняка не выдержит и осмелившемуся вступить на него придется лететь в лестничный пролет с шестого этажа прямо на кафельный пол.

В боковой части чердака имелось небольшое помещение, в котором располагался механизм лифта. От потолка этого помещения до крыши дома примерно полтора метра. Расстояние более чем достаточное, чтобы подобные нам шпингалеты могли стать там во весь рост. Это пространство и было решено использовать для нашей новой квартиры.

Притащив выброшенную кем-то старую ржавую кровать и прислонив ее к стене нашего жилища наподобие лестницы, мы получили возможность забираться к себе домой без особого труда. Далее, выломав доски из ближайшего деревянного забора и доставив их на чердак, соорудили из них стены. Получилась маленькая уютная комнатушка. Мороз приволок откуда-то печку «буржуйку» вместе с коленом трубы. С большим трудом, выбив несколько кирпичей из проходящей рядом трубы центрального отопления, мы получили великолепный дымоход.

После проведения сих предварительных работ решено было создать наиболее комфортные условия для проживания. Началось обустройство интерьера апартаментов. Будучи с раннего детства любознательным электриком, так как еще в годовалом возрасте сунул свои два пальца в штепсельную розетку (благо, тогда их изготавливали с открытыми контактами), и в полной мере получив представление о напряжении в сто двадцать семь вольт, я с помощью Мороза и принесенными им проводами с изоляционной лентой осуществил электрическую проводку в нашем помещении. Использование электросчетчика мы единодушно отклонили и прицепились к проводам, проходящим по чердаку напрямую.

На следующий же день первая вырванная в соседнем подъезде вместе с патроном «лампочка Ильича» загорелась у нас над головой. Установку выключателя мы посчитали излишней роскошью. Процесс включения и выключения выполняли простым поворотом источника света.

В связи с тем что необходимость прослушивания сводок с фронтов не вызывала никаких сомнений, была поставлена задача: во что бы то ни стало достать громкоговоритель. Радиопроводка для реализации этой идеи на чердаке имелась. Репродуктор найти не удалось, и нам пришлось довольствоваться парой наушников, выпрошенных у одного из бывших одноклассников. Пришлось мириться с относительно тихим звуком.

После этого началась загрузка помещения различными вещами бытовой направленности. Мы с Морозом тащили к себе все, что попадалось под руку. Развешанные для просушки на батареях черного хода матрасы, одеяла и подушки, перекочевали в нашу квартиру. Сменное постельное, чисто выстиранное белье мы позаимствовали с бельевых веревок балконов верхних этажей, используя для этой цели длинный металлический крючок. Странно, для чего женщины вывешивают белье на мороз?

В детской столовой наворовали много посуды. Готовить себе пищу мы, естественно, не собирались. Но наличие чашек, тарелок и прочих столовых атрибутов создавало иллюзию домашнего уюта и благосостояния. Не думая прерывать дальнейшее развитие своего интеллекта, часть книг из детской общественной библиотеки мы перебазировали в свою конуру. Очень много необходимых для существования вещей было найдено нами в развалинах разбомбленных домов. В частности, неизвестно как уцелевшая репродукция картины Шишкина "Три медведя".

Наступил день переезда. Утром, в последний раз сходив за хлебом и выложив на стол все три хлебные карточки, я уселся сочинять письмо маме. Бабушка со времени нашего конфликта не разговаривала со мной и не обращала на мои действия никакого внимания. Собрав в дорожную сумку необходимые вещички, я двинулся на встречу с Морозом.

В ту же ночь была совершена первая вылазка. Захватив с собой два предварительно подготовленных мешка из-под картошки, мы отправились по ночным переулкам. Самыми удобными оказались дома с лифтами. По металлическим фигурным дверям очень удобно было добираться до висящих над ними лампочек. С помощью Мороза я залезал наверх, выворачивал очередной источник света и засовывал себе за пазуху. И так по всем этажам. В самом лифте лампочку оставляли, чтобы не создавать чрезмерные неудобства жильцам. Совершив набег на один подъезд и вывалив добычу в оставленный на первом этаже мешок, направлялись в следующий.

Работа оказалась настолько увлекательной, что мы с большим сожалением прекратили ее, когда оба мешка наполнились доверху. Мешки были не столь тяжелые, сколь хрупкие. Подниматься с ними по черному ходу на шестой этаж было не очень удобно. Но и с этой задачей удалось справиться с блеском. Усталые и довольные, мы завалились на мягкие матрасы и мгновенно уснули.

На следующее утро мы были уже на рынке. Обступившие нас перекупщики наперебой предлагали свои услуги и долговременную связь. Товар забрали в момент.

– Вот видишь, – торжествующе произнес Мороз. – Теперь у нас стабильный заработок! И еще полезное дело делаем. Обеспечиваем порядок.

– Как? – опешил я.

– Ты что, не видел? Во время тревоги жильцы в своих квартирах свет тушат, а в подъездах – горит! Теперь не будет.

Возразить Морозу я не смог.

Началась новая, интересная жизнь. По ночам мы интенсивно работали, за три-четыре часа полностью набивая мешки. Потом спали вдоволь. Проснувшись, относили товар перекупщикам и до позднего вечера предавались увеселительным мероприятиям. На левой руке каждого из нас красовались настоящие часы, а карманы приятно оттягивали хромированные красавцы портсигары, наполненные папиросами. Изредка писали коротенькие письма домой, а иногда бросали в почтовый ящик конверты с деньгами, якобы заработанными на нашей тайной работе.

С удивлением мы убедились, что на месте вывернутых нами лампочек появляются новые. Но на этот раз закрытые металлическими сетками, прикрепленными к патронам. Это обстоятельство не охладило наш пыл, а только раззадорило еще больше. Теперь я вставал Морозу на плечи и вцеплялся в сетку. Мороз отходил в сторону, и после нескольких отчаянных рывков я вместе с сеткой, патроном, лампочкой и обрывком шнура летел на пол. Потом мы выворачивали из патрона предмет нашей охоты, а все ненужное выбрасывали на месте.

Со временем спектр развлечений значительно расширился. Особенно нам понравилось посещать Сандуновские бани, где в свое удовольствие можно было вдоволь поплескаться в бассейне. Неплохо было в Парке культуры имени Горького подойти к какой-нибудь девчонке, с грустной завистью взирающей на заманчивый аттракцион, и предложить ей задаром заветный билетик, насладившись благодарным и счастливым взглядом. На работу мы теперь выходили два-три раза в неделю. По мере необходимости. Когда заканчивались деньги.

Все прекратилось неожиданно. Однажды поздним вечером, когда мы с Морозом, плотно поужинав, лежали на матрасах, лузгали орехи и одновременно штудировали художественную литературу, со стороны черного хода послышались звуки шагов. Причем по лестнице поднимались явно несколько человек. Мгновенно был потушен свет. Мы притаились в темноте. Освещая дорогу электрическими фонарями, на чердак один за другим вошли пять милиционеров. Лучи света стали ползать по всем углам чердака и наконец сконцентрировались на стене нашей хибары. Милиционеры осторожно, с опаской подошли ближе, и один из них начал карабкаться по приставленной к стене кровати вверх.

Времени на раздумья не было. Как по команде, мы с Морозом рванулись навстречу и по очереди вылетели прямо на голову ошарашенного милиционера. Вскочив на ноги и не давая опомниться остальным, мы пулей бросились к заветной двери на «фонарь». Угрожающе затрещали рамы под нашими ногами. Часть стекол полетела вниз. Один из милиционеров, высунувшись из двери, стал пробовать ногой прочность деревянных перегородок и, очевидно, пришел к выводу, что продолжать погоню не стоит. Мы же, перебежав на другую сторону «фонаря», юркнули в противоположную дверь и, проскочив по чердаку следующего подъезда, сбежали вниз по лестнице черного хода и оказались на улице. Наши шапки и пальто остались наверху.

Просидев возле теплой батареи в подъезде соседнего дома до утра, мы решили наведаться в свое жилище. Картина, представшая перед нашими глазами, была ужасна. От комнатки не осталось и следа. Стены были выломаны, печка выдернута из дымохода и смята, все остальное было разорвано, разбито, разломано. Восстанавливать все заново не было смысла. Теперь в любую минуту сюда могли нагрянуть менты. Очевидно, жильцы верхних этажей слышали по ночам нашу возню и вызвали их. Оставалось только одно – возвратиться с повинной домой. Что мы и сделали…

Не жди меня, мама, хорошего сына!

Твой сын не такой, как был вчера.

Меня засосала опасная трясина,

И жизнь моя – вечная игра .

Из тюремного фольклора

ПУТЬ В ПРОПАСТЬ

Поезд продолжал катить на восток. Остались позади Челябинск, Омск, Новосибирск. Все наши продовольственные запасы давно уже закончились. Правда, теперь на больших станциях нас начали кормить горячими обедами. Темы разговоров постепенно иссякли. Бока болели от постоянного пребывания на жестких нарах. Размяться и походить было негде. Единственным развлечением были карты.

Особенно мне нравилась игра в терц. Игра, в которой значительная роль отводится стратегии. Элемент удачи тоже немаловажен, но не настолько. Главное все же – математический анализ и емкая память. Самым приятным соперником стал для меня Колючий. Обычно мы играли «без интереса», то есть без ставок, просто так.

Колючий был необычайно темпераментным игроком. В случае удачи он торжествующе орал изо всех сил, а когда не везло – бил по своей голове кулаками и изрыгал потоки отборной матерщины, кляня себя самыми сочными выражениями. Мне очень нравилось в сдержанной, спокойной, но иронической манере парировать его отчаянный экстаз.

– Терц! – злорадно выкрикивал Колючий, вынимая из коробки спичку, чтобы записать себе двадцать очков.

– Рост вашего терца? – спокойно спрашивал я.

– Дама, – настороженно отвечал Колючий.

– Не годится ваш терц. Запишу свой от короля.

– Пятьдесят! – повышал голос Колючий, чувствуя, что не успевает записать все имеющиеся у него очки до разбора колоды.

– Рост? – снова спрашивал я еще спокойнее.

– Король! – приподнимаясь, с надеждой ответствовал он.

– Не годится. Запишу свои пятьдесят от туза, – почти шепотом сообщал я.

Реакция Колючего не поддавалась описанию. Это нужно было видеть.

Витя, Кащей и Язва с увлечением резались в буру и очко. Остальные тоже баловались картишками. Наш вагон напоминал казино в Атлантик Сити. Но все– таки основную часть времени доводилось проводить в горизонтальном положении, что весьма пагубно отражалось на моих боках и спине, хотя неплохо вентилировало и освежало мозг. Поезд катил на восток, а картины детства проплывали перед глазами…

После возвращения домой мама, облив меня с ног до головы горькими слезами, вынула из ящика письменного стола сложенные треугольниками фронтовые письма отца. С надеждой поглядывая на меня, она читала вслух о том, как отец надеется на мое примерное поведение, как, сидя в окопах, мечтает о нашей встрече, как, бросаясь в атаку, шепчет наши имена, вселяя в себя уверенность, что сегодня непременно останется живым. В каждом письме – просьба поддержать маму, быть ее опорой и помощником…

Моя мама родилась в Гомеле в 1901 году. Ее родители имели собственный большой дом. Мама была первым ребенком у своих родителей, и поэтому ее назвали Надежда. Надежда на будущее. Надежда на большое дружное семейство. И действительно, после мамы на свет появилось еще четверо детей. Четверо мальчиков. Благополучие и достаток царили в семье. Отец моей мамы, будучи известным в городе врачом, получал весьма высокие гонорары и собирался дать своим детям приличное образование. Дети прилежно посещали гимназию и реальное училище. Гувернантки и гувернеры обучали их светским манерам, французскому языку, игре на фортепиано, бальным танцам.

Но, очевидно, злой рок завис над семьей моей мамы. Ее собственная судьба странно повторила судьбу ее матери. Та в шестнадцать лет покинула свое родительское гнездо. Наденьке также пришлось покинуть свой дом в шестнадцать. Виной тому стала внезапно грохнувшая революция. «Все сметено могучим ураганом!…» В огненном вихре Гражданской войны, будучи еще подростками, погибли все ее четыре брата. Озверелый «рабочий класс» вышвырнул семью уважаемого врача из отчего дома, напрочь позабыв, как тот ночами просиживал возле их же больных детей, отказываясь брать деньги за лечение у бедных. Поселившись в крохотной комнатке вместе со своими родителями, женой и дочкой, отец Нади устроился в местную больницу врачом-ординатором. В свои шестнадцать лет Надюша в полной мере познала нищенскую жизнь в уголке двенадцатиметровой комнаты.

Больница еле справлялась с колоссальным наплывом раненых, и доктор взял себе в помощницы свою, теперь уже единственную дочь. Так же как и ее мама, пятнадцать лет, все свои лучшие годы, провела она без любви и ласки, копаясь в кровавых бинтах, сутками утешая и обслуживая ненавистных, уничтоживших ее малолетних братьев комиссаров, вдыхая запах гнойных испарений, вытаскивая вонючие судна. И вот однажды весной 1932 года в больницу доставили сорокачетырехлетнего московского инженера, который, будучи в Гомеле в командировке, заболел тифом. И Надя, каким-то неуловимым чутьем ощутила, что от этого несчастного, распухшего, изуродованного болезнью человека исходит давно забытое благородство, чистота, порядочность, доброта. В полубессознательном состоянии он ухитрялся извиняться за доставленное беспокойство. Он ужасно стеснялся показаться медсестре обнаженным, в то время как другие это делали с циничным удовольствием. Лишь только у него появилась возможность подниматься с постели, он тут же, отпросившись на десять минут, сбегал за территорию больницы и возвратился с огромным букетом роз, который с благодарностью вручил зардевшейся Надежде. Звали его Соломон. Нежная любовь овладела их сердцами. После выздоровления Соломона они поженились и уехали в Москву.

– Моничка, милый, у нас скоро будет ребенок! – шептала на ухо своему мужу счастливая Надежда.

Шел 1933 год. Страшный голод навис над несчастной, разрушенной, избитой страной. В деревнях люди вымирали целыми семьями. В Москве было тоже голодно, но все-таки лучше, чем на периферии. Чтобы сносно существовать, Соломон работал в нескольких местах. В Военно-воздушной инженерной академии имени Жуковского он преподавал сопромат, по выходным в Политехническом музее читал лекции, а вечерами занимался репетиторством, помогая студентам овладеть иностранными языками. Надежда, не сумевшая из-за революции получить высшее образование, работала машинисткой в редакции газеты "Известия".

В солнечный апрельский день я появился на свет. Я был толстым, упрямым и капризным ребенком. Но мама не чаяла во мне души. Она носила меня с собой на работу, так как не с кем было оставить дома. Однажды, когда мама решила меня перепеленать на редакционном столе, вошел главный редактор.

– Ну-ка, Надюша, покажи своего первенца! – попросил он, беря меня на руки. – Смотри, какой бутуз! – изумился редактор.

В это время я еще не умел говорить и поэтому вместо ответа невозмутимо обдал элегантный костюм редактора известной специфической жидкостью, выказав этим самым полное пренебрежение к советской прессе. Мама не знала куда деваться от стыда.

Чтобы мама могла спокойно работать, отец нанял домработницу.

– У папы запнки пропали, – читала мне Мариша, в слове «запонки» делая ударение на букву «о».

– Не запнки, а зпонки, – поправлял я ее, ставя ударение на «а».

А мама приходила вечером с работы и не могла налюбоваться на меня…

Угрызения совести мучили меня нещадно. Как же я мог в это тяжелейшее время доставить ей столько страданий? Ведь отец на меня так надеется! Все кончено. Завтра хватаю учебники и – в школу. Правда, пропустил много. Но догонять мне не впервой. Вот только как об этом сказать Морозу? Это, пожалуй, самое трудное.

За время нашей самостоятельной жизни учащихся разрушенной школы распределили по другим. Мой класс целиком был переведен в школу, находящуюся в Палашевском переулке, в непосредственной близости от рынка, где мы с Морозом реализовывали свою добычу. Теперь каждый раз, когда мы возвращались из школы, этот рынок напоминал о прошлой беззаботной жизни, а периодически встречавшиеся знакомые перекупщики интересовались, не появился ли у нас какой-либо дефицитный товар.

Мужественное воздержание продолжалось недолго. Однажды после занятий Мороз подошел ко мне:

– Помнишь, Сека, когда мы на недостроенном доме запал взрывали?

– Что, еще один добыл?

– Да нет, я не к тому! – почему-то зашептал Мороз. – Помнишь, на этаже, где взрывали, деревянная дверь была?

– Ну, была, и что?

– А то, что на ней висел замок! – со значением заметил Мороз. – А раз замок, значит, за этой дверью что-то есть. Давай посмотрим! Наверняка, что-нибудь спрятано.

– Не-е, хватит нам приключений.

– Ну давай, Сека! Мы только посмотрим! – канючил Мороз.

Соблазн оказался слишком велик. Так как наши родители принялись дотошно контролировать время начала и окончания занятий в школе, мы бегом направились к недостроенному дому. Никаких признаков присутствия посторонних лиц в нем не было. По деревянным мосткам мы вбежали на четвертый этаж.

С прошлого посещения ничего не изменилось. Даже кирпич, которым Мороз тогда раздолбал взрыватель, лежал на том же месте. Слева от входа виднелась деревянная самодельная дверь с висячим замком, скрывающая небольшое помещение, очевидно будущую кухню. Рядом стоял деревянный щит, на котором были развешаны противопожарные принадлежности – кирки, топоры, щипцы.

Схватив кирку, Мороз поддел замок за дужку. Замок крякнул и развалился. Дверь открылась, и нашему взору предстала мастерская жестянщика. В углу лежали стопки листов оцинкованного железа, а на трехъярусных стеллажах, прибитых к стенам вдоль всей комнаты, стояли одетые друг на друга новенькие ведра. В торце расположился верстак, на котором были разложены различные инструменты.

– Вот это да! – взвизгнул от удовольствия Мороз. – Ты знаешь, сколько стоит каждое ведро на рынке?

– Откуда? – удивился я.

– Триста пятьдесят рублей!

– Ну, Мороз! Тебе не в школе надо учиться, а работать в Наркомате торговли. Ты же ходячая энциклопедия!

– А мы с матерью каждое воскресенье на рынке торчим. Она котлеты делает и продает, а я помогаю. Давай подумаем, куда их нам перетащить!

– Да ведь это кража! – возмутился я.

– А лампочки – не кража? А все, что мы натащили в свою хавиру[36] – не кража? А тетрадки в школе? А учебники в библиотеке?

Мороз полностью обезоружил меня своей железной логикой.

– Ну ладно, давай возьмем по ведру и отвалим, – согласился я.

– Понимаешь, здесь ничего оставлять нельзя. Вдруг завтра кто-то придет. Замка-то, нет! Кипиш[37] будет. Надо забирать все.

– Куда же мы это все денем? Да и таскать здесь надо неделю. Смотри, сколько их!

– Слушай, Сека! Около дома, ну, там, где штабеля кирпичей, есть какие-то катакомбы. Давай сначала туда!

Спорить с Морозом было бесполезно. Да мне и не очень хотелось. Поэтому, моментально позабыв о выделенном родителями регламенте, мы похватали в охапки по нескольку ведер и сбежали на первый этаж. Около дома действительно были выкопаны глубокие ямы, в которых, очевидно, добывали глину. Ходы, примерно полтора метра в диаметре, спускались вниз, а потом углублялись вбок. Место для тайника очень удобное, так как туда вряд ли кто полезет. Строительство дома заморожено, а посторонних на стройплощадке нет.

Сделав около полутора десятков ходок, мы полностью опорожнили мастерскую. Ведер оказалось сто двадцать штук. Раскрасневшиеся и довольные, уселись отдыхать.

– Ну вот, теперь по нескольку штук можно таскать на рынок. Давай сегодня возьмем по паре, и пока хватит, – тяжело дыша, еле выговорил Мороз. – А матери скажешь, что всем классом оказывали шефскую помощь строителям. Вот и задержались слегка.

– Мама моя поздно придет, а бабка ни с ней, ни со мной не разговаривает.

– Ну вот и прекрасно! А теперь пошли!

Прикрыв найденной поблизости ветошью аккуратно сложенные ведра и взяв с собой по паре, мы чинно направились к рынку. Заходить внутрь нам не пришлось. Прямо возле ворот все четыре ведра купил у нас обшарпанный бородатый мужик. Во многих московских домах не работал водопровод, и ведра считались большим дефицитом.

И вновь началась разгульная жизнь. Школу мы с Морозом продолжали посещать, но после уроков… У родителей шла голова кругом от наших бесчисленных репетиций, спектаклей, выступлений школьного хора, дополнительных занятий, походов по музеям и прочих мероприятий, взращенных нашей неуемной фантазией.

В один из выходных дней, когда Мороз вынужден был торговать со своей матерью котлетами, а моя мама дежурила в наркомате, я, ощупав свои карманы, убедился, что мои финансовые дела обстоят из рук вон плохо. Выход был только один. Наведаться к заветной яме и на рынок. Правда, я чувствовал себя немного не в своей тарелке, так как рядом не было Мороза. Но на нет и суда нет! Делать нечего, придется идти одному.

Надев теплое пальто и валенки (стояла зима 1943 года), я направился по переулкам к недостроенному дому. Пройдя в полукруглую подворотню, обогнул дом и остановился перед ямой в раздумье. Какое-то тревожное чувство не позволяло мне лезть в яму. Но, пересилив свою нерешительность, я забрался внутрь, достал одно ведро, завернул его в свое пальто и вышел во двор. Тишина и поблизости никого. Крадучись, я направился к подворотне.

Когда я был уже под сводами дома, с другой стороны в подворотню вошел мужчина. На всякий случай я взял правее. Поравнявшись со мной, мужчина неожиданно бросился в мою сторону и крепко схватил за руки. Ведро, выскользнув из пальто, упало и загромыхало по асфальту.

– Так вот кто у нас ведра крадет! – заорал мужчина и вцепился мне в ухо. – Показывай, мерзавец, куда спрятал остальные!

Ухо начало отрываться.

– Дяденька, я все отдам! – запищал я, судорожно соображая каким способом высвободить ухо. На школьном кроссе я всегда приходил к финишу одним из первых.

– Показывай, гад! – начал он заворачивать ухо сильнее.

Мне ничего не оставалось делать. Выход был только один, и я повел его к яме. Спустившись вниз, отбросив ветошь и увидев ведра, мужчина, не отпуская мое ухо, начал издавать нечленораздельные звуки, которые выражали высшую степень раздражения. Разводя в стороны руки, я попытался мимикой ему соболезновать. Однако реакция его была противоположной.

– Сейчас отведу тебя в милицию, щенок! Они тебе покажут, где раки зимуют!

Я был полностью согласен на милицию, лишь бы отпустили мое частично оторванное, занемевшее от боли ухо. Схватив мою руку и сжав ее до хруста в костях, мужчина потащил меня в девятое отделение милиции, что на Большой Бронной улице, не забыв при этом захватить с собой отобранное у меня ведро. В дежурной части он объяснил суть дела и сел писать какую-то бумагу. Меня же посадили за барьер, где уже находилось несколько человек. Пятеро из них заполнили собой деревянную скамейку, остальные расположились на полу.