Текст книги "Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 54 страниц)

И так как она этого хотела, он посмотрел на нее и увидел все.

Она не накрасила губы, не напудрила лицо, не подвела глаза, платье висело на ней, словно с чужого плеча.

И вдруг она предстала перед ним, лишенная ореола и перенесенная в будни.

Глаза потускнели от разочарований и утрат, горечь и сарказм залегли складками вокруг рта, лоб усеян морщинами, как поле боя – трупами; видно было, что она измучена: ее лицо и тело были обезображены повседневной и нескончаемой борьбой за существование, борьбой за счастье. Так стояла она перед братом, а он все смотрел на нее, крепко стиснув руки.

Убедившись, что он все понял, она сказала:

– Да, много пережито за эти восемь лет.

Она произнесла это слабым, как у больного ребенка, голосом и провела руками по своим бедрам, касаясь их осторожно, словно они были изранены, или как бы отыскивая былую чистоту их линий.

Тогда брат порывисто привлек ее к себе, и, прильнув друг к другу, они заплакали.

Утирая слезы, она бросилась вон. В дверях, обернувшись, сказала:

– Завтра утром я уезжаю. Но ты можешь не беспокоиться!.. – Казалось, она заклинала его: «Верь мне, как я сама хочу этому верить».

Наступило утро, ее уже не было дома. Сидя в своей каморке при свете газа, он всеми силами старался заглушить в себе то, что знал, – ужасную правду.

Два дня спустя его вызвали в женскую клинику: она была мертва, его сестра мертва. Он пошел туда и еще раз, последний раз склонил седую голову перед ее неугасимой красотой.

Гроб медленно вынесли. На улице какой-то незнакомый человек протянул брату руку. Это был ее первый возлюбленный, тот самый, чье лицо и шаги когда-то казались брату воплощением ее судьбы. Бедная судьба, какой у тебя замученный вид!

Несмотря на хмурое утро, на улице собралось много народа. И среди разговоров брат услышал: «Она была попросту…»

Он не обернулся на эти слова, а только подумал с чувством высокомерной жалости: «Ничего-то вы не знаете!»

Стэрни ^{208}

Герд Гёц Раков возвратился в 1918 году в Берлин во главе своей роты, совершенно сбитый с толку тем, что произошло ^{209} . Лично себя он не считал побежденным, но поскольку все кругом посходили с ума, то и он, поддавшись общему настроению, решил временно исчезнуть. Вынырнув снова, он взял курс на крайне правую. Только она одна была в состоянии восстановить порядок в делах Германии и Герда Гёца Ракова. Последние обстояли неважно уже при его возвращении и теперь шли из рук вон плохо. Отцовская фирма ухитрилась упустить военную конъюнктуру; старик отстал от века. А потом умер. Герду Гёцу пришлось бы, живя долгами, содержать мать и сестру; он предпочел все продать и остался без гроша. Кто бы мог подумать!

Жить как требует положение – или не жить совсем! Как это спекулируют? Спекулировали все, но никто не открывал секрета. Ему никак не зацепиться! Обер-лейтенант делал безуспешные попытки. Новичок – это видел каждый – неопытный дилетант. А тут еще и «национальное дело» терпит поражение за поражением ^{210} , смена режима становится маловероятной. Лисси Лерхе, – а ее Герд Гёц обнадеживал, что все это ненадолго, – перестала ему верить.

Лисси Лерхе, когда он познакомился с ней во время отпуска, служила манекенщицей в магазине на Хаусфогтейплац. Он мог похваляться, что устроил ее карьеру. Его мундир и чин; кивок – и ее начали снимать в кино, а он тем временем вернулся на фронт и не спрашивал, каково ей тут приходилось. Спрашивать он начал, когда окончательно сел на мель. В несчастье ищешь, по крайней мере, верности.

В конце мая 1922 года между ними состоялось решительное объяснение, – вечером в ее квартире на Бамбергерштрассе, когда она примеряла платья, Герда Гёца вдруг осенило. Слишком много платьев, и слишком они роскошные; трудно поверить, чтобы их оплачивала какая-нибудь кинофирма. Пока не ушла портниха, он сдерживался и подавал снисходительные реплики. Лисси, вся в ядовито-желтых блестках, золотоволосая, яркая, великолепная, вертелась между тремя зеркалами на обтянутых шелком стройных ножках и только роняла накрашенным ротиком:

– Картинка! Недаром обо мне нынче все говорят!

Едва они остались вдвоем, он разразился оскорбительными намеками. Ему точно известны ее истинные заработки в кино. И пусть не морочит ему голову. Ведь откуда-то берутся эти деньги. Он все прекрасно понимает.

– Ты опять начинаешь? – не растерялась Лисси и сама перешла в наступление.

С такой шикарной женщиной надо быть щедрым, либо уж помалкивать. Это из-за нее он сбился с пути? Скажите пожалуйста! Раз-другой метал банк, спекульнул кокаином – и даже тут спасовал.

– Сказать кому-нибудь, никто и не поверит, что ты так глуп.

Куда девался милый ротик! Но друга своего она все-таки любила и потому тут же похвалила его природные данные.

– Глянь-ка на себя: франт, каких мало, морда дерзкая!

Во время нежнейшего примирения Лисси наконец убедила Герда Гёца, что он должен доверить ей свою судьбу. И не сметь ревновать к ее знакомым, которые берутся ему помочь!

– На твою священную честь, глупыш, никто не покушается, – сказала она и похлопала его по щекам наманикюренными ручками. После чего они отправились на Мотцштрассе.

В баре «Павлин» оказалось, что Лисси ожидал какой-то коренастый господин бульдожьей породы. Его звали Стэрни.

Герд Гёц, едва услышав это имя, вставил монокль. У Стэрни глаза налились кровью. Так и сидели они, застыв, стараясь не глядеть друг на друга.

– Да что это с вами?

Ах, вот оно что! Стэрни был рядовым у Ракова, об этом они и вспомнили.

– Уж если я тебя знакомлю с деловым человеком и он может быть тебе полезен, так ты наверняка в свое время засадил его в отхожее место.

– Отхожее место! – проворчал Стэрни. – В сравнении с тем, куда засадил меня обер-лейтенант Раков, отхожее место сущий рай – не хуже этого бара. – И Стэрни обвел рукой зал, где они сидели. Повсюду искусственный цветной мрамор и освещенные изнутри, словно опаловые, столики.

– Вам, я вижу, это только на пользу, – решила Лисси.

Однако Стэрни без всякого удовольствия вспоминал о польской зиме, особенно, как по приказу обер-лейтенанта Ракова он целый день простоял по колено в снегу, привязанный к кольям ограды.

– От этого всю жизнь в сердце свербит.

На что Герд Гёц, в нос:

– Вы слишком дорожили своей драгоценной шкурой. Зато сейчас, кажется, преуспели в спекуляции.

Теперь обрел уверенность Стэрни.

– Я удачливый коммерсант. А кто сидит на бобах и злится, считает меня спекулянтом.

Чтобы как-нибудь спасти положение, Лисси приказала капельмейстеру играть шимми и танцевала с обоими. Затем кавалерам пришлось вместе выпить. Лисси тоже выпила, так ей было легче осуществить задуманное. Стэрни должен принять Герда Гёца в какое-нибудь выгодное дельце. В третьем или четвертом кабачке Стэрни, окончательно расчувствовавшись, прочавкал:

– Раков, с выгодным дельцем – порядок. Продайте мне Лисси!

Герд Гёц, разумеется, тут же потребовал удовлетворения.

Лисси пришлось вмешаться, пока они наконец не условились встретиться у нее завтра, чтобы поговорить о делах как следует.

Первым явился Герд Гёц. Его беспокоило, не имел ли в виду Стэрни некую тайную цель, когда согласился принять его в долю. Лисси возмутилась:

– Клянусь тебе, с этим человеком у меня никогда ничего не будет!

Герд Гёц пояснил:

– Он был бы мне еще неприятнее, чем кто-либо другой. Я ни на какие деньги не польщусь, если коснется…

Тут вошел Стэрни. Он сразу приступил к делу. У него кое-что есть для Ракова.

– По старой дружбе, – сказал он с наигранным простодушием, прикрывая глаза.

Дело, которое он имел в виду, палка о двух концах. Стэрни ни за что не ручался. При удаче можно разбогатеть. Герд Гёц прервал его:

– Если это затронет мою офицерскую честь…

– Сами разберетесь, – заключил Стэрни. Пропал радий, и не малое количество, но его можно разыскать. Похищенный в свое время в Румынии каким-то солдатом, который затем умер, украденный санитаром, который не знал, что это такое, он прошел через десятки рук и теперь бесследно исчез. Стэрни назвал имена и адреса – те, что ему известны. Сам он не располагал временем, чтобы целиком посвятить себя этому делу и все это распутать.

– Предупреждаю вас честно, Раков, вам придется бегать высунув язык. К тому же вы рискуете попасть в опаснейшие ситуации.

– Это как раз по мне, – сказал Герд Гёц.

Он хотел отправиться немедленно.

– Стоп, вам причитается на расходы.

Стэрни выписал чек, после чего Герд Гёц и отправился.

– Вы порядочнее, чем я думала, – сказала Лисси.

Стэрни ответил язвительно:

– Он бегает, а я сижу с вами.

– Только, пожалуйста, не тешьте себя надеждой, – потребовала она деловито. Но раз уж этот человек был здесь, она позволила ему оплатить ее новые туалеты.

– Недаром обо мне нынче все говорят! – произнесла она в виде утешения.

Герд Гёц бегал. По первому адресу он получил совершенно точные сведения, – с человеком, который своими глазами видел этот радий, можно немедленно встретиться. Однако тот ничего толком не знал, так, кое-что подсказал Герду Гёцу. В следующем доме – еще кое-что. Эти намеки то кружили Герда Гёца на одном месте, то уводили вдаль. Он попадал к ростовщикам, к трактирщикам, к беднякам, пожитки которых перетряхивал под любым предлогом. Многие дамы соглашались похитить украденное у своих любовников, если Герд Гёц им хорошо заплатит. Ему было назначено свидание в Гамбурге, в кафе, и там, в темном углу, он действительно нашел в высшей степени подозрительного субъекта с фальшивой бородой, который дал понять, что у него имеется… Радий? Да. Но на деле у него вроде ничего и не было. Герд приходил трижды, пока наконец ему не показали под столом какой-то сверток. Не успел он протянуть руку, как получил неожиданный удар в подбородок и рухнул на пол.

Лисси Лерхе встретилась с Гердом Гёцом лишь спустя долгое время. Лицо его осунулось, глаза были как у безумного, и впервые он был одет далеко не с иголочки. Он говорил без умолку, рассказывал, что пережил больше, чем за всю войну. Наконец-то он держит все нити в руках, у него теперь обширные связи, с ним заговаривают даже незнакомые люди.

– Вот! Погляди на этот план, я дорого за него заплатил. Дом с внутренними дворами, здесь проходит канал, с самого края в облицовке один камень расшатан, тут-то он и лежит.

– Радий?

Герд Гёц кивнул с убежденностью фанатика.

– Я должен найти этот дом. Никто не знает, где он.

– Да существует ли он вообще… а заодно и твой радий? – спросила Лисси.

Он не понял, а она не захотела объяснить. Ей было жаль Герда Гёца. Он даже не спрашивал больше о Стэрни, – а не мешало бы спросить.

Стэрни она заявила напрямик:

– Вы мошенник, ваш радий – ловушка.

– А хотя бы и так, – ответил он невозмутимо.

Это ошеломило ее.

– Да как вы смеете? Из-за вашей дурацкой выдумки Герд Гёц еще попадет в больницу!

– Нет, – ответил Стэрни и прикрыл веки, точно от усталости. – Не в больницу. Он должен попасть в тюрьму.

Стэрни открыл глаза, и тут Лисси, не знавшая, что и думать, увидела нечто, внушившее ей ужас. Она увидела ненависть; мутный, неукротимый поток ненависти струился из его глаз – на погибель ему самому, а он дрожал, корчился и то краснел, то бледнел. Тяжело ворочая языком, Стэрни произнес:

– Он травил и унижал меня, а теперь я буду травить его, пока не прикончу. Он хотел моей смерти, а теперь сам умрет, – и схватился за сердце.

Лисси попыталась рассмеяться.

– Какая же тебе с того выгода, толстячок! Не будь смешон! – И она вызывающе закружилась перед ним.

Он ответил ей прямо, без обиняков:

– С вами, фрейлейн, я сначала сблизился, только чтобы добраться до него. Но вскоре придет и ваш черед. – И он схватил ее, вернее, подхватил, так как она почти упала в его объятия, отчасти из страха, отчасти потому, что ее привлекал исходивший от него ужас. Такого мужчины у нее еще не было! Она клялась себе, что никогда не уступит ему, ни за что. Правда, она уже принимала от него такие ценные подарки, что это походило на аванс. Удастся ли ей еще выкарабкаться? Хоть бы Герд призвал ее к ответу! Это рассеяло бы чары. Но он гонялся за призраками.

Стэрни вызвал его к себе.

– Раков, – сказал он напрямик, – вы должны забраться в чужой дом.

Хладнокровно наблюдал он, как возмутилась и напыжилась жертва.

– Если вы слишком благородны для этого, дело ваше. Разумеется, я привлеку вас за растрату. Вы надули меня, выманив большой задаток.

Он позволил своей жертве, которая была на голову выше его ростом, еще немного побарахтаться; и вот она уже сдалась. Герд Гёц хотел знать, что и как.

– Кто-то опередил нас, – объяснил Стэрни. – Капиталист, хорошо заплативший. Это дельце может нам улыбнуться, если мы не… – И он сделал выразительный жест рукой.

– Ничего не попишешь, – прохрипел Герд Гёц, от жадности у него перехватило горло.

Тогда Стэрни показал ему фотографию виллы.

– Это в Хундекеле. Особняк. Забраться ничего не стоит. То, что вы ищете, спрятано в спальне. Этой ночью никого не будет дома.

Он объяснил еще, где будет ждать машина, она понадобится Герду Гёцу.

– В спальне, – были его последние слова. Он отвратительно хихикнул; Герду Гёцу надо бы насторожиться. Но дверь уже захлопнулась.

Машина действительно ждала. Шофер стоял отвернувшись; когда Герд Гёц подошел, он исчез. Герд Гёц поехал один и остановился на углу. Дом и в самом деле там, все сходится. В окнах темно. Герд Гёц вышел, громко позвонил у ворот и быстро вернулся назад – в машину. Подождал двадцать минут по часам, не случится ли что. Люди могли испугаться и выйти не сразу. Одно окно в первом этаже было открыто; в комнату падал лунный свет. Не шевелится ли там кто-нибудь? Аллея совершенно пустынна и достаточно широка, перед домом густо разросшиеся деревья. Но в доме напротив еще светло. Теплая ночь сильно пахнет акацией – как бы ее аромат не поднял кого-нибудь с постели. Герд Гёц соображал быстро и решительно, как перед ночной атакой. Серьезных препятствий не было. Самое опасное – лунный свет.

Садовую калитку он успел взломать под прикрытием тени. Но весь фасад постепенно осветился яркой луной, и вместо того, чтобы, держась в тени, вскарабкаться вверх, он одним махом взлетел на террасу. Точно рассчитанным движением вскочил в открытое окно. Глядя со стороны, можно было подумать, что человек возвращается к себе домой, так ловко и уверенно он это проделал… Комната, куда он попал, была, как нарочно, спальней. Яркий свет луны словно вырвал из темноты широкую кровать. С другой стороны… ого! Оружие к бою – враг! Кто-то у стены, в четкой рамке лунного света. Это могла быть и картина. Безжизненная фигура, руки раскинуты по стене, голова опущена. Он сделал шаг вперед.

– Лисси!

Нога его наткнулась на что-то в темноте. Что здесь лежит? Рывком перевернул тело:

– Стэрни!

Герд Гёц разжал пальцы, словно схватил кусок раскаленного железа, и тот грохнулся на ковер; Герд Гёц и Лисси уставились друг на друга, как слепые. Он нагнулся к Стэрни.

– Готов, – сказал он коротко.

И бросился к Лисси. Она вытянула вперед руки.

– Пощади меня! Я тебе все расскажу!

Дом принадлежит ей. Стэрни записал его на ее имя со всем имуществом; деньги тоже. Она отделывалась только обещаниями.

– Клянусь жизнью!

Она знала, что между ними ничего не будет.

– И действительно – ничего, – добавила она, указывая на мертвеца.

Однако страх ее был напрасен. Герда Гёца заботило другое.

– Он приказал мне забраться в твой дом? Разве радий у тебя?

Вначале Лисси ничего не поняла. Но вспомнила.

– Радий – ловушка; он хотел погубить тебя. – Она вскрикнула: – Теперь все ясно. Потому-то ему и не сиделось. Он все бегал по комнате сам не свой и не давал зажечь свет. Он ждал тебя, Герд Гёц, хотел подстеречь, когда ты вломишься в дом.

Лисси нагнулась, вытащила из-под мертвого какой-то предмет, прошептала:

– Его револьвер. Он бы тебя застрелил.

Она воспользовалась потрясением Герда Гёца, чтобы обнять его.

– Зато он сам теперь мертв. Умер своей смертью. Он был твой злейший враг, Герд Гёц… Хорошо я все устроила? – спросила она, вся обольщение. – Теперь мы наконец богаты и счастливы.

В глубине души она дрожала, боясь возражений, которые он привел бы в свое время против такого счастья и богатства. Но не услышала ничего. Тогда она сказала мягко, но требовательно.

– Убери его!

Он не заставил себя просить; это было средством выйти из гнетущей ситуации, проявив мужскую распорядительность.

– Я попросту посажу его в машину. Чудесная ночь. Прогулка. Разрыв сердца.

Так он и сделал; и возвращающегося втянули в дверь две нежных женских руки. В лунном свете, обнявшись, Герд Гёц и Лисси поднимались по лестнице к своему свадебному ложу!

Кобес ^{211}

I

Человек мчался по городу. Его визитка, насквозь промокшая, вздыбилась от бега задубелыми фалдами, и дождь барабанил по ней. Шляпа свалилась, но портфель он сжимал крепко. Ноги его взлетали, как крылья, и он, словно желая взлететь еще выше, время от времени взмахивал руками вместе с портфелем, отрывисто вскрикивал, чтобы подхлестнуть себя и заглушить невыносимую боль. Мчался очертя голову, не разбирая дороги, уже ничего не видя и не замечая в своем ослеплении.

А вокруг вздымались огненные смерчи, небо было багровым и черным, и порой в это небо острыми когтями впивался дьявольский свист. День ли то был или вечер – неизвестно, ибо небо давно уже полыхало. На пустынную мостовую лил черный от копоти дождь. И, видя, как одинокий бегун шлепает по лужам, неудержимо несется вперед, ударяется, падает, трусливый мелкий буржуа спешил нырнуть в свою нору. Город сплошь состоял из одноэтажных домишек – а за ними, над непроходимым лабиринтом угольных шахт, высились чудовищно огромные, извергающие пламя заводы. Все были сейчас в цехах и в шахтах.

Одержимый в визитке мчался уже над огненной скверной реки. Туда, в здание, что на том берегу! Большое здание из стекла и металла, с крыши которого тянутся пятьсот проводов! Для бегущего оно – как вожделенный глоток воды, язык у него вывалился, глаза – будто он вот-вот узрит бога. Рывок из последних сил, финишный спурт – с предсмертным хрипом, с кровью на губах. Ворвался, теперь вверх по лестницам, отчаянные усилия вместо зова о помощи, так и не прозвучавшего.

С разгону он врезается в двух встречных мужчин. И в тот же миг сигнал тревоги пронзительно дребезжит по всему зданию. Умирающий еще цепляется за жизнь. Гремят два выстрела. Все двери настежь. Сбегается толпа. Где злоумышленник? Толпа шарахается: там, на ступенях. Лежит, голова набок, в черной луже! Поворачивают лицом кверху, а сигнал тревоги продолжает неистово дребезжать. Кто он? Среднее сословие – по виду больше ничего не скажешь. В портфеле – бумага. О чем? «Избран Кобес».

Итак, Кобес избран. Как, где, кем – все равно. Избран снова. А этот – среднее сословие, преподнес ему в дар свою жизнь, самолично примчался, чтобы сообщить об избрании, и умер на пороге. Честолюбец! Думал: «Побегу! Домчусь быстрее телеграфа, быстрее телефона, быстрее ветра, что несет на своих крыльях Кобеса во всем его величии. Увидеть его – и умереть! Не надо мне никаких чинов, не надо ничего для себя. Только ради общего блага, только ради Кобеса – нашего великого из великих!» Да, тщеславен был он в своем самоотречении. И вот теперь мертв, а Кобеса так и не увидел. И Кобес никогда не узнает о нем. Кобес еще более велик, чем он думал.

Происшествие ничем не примечательное, ничего из ряда вон выходящего. Сбежавшиеся служащие разошлись по местам – даже приказа не потребовалось. В холле остались одни начальники отделов – редкая оказия выкурить вместе по сигаре. Холл – рядом с лестницей, и они решили покараулить до прибытия врача труп среднего сословия, примчавшегося к своей гибели.

II

Глубокие кожаные кресла полукругом, располагающие к самоуглубленному наслаждению. Только один начальник отдела по национально-патриотическим делам куда-то спешил. Это именно он со своим кассиром грудью принял натиск злоумышленника. И без того он человек нервный, а тут все еще дребезжит включенный им сигнал тревоги. Выключить! К тому же в этой толкучке куда-то запропастился кассир.

– Всегда и всюду я вижу вас с этим кассиром, герр коллега по национально-патриотическим делам! – сказал начальник отдела экономии. Сам так и пышет силой, словно рубщик мяса на рынке, – не то что этот заморыш по национально-патриотической части, который прямо взвился от возмущения.

– Герр коллега, вы наслаждаетесь блаженным покоем, а каково мне! – заикаясь от гнева, воскликнул он. – За три дня мне трижды пришлось менять свои диспозиции. Сначала я платил за то, чтобы путч состоялся, а потом – чтобы не зашел слишком далеко. Поверьте, это так изнуряет!

– И противоречит принципам коммерции, – добавил начальник отдела экономии. – Просто не верится, что даже здесь в делах правления так мало мудрости.

Начальник отдела по парламентским делам стал категорически отрицать это.

– Лишь только удастся провести наконец закон, освобождающий нас от уплаты налогов, сразу отпадут и все расходы на национально-патриотические нужды. Не думаете же вы, что мы финансируем их, руководствуясь чем-либо иным, кроме собственной выгоды? Ведь удерживая налог из заработка рабочих сразу, а возвращая его государству лишь спустя два месяца, уже использованным и обесцененным инфляцией, мы и смогли довести это государство до ручки именно потому, что постоянно держали его под высоким давлением национально-патриотических страстей. Как только Германия окажется у нас в кармане, дело пойдет! – Глаза начальника отдела по парламентским делам излучали теперь сияние.

Не менее ярко фосфоресцировал и ум начальника отдела пропаганды – генерала бывшей ставки верховного командования.

– Блеф! – гаркнул он командирским голосом. – Блеф и ловкость рук – больше ничего, и я гарантирую любой успех. Кто вдохновил среднее сословие на восстановление? Мы. На трестирование по вертикали? Мы. На создание хозяйства вместо государства? Мы. На его вступление, по собственной же воле, на ниву инфляции? Мы. Он, – кивок в сторону лестницы, – загнал себя до смерти из чистого энтузиазма. – И они взглядами слегка приласкали труп.

Начальник отдела пропаганды продолжал:

– Среднее сословие отдало все, что имело. Мир праху его. Ну, а теперь пусть вкалывают! Черед за рабочими. Для нас они обязаны расстаться не только с заработком, но и с гораздо большим. Двадцатичасовой рабочий день! Это же целое состояние! Капитал, величайший в мире! Внушить им, что они должны отдать его, выдать на-гора, подарить! Иначе – крах и крышка! Вот моя стратегическая идея. И я осуществлю ее во что бы то ни стало или пущу себе пулю в лоб. Быть немцем – значит идти на все. – И генерал закурил новую сигару.

Теперь заговорил начальник социального отдела.

– Мы достигли пока всего-навсего шестидесяти тысяч самоубийств в год, – с горечью произнес он. – На общественные средства – как отечественные, так и иностранные – живут двадцать миллионов. Всё еще живут, хотя их право на жизнь уже давно перешло к нам – к нам, господа! Спрашивается, может ли какая-либо пропаганда добиться, чтобы все они покончили самоубийством? А ведь это – те самые двадцать миллионов, которым даже наш известный пацифист заявил, что им пора на тот свет. И мы на деле покажем, им, что для них это – наилучший выход. Отменить расходы на социальные нужды!

– Уменьшить оклады! – бросил начальник отдела экономии. – Сократить число служащих!

– Прекратить расходы на культурные цели! – потребовал начальник отдела культуры.

– Упразднить жизнь, – заключил начальник социального отдела. При столь уже крупных своих заслугах он все еще сохранял юношески прелестное лицо. Жесты его были не без претензии на благородство. Впечатление портила только акулья пасть. – Упразднить жизнь, – повторил он, решительно щелкая ею. – Мы – хозяйство. И жить должны не люди, а хозяйство. Сохранить следует не жизнь, а субстанцию. Перед нами одна проблема: продержаться, не потеряв своего значения и сконцентрированного капитала, пока не перемрет с голоду столько народу, что остаток будет в самый раз для нашей системы. А система – это мы! Мы – вот единственная идея!

– Немецкий идеализм выглядит далеко не так, как его представляли себе литераторы, – мечтательно произнес начальник отдела пропаганды.

Наконец и из сизого облака дыма тоже донесся гнусавый голос:

– Сконцентрировать национальное богатство, – в наших руках, разумеется, – мы можем только вопреки государству. Мы – или государство. У нас власть, а оно пусть платит. Это нынешнее государство не заслуживает лучшей участи, как расплачиваться за нас. И знаете ли, господа, кто повытряс из него больше всех? – Тут облако рассеялось, и из него выглянуло резко очерченное благородное лицо старого государственного мужа. Подмаргивая, он длинным перстом указывал на собственную грудь.

«Сейчас коллега по иностранным делам чуточку приоткроет свои досье», – с напряженным любопытством предвкушали начальники отделов.

– Так вот, где-то когда-то была оккупация. Бог мой, да где ее нынче нет. Впрочем, мы заранее говорили, что она не самое худшее. Итак, враг оккупирует нас. Не прошло и трех месяцев, как мы все-таки почувствовали это. Надо что-то предпринимать! Не долго думая, беру в оборот нашего восточного акционера. Пусть нажмет на своего южного компаньона, чтобы тот взял на себя посредничество в переговорах с нашим западным контрагентом. Сугубо конфиденциально, внутренняя услуга. И что же, думаете, нам ответили? Но лучше умолчу. Здесь не место. Всё, больше мы никакой заинтересованности не проявляли. Почему, догадываетесь сами. А тем временем государство платило за нас зарплату нашим рабочим. Патентованное средство! Зачем мешать кому-то, в особенности государству, платить за тебя! – И облако снова сгустилось.

Начальники отделов подавили ухмылку и не без опаски повернули головы к лестнице. Но она была пуста – подслушать мог бы только труп среднего сословия. Начальник отдела культуры не утерпел.

– Ну, тогда и я расскажу вам один анекдот! – произнес он на каком-то немыслимом диалекте. – Неподалеку отсюда есть один научный институт по углю. Куда ни плюнь – сплошь люди чистой науки. Им жевать нечего, а они об одной науке думают.

– Ваш анекдот, коллега, с довольно длинной бородой.

– Погодите! Так вот, эти чудаки доперли, что может дать бурый уголь. Даже и не поверите, чего только в нем, оказывается, нет! И тогда, господа, мы разом всё скупили. Все залежи бурого угля на земле. Прибыль – верный миллион марок золотом в год. Благодаря этим типам. А им, чтобы сохранить свой институт, нужно всего-то семьдесят тысяч, которых у них, ясно, нет. И какой же фортель я тут выкинул, как думаете? Бог свидетель: приказал нашему центральному органу в Берлине тиснуть статью, что вот, мол, весьма заслуженный научный институт погибнет, если государство немедленно не даст ему семьдесят тысяч марок. А заголовок: «Позор культурной нации!»

Все беззаботно и от души захохотали. Наступило время подниматься. Но тут начальник отдела пропаганды, возревновав к успеху своего коллеги, рассмешившего всех, открыл в стене дверцу, и из громкоговорителя сразу же зазвучал голос: «У меня – простые мысли и простые цели. Я – человек обыкновенный, в политике не разбираюсь. Предприимчивый коммерсант – вот кто я такой, олицетворение германской демократии. Мне все нипочем. Я – Кобес».

Голос становился все громче, стал ритмичен, как церковное песнопение. Господа в глубоких кожаных креслах подпевали: «Кобес не обжирается, Кобес не напивается, Кобес не пляшет, Кобес не блудит, Кобес двадцать часов в сутки трудится».

– Кобеса не существует, – пропел в тон начальник отдела по национально-патриотическим делам. А когда все дружно запротестовали, с раздражением заявил: – Никакого Кобеса на свете нет. Он – миф, выдумка, персонификация сил природы, как, скажем, бог солнца. Народ и по сей день обожает такие штучки. Темное это дело, ваш Кобес! – В ответ на новые протесты бросил: – А сами вы его видели? То-то! – и засим удалился.

– От этих национально-патриотических дел поневоле станешь нервным, – заворчали все, недовольные, – червь сомнения закрался в их души.

А радиоголос гремел: «Работать! Вы должны работать намного больше! Не ради денег, нет, а ради дела! Ведь и Кобес работает не только ради денег. Разве художник рисует картины, композитор сочиняет музыку ради денег? Стремление творческой личности к созиданию – вот что такое Кобес. Вот я каков». И голос, твердый и суровый, как сама судьба, не переводя дыхания, потребовал, чтобы нация была готова к тому, что еще не менее трех лет людям придется умирать с голоду. «Когда терпит нужду все общество, должен приносить жертвы каждый!» А тем временем начальники отделов рассказывали друг другу о своих встречах с реальным Кобесом, но ни один не верил другому. Под конец они расстались без особо дружественных чувств. Выходя, каждый громко хлопнул дверью.

III

Оставшийся в одиночестве радиоголос продолжал вещать: «Уже в тысяча девятьсот четырнадцатом году состояние Кобеса оценивалось в сто миллионов золотых марок. Как и все крупные промышленники, за время войны он его приумножил».

В эту минуту одна из многих дверей отворилась, из нее вышел маленький человечек, а из лифта появилась крупная дама.

Маленький человечек – он был подчиненным начальника отдела пропаганды – направился к дверце в стене, чтобы прикрыть ее. Увидев даму, он замер; поднятые руки его затекли, и он пошевелил растопыренными пальцами. Дама же, даже не взглянув на маленького человечка, целеустремленно спросила:

– Где мистер Кобес?

Вопрос мог с таким же успехом быть адресован радиоголосу или ближайшему кожаному креслу. Во всяком случае, маленький человечек не был столь самонадеян, чтобы отнести его к себе. У него была чересчур большая голова философа, лысая, с приплюснутым носом. Тем временем радиоголос перечислял заводы, пароходные общества, банковские и торговые компании, которые Кобес контролировал, обладая большинством акций. Дама, от взора которой не укрылось ничего, обнаружила на лестнице труп среднего сословия. Поспешив туда и в возбуждении склонившись над ним, она воскликнула:

– Oh, lovely! [15]15
  О, как мило! (англ.)


[Закрыть]

У маленького человечка было время собраться с мыслями. «Полоумная, – соображал он, – но иностранка. Безусловно, набита деньгами, и что-то ей здесь надо. Неужто судьба улыбнулась мне?» Маленький человечек как никогда остро ощутил всю невыносимость, всю противоестественность своего жалкого положения. Чересчур большая голова его уже давно изобрела средство исправить это положение. Грубая физическая масса в облике начальников до сих пор давила на маленького человечка, преграждала ему путь наверх. Он презирал их, хотя и вынужден был бояться. Но теперь праща Давида в его руках… Тут одна из дверей открылась.