Текст книги "На грани отчаяния"

Автор книги: Генрих Сечкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 25 страниц)

Окончен процесс – и нас выводили,

Ты что-то хотела мне взглядом сказать,

Глаза твои страстно кричали, любили,

Но приговор был – меня расстрелять .

Из тюремного фольклора

СУД

Постепенно жизнь вошла в обычную колею. Витька заново учился говорить. Колькино лицо начало принимать нормальный синюшный оттенок. Мои руки изменили свою форму почти до нормальной. Переломы срослись. Раны зажили. Самое интересное, что все это произошло без участия медиков, за неимением таковых на зоне.

Правда, был один фельдшер из заключенных, который по причине смерти предыдущего вступил в эту должность всего лишь месяц назад. До этого он работал на лесоповале сучкосбором. Его основная обязанность заключалась в том, чтобы «раскалывать» симулянтов и освобождать от работы только тяжело больных. Под вечер к нему на прием в медпункт выстраивалась очередь желающих измерить температуру.

Но фельдшеру был предписан начальством строгий лимит – освобождать от работы не более десяти зеков в день. А желающих увильнуть было намного больше. К тому же на зоне присутствовали «лица», которых не освободить было невозможно. Но, нарушив лимит, фельдшер рисковал остаться без теплого места. С другой стороны, невнимательное отношение к «лицам» могло привести к более суровым последствиям. Приходилось крутиться.

Первоначально новоиспеченный лекарь при измерении температуры зорко следил за тем, чтобы лукавые пациенты не терли ртутный кончик градусника, не подогревали его сигаретой и не производили других противоправных, с его точки зрения, манипуляций. Но с таким методом вписаться в лимит не удавалось. Будучи натурой творческой, он придумал другой способ снизить процент заболеваемости на зоне. Всем приходящим, кроме «лиц», он прописывал одно и то же лекарство – пурген (от запоров) и заставлял выпить на месте по десять таблеток. Измученные, посиневшие пациенты, вынужденные каждые полчаса бегать «до ветру», надолго забывали дорогу в медпункт.

Поработав терапевтом, наш фельдшер начал осваивать хирургию. Нарывы и всякую другую мерзость он запросто научился отрезать ножом, предварительно густо намазав эпицентр йодом. Естественно, ни о какой анестезии не могло быть и речи. Постепенно очереди в медпункт сократились до минимума. Нас лечить он отказался наотрез, заявив, что все пройдет само собой. Как ни странно, он оказался прав.

Заведующим карцера на этой зоне был заключенный Никола Шрам. Шрам – это не фамилия. Это кличка, которая возникла в связи с присутствием на шее заведующего натурального шрама. Будучи ранее вором в законе и натворив у братков каких-то дел, он переметнулся к «сукам». Проштрафившись и там, свалил к «махновцам», кои и составляли основную часть контингента этого головного лагпункта.

Но не всегда ему удавалось удачно проскользнуть из «масти» в «масть». В результате своих перебежек шестидесятилетний Шрам кроме перепиленной шеи (неизвестно даже, на чем держалась его голова), имел еще несколько десятков отверстий на теле, металлические пластинки в черепе и вообще был похож на кухонный дуршлаг. Он ненавидел всех, кроме себя, и одним из любимейших его занятий были ехидные переговоры с нами.

В нашей скромной обители было две двери. Сначала открывалась деревянная, потом решетчатая из металлических прутьев. Открыв деревянную, Шрам усаживался перед решетчатой на табуретку и, заложив ногу за ногу, доставал папиросу, прикуривал и начинал пускать дым прямо в камеру. Нервы не выдерживали.

– Шрам! Ты же бывший ворина. Неужели в тебе не осталось и капли воровской крови? Дай же покурить, гад!

– А другую игрушку пососать не хотите? – с удовольствием затягиваясь, цедил сквозь зубы Шрам.

– Ну, тварь, доберемся до тебя!

По субботам Шрам приводил к себе в гости дежуривших в эту ночь двух-трех надзирателей. Прямо в коридоре на стол ставили флаконы с "Тройным" одеколоном, воду для запивки, нехитрый закусон. Начиналась вакханалия. Деревянную дверь, естественно, открывали, чтобы мы могли насладиться получаемым ими удовольствием. После принятия внушительной дозы одеколона у сотрапезников вскипала кровь. Кулаки начинали чесаться. Тогда они открывали вторую, решетчатую дверь и некоторое время успешно выполняли сложные тренировочные упражнения по боксу, в качестве реквизита используя наши тела.

По весу мы значительно уступали упитанным противникам. По правовым последствиям – тоже. После упражнений в смирительной рубашке в лучшем случае удавалось дойти под конвоем до бани. Казалось, если нас поставить друг за дружкой, как кости домино, и толкнуть одного, то другие попадают сами. Зато оппоненты, каждый день болтаясь на турниках, проходили нешуточную физическую подготовку. Кроме того, у них под рукой находились некие вспомогательные "гимнастические" атрибуты в виде тяжелых замков, гирь и ломиков. Нетрудно догадаться, кто постоянно выходил победителем.

Но нет худа без добра. После каждой субботней порции оздоровительных упражнений напрочь пропадала проклятая бессонница, мучавшая нас по будням. В ночь на воскресенье спалось неимоверно крепко и смачно. Правда, несмотря на здоровый сон, прелюдия к нему доставляла нам гораздо меньшее удовольствие. А посему в ходе короткой сходки решено было удавить Шрама, благо, шея его предрасполагала к этому.

Используя моменты, когда наблюдение отсутствовало, мы, разорвав свое нижнее белье на полоски (в камере было очень тепло), сплели из них прочную веревку. Буквально за пару часов все было готово. Теперь необходимо дождаться пятницы. По пятницам Шрам водил нас в баню и сам мылся вместе с нами. В бане он выдавал по кусочку мыла и тяжеленную деревянную шайку для воды. Решено было намылить веревку, сделать самозатягивающуюся петлю, накинуть Шраму на шею и, упершись в скамейку, втроем изо всей силы затянуть ее. Все это необходимо было сделать быстро, в то время, пока Шрам мылит себе голову и не имеет возможности заметить наши манипуляции. Под завязку, для страховки, решили долбануть его по башке шайкой.

К сожалению, наша затея закончилась неудачей. Почувствовав на своей шее инородный предмет, Шрам с такой силой крутанул головой, что, держась за веревку и слетев со скамейки, мы втроем распластались на кафельном полу, заставив его минут пятнадцать хохотать над этим конфузом. Вечером, после получения внеурочной порции спортивной зарядки, униженные и оскорбленные, мы были потрясены внезапным благородством нашего подопечного.

Когда наша троица лежала на нарах, ощупывая и зализывая синяки и ссадины, открылась деревянная дверь, и вместе с кружкой воды и куском хлеба глава карцера просунул через решетку и положил на пол пачку махорки, коробок спичек и солидный обрывок газеты для свертывания цигарок. От счастья был тут же пересмотрен приговор и мера наказания заменена на условную.

 
Новый год! порядки новые,
Колючей проволокой лагерь обнесен.
Со всех сторон глядят глаза суровые,
Над головою меч смертельный занесен…
 

Наступал 1953 год. В новогоднюю ночь один из надзирателей, по кличке Юродивый, принес нам два флакона «Тройного одеколона» и банку свиной тушенки. Он и раньше частенько заходил в карцер, располагался перед открытой дверью в нашу камеру и, коротая время своего ночного дежурства, рассказывал о своем сыне, который заступившись за знакомую девушку, получил срок и отбывал его где-то в Якутии. В экзекуциях Юродивый никогда участия не принимал. И вообще был не от мира сего.

Не мудрствуя лукаво, мы тут же водой разбавили одеколон, который моментально стал походить на мыльную пену, и принялись традиционно справлять сей праздник, горланя тюремные песни в промежутках между тостами. А когда хмель окончательно задурманил сознание, принялись водить хоровод вокруг воображаемой елки и плясать цыганочку.

В паузах между приключениями и праздниками своим чередом продвигалось следствие. Водили на допросы, учиняли очные ставки, проводили следственные эксперименты. Все, как полагается. Итог не заставил себя долго ждать.

ИЗ ОБВИНИТЕЛЬНОГО ЗАКЛЮЧЕНИЯ:

«…В мешке у з/к Сечкина обнаружен поджаренный фрагмент человеческого тела с нанесенной на нем татуировкой в виде надписи: «Не забуду мать родную». Аналогичная татуировка имелась на правой голени з/к Бизенкова Юрия Михайловича, бежавшего из исправительно-трудового лагеря Устьвымьского управления одновременно с з/к Сечкиным…

…Сечкин обвиняется в предумышленном убийстве с целью употребления тела потерпевшего в пищу. Заявление Сечкина о том, что потерпевший сам покончил жизнь самоубийством, является неосновательным…

…Кроме этого, Сечкин принимал участие в воровских сходках, которые дезорганизовывали работу администрации лагеря, подстрекал заключенных к неповиновению. Сечкин входил в бандитскую группу, целью которой было осуществление убийства начальника лагеря Столова, старшего надзирателя Иванова, фельдшера Шуркус, поваров общей кухни Ужакина и Круподер. Как видно из показаний свидетеля Магомедова, Сечкин входил в эту бандитскую группу, которая на вооружении имела самодельные ножи и пики, которые хранились в специальных тайниках, но после раскрытия преступного сговора были уничтожены…

Сечкин обвиняется в соучастии в подготовке к убийству…

Кроме этого з/к Сечкин и з/к Бизенков 10 марта 1952 года совершили побег из…

Сечкин обвиняется в организации, подготовке и осуществлении побега…»

И так далее.

Наконец, предварительное следствие по обвинению нас в тяжких лагерных преступлениях было закончено. Помимо действительных грешков для пущей верности нам были вменены в обвинение убийства, грабежи, бандитизм, саботаж. В те сказочные времена смертная казнь из Уголовного кодекса была исключена. Но шаловливая Фемида изредка, в виде исключения, в качестве действенной воспитательной меры, позволяла себе некоторые вольности, благодаря которым в лагерях, в назидание остальным, приводили в исполнение смертные приговоры лицам, исправление которых иными методами оказалось безрезультатным. Лица эти были осуждены «специальными лагерными судами», более известными под коротким названием «спецлагсуд».

Судебное заседание по нашему делу должно было проходить в клубе дивизиона головного лагпункта. Все шестнадцать подсудимых были собраны вместе и доставлены в клуб. С любопытством разглядывали мы развешенную на стенах наглядную агитацию, призывавшую к бдительности в борьбе с «врагами народа», коими мы и являлись.

Нас разместили вдоль торцевой стены, предварительно сковав наручниками по четыре человека. Мои неразлучные друзья Витя и Коля оказались в одной связке со мной. Коля, лицо которого после предыдущей экзекуции приняло почти сносный оттенок, был прикреплен к моей левой руке, а Витя, умевший уже довольно членораздельно выговаривать некоторые слова, – к правой. Четвертого я видел в первый раз. Перед нами стоял стол со стульями для судей, а по бокам и в зале находились солдаты, которые одновременно играли роль публики.

– Встать! – скомандовал командир дивизиона.

Зал нехотя поднялся. Появились члены суда. Впереди с папками бумаг – о чудо! – шла тоненькая девчушка с огромными, по-детски наивными голубыми глазами. Она деловито разложила папки и уселась в конце стола, покусывая кончик карандаша. Я не увидел, а скорее почувствовал, как внезапно напряглись спины моих товарищей по несчастью. Оглушенные и ошеломленные появлением в заплеванном, прокуренном, пропахшим перегаром «Тройного» одеколона зале прекрасной феи, этим лепестком необыкновенного цветка, залетевшим в мусорную яму, нежным созданием, источавшим аромат свободы, родного дома и прелестного, зовущего и одурманивающего женского тела.

Ради этого сумасшедшего мига перспектива расстаться с жизнью моментально отступила на второй план. Наши восторженные взгляды упорно буравили молоденькую секретаршу, и под их воздействием она, сначала робко и исподтишка, стала поглядывать на серую, однородную массу, одетую в унизительное лагерное тряпье. Позже, видимо немного осмелев, она провела более детальное обследование и, очевидно, установила, что мы все-таки отличаемся друг от друга.

Суд больше для нас не существовал. Машинально отвечая на вопросы, мы отводили глаза от прекрасной незнакомки только лишь для того, чтобы, переглянувшись между собой, выразить свое восхищение…

Человеческая память частенько сохраняет события или образы, которые хотелось бы забыть. Но иногда она милостива к нам, так как помогает хранить и нечто прекрасное. Вот и сейчас я забираюсь в потайные уголки своей памяти, и возникает странный образ…

Глаза! Только одни глаза! Глаза, в которых горечь и недоумение, страх и сочувствие, боль и сострадание. Глаза, которые укоряют и умоляют, обвиняют и прощают, ненавидят и обожают. Память не желает воспроизводить овал лица, очертания губ, цвет волос. Только глаза – глубокий, внимательный взгляд.

Целую неделю нас водили на суд. Целая неделя счастья! Последний день мы почуяли сразу. Кроме солдат с карабинами, в зале появились автоматчики. По бокам, для пресечения любых поползновений с нашей стороны, были установлены два пулемета, а стоявшие вдоль стен собаководы едва сдерживали злобно рычащих псов. Это был конец. Конец мечты, конец жизни. Словно сквозь вату слышим голос судьи:

– …Приговорить к высшей мере наказания – расстрелу. Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит. Привести в исполнение немедленно.

В этот момент я увидел голубые глаза, впившиеся в меня. Казалось, что они горели неистребимой, пылкой страстью. Они кричали немым криком! Они рыдали без слез!

Суд уже удалился, и командир дивизиона подошел к застывшей девушке, взял ее под руку и вывел из зала.

– Вынесите стол из зоны огня! – деловито отдавал приказания стрелкам командир взвода.

– Ты ведешь огонь сюда, ты – сюда, а ты – сюда, – тыкал он пальцем в каждую из наших четырех групп.

Увидев направленные на нас карабины, мы поспешно коснулись руками друг друга, что означало последнее рукопожатие.

– По врагам нашей Родины, огонь!… – Засверкало, загремело. Без всякой боли я провалился в темноту.

Внезапно я почувствовал, что существую. Стало страшно. Оказывается, есть потусторонняя жизнь. А я-то, придурок, не верил ни во что. Теперь вот расплачивайся за это. Как начнут в Аду жарить на сковороде!

В том, что в случае существования ТОГО света мое появление в Аду неизбежно, я нисколько не сомневался.

Чуть-чуть приоткрыв глаза, я вдруг увидел перед своим носом солдатские сапоги. Моментально все понял. Я еще на этом свете. Очевидно, просто не добили. Ведь я живучий. Поспешно закрыл глаза. Затаил дыхание. Увидят – добьют. А так есть надежда. Придется же хоронить. Наверняка не потащат нас по четверо в наручниках. Точно снимут. Может, повезет?

Внезапно зашевелился наручник на правой руке. Я скосил глаза. Надо же! Витька живой! Вслед за ним дернулся наручник на левой. Колька тоже!

Все живые. Медленно, как в полусне, начинаем подниматься. В полуметре над нашими головами стена прошита пулями. Встали. Солдаты снова внесли стол. Выходит председатель суда. На этот раз один. Читает:

– Руководствуясь статьями такими-то и такими-то, суд заменил всем осужденным высшую меру наказания лишением свободы на двадцать лет и лишением гражданских прав на пять лет.

Всеобщий вздох облегчения и дикая радость. Такое бывало. Частенько после оглашения первого приговора радио управления вещало на местные лагерные командировки и подкомандировки о приговоренных к расстрелу опасных преступниках, что на какое-то время снижало криминальную обстановку в зонах. Публично игнорировать закон иногда стеснялись. И устраивали такой вот спектакль.

Председатель ушел. Наши конвойные, резонно решив, что суд определил нам явно недостаточное наказание, вознамерились добавить своими силами. А посему, сняв для удобства наручники, они принялись избивать нас прикладами карабинов, сочетая принудительную добавку к приговору с традиционной разминкой. А мы, чрезвычайно довольные исходом дела, изворачивались на полу, подставляя под удары менее значительные части тела.

Я вместе со всеми остальными старался как можно чаще подставлять руки. Но не всегда это удавалось. И когда ненароком получал удар по незащищенной голове, из глаз стремительно сыпались искры, а потом, как в замедленной съемке, они тормозили свой бег и выстраивались в овальные фигуры, в точности повторявшие форму полных отчаянного страдания глаз девушки.

И я был счастлив!

А что у нас? Те самые бараки,

На нарах сотни бьющихся сердец,

Горит свеча, и в темном полумраке

Вздыхаем мы: « Да скоро ли конец?»

Из тюремного фольклора

«ДАЧА»

– Ну, братки, вот везуха подкатила! Сейчас наверняка на зонах поминают наши души. Вот хохма будет, как приедем! – радовался Чума, размахивая руками с перебитыми пальцами.

– Не рано ли радуешься, Чума? – возразил Колючий. – Много ты видел тех, кого объявляли в расстреле?

– Да вроде никого, – почесал в затылке Чума.

– То-то, никого. А куда они подевались, знаешь?

– На Магадан, наверно, киданули.

– А ты ничего не слышал про бугановскую «дачу»? – поинтересовался Колючий.

– Да что-то краем уха слыхал, – с сомнением произнес Чума.

– Так вот, там они все. Не дай бог и мы туда загремим. Уж лучше бы разменяли.

Нас всех, шестнадцать человек осужденных спецлагсудом, поместили в ту камеру карцера, в которой еще сегодня утром сидели мы втроем. Шрам притащил курева на всех и всячески заискивал перед нами. Но, несмотря на это, участь его была решена.

– Говорят, Шрам, ты наших братков забижал. Нехорошо это. Некрасиво. Ведь старый, пес! Неужто не поймешь, что ты уже труп? – взглянул на него Колючий.

– Мусора заставляли… – понуро промолвил Шрам.

У мусоров своя работа, а у тебя – своя. И так в дерьме по уши. Ну, тебе виднее…

Колючий был довольно авторитетным вором в законе. На вид ему можно было дать лет пятьдесят. Худощавый, с крючкообразным носом, внешностью он напоминал Бабу Ягу. Несмотря на свой возраст, Колючий был необычайно подвижен, превосходно бил чечеточку, великолепно пел блатные песни, с заводным азартом играл в карты. За свою жизнь он перепробовал все воровские специальности, но в последние годы остановился на взломе сейфов. Медвежатник[25] он был отменный. Недаром родился и жил в городе мастеров Туле. Но гастролировал по всему Союзу. За свои пять ходок Колючий отсидел в общей сложности пятнадцать лет. Привычка всегда давать собеседнику высказаться, спокойно разобраться в любой ситуации, неторопливо излагать свои мысли снискала Колючему уважение всех окружающих его воров. Он был справедлив в спорных ситуациях и непримирим к нарушителям воровского закона.

Полную противоположность Колючему представлял из себя Чума. В свои двадцать семь лет он был чрезвычайно суетлив. В спорах азарт преобладал над разумом. С запальчивостью отстаивая свою точку зрения, он редко обращал внимание на доводы оппонента. Чума был майданником[26]^{и обычно трудился на вокзалах и в поездах, хотя внешность его нисколько не предрасполагала к данной деятельности и немало осложняла ему работу по специальности. Как только круглолицый, небольшого росточка, непоседливый, с резкими, угловатыми движениями и бегающими глазками Чума появлялся на вокзале, пассажиры начинали поближе придвигать к себе свои чемоданы, судорожно хвататься за сумочки и всем своим видом демонстрировать полную готовность к отражению возможного посягательства на их вещи со стороны этого юркого человечка. Несмотря на это Чума был сметлив и удачлив. Поэтому эта ходка была у него первой.}

– Тебе виднее, – повторил Колючий таким тоном, что всем стало ясно: Шрам больше не жилец.

Про бугановскую «дачу» слышали все, но достоверно про нее не было известно ничего. Обычно такой контингент, как наш, долго на одной зоне начальство старалось не держать. Слишком много хлопот. Тут и побеги, подкопы, отказы от работы, разборки и многое другое. Поэтому раскатывали урки по всему Советскому Союзу и, каждый раз приезжая на новое место, собирали сходку и рассказывали на ней о положении в тех местах, в которых успели побывать.

О жизни в различных лагерях было известно всем. Устьвымьлаг, Китойлаг, Каргопольлаг и множество других представляли собой отдельные управления, жизнь в которых зависела от расторопности и характера начальства. Управления в свою очередь делились на «головные», «командировки», «подкомандировки». Сеть лагерей покрывала весь Союз. Особенно густо было на Колыме, в Якутии, в Архангельской и Вологодской областях. Средняя Азия по количеству лагерей не отставала от северных регионов. Но единственное место, информация о котором была покрыта мраком, – бугановская «дача». Ни один человек не вернулся оттуда. Зловещие слухи ходили об этом учреждении. Предполагали, что это нечто вроде Освенцима.

Утром надзиратели вывели всех за вахту, где нас ожидал усиленный конвой. В карцере под нарами, с затянутой петлей на шее, осталось лежать бездыханное тело Шрама.

– Куда двигаем, начальник? – поинтересовался Чума.

– На Кудыкину гору, – с насмешкой огрызнулся начальник конвоя. – Встань в строй! – вдруг окрысился он на замешкавшегося Чуму.

Шли весь день. Под вечер остановились на заснеженном берегу какой-то речушки.

– Вот и пришли, – заулыбался начальник. – Здесь вам покажут, где раки зимуют. И Шрам вам отрыгнется, и все остальные.

Через небольшой мостик навстречу нам, не торопясь, вразвалку, шагали люди с автоматами в военных полушубках, но без погон. Жесткий взгляд исподлобья. Пружинистая походка.

– Привет, начальнички! – заулыбался Коля. И в тот же момент удар приклада автомата сбил его с ног.

– Весело стало? Сейчас рыдать будешь!

Мгновенный профессиональный прием – и Николай, сложившись пополам, неподвижно застыл на снегу.

– Поздравляю! – врастяжку манерно произнес один из вновь прибывших конвоиров. – Поздравляю с благополучным прибытием на «дачу». Поднимайте своего зубоскала – и вперед! И если кто-нибудь из вас откроет свой поганый рот, я всажу ему туда с десяток отличных свинцовых пилюль. Надеюсь, все понятно?

Да, нам стало все понятно. Такую изысканно-издевательскую речь, вместо топорных, коротких фраз мы на зонах еще не слышали. Этих шестерых не сравнить с теми увальнями-надзирателями, которые до сих пор нам встречались. Там жестокость проявлялась от скуки, для самоутверждения, по привычке. Порой она сменялась добродушием, участием, сочувствием. Надзиратели, конвоиры, начальство – все обладали различными чертами характера. Были злые и добрые, глупые и умные, скептики и доверчивые, жадные и щедрые, пессимисты и оптимисты. Здесь все шестеро были одинаковы, как роботы. Беспощадный стальной блеск глаз, уверенная настороженность, моментальная реакция и ничего человеческого.

Подняв Николая, в сопровождении нового конвоя мы побрели по тропинке, протоптанной в тайге. Наши бывшие конвоиры ушли в обратном направлении. По дороге несколько раз встречались пикеты, которые никого не охраняли. Но абсолютно очевидно было, что пришли они сюда не просто погулять в лесу. И на ловцов-охотников за побегушниками мало походили. Экипировка не та. Да и не ходили они по тайге, а чинно располагались по три-четыре человека возле небольших шалашей у костров, провожая нас настороженным взглядом, и лица у них были точно такие же, как у наших конвоиров. Очень странно!

Примерно через час ходьбы показались сторожевые вышки зоны. Все, как и везде. Только нас повели не на вахту, а в административный барак. Узкий коридор. Справа кабинеты и один кабинет в торце. На дверях таблички. Машинально читаем. На торцевой табличке – Начальник подразделения Буганов В. И. Так вот она, бугановская «дача»!

В кабинете за массивным столом сидел офицер в форме старшего лейтенанта внутренних войск.

– Привели? – поднявшись и выйдя из-за стола, спросил он у конвойных.

Полное молчание в ответ. Мы поставили Кольку на ноги и поддерживали его с двух сторон.

Теперь появилась возможность разглядеть легендарную личность, представшую перед нами. Владимир Ильич (!) был человеком среднего роста с покатыми плечами, лет пятидесяти пяти. Огромный живот. Круглое, испитое лицо. Мясистый, с ноздреватой кожей нос. Маленькие, злобные, с хитрецой глазки. Обвисшие щеки. Рот гузкой. Особенно привлекали взгляд его громадные, мощные кулаки, которыми заканчивались короткие руки.

– А с этим, что? – кивнул он на Кольку.

– Словоохотливый, – односложно ответил начальник конвоя.

– Ну, язычок мы быстро подрежем. Подучите его немного свободу любить, а потом в карцер. Хотя нет… Подождите. Тут ко мне с последнего призыва прислали. Будем проводить воспитательный процесс комплексно. Кузнецов! – крикнул он, приоткрыв дверь кабинета.

Из коридора вбежал молоденький солдатик лет двадцати.

– Слушаю, товарищ начальник!

– Кузнецов! – с пафосом начал воспитательную речь Владимир Ильич. – Заключенные, которые стоят перед тобой, отпетые головорезы. Закон слишком гуманен и не в состоянии повлиять на этих подонков. Расстрел отменен, а исправить их невозможно. Ну, дали им по двадцать лет, а у них и раньше было по двадцать. Им плевать. Они привыкли к зоне и прекрасно чувствуют себя здесь. Они даже смерти не боятся. Мы должны, мы просто обязаны создать им такие условия, чтобы те, кто останется в живых, падали в обморок от страха при одной мысли о возвращении сюда. Ты все понял?

– Так точно, товарищ начальник, – ответил солдатик.

– Тогда начнем практические занятия. Ну-ка вмажь как следует вот этому разговорчивому! – заулыбался Буганов.

Новоиспеченный надзиратель, переминаясь с ноги на ногу, испуганно хлопал глазами.

– В то время, когда весь наш народ грудью защищал свою Родину, эти мародеры грабили, убивали, насиловали наших жен, матерей, сестер! Бей, гад!

Солдат нерешительно сделал несколько шагов и, подойдя к еле стоящему на ногах Коле, слегка ударил его в левую скулу.

– Разве так бьют? – возмутился начальник. – Смотри, как надо!

И мощным ударом громадного кулака в подбородок он отправил в нокаут своего подчиненного. Перевернувшись через голову, солдатик врезался в стену.

В наших рядах произошло оживление. Конвой приподнял автоматы.

– Теперь, надеюсь, ты хорошо стал меня понимать? – потер Владимир Ильич правую руку. – Поднимайся! Повторим упражнение!

Ошарашенный солдат, сплюнув кровавый сгусток, с трудом поднялся на ноги, встал в позу и, размахнувшись, со всей силы ударил Колю в солнечное сплетение. Коля сложился пополам.

– Вот это уже лучше! А теперь говоруна посадишь в карцер. Выпиши постановление на двадцать суток. Остальных по одному отведешь в седьмую. Кликни там Макарова и Ганичева. Пускай этим тоже пропишут, для начала, усиленный паек. Но умеренно. Чтоб смогли завтра выйти на работу. И смотри у меня! Вздумаешь жаловаться – только себе самому. Почтового отделения здесь нет. Закон – тайга, хозяин – Буганов! – хохотнул он.

Сначала увели Колю. Остальных поставили в коридоре лицом к стене. Пришли два надзирателя. Открыли одну из дверей.

– Первый, заходи!

Первым в шеренге оказался Леха Нос. Лехе было лет тридцать. Имея два высших образования, он был знаменитым домушником. Правда, очень стесняясь своей наружности, он всеми силами старался не испугать случайно оказавшихся дома жильцов квартир, которые ему предстояло обчистить. А причины для испуга были весьма основательны. Голова, напоминающая тыкву, огромный горбатый нос, над которым навис узкий лобик. Вечно слезящиеся, выпученные, посаженные рядом друг с другом глаза с воспаленными красными веками без ресниц. Подернутая верхняя губа, из-под которой торчат два огромных, переплетенных между собой передних зуба, расплывшееся во всю левую щеку родимое пятно. Вместе с тем по характеру Нос был мягчайшим, робким, добрым и по-своему отзывчивым человеком. Ни его внешность, не нуждающаяся в особых приметах, ни характер не располагали к той деятельности, которой он занимался.

В результате всего этого с ним происходили различные казусы. Вся камера каталась со смеху, перечитывая по несколько раз его приговор, в котором описывались все нелепости, происходящие с его участием.

Как-то раз во время ночного проникновения в квартиру, вскрыв отмычками дверь, Нос снял калоши, дабы не испачкать пол, чисто вымытый хозяевами, и заглянул в комнату. К своему величайшему ужасу, он увидел, что мама с дочкой лет семнадцати мирно спят в своих постелях, хотя и должны были в это время находиться на даче.

Отступать было поздно, и он осторожно, чтобы не испугать, принялся будить обеих. Не испугаться, увидев его физиономию, было невозможно. Стесняясь, Леха объяснил, что он вор, что соберет немного вещей и удалится, не причинив никому вреда. Но женщины обомлели от ужаса. Тогда окончательно растерявшийся Нос, увидев в серванте вазочку с пирожными, схватил ее и принялся настойчиво угощать несчастных женщин, а они судорожно глотали их, думая, что имеют дело с маньяком. Венцом всего была просьба Носа продать ему какой-нибудь чемодан, чтобы уложить в него выбранные вещи (он никогда не забирал все самое ценное, а делился с хозяевами квартиры, даже если их не было дома).

– Да, берите, пожалуйста, так! – просила перепуганная мать.

– Да, да, берите! – вторила ей дочка.

– Нет, я не могу, – сопротивлялся Нос.

Отсчитав деньги, положив их на стол и попрощавшись с женщинами, Нос виновато удалился.

И это не было глумлением. Это была черта характера.

– Мы первый раз в жизни видим такого вежливого и обходительного бандита, – заявили на суде обе женщины…

– Первый, заходи!

За тонкой дощатой перегородкой нам было слышно, как моментально обработали Носа.

– Следующий!

Колючий, усмехнувшись и махнув нам рукой, исчез за дверью.

Обработка прошла необычайно быстро. Примерно по минуте на человека. Пятым пошел я. Сбив с ног и пнув несколько раз, меня вытолкали за дверь. Даже обидно за такое пренебрежение к моей персоне.

Бугановская «дача» резко отличалась от всех предыдущих зон, на которых мне пришлось побывать. Обычно в зоне имеется один или несколько бараков, в зависимости от профиля работ в данной местности и требуемой рабочей силы. Бараки либо целиком заставлены одинарными или двухярусными койками, либо поделены на комнаты и выглядят как общежитие. В зоне, как правило, есть столовая (она же часто используется под клуб), баня с парикмахером, библиотека, различные игры, музыкальные инструменты. Раз в десять дней меняется постельное и нательное белье, а верхняя одежда прожаривается для уничтожения насекомых в специально оборудованных печах. В некоторых местах бывает даже коммерческое питание, где за деньги можно получить пищу, резко отличающуюся от обычной «баланды»[27]. Разрешаются свидания с родственниками и получение посылок. Возможна постоянная переписка.