Текст книги "На грани отчаяния"

Автор книги: Генрих Сечкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Кто томится по тюрьмам и ссылкам,

Грустно, мамочка, все рассказать,

Как приходится нам, малолеткам,

Со слезами свой срок отбывать.

Из тюремного фольклора

НА ДНЕ

После смерти мамы отцу стало чрезвычайно трудно одному содержать семью из трех человек. Он очень много работал. После работы занимался репетиторством, преподавал языки и делал все возможное, чтобы прокормить меня и бабушку. И если с материальной стороной он кое-как справлялся, то на мое воспитание времени у него не оставалось совсем. На бабушку в этом плане не было никакой надежды, поскольку она была уже в том возрасте, когда люди начинают с удовольствием беседовать сами с собой, а выйдя из дома, не могут найти дорогу обратно. Поэтому, списавшись с родственниками, живущими в деревне возле реки Сож под Гомелем, отец решил отправить меня к ним на лето.

Жизнь в деревне мне очень понравилась. С утра мы с деревенскими мальчишками убегали купаться на речку, днем шастали по лесу, а вечерами, собравшись у сельского клуба, с удовольствием слушали виртуозную игру местного гармониста дяди Саши и увлеченно лицезрели стихийно возникшую танцплощадку с кружащимися в вальсе парами. По субботам родственники выезжали в Гомель за керосином и другими атрибутами домашнего быта. Иногда они брали с собой и меня. В то время мне шел тринадцатый год.

Однажды, во время очередной поездки в город, около базара я увидел нечто, перевернувшее в дальнейшем все мои представления о жизни. Возле ворот, привязанный, чтобы не свалиться, к дощатой тележке с подшипниками вместо колес, сидел нищий. В полном смысле обрубок человека. У него не было обеих рук, ампутированных до плечевых суставов, ног – до паховой области. Он был слеп, глух и изредка издавал какие-то нечленораздельные звуки, открывая свой обезображенный, обгоревший рот, в котором виднелся крохотный обрубок языка. На месте колен у него лежала кепка, в которую прохожие с наворачивающимися на глаза слезами бросали деньги и спешили побыстрее уйти от столь ужасного зрелища.

Этого нищего привозили на базар рано утром и увозили поздно вечером. Люди рассказывали, что это бывший танкист, побывавший в немецком плену. И когда я представил себе весь кошмар его положения, мурашки поползли по всему моему телу. Какая страшная, кромешная тьма окружает этого получеловека! Какая до звона щемящая тишина навечно остановилась в его сознании! Жуткая изоляция от всего живого на земле создала для него совершенно иное измерение времени. Когда вокруг него кипела жизнь, когда все остальные люди в трудах и заботах не замечали стремительно текущего времени своей жизни, он наверняка с каждым ударом своего сердца отсчитывал секунды, моля Всевышнего как можно скорее послать ему избавление от этих нечеловеческих страданий. В своей беспомощности он не в состоянии был ни сказать, ни показать, ни написать, чтобы люди спугнули осу, запустившую жало в его беззащитное тело. Периодически возникавшая под ним лужица вызывала слезы у мужчин и нервную истерику у женщин. Он не в состоянии был убить себя и даже каким-либо образом дать понять окружающим, чтобы они помогли ему это сделать. Наверняка у него не было ни одного близкого человека, так как в ином случае ему не позволили бы ежедневно испытывать подобные мучения в зной и стужу на гомельском базаре.

Образ этого несчастного остался со мной на всю мою жизнь. И после того как боль от увиденного и пережитого постепенно улеглась, я почувствовал себя необычайно счастливым человеком. Впоследствии, когда в моей жизни наступала черная полоса, я вспоминал ЕГО, и мгновенно наступало волшебство. Черная полоса превращалась в полосу, сверкающую всеми цветами радуги, искристую, радостную, прекрасную, безмятежную.

В сравнении с ним мне всегда было хорошо. И тогда, когда умирал в бревне. И тогда, когда жевал Юркину ногу. И тогда, когда, приговоренного к расстрелу, меня поставили к стене и черные отверстия стволов карабинов взглянули мне в глаза, а взвод солдат, передернув затворы, нетерпеливо ожидал команды. И тогда, и тогда, и тогда… В самых трудных ситуациях моей жизни я был счастлив от мысли, что не нахожусь на ЕГО месте, что ОН с величайшим наслаждением в любом, самом тяжелом случае поменялся бы со мной местами, а это значило, что мне не так уж и плохо…

После летнего отдыха в деревне я вновь возвратился в Москву. Бабушка к этому времени умерла. Отец, похоронив ее, остался совсем один. Мы ехали с вокзала, и он с грустью рассказывал о последних днях бабушки. На другой день ко мне пожаловал соскучившийся и повзрослевший Мороз. С гордостью он поведал, что без его помощи братва теперь просто не обходится. Оказывается, Мороз переквалифицировался на домушника. В его функцию входит проникновение в квартиру через форточку, после чего он открывает входную дверь или окно (в зависимости от обстоятельств) и впускает остальных.

В конце войны в Москву потянулись составы оставшихся в живых фронтовиков. Те несколько банок тушенки и буханку хлеба, которые они везли для своих близких, съедались за несколько дней. А потом наступал голод. С молотка шли шинели, сапоги, шапки. Раненые просили милостыню и торговали махоркой. Здоровые искали хоть какую-нибудь работу.

Но иногда к составу прицепляли вагон с усиленной охраной. В этом вагоне из Германии везли различные ценные вещи – трофеи. Как правило, вещи эти принадлежали высшим штабным офицерам и генералам. Боевые генералы равнодушно относились к такого рода промыслам. Зато интенданты и штабники, хорошо разбирающиеся в материальных ценностях, не упускали случая поживиться на дармовщинку. Они-то и попали под контроль криминального мира. Не проходило дня, чтобы в Москве не обчистили несколько квартир высоких военных сановников. Этим же делом занималось большинство обитателей «малины», базировавшейся в Косом переулке у Каретного ряда. И конечно же Мороз потащил меня именно туда.

Выглядел он теперь шикарно. Шевиотовый костюм, хромовые сапоги и кепка-малокозырка придавали ему вид настоящего урки. Я рядом с ним казался бездомным замухрышкой, что очень оскорбляло мое достоинство. Отец выбивался из сил, но не в состоянии был одеть меня подобающим образом. Да и вряд ли бы он захотел, чтобы его сын выглядел профессиональным жуликом. Удержаться от соблазна было невозможно, и я направился вместе с Морозом к Косому переулку.

Началась новая жизнь. А может быть, старая, но в новой форме. Теперь я ночами влезал в форточки самыми изощренными способами. Мне ужасно нравилось, что от моего мастерства зависела безопасность и даже жизнь взрослых воров. А все возрастающее их ко мне уважение приятно щекотало самолюбие. И я старался во всю. Наступила зима.

Однажды ночью я пролез в форточку квартиры, находящейся на третьем этаже, использовав при этом пожарную лестницу, и открыл входную дверь своим новым друзьям – Худяку и Калине. Мы заранее знали, что хозяин квартиры в отъезде, а прислуга его в эту ночь гостит у своей матери. В прихожей висела генеральская шинель, а сама квартира напоминала склад большого универмага. В коридоре стопкой были сложены ковры, к стене было прислонено множество картин в багетных рамах, а в комнатах на полках стояла и лежала уникальная фарфоровая посуда вперемешку с хрустальными вазами.

Не обращая внимания на это богатство, Худяк и Калина дружно принялись обшаривать шкафы, шифоньеры, комоды, вываливая оттуда кучи тряпья. В ту пору легче всего было сбыть одежду и ювелирные изделия

– Есть! – прошептал Худяк, вытаскивая из под дивана маленький чемоданчик. С такими чемоданчиками обычно ходят обслуживать клиентов парикмахеры. Небольшая манипуляция отверткой – и под откинувшейся крышкой мы увидели груды драгоценностей. Чего здесь только не было! Различные колье, целая пачка золотых часов, связка колец, серьги, броши, кулоны и еще многие другие вещи, названий которых мы просто не знали.

– Лафа, приличный куш отхватили! – восторженно вырвалось у Калины. – Валим скорей отсюда!

– Погоди! Давай тряпки прихватим! Смотри какие платья! Китайский шелк, в кулак умещается! – сопротивлялся Худяк. – Подороже этих цацек будет. Сека, подставляй мешок.

Из гардероба посыпались в подставленный мной мешок платья, халаты, сарафаны. Через несколько минут, нагруженные тремя мешками, мы были уже на улице. В руках у Худяка болтался и заветный чемоданчик. Вдруг как из-под земли перед нами выросла фигура милиционера.

– Стой! Предъявите документы! – схватился он за кобуру револьвера. Мы остановились как вкопанные. Документов, естественно, ни у кого не было. У меня – по молодости лет, у моих друзей только справки об освобождении, которые в данной ситуации предъявлять было чрезвычайно рискованно. Калина с непринужденным видом не торопясь расстегнул пуговицы пальто и полез правой рукой во внутренний карман пиджака. Милиционер слегка расслабился и перестал расстегивать кобуру. В этот момент Калина, внезапно бросив мешок, левой рукой сорвал с себя ушанку и метнул ее под ноги стража порядка. Тот отпрыгнул в сторону.

– Беги! – крикнул, обращаясь к нам обоим, Калина. – Врассыпную! – добавил он на бегу.

Мы с Худяком не заставили себя долго ждать и, побросав мешки, рванули в разные стороны. Я побежал за Калиной, а Худяк в противоположном направлении. Резкий милицейский свисток прорезал тишину зимней ночи.

– Стой, стрелять буду! – на ходу вытаскивая револьвер и устремляясь за мной и Калиной, проревел милиционер. В воздух грохнул предупредительный выстрел. Мы бежали вдоль по переулку. Я по мостовой, Калина по тротуару.

– Беги ближе к окнам! – на ходу прокричал мне Калина. – Он не будет шмалять по ним! Выстрелы посыпались как горох. На улицах – ни души. Только один какой-то запоздалый прохожий выглянул из подворотни и тут же спрятался обратно. Мы подбегали к перекрестку. Успеть бы завернуть за угол. Калина несся, прижимая левой рукой к себе чемодан, а правой доставая из-за пояса парабеллум. Услышав стрельбу, навстречу кинулись несколько милиционеров, очевидно дежуривших в этом районе. Они также повели беспорядочную стрельбу. В это время справа из проходного двора выскочил Худяк. Непонятно, каким образом он сделал такой крюк. Очевидно, за ним тоже была погоня.

– Куда? – заорал Калина. – Назад!

Но было уже поздно. Грохнул выстрел. Поравнявшийся со мной Худяк будто споткнулся, и прямо в лицо мне плюхнулась теплая жидкость. Калина поднял пистолет и выпустил целую серию пуль в бегущих навстречу. Один из них упал. Остальные стали как вкопанные. Наш преследователь сзади тоже остановился. Воспользовавшись секундным замешательством, мы юркнули налево в переулок. Худяк остался лежать сзади на мостовой. Пробежав два проходных двора, Калина заскочил в третий. Он рассчитал абсолютно верно. Менты наверняка кинутся в первый двор, а мы тем временем успеем уйти. Одного лишь не знал Калина. На месте бывшего сквозного прохода высилась свежевыстроенная стена нового дома. Мы попали в тупик…

Ничего не оставалось, как нырнуть в дверь одного из черных ходов, выходивших во двор. Там мы залезли под лестницу. Калина засунул чемоданчик поглубже и, достав из кармана опасную бритву, протянул ее мне.

– Как только сунутся, режь по шнифтам.

– Я не смогу.

– Сможешь! – резко обрезал Калина, вставляя в парабеллум новую обойму. – Да у тебя вся рожа в крови! На платок, вытрись. Что-то никого нет, – промолвил он через несколько минут. – Надо отваливать. Когда оцепят весь район, нам уже не уйти. Давай вылезаем.

Выбравшсь из-под лестницы, мы выглянули во двор. Тишина. Подойдя к подворотне, осторожно осмотрели переулок. Слева на перекрестке в свете карманных фонарей над лежащим Худяком столпились менты и одинокие прохожие. Справа никого не было. Мы двинулись направо…

Вся «малина» была взбудоражена происшедшим. Прибежал Лева Пассажир.

Вам, ребята, надо временно отваливать из Москвы. Здорово засветились. Да еще легавого пришили! – советовал нам Пассажир. – А чемоданчик там оставили? Надо забрать. Но только осторожно. Если легавые надыбали – будет засада. На «малину» тоже больше не ходите. Тащите ко мне домой. Буду ждать.

На другой день мы с Калиной пошли забирать чемоданчик. Походив часа два по окрестным переулкам и убедившись, что подозрительных лиц поблизости нет, подошли к знакомому двору. Там тоже было чисто. Лишь какой-то мужик стоял в углу и справлял свою нужду. Дождавшись окончания его деятельности, мы зашли с черного хода. Чемоданчик лежал на месте. Не теряя бдительности, вышли из двора и пошли по переулку к площади Пушкина. Там сели на трамвай «Аннушку» и, сойдя у Петровских ворот, пешком добрели до Оружейного переулка. Вот и Левин двор. Угловой подъезд. Не спеша поднимаемся на второй этаж.

– Руки вверх! – Двое с третьего этажа, двое с первого в штатской одежде с револьверами наготове. – К кому идете?

– Да вот зашли по нужде, – ответил Калина. – Приперло, а на улице неудобно.

– Ну раз неудобно, то заходите, – ответил опер, заламывая Калине руки за спину. – Милости просим.

Другой опер закрутил руки мне. Третий в это время открывал Левину дверь, а четвертый настороженно водил револьвером в разные стороны, направляя его то на меня, то на Калину. В коридоре лицом к стене стоял Пассажир. Руки его были скреплены наручниками.

– Заходите, не стесняйтесь! – издевался опер. – Дружка пришли навестить? А в чемоданчике что? О, что здесь делается! – открыл он чемодан. – Нашли на улице, да? А в кармашках что у вас? Ай-ай-ай как нехорошо! Воробьев пострелять собрались? – вытащив у Калины пистолет, укоризненно качал головой опер. Через открытое окно нам было видно, как во двор дома медленно въезжал зеленый «воронок».

По прибытию в отделение милиции меня, Калину и Пассажира рассадили по разным местам. Их – в камеры, меня – за барьер. Примерно через час в дежурку вошел милиционер, лицо которого было очень знакомо. Да, действительно, это оперуполномоченный Набоков, который неоднократно отдавал меня на поруки сначала матери, потом отцу.

– Ваш? – спросил у него дежурный, указывая пальцем в мою сторону.

– Конечно! Старый приятель! – ответил тот. – Навертел дел в своем районе, теперь к вам перебрался. Ну что, Сечкин, сейчас уже не отвертишься. Четырнадцать-то исполнилось тебе?

Я хмуро промолчал.

– Собирайся, поедем в детприемник.

В детприемник мы приехали поздно вечером. Набоков сдал меня дежурному воспитателю, подписал какие-то бумажки и, с усмешкой пожелав мне приятного времяпрепровождения, уехал.

В комнате на четвертом этаже находилось около пятнадцати детей самого различного возраста. Я моментально был окружен со всех сторон любопытствующими физиономиями. Всех интересовали детали моего появления здесь. Наплетя что-то про родителей, живущих в Ташкенте, и про тетю, живущую в Москве, я с удовольствием завалился в чистую постель. Правда, печальные мысли о Калине, Худяке и Пассажире долго не давали мне уснуть. Но в конце концов усталость и переживания сделали свое дело, и я крепко заснул.

На следующий день, напялив на себя выданную накануне казенную одежду, я чинно следовал в общем строю на завтрак. Столовая находилась в другом корпусе. Мы шли по заснеженному двору все в одинаковых серых заячьих шубках и из такого же меха круглых, с длинными до пояса ушами шапках. Предполагалось, что эти уши должны завязываться на шее и одновременно играть роль шарфа. Но никто из воспитанников этого не делал, и уши болтались в такт шагам всей колонны, что было очень смешно.

Мои новые приятели предупредили, что хлеб, выдаваемый на завтрак, есть не следует. Один из нашего отряда втихаря соберет все пайки хлеба в наволочку и на обратной дороге, отстав от колонны, нырнет в котельную, находящуюся на нашем пути. Понадобится всего лишь несколько секунд, чтобы передать истопнику хлеб, получить от него заранее приготовленный кисет с махоркой и потом бегом нагнать строй.

Днем приехал следователь и долго допрашивал меня. Все мои объяснения сводились к тому, что неизвестный парень предложил мне купить у него билет в кинотеатр «Экран жизни». Так как в кассе билетов не было, я согласился и пошел вместе с ним в соседний дом за билетом. За что меня забрали, не имею ни малейшего представления. В конце концов раздосадованный следователь, полностью исписав все свои бумажки и выразив мнение, что таких, как я, надо живьем сжигать в крематории, врезал от души мне по шее, собрался и ушел.

В следующую ночь я окончательно решился на побег. Наши комнаты не запирались. Зато выходная дверь из коридора была заперта. К тому же по ночам там дежурил один из воспитателей. Выход был только один – через окно четвертого этажа. Правда, после этого предстояло преодолеть еще и высокую кирпичную, наподобие кремлевской, стену. Но решение этого вопроса я оставил на потом. Выпросив у своих соседей несколько простыней (благо, выдавали по две) и связав их между собой, я получил мощнейшее подобие веревки. После того как все улеглись спать, прождав еще часа три, я начал действовать. Один конец веревки я накрепко привязал к батарее центрального отопления, другой выбросил в открытое окно. Несколько воспитанников проснулись, когда морозный воздух с улицы пополз по комнате.

– Сека, ты куда? – спросил один из них.

– Домой на побывку! По родителям соскучился. Погощу денек-другой и приду обратно, – огрызнулся я.

– Там же охранник внизу ходит! – не успокаивался он.

– Прорвемся, – буркнул я и, натянув на себя припрятанные еще днем шубу с шапкой, полез на подоконник. Взглянул вниз и стало страшновато. А вдруг простыни не выдержат? А если длины не хватит? Ведь я же не мерил. Внизу было темно. Ну ладно, была не была. В крайнем случае спрыгну.

– Окно потом закройте! – предупредил я оставшихся, перелезая через подоконник. Спускаться было не трудно. Очень кстати оказались узлы на простынях. На них можно было задерживаться и немного отдыхать. Шел крупный снег – значит, к утру моих следов не будет, хотя это не так уж и важно. Не в тайге ведь! До земли осталось совсем немного. Теперь я уже различал в темноте лежащий на снегу конец моего импровизированного каната. Даже лишнего навязал! Но зато все в порядке.

Внезапно я ощутил себя в крепких объятиях.

– Попался, эквилибрист? – бережно снимая меня с веревки, участливо спросил охранник. – Ты не лунатик, часом? На прогулку вышел? Ночью дети должны спать. Гулять днем будешь. Давай-ка обратно домой!

Снова пошли скучные будни. Неоднократно приезжал следователь для допросов. Несколько раз меня возили на очные ставки. Наконец суд. На скамье подсудимых, кроме меня – Калина, Лева Пассажир и еще трое парней из нашей «малины». В зале суда среди зрителей в самом углу я увидел Мороза. Из судебного разбирательства я понял, что «малина» давно была у ментов на крючке. Что Худяк в ту злополучную ночь был убит шальной пулей и это его кровь оказалась у меня на лице. Что прохожий, выглянувший из подворотни, был ранен в локтевой сустав пулей, которая оказалась разрывной.

В связи с этим ментам грозили большие неприятности. Разрывными пулями пользоваться было запрещено. Разгорелся спор о том, был ли сделан предупредительный выстрел вверх. Стрелявший милиционер утверждал, что был. А свидетель говорил, что он увидел людей, бегущих по переулку, затем услышал выстрел. Один из бегущих упал. Вторым выстрелом он был ранен в руку. То есть, с его слов, предупредительного выстрела не было. Мы с Калиной тут же подтвердили его слова. Закончился суд тем, что Калине дали двадцать пять лет, остальным по пятнадцать за прошлые дела, а меня решено было отправить в детскую воспитательную колонию бессрочно, до полного исправления. Через несколько дней после суда я вместе с дежурным воспитателем сидел в этапной комнате, а конвоир по фамилии Ерошкин получал для нас обоих продукты питания на двое суток. Потом мы поехали на вокзал. По дороге Ерошкин довольно внушительно предупредил, что если я вздумаю бежать, то он обязательно поймает меня, так как имеет первый разряд по бегу на короткие дистанции, и непременно накостыляет мне по шее так, что я запомню это на всю жизнь, в связи с имеющимся у него дополнительно разрядом по боксу. Я, естественно, пообещал вести себя по возможности прилежно, и мой провожатый успокоился. Мы сели в общий вагон поезда, который следовал до Воронежа. Ерошкин усадил меня на угловое место к окну и, приперев своим грузным телом, принялся ритмично похрапывать. Едва поезд дернулся, как Ерошкин тут же открыл глаза и полез под лавку за своим рюкзаком. Достав оттуда батон копченой колбасы, хлеб, кусок сыра, он принялся аккуратно нарезать все это на маленьком вагонном столике тоненькими лепестками вынутым из голенища широким острым ножом.

Так как после завтрака прошло уже довольно много времени, я, глотая слюни, стал готовиться к импровизированному обеду. Однако Ерошкин не спешил приглашать меня к столу. Аккуратно изготовив несколько бутербродов, он принялся один за другим отправлять их себе в рот. Когда я несмело протянул руку за последним оставшимся бутербродом, он не спеша отвел мою руку в сторону.

– Не спеши, сынок. В колонию приедешь, там накормят.

– Так продукты же тебе дали на меня тоже! – возмутился я.

– Ну и что? Ты и так откормленный. А мне надо держать себя в спортивной форме. Какой из голодного охранник? Ты согласен со мной? – сытно рыгая, поинтересовался Ерошкин.

– А вот я расскажу, что ты мой паек съел! – с обидой заявил я.

– Да кто тебе поверит? – лениво проворчал Ерошкин, завязывая рюкзак и засовывая его обратно под лавку.

День, ночь и еще день поезд медленно тащился по рельсам. За это время Ерошкин шесть раз принимался за трапезу. После приема пищи он просил у проводника чай и, смачно прихлебывая из стакана, хрустел большим куском колотого сахара, выданного для меня в дорогу. В Воронеж поезд прибыл ночью. За окном бушевала сильная метель. До колонии предстояло добираться пешком по дремучему лесу. Впереди, не обращая на меня никакого внимания, крупно вышагивал Ерошкин. Я изо всех сил старался не отстать от него, чтобы не затеряться в снежной круговерти.

Бежать было совершенно бессмысленно. Незнакомый лес, метель – в трех шагах ничего не видно. Ерошкин великолепно это понимал и беззаботно шагал впереди. Перед глазами у меня маячил его рюкзак, в котором аппетитно проглядывался рельеф съеденного уже наполовину батона колбасы. Рука моя непроизвольно потянулась к отвороту валенка, где был запрятан кусочек безопасной бритвы. Воспользовавшись сильными порывами ветра я, предельно приблизившись к рюкзаку, на ходу осторожно надрезал его в месте выпуклости. Колбаса вывалилась мне в руки, и я вожделенно впился в нее зубами. Затем наступила очередь сыра. Далее неплохо пошел хлебушек. С сахарком я не очень торопился и, растягивая удовольствие, сосал его вплоть до появления домиков колонии. Метель к этому времени прекратилась.

Мы вошли в маленький домик, в котором находилась контора. Дверь была не заперта, но в помещении было пусто. Ерошкин скинул свой рюкзак на пол и вдруг заметил, что тот явно потощал. Он ковырнул пальцем по разрезу, и глаза его налились злостью.

– Убью, сволочь! – зарычал он, отбросив в сторону рюкзак. Схватив стоявшую у стены скамейку и яростно размахнувшись ею, лихой спортсмен-перворазрядник наверняка в сердцах размозжил бы мне голову, если бы я тотчас не увернулся. Мощный удар пришелся по столу, из которого тут же вылетело несколько досок, а сама скамейка разлетелась в щепки. В этот момент отворилась дверь.

– Ну вот, не успеешь выйти на минуту, как тут погром учиняют, – беззлобно проговорил вошедший мужчина. – Что тут у вас происходит?

– Да вот, пока вел сюда гаденыша, он меня обокрал. Рюкзак порезал, – жаловался Ерошкин.

– Я начальник колонии Владимир Николаевич Пушкин. С поэтом ничего общего не имею. Однофамилец. Показывай, что украл у сопровождающего!

Я похлопал себя по раздутому животу.

– Еду, что ли? Так ты что, пацана голодом морил? – обратился он к Ерошкину.

– Да врет гаденыш все. Жрал всю дорогу, да видно, мало показалось! – смутился Ерошкин.

Владимир Николаевич внимательно посмотрел на него, потом перевел взгляд на меня.

– Подавай сюда свою сопроводительную. Я напишу, что ты мародер. Получишь взыскание по месту службы, – обратился он к Ерошкину. – А ты, пацан, грамотный? Заполняй быстрее анкету, а то скоро завтрак будет. Место-то в животе осталось? – улыбнулся он…

– Новенького подогнали! – раздался голос при моем появлении в комнате. – Ты кто? – подошли ко мне развинченной, вихляющей походкой два парня лет шестнадцати. Один из них был плотного телосложения, среднего роста, из тех, кто постоянно крутится на турниках и выжимает двухпудовые гири. Второй – худой и длинный.

– Человек, – ответил я.

– Ты что, нормального разговора не понимаешь? Тебя спрашивают, ты вор или «сука»? – презрительно скривив губы, спросил худой.

– Вор.

– А у нас «сучья» колония! – обрадовался худой. – Комсомольцы! Будешь заявление в комсомол подавать? Я рекомендацию дам. Да и Санек тоже.

– Конечно дам, Мотыль! -тупо заулыбался плотный.

– Пошел ты!… – не сдержался я.

– Смотри, Санек, какой грубиян! Ну, мы тебя быстро приучим к вежливому обращению. Ну-ка, детки, преподайте первый урок босоте! – еще больше развеселился Мотыль.

Четверо парней, сидевшие на своих постелях и с интересом наблюдавшие за нашим разговором, поднялись и, подойдя вплотную, окружили меня.

– Ну что, повторять придется? – вновь спросил Мотыль.

Я промолчал.

– Да он не понимает! – взъерошился Санек и коротким профессиональным ударом в солнечное сплетение сбил меня с ног. Скрючившись на полу, я задохнулся от боли. И в то же мгновение получил сильный удар ногой в подбородок. Изо рта хлынула кровь. Удары посыпались со всех сторон.

– Тумбочку давайте! – хихикал Мотыль.

Уворачиваясь от ударов, я судорожно искал пальцами в отвороте валенка заветный кусочек бритвы. Наконец нащупав и вытащив его, я из последних сил приподнялся, вырвался из клубка озверелых парней и, подскочив к стоящему в стороне, ухмыляющемуся Мотылю, со всей мочи полоснул его бритвой по глазам. Раздался дикий вой. Схватившись руками за лицо, Мотыль залился кровью и упал на постель. Остальные отпрянули в стороны.

– Еще есть желающие? – зло прошипел я.

Желающих не оказалось. Все окружили Мотыля и наперебой предлагали ему свою помощь. Глаза его оказались целы. Он успел закрыть их. Кусочек бритвы был слишком маленьким и прорезал только веки и переносицу. Но кровища хлестала нормально. Мотыля повели в ванную комнату. Я тоже направился туда же и стал разглядывать в зеркало свою изрядно подпорченную физиономию. Пока я смывал кровь, со всех сторон сбежались воспитатели. Их попытки найти у меня бритву ни к чему не привели. Я заявил, что выбросил ее в окно. Нас с Мотылем повели в медпункт, по дороге читая лекции о вреде такого рода взаимоотношений.

Врач залепил меня со всех сторон пластырем, а на левую руку наложил шину, так как выяснилось, что у меня закрытый перелом. Еще он назначил рентген внутренностей, но для этого надо было везти меня в областную больницу, что оказалось очень хлопотным делом, и эту процедуру отложили до следующего раза. Я нисколько не сомневался, что следующий раз наступит сегодня ночью. Было понятно, почему воспитатели не посадили меня в изолятор. Они ждали эффективного воздействия от метода группового прессинга. Не думалось, что у них что-либо получится.

Вечером после отбоя, всячески изощряясь, чтобы не уснуть, я лежал в постели, сжимая в пальцах свое маленькое оружие. Каждый шорох заставлял меня настораживаться. Мне было абсолютно ясно, что со всеми шестерками, окружающими Мотыля, справиться будет невозможно. Да и со всей колонией не повоюешь. Но я твердо решил не ронять себя в собственных глазах и отдать свою независимость подороже.

Ночью послышался осторожный скрип кровати. В свете луны показался Санек с веревкой в руках. Остальные тоже подняли головы и настороженно ждали. Санек крался к моей постели. Я тихо поджал ноги и напружинился. В тот момент, когда он приблизился ко мне, я что было силы пнул его ногами в грудь. Санек отлетел к стене и растянулся на полу. Не давая опомниться, я выпрыгнул из постели и, подскочив к Саньку, яростно впился зубами в его нос. Мощный рев потряс комнату.

Обалдевший от боли, он совершенно не сопротивлялся. Я пилил зубами, стараясь откусить нос напрочь. Но множество рук подскочивших воспитанников оторвали меня от Санька, вместе с кончиком его носа. Силы были неравны. Предварительно опустошенная тумбочка уже стояла рядом. Вторично сломав левую руку и сложив почти пополам, меня запихали внутрь. Дверца тут же была закрыта на висячий замочек. Я и раньше много слышал о применяемой в колониях для несовершеннолетних экзекуции под названием «тумбочка», но сам попал в такую ситуацию впервые. Тумбочку со мной вынесли на лестничную площадку и, раскачав, бросили на лестницу. Кувыркаясь, она покатилась по ступенькам вниз.

Очнулся я в областной больнице. Проведя курс лечения, меня отправили обратно в эту же колонию, в которой я провел около года с приключениями, мало отличающимися от предыдущих. Администрации наконец стало ясно, что бытующие у них методы воспитания явно недостаточны для моего успешного исправления, а посему из Москвы в Воронеж был срочно вызван отец и я был передан ему на поруки…

Бедный мой многострадальный отец! Будучи инженером, он принадлежал к тому поколению интеллигенции, для которого честь была превыше всего. Отец рассказывал, что в жизни совершил всего лишь один нечестный поступок, когда, будучи девятилетним мальчонкой, собрал на пятачок металлолома и сдал его, купив на эти деньги пряников. Тогда родители посадили его в подвал на хлеб и воду, где он в темноте и одиночестве просидел две недели, запомнив свой поступок на всю жизнь.

Отцу было сорок пять, когда мать родила ему сына. Я был долгожданным и единственным ребенком. Всю силу своей любви родители обрушили на меня. Отец с гордостью говорил всем, что когда я вырасту, то обязательно стану инженером. В то время эта профессия была одной из самых престижных. Жили мы довольно скромно, несмотря на приличную зарплату отца. Большую часть заработка он тратил на реализацию своих научных разработок. Получив в тридцать девятом году премию за крупное изобретение в размере пятидесяти тысяч рублей (сумасшедшие по тем временам деньги), он купил мне детскую педальную машину, себе – велосипед, маме – новое красивое платье, а все остальные деньги пожертвовал в «народное хозяйство». Сам же всю жизнь имел один-единственный выходной костюм, который надевал по праздникам, а меня учил обходить булыжную мостовую вокруг, чтобы не так сильно изнашивались ботинки. Нашу просторную трехкомнатную квартиру в центре Москвы он превратил в коммуналку, оставив нам только одну комнату. Раздарив остальные, отец заявил, что неприлично занимать такую площадь, когда множество людей проживает в бараках и подвалах.