Текст книги "На грани отчаяния"

Автор книги: Генрих Сечкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Над морем сгущался туман,

Ревела стихия морская,

Стоял на пути Магадан -

Столица Колымского края

Сараханов А. А.

СТОЯЛ НА ПУТИ МАГАДАН

Мы стояли на палубе и вглядывались вдаль, где в полупрозрачной дымке все ярче и ярче вырисовывалась бухта Нагаево. Сколько нас? Никто, кроме конвоя, не знает. Может, двести, может, триста, а может быть, и все четыреста. Наш этап был собран из разных камер Ванинской пересыльной тюрьмы. Доподлинно было известно, что приплывало на семь человек меньше, нежели отплывало. Так же было известно и то, что сейчас наступит расплата. А пароход медленно подходил к причалу. От берега с сопок дул пронзительно-холодный северный ветер. Да, здесь действительно «Макар телят не пас». Наши вонючие тенниски и легкие летние брюки задубели от холода. Всех, как одного, колотила мелкая дрожь.

Наконец пароход причалил к пристани. Мы спускались гуськом по скрипящему трапу. Внизу сопровождающий нас конвой передавал папки с делами местным сотрудникам.

– Ты, ты и ты! – тыкал некоторых пальцем в грудь начальник конвоя. – Отходи вправо!

Отобрали двенадцать человек. В их число попал и Хорь. Все поняли – это на раскрутку за трупы. Расплата. Остальных построили по пять человек, и колонна тронулась в путь.

После трюма Магаданская пересылка показалась нам навороченным санаторием. Как и всегда, сначала баня. Испытывая колоссальнейшее удовольствие, долго и тщательно мы терли друг друга намыленными полотенцами. Баня была натуральной, почти как на свободе. Повсюду скамейки, шайки, краны с горячей и холодной водой, отдельный душ. Не было парной, но это обстоятельство нас особенно не обескураживало. Раскрасневшиеся, чистые до безобразия, лениво выползали мы из дверей, предоставляя освободившееся помещение для следующей партии.

После бани, весьма кстати, всем выдали новое нижнее белье, хлопчатобумажные курточки и брюки, а также ботинки с портянками. В каптерке каждый выбрал себе матрас, подушку и одеяло по своему вкусу, получив в придачу простыню и наволочку. Довольные своей новой экипировкой мы важно проследовали в любезно предоставленную нам камеру. Разложив на нарах свои матрасы и застелив их белоснежным бельем, мы водрузили свои распаренные и умиротворенные тела на эти роскошные атрибуты комфорта и уюта. Все мое «семейство» опять попало в одну камеру.

– Начальник, давай газету! – начал стучать в дверь неутомимый Колючий

– Что, по прессе истосковался? Последние новости не терпится узнать? – поинтересовался Язва.

– Да нет, картишки надо изготовить, – отозвался Колючий.

– Тогда и лепилу вызывай! Красный стрептоцид тоже нужен, – вмешался Кащей. – Черви с бубями чем красить будем?

– Что стучишь? – показалась в открывшейся кормушке голова дежурного надзирателя.

– Газету давай! – не унимался Колючий.

– После обеда, – ответил дежурный и захлопнул кормушку.

Из коридора уже раздавался характерный звук раздаваемых ложек, стук черпака о кастрюлю, хлопки открываемых и закрываемых кормушек предыдущих камер.

– Бери ложку, бери хлеб и садися за обед! – пропел Язва.

– Ты чего, Язва, перед кичей в пионерском лагере воспитывался? – съязвил Кащей. – На горне, наверное, по утрам играл? Пионерский костерок запаливал?

– В лагере воспитывался. Это ты прав. Но только не в пионерском. Про пионерский знаю из фильмов, – парировал Язва.

С прилежным усердием уничтожив овсяный суп и ячневую кашу, урки вновь решили возобновить прерванный заслуженный отдых. Но не тут то было…

– На прогулку! Собирайсь! – раздался голос из кормушки.

– Дежурный, ты можешь не орать? Не видишь разве, люди отдыхают! – недовольно сморщился Кащей.

– Наотдыхаетесь еще! Вишь, сроков понахватали выше крыши! Кто не хочет на прогулку – может не ходить.

– Ты чего, шуток не понимаешь, начальник? Все хотят. В трюме вволю насиделись, – обиделся Кащей.

– Тогда давайте выходите! – открывая дверь, пригласил дежурный. – Становитесь по два.

Все моментально повскакивали с нар и, выйдя в коридор, построились по двое.

Маленький прогулочный дворик, рассчитанный на прогулку обитателей только одной камеры, показался нам оазисом простора и великолепия. На радостях, все без исключения, резвились как маленькие дети. Благо, никаких ограничений со стороны надзирателей не предвиделось. После ареста Берии, разгрома знаменитой бугановской «дачи», «Прожарки» и других подобных заведений, а также значительной перетрубации персонала во всех остальных исправительно-трудовых учреждениях обстановка в тюрьмах и лагерях заметно изменилась в лучшую сторону.

Быстро разделившись на группы по интересам, мы развлекались, как умели. Одни играли в чехарду, с разбега перепрыгивая друг через друга, другие с азартом по очереди колотили кулаками по ладошке отвернувшегося неудачника, который должен был угадать, кто именно его стукнул, третьи занимались друг с другом боксом, четвертые бегали наперегонки, а наиболее покалеченные во время шторма чинно ходили по кругу, изредка уворачиваясь от налетающих на них бегающих, прыгающих и размахивающих кулаками сокамерников. Разгоряченные и взволнованные, возвратившись в камеру, мы увидели лежащие на длинном столе свежие газеты.

– Ура! Братва! Живем! – заблажил зардевшийся от счастья Колючий. Сложив газеты, он тут же принялся разрывать их на определенной величины куски, необходимые для изготовления карт.

– Ты чего делаешь-то? Дай же почитать! – загнусавил Кащей.

– На свободе почитаешь! Ишь, грамотей выискался! Тут без стир – хоть плачь! А он читать надумал! – возмущался Колючий.

– Доктора вызывали? – донеслось из кормушки. Около двери стоял передвижной столик на колесах, на котором были разложены самые разнообразные лекарства.

– Кто у вас тут болен? – поинтересовался, нагнувшись и заглядывая в кормушку, медбрат.

– Все! – зареготала камера. – Давай красный стрептоцид! Давай аспирин! Снотворное давай!

С уходом работника медицины закипела отчаянная работа. Одни, растянув в разные стороны носовой платок и положив на него размоченный хлеб, с помощью растирания ложкой добывали необходимый для изготовления карт клейстер. Другие, отрезав пронесенным сквозь все шмоны кусочком лезвия бритвы шмат резиновой подошвы, поджигали его. Третьи аккуратно вытаскивали из окна осколок стекла, чтобы собрать на него копоть от горящей подошвы. Но всей этой деятельностью занимались только самые ярые энтузиасты. Все же остальные пришли к справедливому решению – сохранить максимум калорий. Я также улегся на боковую. Но сон не приходил. Магаданская пересылка напомнила мне родную московскую Таганскую тюрьму, где я провел четыре месяца под следствием и с которой уходил этапом в начале весны 1950 года по предыдущей ходке. Было мне шестнадцать лет отроду и один год срока…

Перед глазами вновь возникали картины прошедших дней. В то время я, в числе ста двадцати человек, уходил этапом в Южный Казахстан. Среди нас было несколько воров в законе. Особенно из них выделялись Васька Чахотка и Боря Чуб. Васька – парень лет двадцати пяти, длинный, худой до безобразия – действительно страдал чахоткой. Откровенный благожелательный взгляд, неторопливость аристократических манер и тонкая, чувствительная натура делали его приятным, внушающим доверие собеседником. Боря – примерно такого же возраста, маленький, толстенький, суетливый, с хитрыми глазками – был полной противоположностью. Стоя рядом, они невольно вызывали смех, напоминая собой известных клоунов – Пата и Паташона.

В то время я был любознательным и общительным парнишкой. Мы прониклись искренней симпатией друг к другу и стали «вместе кушать». Это выражение употреблялось в тюрьмах в том случае, когда несколько человек, симпатизирующих друг другу, объединялись как бы в одну «семью». Они держались вместе, рядышком располагались на нарах, вся пища была общая, и, если кого-либо из них оскорбляли, дружно бросались в бой.

К этому времени стаж в воровской жизни был у меня уже солидный, но по молодости лет я еще не имел права называться вором и пользоваться всеми преимуществами, которые давало это звание. Чахотка и Чуб с большим энтузиазмом взялись за мое воспитание. С согласия остальных воров мне было разрешено присутствовать на сходках, правда, без права участия в дебатах. То есть я мог сидеть, набираться разума и помалкивать.

Шла стажировка на звание. Мне давали понять, насколько воровской закон справедливее государственного. Если на партийном собрании решение большинства проголосовавших немедленно вступало в силу, а меньшинство обязано было против своей воли подчиниться большинству, то на воровской сходке все обстояло иначе. Только единогласное мнение могло быть реализовано в жизнь. И совершенно не играл роли индивидуальный авторитет или групповая поддержка. Десять авторитетнейших паханов могли доказывать правильность своей точки зрения одному молодому, незрелому, только что вступившему на путь воровской жизни парню, но имеющему право голоса на сходке. И если он твердо стоял на своей позиции, то решение не могло быть принято до тех пор, пока эти десять не докажут парню свою правоту либо наоборот. Иногда сходки продолжались по несколько суток.

Уважительное отношение друг к другу, независимо от возраста и стажа добавляло шарм воровской романтике. Оказание помощи товарищу в любой ситуации, отказ от работы по идеологическим причинам, дабы не производить материальные ценности для своих классовых врагов, наличие общака для совместных целей и многое, многое другое составляло неписаный воровской закон, нарушение которого в основном, каралось смертью.

Вор не мог послать другого вора на три буквы. Если же это случалось, то оскорбленный имел право на сходке потребовать от оппонента сатисфакции за свои слова по всей строгости закона. Даже простые «мужики», которые вынуждены были, согласно закону, отдавать половину своих посылок и передач ворам, относились к ним с искренним уважением, так как любые недоразумения и споры решались ворами, исходя из норм справедливости, и исключали беспредельные отношения.

После четырехнедельного путешествия в товарном вагоне, который, не торопясь катил по рельсам и торчал на запасных путях различных станций по нескольку суток, мы прибыли в город Чимкент, который и являлся конечным пунктом нашего путешествия.

Кончался апрель, и в Южном Казахстане стояла неимоверная для наших непривычных московских тел жара. Что-то около тридцати пяти градусов. Пешком от вокзала нас довели до зоны. Пропустив через вахту, всех поселили в длинном бараке с решетками на окнах, который выполнял функцию карантина. В нем надлежало прожить двадцать один день, и если за это время ни у кого не обнаружится заразных заболеваний, следовал перевод в зону на общих основаниях. Барак заперли на замок. Одного лишь Ваську Чахотку, учитывая его заболевание, поместили в больницу, которая находилась в зоне.

Лагерь был довольно большой – около тысячи человек. Основная масса – казахи и узбеки, осужденные за различные преступления. Было еще пятьдесят чеченцев, которые сидели за переход границы и контрабанду. Вожаком у них был Хасан. Поговаривали, что он родственник какого-то иранского хана. Вот эти-то чеченцы, имевшие сроки по двадцать пять лет, и держали в страхе всю зону. Отбирая у перепуганных обитателей лагеря посылки и передачи, они выбирали себе самые дефицитные продукты и вещи, а остальное выбрасывали в протекающие по территории арыки. Тот, кто пытался что-то оставить себе, моментально получал нож в бок.

Чеченцев боялись все. И охрана, и надзиратели, и начальство. Каждый считал, что выгоднее обойти конфликт стороной, нежели стать очередной жертвой разъяренных маньяков. Против них даже не возбуждали уголовные дела за убийства, так как пользы от этого не было никакой. Ну дадут двадцать пять, а у него и так столько же. Одна морока. Зато месть неизбежна.

Все они одевались в свою национальную одежду, а у Хасана демонстративно висел на кушаке в металлических, отделанных серебром ножнах огромный остро отточенный двусторонний кинжал. Даже начальник лагеря, встречая Хасана, вышагивающего по зоне в сопровождении своих телохранителей, смущенно отводил глаза в сторону, невольно сжимаясь под его холодным, пронзительным взглядом.

Кое-как проведя ночь, мы прилипли к окнам и сквозь решетки внимательно разглядывали окрестности нашего нового пристанища. Зона напоминала небольшой городок. Ровными рядами стояли бараки, образуя собой живописные улицы. Всюду развешана броская наглядная агитация. Плакаты и лозунги на каждом бараке. Кое-где вдоль улиц текли арыки, а на пересечениях были высажены цветами большие круглые клумбы, окантованные по окружности торчащими из земли углами красных кирпичей. Вдалеке виднелась столовая, а напротив больничный барак.

Дверь больницы отворилась, оттуда вышел Васька Чахотка и направился к ближайшему арыку. На шее у него висело полотенце, а в руках он нес мыльницу и зубную щетку с порошком. Подойдя к арыку, Васька начал приводить себя в порядок.

В это время с противоположной стороны показался Хасан. Он важно шагал к этому же арыку, а двое сопровождающих его чеченцев, согнувшись в три погибели, на вытянутых руках несли его туалетные принадлежности. Подойдя к арыку, Хасан пренебрежительным толчком ноги отбросил Ваську в сторону, встал на его место и как ни в чем ни бывало принялся наводить марафет.

Совершенно дикое оскорбление вора в законе, да еще к тому же исходившее от фраера, пусть даже он и хан, вызвало в Ваське законную ярость, и он моментально со всей силы вмазал ногой в спокойную, расплывшуюся от самодовольства физиономию Хасана, наклонившегося в этот момент над арыком. Даже телохранители не успели среагировать в то мгновение, когда кинжал Хасана, сверкнув на солнце, вонзился в Васькино тело. Вырвав из Васьки кинжал, аккуратно обтерев его полой халата, Хасан невозмутимо продолжил водную процедуру.

Рев, от которого содрогнулись хилые саманные стены нашего барака, заставил вздрогнуть даже чеченского главаря. Если казахи и узбеки безропотно влачили свое жалкое существование, боясь лишний раз выйти из барака, чтобы не попасть на глаза чеченцам, то московская публика, не привыкшая к такому обращению, забурлила, как кратер действующего вулкана. И воры, и мужики были едины в своем порыве. Ваську уважали все. Увидев его худое и беззащитное тело, подрагивающее в последних конвульсиях, толпа с ревом бросилась на саманную стенку барака, которая без особого труда вывалилась наружу. На ходу отрывая от нар доски и вышибая из окон решетки, каждый вооружался как мог. Правда, ножей не было ни у кого. В процессе этапа неоднократные обыски лишили всех холодного оружия.

Неуправляемая, яростная толпа вывалила на зону. И куда вдруг подевалась невозмутимая походка Хасана? Мгновенно оценив ситуацию, он, как кенгуру, прыгнул в сторону и вместе с телохранителями опрометью бросился к своему бараку. Чеченцы, находившиеся на зоне, моментально разбежались, юркнув в ближайшие от них двери. Толпа, стихийно разделившись, хлынула за ними.

Влетая в очередной барак, разъяренные москвичи срывали одеяла со спрятавшихся под ними азиатов и, узнавая чеченцев по усам, тут же обрушивали на них град ударов досками, железными прутьями решеток, и всем, что попадало под руки. Кровь вперемежку с мозгами забрызгивала стены. Тела несчастных уже давно не шевелились, а удары не прекращали сыпаться, превращая изувеченные трупы в однородную кровавую массу.

Насмерть перепуганные казахи и узбеки в панике залезали под нары, хотя их беспокойство ничем себя не оправдывало. Перепутать было невозможно, так как они носили усы, свешивающиеся вниз, в то время как у чеченцев усы стрелками торчали в стороны. Буквально за несколько минут около двадцати чеченцев были убиты. Остальные успели добежать до своего барака и забаррикадировались там. В их числе оказался и Хасан.

В зону въехали пожарные машины. Мощными струями пожарники пытались локализовать обстановку. С вышек строчили пулеметы. Но никто не обращал на это никакого внимания. Если даже водяной смерч и сбивал кого-то с ног, то, проехав на заднице под напором воды определенное расстояние, он вскакивал на ноги и продолжал бежать к своей цели. А пулеметы наверняка палили вверх. По зоне метался начальник лагеря в сопровождении кучки надзирателей, уговаривая на ходу прекратить побоище. Но реакции на его мольбы не было никакой. Стихия бушевала.

Значительная часть нашего этапа сгрудилась возле чеченского барака. Несколько человек, попытавшихся сунуться в дверь, были тут же выброшены назад с проткнутыми животами. В дверях насмерть стояли чеченцы с ножами, похожими на средневековые мечи. Рев толпы раздался с удвоенной силой. В окна и дверь барака тучей полетели кирпичи, вырванные из клумб. Стекла вместе с рамами посыпались внутрь.

– Поджигай барак! – повис в воздухе истошный крик. – Спички сюда!

– Ребята! Что вы делаете? – раздался умоляющий голос начальника лагеря. – Смотрите какая жара! Сгорит весь город!

Не обращая на него внимания, около двери уже разжигали сухие доски.

– Братцы! – заорал начальник. – Беру командование на себя. Вот записка завхозу! – лихорадочно царапал он на бумажке. – Бегите, он выдаст вам ломы. Ломайте простенки между окнами и тогда ныряйте туда все сразу! Мне эти чеченцы вот уже где сидят! – показывал он, проводя ладонью себе по горлу.

Кто-то сбегал за ломами, и началась лихорадочная работа. Но чеченцы тоже не сидели без дела. Пока наши парни ломали переднюю стену барака, они выскакивали из противоположных окон на запретную зону.

Увидев бегущих по запретной зоне в направлении вахты чеченцев, часть толпы бросилась следом. Но пулеметные очереди с вышек отсекали преследователей от преследуемых. Тогда в запретку полетели кирпичи. С размозженными головами сыпались чеченцы на свежевспаханную землю. До вахты удалось добежать только одному – Хасану. Надзиратели, вцепившись в дверь, держали ее нараспашку, чтобы Хасан без малейшей задержки мог проскочить. В тот момент, когда он занес ногу, чтобы перескочить порог, несколько трофейных, изъятых у чеченцев ножей, вонзились ему в спину. Надзиратели, схватив Хасана за руки, стремительно втащили его на вахту.

До больницы Хасан не доехал. Он умер в кузове грузовика.

Жизнь на зоне стала прекрасной, как в сказке. Казахи и узбеки перестали бояться выходить из своих бараков. Вечером, после работы, улицы зоны превращались в многолюдный и шумный «бродвей». Старики рассаживались вдоль арыков, покуривали трубки и мирно беседовали. Молодежь собиралась кучками и пускала по кругу самокрутки с кошкарским планом (анаша). Публика среднего возраста, вдыхая свежий вечерний воздух, гуляла между вновь восстановленных цветочных клумб, резалась в нарды на лавочках. Из клуба доносились звуки домры. Старожилы зоны подходили к москвичам и, счастливо улыбаясь, предлагали откушать самые вкусные продукты из своих передач: бешбармак, чебуреки, шаурму. Все домашнего приготовления.

Не дожидаясь конца карантина, нас расселили по баракам, так как карантинный блок остался без фасадной стены и остро нуждался в восстановлении. На следующее утро вежливо пригласили на работу. После длительного вояжа в телячьих вагонах это предложение вызвало восторг. Боря Чуб и двое его друзей тоже поехали подышать свежим воздухом, хотя работа им не светила из-за воровского статуса. Мне же, пока я на стажировке, сам Бог велел поразмяться.

На работу возили в два места: на свинцовый завод и в каменный карьер. Мы попали в карьер. Работа была немудреная. После взрыва скалы нужно было кувалдой разбивать чрезмерно большие камни, грузить их на тачки и отвозить на погрузочную площадку, куда подгонялись грузовики.

Все оказалось не так просто. С увлечением принялся я лупить по огромной глыбе, но ничего не получалось. Мелкие осколки разлетались в разные стороны, сама же глыба раскалываться не хотела никак. Подошел аксакал. Взял у меня из рук кувалду. Осмотрел и потрогал камень со всех сторон. Нашел какую-то точку, размахнулся и не очень сильно ударил в найденное место. Глыба развалилась пополам. С каждой половинкой он расправился аналогичным способом.

Через некоторое время я тоже овладел мастерством молотобойца. Громадные камни, как орешки, лопались под моими точными и ловкими ударами. Мне ужасно нравилось это занятие. Качаешь мышцы, да еще получаешь моральное удовлетворение. Мы очень удивлялись, глядя на местных жителей. Такая дикая жара, а эти недоумки работают в халатах и шапках. Да еще хлещут кипящий чай. Ни один из них ни разу не сунулся в арык, чтобы насладиться живительной прохладой и смыть с себя пот и пыль.

Зато москвичи, скинув с себя всю одежду до трусов, все, как один, принялись загорать под палящими лучами солнца, прихлебывать из арыка холодную, текущую с гор воду, полоскать в ней свое разгоряченное тело. К вечеру московский этап превратился в вареных раков, а утром половина из нас поливала соплями свои постельные принадлежности, задыхалась в кашле, металась в бреду и беспрестанно поминала непристойными выражениями непривычный для российского контингента климат.

Срок мой прошел довольно быстро. В декабре 1950 года я уже катил в свою Москву. Предновогодняя Москва! Что может быть прекраснее для человека, только что вырвавшегося из-за колючей проволоки?…

– Сека, ну чего разлегся? Давай терца запишем! Четыре колоды уже готовы, а ты все валяешься! – грубейшим образом оборвал мои воспоминания Колючий. – Вон! Народ уже шпилит!

Рядом Витя, Язва, Кащей и подсевший к ним вор по кличке Жаренный вовсю резались в очко. Еще две группы заядлых картежников, дислоцирующиеся на нарах в разных концах камеры и со всех сторон окруженные болельщиками, озабоченно лупили картами по подушкам, игравшими роль столов. Настоящий же стол стонал от отчаянных ударов по нему фишками домино. Рядом от каждого удара подпрыгивали на доске шахматы. Публика интенсивно проводила свой досуг

.– Давай запишем! – ответил я, с удовольствием предвкушая бурную реакцию моего, теперь уже почти постоянного партнера.

– Братва! Кто знает, сколько примерно нам здесь торчать? – раздался взволнованный голос с нижних нар.

– До зимы! – поступил спокойный ответ сверху. – Как земля замерзнет, так по зимнику и попрем. А пока успокойся. Отдыхай! Куда торопиться? Ведь срок идет!

– Так надоело уже мотаться! Сколько можно? Пора бы уже к одному берегу! – не успокаивались нижние нары.

– Еще неизвестно, куда попадешь! А то затолкают на урановый рудник, тогда запляшешь! – констатировали верхние.

Оппонент надолго замолчал, очевидно обдумывая методы извлечения из недр урановой руды.

– Кончил!!! – изо все сил заорал Колючий так, что вздрогнули все обитатели нашей камеры. Расщеперив колоду и демонстрируя мне свои очки, он подпрыгивал на заднице от удовольствия.

– Ты бы кончал поосторожнее, а то забеременеет твоя колода! – раздался чей-то насмешливый голос. – Сидеть еще долго. Куда ребенка-то денешь? Предохраняться надо.

Подъехал ужин. Колоды карт мгновенно попрятали. После трапезы с помощью алюминиевой кружки, которая играла роль и микрофона, и наушника, состоялся сеанс связи с соседними камерами. Было выяснено, где содержатся остальные участники нашего морского круиза, кто из воров еще находится на этой пересылке, и еще получено очень много различной полезной информации.

– Отбой! – стукнув для убедительности два раза в дверь, прокричал из коридора надзиратель. – Давайте укладывайтесь!…