Текст книги "На грани отчаяния"

Автор книги: Генрих Сечкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 25 страниц)

Я вспоминаю ее маленькие руки

И ножки стройные в суровых лопарях…

Который год живу я с ней в разлуке

На пересылках, в тюрьмах, в лагерях.

Из тюремного фольклора

ЛЮБОВЬ В ЗОНЕ

Доставленный в Устьвымьлаг семнадцатилетним парнем, упрямый норовом и бесшабашный в своих поступках, я не хотел и не мог в одночасье превратиться в бессловесное животное, которых порождала репрессивная структура лагерей. Срок у меня был приличный – двадцать лет, и впереди было много времени «для исправления». В связи с этим я не считал, что мое исправление непременно должно было произойти в первые годы пребывания в ИТЛ.

Но совершенно противоположного мнения придерживалась администрация лагеря. За неполные два года моих «художеств»: непочтительное отношение к руководству, неоднократные попытки побега, участие в сходках и различные другие, несовместимые со статусом рядового заключенного причуды, – местное начальство решило сбить с меня спесь самым распространенным в те времена способом. Убедившись, что клопиный карцер не произвел на меня надлежащего эффекта, и полагая, что двадцатилетний срок для моего исправления явно недостаточен, администрация, еще заблаговременно, стала собирать необходимые для возбуждения уголовного дела материалы. Для большей остроты поставленной задачи, мне заодно приписывали лагерные грабежи, бандитизм, подготовку к убийству начальника лагеря Столова и других. Совершенный мной побег переполнил чашу терпения. Чтобы не мараться из-за одного человека, по зоне наскребли еще пятнадцать строптивцев.

Итак, шестнадцать заключенных оказались под следствием. Нас не спеша допрашивали всю весну, лето и осень. Следствие, как известно, предполагает полную изоляцию обвиняемых от остальных и друг от друга. Об этом местные следователи вспомнили лишь в начале зимы. В каждой зоне имеется карцер. Для одного карцера нас оказалось слишком много, а размещать всех изолированно – слишком хлопотно. Поэтому было решено разбросать нас по подкомандировкам[18]^{и разместить в местных карцерах по два-три человека. Так и определилась наша троица – я, Витя и Коля.}

Ночью под конвоем нас подвели к незнакомой зоне. Внешне она ничем не отличалась от остальных. Четыре вышки с охранниками, вокруг – три ряда колючей проволоки, запретная зона с заснеженной, девственно белой контрольной полосой, несколько угрюмых длинных бараков с дымящимися трубами и маленький домик снаружи зоны – прямо под сторожевой вышкой. Последнему и предстояло стать нашим новым пристанищем. Единственно, что поразило, – это женщина-надзиратель, вызванная из зоны нашим конвоем. Она, позвенев ключами и найдя нужный, открыла замок, и мы очутились в жарко натопленном коридоре, освещенном тусклой лампочкой. В коридоре было три двери с волчками[19] и кормушками[20].

Три хаты – сориентировались мы. Каждому по одной…

Но, вопреки ожиданиям, нас всех троих поместили в первую камеру. В ней были деревянные двухъярусные нары, окно, зарешеченное стальными прутьями и закрытое снаружи дощатым «намордником», в углу стояла параша. В камере был полумрак. Пикантная надзирательница, повесив на нашу дверь внушительный замок, приоткрыла кормушку.

– Ведите себя спокойно, мальчики! – приятным контральто напутствовала она. – У нас сейчас с ревизией полковник Фемидов из управления. Слышали про такого? Так что не советую озорничать!

Захлопнув кормушку, она пошуровала в коридорной печке угли, закрыла заслонку на ночь и, заперев наружную входную дверь, чинно удалилась.

Ну кто же на севере не слышал про полковника Фемидова? Знаменитый произвольщик просто утопал в ореоле легенд. От одной этой фамилии у многих начинался нервный тик. Там, где он появлялся, моментально начинало пахнуть смертью. Причем часто мучительной. Это был злобный, совершенно неуправляемый маньяк. Его боялись все, от начальника любого лагеря до последнего зека. Малейшая тень неповиновения вызывала у него дикую ярость. И тогда он терял над собой всякий контроль. Горе тому, кто в этот момент оказывался поблизости. Рассказывали, что, когда его личный водитель выразил сомнение, сумеет ли он, не подвергая опасности жизнь своего шефа, проехать мимо оползня, съехавшего на дорогу со скалы, Фемидов в ярости выхватил маузер и в упор застрелил парня. После чего, успокоившись, выкинул труп на дорогу, сел за руль и как ни в чем не бывало продолжил путь. Ну ладно, может, хоть в карцер не зайдет

Мы сбросили с себя телогрейки, хлопчатобумажные брюки с курточками и, оставшись в одном нижнем белье, с наслаждением принялись растирать закоченевшие на морозе конечности.

– Надо же! – удивился Витя. – Первый раз на зоне вижу шмару[21] – надзирателя. В тюрьме – понятно. Но на зоне!

Витя – это кличка. Еще со школьной скамьи, где в основном бытует обращение к учащемуся по фамилии, которая часто преобразуется в кличку, маленького Володю Викторова друзья стали называть Витей. Так и пошло. Небольшого росточка, худенький и шустрый Витя рано лишился своих родителей. Отец в самом начале войны погиб на фронте, а мать с горя спилась и умерла во время приступа белой горячки. Оставшись один, Витя принялся бродяжничать. Из своей деревни под Смоленском он со временем перебрался на Кавказ, но, не ужившись с грузинскими урками, подался в Ленинград, где и обосновался. Там он познакомился с местной шпаной, которая, преподав ему немало жизненных уроков, приняла в свою среду, и через некоторое время Витя стал первоклассным щипачем[22]. В свой второй срок за карманную кражу после соответствующей подготовки получил звание вора в законе. Сейчас Витя шел на раскрутку в третий раз.

Лишь только затих скрип снега под ногами удалившейся «жрицы ключей», раздался голос:

– Кого привели?

О боже, мы не верили своим ушам – голос был женский!!!

Кровь ударила нам в голову. Стало все понятно. Мы оказались в карцере женской подкомандировки, и через камеру от нас – так близко! – находятся проштрафившиеся на зоне прекрасные леди.

С помощью коротких, взволнованных диалогов было достигнуто соглашение о взаимной встрече. Но какого либо металлического предмета, с помощью которого можно было бы выломать дубовую дверь, у нас не оказалось. Рационализаторская мысль сработала мгновенно. Втроем, навалившись на окно, выдавили раму со стеклом. Далее резкими ударами кулаков вышибли одну доску из «намордника» и ею стали выгибать прут решетки, пока он не вышел из пазов и не оказался в наших руках.

Вся операция прошла как один стремительный бросок. Но предстояла более нудная и кропотливая работа. Добытым металлическим тупым прутом от решетки мы по очереди ковыряли толстенную дубовую дверь, дабы проделать в ней отверстие, диаметр которого позволил бы Коле протиснуться в коридор.

Он был самым крупным из нас. Мощная фигура, накачанные мышцы и неуживчивый характер вызывали у администрации лагеря в отношениях с Колей негативные эмоции. Николай вырос в интеллигентной московской семье. Отец – профессор, мать – научный сотрудник. Загруженные работой родители не могли уделять сыну достаточно внимания и доверили его воспитание няне, простодушной деревенской девушке, которая не сумела справиться со своенравным и капризным мальчишкой. Зато с этой задачей прекрасно справилась улица. Несмотря на приличный достаток в доме, Коле больше пришлась по душе уличная независимость. Со временем он стал неплохим домушником[23].

Поймали Колю совершенно случайно. Однажды ночью, во время очередной кражи, из-за своей солидной комплекции он не смог пролезть в окно квартиры, расположенной на первом этаже. Пришлось снять пальто, которое он запихнул в находящийся рядом пожарный ящик с песком. После выполнения запрограммированной задачи Коля с изъятыми вещами, упакованными в узлы, прибыл на снимаемую квартиру. Только там он спохватился, что в азарте забыл про свое пальто. А во внутреннем кармане находился его паспорт. Нужно было срочно бежать обратно.

Коля не мог знать, что случайно проходивший мимо милицейский патруль обратил внимание на приоткрытое окно и вызвал наряд на место происшествия. Пальто его было уже найдено. Как только Коля приблизился к злополучному дому, его окружили оперативники.

– Сдавайся, Николай! – крикнул опер, направляя на него наган. – Стрелять буду!

– Уйди с дороги, мусор, порву на части, сука! – выхватив нож, взревел Коля.

Несколько выстрелов по ногам, и Коля упал на колени, продолжая размахивать ножом. Налетевшие оперативники скрутили его и доставили в отделение милиции. За этот эпизод Коля заработал десять лет. Титул вора в законе получил еще на свободе. Кличка Угрюмый к нему как-то не приклеилась.

Думается, что сегодня Коля впервые в жизни решил заняться физическим трудом. Несколько часов изнурительной работы, лопнувшие кровавые волдыри на ладонях, и вот уже, обдирая плечи, друг за другом пролезаем между полом и дверью через раздолбанное отверстие в коридор. Впопыхах мы даже не подумали о том, что часовой на вышке может услышать звуки нашей отчаянной атаки.

Дальше все было делом техники. В коридоре около печки оказался лом. Этого было вполне достаточно, чтобы замок, висевший на двери, нахально отделявший нас от прелестных незнакомок, отлетел в сторону. Во время этого самоотверженного труда незнакомые прелестницы подбадривали нас радостными восклицаниями, что необычайно вдохновляло на рыцарские подвиги ради удовлетворения желания будущих дам сердца. Нашего желания тоже.

Замок отлетел в сторону, дверь распахнулась, и… Коля с Витей юркнули в женскую цитадель. Я же, с детства привыкший все делать фундаментально, неторопливо подобрал замок и сунул его дужкой в дверной пробой. Потом, взяв стоявший в углу лом, вбил его между наружной, ведущей из коридора в сени дверью карцера и полом, дабы предотвратить непредусмотренное вмешательство посторонних лиц.

Даже сейчас я не могу понять, что подтолкнуло меня к такой неторопливости. То ли действительно врожденная хозяйственность, то ли сладострастное чувство лакомки, откладывающего самый вкусный кусок на последний момент, так как я знал, что в камере находятся три женщины, и не сомневался в том, что одна из них будет моей…

Войдя в камеру, я остолбенел. Двое моих друзей судорожно трудились на верхних нарах, а в углу, подготовившись по всем правилам к предстоящей порции любви, сидела… древняя маленькая старушка.

– Иди ко мне, сынок! – прошамкала она своим беззубым ртом.

– Ну что вы, бабушка! – оторопев, ответил я и принялся вышагивать по камере туда и обратно, проклиная в мыслях свою неповоротливость и прикидывая, кто из моих друзей сумеет насладиться первым.

Витя завладел самой молодой девушкой лет восемнадцати, которая, закрыв лицо руками, отдавалась ему нежно и целомудренно. Колина подруга, лет тридцати пяти, судорожно прижимая его к себе, со стоном подбрасывала так, что он своей мощной кормовой частью едва не задевал потолок.

Все это происходило передо мной, как спектакль на сцене провинциального театра, и казалось каким-то представлением, фарсом. Верхние нары – самое фешенебельное место в камере – трещали и прогибались под напором стосковавшейся любви.

Ну конечно же мне безумно хотелось обнять ту, зардевшуюся от стыда и затаившую дыхание от желания девушку, над которой, деловито сопя, трудился Витя. Странно, но, поглядывая искоса на вздрагивающую пару, на предмет моей вожделенной мечты, я совершенно не ревновал, а лишь испытывал радость за своего товарища, который получал необычайное наслаждение.

Колька отвалился первым. Тяжело дыша, он лежал на спине, и пот струился по его вискам. Я ускорил шаг, делая вид, что не замечаю освободившегося вакантного места. Женщина пытливо посматривала на меня, и я спиной чувствовал, что она не удовлетворена. Наконец замер и Витька.

С ловкостью обезьяны стремительно взлетел я на верхние нары и моментально занял освободившееся место. Вихрь чувств закрутил меня, когда я прижал к себе обнаженное, разгоряченное девичье тело. Сознание помутилось…

Когда я пришел в себя, то, оглядевшись, увидел, что Витя уже трудится с Колиной подругой, а Коля, очевидно больше меня уважая старость, охотно обслуживает бабушку, которая кряхтит от удовольствия и что-то нашептывает своему возлюбленному беззубым ртом.

Как коршун (несмотря на товарищескую солидарность) заслоняя свою подругу, свирепо посматривал я по сторонам, всем своим видом давая понять, что больше не уступлю ее никому. Девочка смотрела на меня счастливыми глазами. Друзья поняли меня, и я был им за это благодарен.

Да простит нас Господь, что в ту ночь мы занимались отнятой у нас любовью вовсе не в интимной обстановке. Но мы не видели друг друга. В порыве непередаваемого экстаза каждый был сосредоточен только на своей подруге и больше ни на ком на свете. Гнусные тюремные нары с шестью напряженными телами в нашем воображении превратились в сверкающую белизной брачную постель. Время остановилось…

Потом мы парами, чинно взяв своих подруг по счастью (или несчастью) под руки, гуляли от стены до стены по коридору. Мы – в полотняных кальсонах, они – в полотняных рубашках. И чудилось нам, что гуляем мы по Парку культуры имени Горького в Москве, одетые в приличные костюмы, а наши дамы – в бальные платья. И что люди на берегу пруда кормят сдобными булочками селезней, а пестрые павлины, важно гуляющие на газонах, кокетливо распускают хвосты.

Но все когда-нибудь кончается. Чтобы наших подруг не изувечили, мы решили взять огонь на себя. Поколдовав со взломанным замком, вновь заперли пленниц в камере и, возвратившись в свою, уселись на верхние нары в ожидании расплаты. Она не заставила себя долго ждать.

В проломленный «намордник» нам было видно, как по зоне запрыгал луч фонарика, приближаясь к карцеру. Загремел засов. Послышался шум в коридоре. Это женщина-надзиратель решила нанести нам очередной визит. Вбитый между дверью и полом лом не дал проникнуть в помещение. Фонарик стремглав побежал обратно. Через некоторое время зона озарилась яркими огнями. Множество человеческих фигурок бежало по направлению к карцеру. В руках карабины и автоматы. Мы знали, что будет сейчас.

Внутри слегка похолодело. Решили свою жизнь отдать подороже. Я взял доску от «намордника», Витя – металлический прут, Коля напряг свои пудовые кулаки. Входная дверь разлетелась под ударами прикладов. Вместе с морозным воздухом в коридор ввалились солдаты. Дверь в камеру открыли ключом. Сочный перегар, озверевшие лица. Среди них перекошенное дикой яростью лицо полковника Фемидова. Теперь терять нечего. Тройным ударом бьем первого ворвавшегося в камеру. Он падает. Остальные – назад.

– Огонь! – кричит полковник, вынимая длиннющий маузер из деревянной кобуры. Из коридора засверкал огонь, затрещали автоматы. Пули прошивали нары, как иголки шелковую материю. Только позже мы поняли, что солдаты специально стреляли мимо – для устрашения, так как был приказ взять нас живыми.

Мы лежали на животах, закрыв головы руками. Ослепленные. Оглушенные. Не зная, на каком мы свете. Чьи-то руки сбросили нас на пол. Инстинкт самосохранения заставил изловчиться и сунуть ноги в обувь. Я попал в Витькины резиновые сапоги, а он в мои валенки. Пинками нас выбросили на снег и волоком потащили на вахту. Так началась расплата за бурную любовь.

– Наручники! – орал полковник. Самозажимающиеся наручники (руки назад) первому надели Коле. Потом его кисти положили на стол и торцом скамейки ударили по наручникам сверху. Наручники сомкнулись. Раздался хруст костей. С Колиного лба закапал пот. Ту же процедуру последовательно проделали с Витей и со мной. Трещали кости запястий. Трудно забыть этот хруст. Потом нас повалили на пол и долго били громадным замком, снятым с двери камеры, и еще какими-то тяжелыми предметами. Изрядно устав, наши воспитатели решили отдышаться. Полковник в это время звонил по телефону на головной[24]:

– Сейчас к вам пришлем трех архаровцев. Побег затеяли, мерзавцы. Примите, как следует. Подготовьте рубашечки! Чахотка, веди их на головной!

Очухавшийся от тройного удара, надзиратель по кличке Чахотка, дрожа от злобы, взял автомат.

– В случае чего, сам знаешь…

Чахотка радостно закивал.

В нижнем белье (а я еще и в резиновых сапогах на босу ногу) мы вышли на тридцатиградусный мороз. Впоследствии я мысленно благодарил судьбу за зверское избиение, так как искренне полагал, что наши изуродованные, в кровоподтеках, разгоряченные тела только благодаря этому не превратились в лед во время мучительного десятикилометрового марафона. Руки, зажатые наручниками, походили на надутые хирургические перчатки, пальцы которых торчали во все стороны, как сардельки. Каждый шаг отдавался мощным разрядом тока в искалеченных руках. А сзади упорно глядел нам в спины автомат пьяного и злобного Чахотки. Не дай бог поскользнуться!

Рассвело. Тайга, окутанная инеем, безмолвно наблюдала за происходящим. Мы стояли возле головного в стороне от тропинки, а Чахотка, оставив нас, ушел распорядиться на вахту.

– Заходи! – выглянув, махнул он Коле.

В заиндевевшем окне еще горел свет, и нам смутно были видны движущиеся внутри силуэты.

Теперь необходимо сделать небольшое отступление, дабы рассказать несведущему читателю о том, что представляет собой смирительная рубашка, применявшаяся в большинстве лагерей и тюрем. Это простейшее приспособление длиной в человеческий рост для усмирения лиц, не особо уважающих режим местного учреждения, изготовлено из прочного холста. На плечах закреплены металлические кольца. Рукава зашиты наглухо, и от них тянутся длинные лямки. На подоле рубашки, в районе щиколоток, также пришиты лямки. Рубашка надевается через голову, ноги связываются нижней лямкой. Руки загибаются за спину, и лямки, пришитые к концам рукавов, продеваются в кольца на плечах и с силой оттягиваются обратно вниз. Кисть правой руки фиксируется у левого плеча, а левой – у правого. В таком положении все аккуратно закрепляется. Затем следует классический удар ногой в поясницу, и испытуемый валится на живот. После этого концы лямок от связанных ног соединяются с концами "ручных" лямок и стягиваются. Момент нагрузки зависит от силы и усердия индивидуума, проводящего данный эксперимент. Наказуемый приобретает форму, которая на тюремном сленге называется «ласточка». По инструкции на этом все должно и закончиться. Но ретивые «рационализаторы» считают, что этого не вполне достаточно и эффективность наказания неизмеримо возрастет в случае грамотного продолжения программы. В лямки вставляется палка, и приготовления к экзекуции можно считать законченными.

Теперь остается только вращать эту палку, и натягивающиеся лямки начнут придавать телу ту или иную форму – в зависимости от фантазии, темперамента и усердия «воспитателя». Можно просто немного повернуть палку и посмотреть ласково в обезумевшие от боли глаза, насладиться надрывным криком. Можно повернуть палку подальше, и тогда подопытный захлебнется и захрипит, так как вырезом воротника рубашки пережимается горло. Но здесь надо быть начеку, потому что зажимается сонная артерия и испытуемый может потерять сознание раньше, чем почувствует «настоящую» боль. Еще поворот, и начнет трещать позвоночник. Чуть больше усилие, хруст и…

– Ах, слегка перестарались, – растерянная, дружелюбная улыбка. – Зачем теперь оставлять живым такого человека? Ведь будет мучаться, болезный, всю жизнь…

Обычно рубашку должны применять в присутствии врача, но большинство лагерных специалистов игнорируют это правило, так как прекрасно набили руку на этом деле и отлично умеют совмещать сразу обе профессии.

Итак, в окне мелькнула Колина тень, потом возня, дикий крик, совершенно не похожий на Колин голос. Наконец хрип и тишина.

– Затянули, – облегченно произнес Витя. – Скоро мы.

– Сейчас я пойду, – простонал я. – У меня ноги в резиновых сапогах. Кстати, твоих.

– А у меня руки сейчас отвалятся.

– А у меня и руки, и ноги.

Так мы торговались потому, что кончилось терпение. Потому что даже смирительная рубашка была для нас радостным избавлением от тех мучений, которые испытывали мы, стоя в стороне от дороги по пояс в снегу в одном нижнем белье, с непокрытыми головами, с изуродованными руками.

Дверь вахты открылась, и сквозь неплотно пригнанные доски ворот мы увидели, как двое надзирателей, сгибаясь под тяжестью носилок с Колей, вынесли их и потащили вглубь зоны.

– Ты! – ткнул пальцем в сторону Вити выглянувший Чахотка. Витька радостно нырнул в открытую дверь. Я остался один. Боль уже притупилась, хотелось умереть. Может, в рубашке задушат? Хорошо бы.

Наконец-то! Моя очередь. Безразлично вытаскивая из снега чужие, негнущиеся ноги, я двинулся к двери. Через минуту был уже в тепле. Понять мое блаженство будет трудно. Да я и сам мало что понимал. Вокруг недовольные лица надзирателей. И я виновато озираюсь. Ведь все эти замечательные для своих семей люди, любящие мужья, заботливые отцы, вынуждены по моей вине делать гнусную работу, хотя нельзя не признать, что она выполняла роль некоего развлечения в их серой и однообразной северной службе.

Наручники бережно сняли вместе с кусками моей кожи. Я бессмысленно уставился на бесформенные сине-лиловые подобия рук и подумал, что если останусь жив, то мне их непременно ампутируют.

Неоднократно после войны я встречал людей, которые беззаботно управлялись двумя оставшимися культями, а в Музее Революции в зале подарков Сталину своими глазами созерцал созданный из мельчайшего разноцветного бисера ковер, который изготовила для вождя безрукая женщина, годами нанизывая бисеринки на нити с помощью пальцев ног. Интересно, успеют ли за время моей отсидки придумать механические протезы. Времени же много…

Поймал себя на мысли, что все это чушь: сейчас мне сломают позвоночник, и руки уже никогда не потребуются.

Тем временем надзиратели распутывали узлы лямок смирительной рубашки. Как же ее сняли с Вити не развязывая? Очевидно, только слегка расслабив лямки, стащили через голову с бесчувственного тела. Наконец все готово. Я вытянул вперед голову, чтобы им было удобнее надевать. Завязали руки, через спину вытянув их к плечам. Связали ноги. Удар в спину привел меня в горизонтальное положение. Подтянули ноги к голове. Вставили палку и присели отдохнуть.

– Начнем? – спросил один.

– Давай, – нехотя ответил другой. Остальные с унылой скукой наблюдали за происходящим.

Внезапно все мое тело стало огромным, а кожа, покрывающая его, сжалась до мизерного размера. Чувствовал, что выползаю, выскальзываю из своей кожи. Потом перехватило дыхание. Свет померк. Очнувшись, я понял, что меня облили водой. Лямки были распущены. Один из надзирателей укоризненно покачал головой:

– Что ж ты сразу вырубаешься? Так не годится. Ведь боль не почувствуешь и урок не впрок. Давай, браток, еще раз.

Экзекуцию повторили, но с тем же успехом. Опять я вырубился до наступления «настоящей» боли. Обескураженные и обиженные, ребята принялись меня уговаривать:

– Да ты успокойся, не напрягайся. Не видишь разве, что ничего не получается? Придется еще раз. На, покури!

И в рот мне огнем вперед сунули папиросу.

Но и в третий раз их ожидала неудача. Разочарованные и утомленные, они сорвали с меня рубаху вместе с бельем. Подняться я уже не смог. Даже шевельнуться. На прощанье меня угостили несколькими ударами деревянным молотком по пяткам – чтоб больше не бегал, водрузили на носилки и потащили в зону. Опять в карцер. На этот раз на территории лагеря, но в отдельном ограждении. Открыв камеру, с носилок швырнули на нары, закрыли и ушли.

Скосив глаза, я увидел своих друзей, ставших за эту ночь такими родными, такими близкими. У Коли было черное лицо. Такая кожа бывает, когда прищемишь палец. А Витька перестал говорить. Он только мычал и хлопал ресницами. Оба были неподвижны. Сколько времени мы так пролежали – установить невозможно. Но вдруг Колька-негр, слегка приподняв голову, сказал:

– А что, братцы, если бы мы заранее знали всю программу, решились бы снова податься к девчатам?

– Да! Да! Да! – изо всех сил заорал я хриплым шепотом.

– Муа! Муа! Муа! – промычал Витька.

После этого мы долго лежали молча, вспоминая горькие прощальные слезы случайных и безымянных подруг-проказниц, имена которых впопыхах не узнали и не узнаем никогда.

На наши глаза тоже навернулись слезы…