Текст книги "Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 54 страниц)

Она рассмеялась. Гнуса взорвало:

– Вы отвлекаете их от школьных занятий и прямого исполнения долга. Вы их соблазняете!

Артистка Фрелих перестала смеяться; она ткнула себя в грудь указательным пальцем:

– Я? Да вы, верно… того…

– Так вы, значит, еще отпираетесь? – воинственно настаивал Гнус.

– А зачем? Мне это, слава тебе господи, ни к чему. Я артистка. Скажите, а принимать от мужчин цветы мне тоже нельзя без вашего позволения? – Она показала рукой на угол комнаты, где с двух сторон наклонно повешенного зеркала были заткнуты большие букеты, и, вздернув плечи, добавила: – Может, это тоже непозволительно? Да кто вы, собственно, такой?

– Я? Я учитель гимназии, – отвечал Гнус, и это звучало, как: я властитель мира.

– Ага, – уже мягче заметила она, – тогда вам тоже наплевать, чем занимаются эти молодые люди.

Подобное мировоззрение не укладывалось в мозгу Гнуса.

– Советую, – начал он, – вам и вашим присным без промедления покинуть этот город, в противном случае, – он снова возвысил голос, – я приложу все усилия, чтобы испортить вам карьеру или вовсе погубить ее. Я сумею – так сказать – заинтересовать вашими делами полицию.

При этом слове на лице артистки Фрелих изобразилось откровеннейшее пренебрежение.

– Если она до тех пор не сцапает вас, что, на мой взгляд, весьма вероятно. До меня же ей никакого дела нет. А в общем, мне вас жалко! Эх вы!

Но очевидно было, что она не сострадает ему, а все больше и больше злится.

– Скажите на милость, попал в дурацкое положение и еще куражится. Мало, что ли, над вами смеялись? А ну, живо отправляйтесь в полицию. Вас тут же и схватят. Нет, надо же набраться такого нахальства! Просто смешно, особенно женщине, привыкшей к вежливому обхождению. Вот возьму да и напущу на вас кого-нибудь из знакомых офицеров. Да от вас мокрого места не останется.

На ее торжествующем лице и вправду изобразилось сострадание.

Поначалу он пытался перебить артистку Фрелих. Но под натиском ее решительности его мысли, уже облекшиеся в слова и готовые сорваться с языка, мало-помалу стали отступать и, наконец, затерялись в недрах Гнуса. Он окаменел – эта особа не была вырвавшимся из-под его власти, заартачившимся гимназистом, которого всю жизнь надлежало держать в ежовых рукавицах, а к таковым относились все местные жители. Нет, она была чем-то новым. От всего, что она говорила, веяло странным, будоражащим нервы ветром. Она была силой посторонней, но почти равноправной. Потребуй она от него ответа, он бы уже не нашелся, что сказать. В нем зарождалось какое-то небывалое чувство, похожее на уважение.

– Ну да что там толковать!.. – Она пренебрежительно замолчала и повернулась к нему спиной.

Рояль опять заиграл. Дверь отворилась, пропуская толстую женщину, с которой у Гнуса произошло столкновение, а также ее супруга, и тотчас снова захлопнулась. Толстуха поставила на стол тарелку, и складки ее манто заходили гневливыми волнами.

– Четырех марок не набралось, – объявил супруг. – Голоштанники! Лоботрясы!

Артистка Фрелих бросила холодно и колко:

– Вот этот господин хочет жаловаться на нас в полицию.

Гнус что-то залопотал, испуганный явно превосходящими силами противника. Толстая женщина круто повернулась и смерила его взглядом. Выражение ее лица показалось ему нестерпимо наглым, он покраснел, опустил взор, который наткнулся на толстые икры в трико телесного цвета, вздрогнул и поспешил еще больше потупиться. Тут муж, стараясь говорить вполголоса, что давалось ему с трудом, заявил:

– Да ведь скандал-то поднял он! А я уж давно предупреждал Розу, что вышвырну всякого, кто вздумает устраивать сцены ревности и воображать, что он один здесь хозяин. Эх вы – соперничать с мальчишками! Вас уж небось и полиция взяла на заметку как сладострастного старикашку.

Но жена толкнула его: у нее, видимо, сложилось иное мнение о Гнусе.

– Тише ты! Да он мухи не обидит, – и, повернувшись к Гнусу, продолжала: – В бутылку полез, голубчик! Ну не беда, человек иной раз взъерепенится, сам не знает с чего. А с Кипертом лучше не связываться: он как вообразит, что я ему изменяю, так прямо на стену лезет. Садитесь-ка лучше да выпейте винца!

Она скинула со стула юбки и пестрые штаны, взяла со стола бутылку и налила Гнусу вина. Он выпил во избежание лишних разговоров.

– Давно вы знакомы с Розой? – полюбопытствовала толстуха. – Сдается мне, что я вас еще не видела.

Гнус что-то ответил, но рояль поглотил его ответ. Артистка Фрелих пояснила:

– Он учитель тех мальцов, что околачиваются у меня в уборной.

– А-а, так вы учитель? – сказал артист. Он тоже выпил, щелкнул языком и вернулся к своему обычному благодушному состоянию. – Раз так, вы свой человек. Вы, значит, тоже будете голосовать за социал-демократическую партию. А не то придется вам ждать до седых волос повышения учительских окладов ^{10} . С искусством то же самое: вечный полицейский надзор, а в кармане шиш. Наука, – он указал на Гнуса, – и искусство, – указал на себя, – одного поля ягоды.

Гнус ответил:

– Может, это и так, но вы исходите из неправильной предпосылки. Я не народный учитель, а доктор педагогических наук Нусс ^{11} и преподаю в здешней гимназии.

Артист сказал только:

– Ваше здоровье!

Каждый волен именовать себя как угодно, и если кому-нибудь вздумалось играть роль доктора наук, то это еще не повод для вражды.

– Так вы, значит, учитель, – добродушно промолвила женщина. – Тоже не легкий хлеб. А сколько вам лет?

Гнус отвечал с готовностью, как ребенок:

– Пятьдесят семь.

– Ну и перепачкались же вы! Давайте-ка сюда вашу шляпу, попробую ее хоть немножко отчистить.

Она взяла у него с колен широкополую шляпу, вычистила ее, даже разгладила поля и заботливо надела ему на голову. Затем, окинув пытливым взглядом плоды своих трудов, игриво похлопала его по плечу. Он сказал с кривой улыбкой:

– Благодарствуйте, – конечно и безусловно, – за любезность, голубушка.

То, что он сейчас испытывал, было не только угрюмой признательностью властелина за добросовестное исполнение обязанностей. Эти люди, для которых он оставался инкогнито, хотя и назвал себя полным титулом, отнеслись к нему с искренней теплотой. Непочтительность он им в вину не ставил. У них ведь явно не имелось «должного мерила». Этим он объяснял и свое желанье хотя бы на несколько минут забыть о строптивом мире, отдохнуть от постоянного напряжения, разоружиться.

Толстый актер вытащил из-под валявшихся на стуле кальсон два германских флага, фыркнул и подмигнул Гнусу, как давнему единомышленнику. Толстая актриса окончательно перестала его бояться; Гнус тем временем понял, что ее наглый взгляд – следствие темного слоя грима под глазами. Только по отношению к артистке Фрелих он не чувствовал себя свободно. Правда, она стояла в стороне, всецело занятая собой, – задрав подол юбки, пришивала к нему гирлянду матерчатых цветов.

Пианист закончил пьесу громчайшим аккордом. Зазвенел звонок. Актер сказал:

– Наш выход, Густа.

И великодушно предложил Гнусу:

– Вы бы посмотрели, как мы работаем, господин учитель.

Он скинул с плеч потрепанную куртку; жена его, сбросив манто, погрозила Гнусу пальчиком:

– Смотрите у меня, поскромнее с Розой; умерьте свой темперамент.

Кто-то приоткрыл дверь снаружи, и Гнус с удивлением увидел, что толстая чета не без грации пустилась в пляс, подбоченясь и закинув головы, с самодовольной улыбкой на устах, призывающей зрителей к аплодисментам. И правда, их появление вызвало радостный шум в зале.

Дверь затворилась, Гнус остался наедине с артисткой Фрелих. Он тревожился: что-то сейчас будет? – и шмыгал глазами по комнате. На полу, между зеркалом с букетами и столом, за которым он сидел, валялись грязные полотенца. На столе, кроме двух винных бутылок, было множество пахучих банок и склянок. Стаканы с вином стояли на нотах. Гнус боязливо отодвинул свой стакан от корсета, который толстуха швырнула на стол.

Артистка Фрелих шила, поставив ногу на стул, заваленный фантастическими костюмами. Гнус не смотрел на нее, этого бы он себе не позволил, но нечаянно увидел ее отражение в зеркале. Едва успев бросить первый испуганный взгляд в зеркало, он уже установил, что ее длинные, очень длинные черные чулки вышиты лиловым. Некоторое время он не смел поднять глаза. Затем в страхе обнаружил, что голубое шелковое платье, переливающееся под черной сеткой, не закрывает ее плеч и что всякий раз, как она взмахивает иглой, под мышкой мелькает что-то белокурое. Тут уж Гнус перестал смотреть…

Тишина тяготила его. В зале тоже стало гораздо тише. Оттуда доносились только отрывистые стонущие звуки, хрипловатые и мирные, какие обычно издают утомленные толстяки. Но вот наступило полное молчание: стало слышно, как, дребезжа, пригнулось что-то металлическое. Внезапное «гоп!» – и два тяжелых прыжка, один за другим. Затем бурная овация и перекрывающие ее крики: «Черт побери! Что за молодцы!»

– Готово дело!.. – сказала артистка Фрелих и сняла ногу со стула. Цветы были пришиты. – Ну, а вы что там приумолкли?

Гнус взглянул на нее и сразу ошалел от ее пестроты. Волосы у нее были красно-розовые, даже с лиловым оттенком; в них блистала и переливалась диадема из зеленых стекляшек. Черные-пречерные брови лихо заламывались над синими глазами. Но сверкающие, обольстительно-пестрые краски ее лица – красноватые, голубые, жемчужные – были покрыты пыльным налетом. Прическа выглядела измятой, казалось – часть ее сияния отлетела в пропитанный чадом трактирный зал. Голубой бант вяло свешивался с шеи, а цветы на юбке кивали мертвыми головками. Лак на туфлях потрескался, на чулках выступили два больших пятна, шелк короткого платья переливался в разошедшихся складках. Округлые, нежные плечи, казалось, были захватаны чужими руками, и белизна ссыпалась с них при каждом торопливом движении. Гнус уже знал, что ее лицо бывает заносчивым и злым, но пока что артистка Фрелих с готовностью убирала это выражение, забывала о нем. Она смеялась над людьми, над собой.

– Поначалу вы себя выказали живчиком, – заметила она.

Гнус весь обратился в слух. Внезапно он сделал деревянный прыжок, точь-в-точь старая кошка. Артистка Фрелих, взвизгнув, отпрянула. Гнус распахнул красное окно… Увы, голова, мелькнувшая за занавеской, уже скрылась.

Он вернулся на прежнее место.

– Что вы народ пугаете? – сказала она.

Он, даже не извинившись, прямо устремился к цели:

– Вы, наверно, знаете многих здешних юнцов?

Она стояла, чуть-чуть раскачивая бедрами:

– Я вежлива со всеми, кто прилично ведет себя со мной.

– Разумеется. Да и кто бы посмел… А что, гимназисты, как правило, так сказать, понимают толк в обхождении?

– Вы, видно, решили, что я с утра до ночи вожусь с этими молокососами. Я вам не нянька из детского сада.

– Ну, опять-таки – конечно же, конечно! – И, стараясь напомнить ей, подсказать: – Обычно они носят форменные фуражки.

– Когда они в фуражках, я узнаю, что это гимназисты. Да и вообще я не какая-нибудь дура.

Он подхватил:

– Отнюдь, отнюдь нет!

Она немедленно насторожилась.

– Что вы хотите этим сказать?

– Я хочу сказать, что все знание людей… – Он испуганно и умоляюще простер к ней руку. – Я говорил о знании людей. Не каждому дается это знание – трудное и горькое.

Опасаясь потерять ее расположение, желая войти к ней в доверие, потому что она была ему нужна и потому что он боялся ее, Гнус открылся артистке Фрелих больше, чем обычно открывался толпе.

– Да, горькое, но необходимое, чтобы заставить людей служить себе, чтобы, презирая их, властвовать над ними.

Она его поняла.

– Я то же говорю. Не так-то просто получить что-нибудь с этой шушеры.

Артистка Фрелих придвинула себе стул.

– Вы понятия не имеете о нашей жизни. Всякий, кто бы сюда ни сунулся, воображает, что здесь только его и ждали. Каждому чего-то надо, а потом, даже думать противно, они еще на каждом шагу грозят нам полицией. Вот вы… – кончиком пальца она коснулась его колена, – прямо с этого и начали. Ну да нет худа без добра!

– Я ни в коем случае не позволил бы себе отказать даме в должном почтении, – заверил Гнус.

Ему было не по себе. Эта пестрая особа женского пола говорила о вещах, в которых он не очень-то разбирался. Вдобавок ее колени уже втиснулись между его колен. Она поняла, что он готов осудить ее, и в мгновение ока состроила смиренную, рассудительную мину.

– Надо выбраться из этой грязи и жить по-порядочному. – И, так как он промолчал, поспешила добавить: – А правда, вино недурное? Его притащили ваши мальцы. Они прямо носом землю роют. А у одного так и деньжонки водятся.

Она опять наполнила его стакан. И, чтобы подольститься, продолжала:

– То-то смеху будет, когда эти дураки вернутся и узнают, что вы до капельки выдули ихнее вино. Ей-богу, люблю иной раз кому-нибудь насолить. Это жизнь меня такой сделала.

– Ясно и самоочевидно, – пролепетал Гнус; держа в руке стакан, он стыдился, что пьет вино Ломана. Ведь ученик, плативший за это вино, был не кто иной, как Ломан. Ломан был здесь и удрал раньше других. Наверно, он и сейчас где-то поблизости. Гнус покосился на окно: на занавеске по-прежнему виднелся бесформенный контур чьей-то головы. Гнус знал: стоит ему подскочить к окну, и голова скроется. Внутреннее чувство подсказывало ему, что это Ломан. Ломан, худший из всех, высокомерно стороптивый и даже не называвший его «этим именем». Ломан был тем невидимым духом, с которым единоборствовал Гнус. Двое других не были духами, и они не довели бы его до этих злачных мест, до необычных поступков, которые он теперь совершал, до уборной артистки Фрелих, где он теперь сидел, вдыхая запахи грима и искусительных костюмов. Но из-за того же Ломана ему надо было оставаться здесь. Уйди он, Ломан немедленно водворится на его место и будет смотреть в пестрое лицо артистки Фрелих, а она еще ближе пододвинет свой стул. При мысли, что об этом, слава тебе господи, не может быть и речи, Гнус машинально осушил стакан. Благодатное тепло согрело его внутренности.

Оба толстяка в зале, отдуваясь, закончили очередной номер программы.

Тапер громко заиграл какую-то воинственную мелодию, и два голоса, звенящих честным патриотическим восторгом, с заразительной горячностью запели:

 
Наш черно-бело-красный флаг,
На мачте гордо рей!
Дрожа от страха, видит враг
Тебя среди морей. ^{12}
 

Артистка Фрелих заметила:

– Это их коронный номер, стоит посмотреть.

Она приоткрыла дверь, с таким расчетом, чтобы публика не заметила ее и Гнуса, и подтолкнула его к образовавшейся щелке. Он увидел обоих толстяков, взгромоздившихся на турник; обмотав чресла черно-бело-красными флагами, они с задорным и победоносным видом во все горло распевали:

 
Где ни появишься вдали
Ты над равниной вод —
Наш флаг, во всех концах земли
Встречаешь ты почет.
 

Ясно было, что публика взволнована до глубины души. Ряды ее колыхались, и мозолистые ладони хлопали одна о другую.

После каждого куплета наиболее хладнокровные зрители шикали, с трудом восстанавливая спокойствие. По окончании номера разразилась бурная овация. Артистка Фрелих за дверью сделала широкий жест, как бы охватывающий всю публику, и сказала:

– Ну, разве не дурачье? Ведь любой из них споет эту глупую матросскую песенку лучше, чем наша Густа со своим Кипертом. Киперт и Густа отлично знают цену всем своим штукам. Голоса у них никудышные, и слуха тоже нет. Ну, да раз уж обкрутили пузо флагами – люди и лезут вон из кожи. Если бы публика разбиралась в пении, она бы еще приплаты потребовала от наших толстяков. Что, не так разве?

Гнус с нею согласился. Они объединились в горделивом презрении к толпе.

– Смотрите, что сейчас будет, – сказала она и, прежде чем толстяки успели начать свой номер «на бис», высунула голову в зал.

– Го-го-го! – прокатилось там.

– Слыхали? – с удовлетворением спросила она. – Целый вечер пялились на меня, а стоило мне неожиданно высунуть нос, и опять ржут, как лошади.

Гнус подумал, что точно такие же звуки слышатся в классе при любом неожиданном происшествии, и решил:

– Все они одинаковы.

Артистка Фрелих вздохнула.

– Ну, сейчас мой черед, хочешь не хочешь – иди в зверинец!

Гнус заторопился.

– Так уж вы… того… закройте дверь.

И сам ее захлопнул.

– Мы отвлеклись от темы нашего разговора. Вы должны сказать мне всю правду о гимназисте Ломане. Ваше запирательство только ухудшит его положение.

– Опять за свое? Похоже, что вы маленько тронулись.

– Я учитель! А этот малый заслужил наистрожайшую кару. Исполните же свой долг, дабы преступник не избег правосудия!

– Бог ты мой, да вы, видно, собрались сделать из него котлету. Как, вы говорите, его зовут? У меня плохая память на имена. И как он выглядит?

– Лицо желтоватое; лоб, можно сказать, широкий, и он его так высокомерно морщит, и на лоб, можно сказать, спадают черные пряди. Роста среднего, а движенья у него какие-то небрежные и гибкие, в чем, конечно, выражается разнузданность чувств…

Гнус жестом дописал картину. Ненависть сделала из него портретиста.

– Ну и?.. – спросила артистка Фрелих, двумя пальчиками дотронувшись до уголка губ. Но Ломан уже стоял перед ее глазами.

– Он – суммирую – довольно-таки фатоват и вдобавок еще вводит людей в заблуждение, заставляя их полагать, что его меланхолические и небрежные повадки – нечто врожденное, а не следствие презренного и недостойного тщеславия.

Она прервала его:

– Хватит! Рада бы вам служить, да об этом мальце мне сказать нечего.

– Вдумайтесь! Дальше!

– Увы! – Она состроила гримасу.

– Я знаю, что он был здесь; тому имеются доказательства!

– Ну, значит, вы все равно его застукаете, что тут разговаривать.

– У меня в кармане домашняя тетрадь Ломана; если я вам ее покажу, вы не сможете больше отпираться… Так как же, показать, фрейлейн Фрелих?

– Умираю от любопытства.

Он сунул руку в карман, вытащил ее, ничего не захватив, краска залила его лицо, – еще раз собрался с силами… Она читала стихи Ломана, запинаясь, как ребенок читает по букварю, и вдруг вскипела:

– Нет, это, ей-богу, низость. «Коль в интересном положенье…» Посмотрим еще, кто раньше окажется в интересном положении. – Потом задумчиво добавила: – А он не так глуп, как я думала.

– Вот видите! Значит, он вам знаком!

Она быстро поправилась:

– Кто вам сказал! Э, нет, милашка, меня не поймаешь!

Гнус кинул на нее язвительный взгляд. И вдруг топнул ногой: столь беззастенчивая ложь вывела его из себя. Не подумавши, он и сам соврал:

– Уж я знаю, я его видел!

– Тогда все в порядке, – спокойно ответила она. – Во всяком случае, теперь меня разобрала охота с ним познакомиться.

Она неожиданно наклонилась, так что ее грудь коснулась его плеча, легонько провела пальцем у него под подбородком, дотронулась до плешивого местечка в бороде и вытянула губы, как сосунок.

– Представьте его мне, идет?

И не удержалась от смеха: лицо у Гнуса было такое, словно эти тонкие пальчики сдавили ему глотку.

– Да, ваши гимназисты шустрые ребята. Наверно, оттого, что у них такой шустрый учитель.

– Который же из них вам, так сказать, больше нравится? – со страшной тоской спросил Гнус.

Она отодвинулась, и лицо ее без всякого перехода вновь приняло смиренное и благоразумное выражение.

– А с чего вы взяли, что мне вообще нравится кто-нибудь из этих дурачков? Ах, если бы вы знали… Ей-богу, я бы отдала всех этих вертопрахов за почтенного человека, в зрелых годах, с добрым сердцем и практической сметкой, у которого не одни только развлечения в голове… Ну, да что вы, мужчины, в этом понимаете, – не без грусти добавила она.

Вернулась чета толстяков. Жена, еще не отдышавшись, поинтересовалась:

– Ну, как он себя вел?

Рояль опять заиграл.

– Пора и за работу. – Артистка Фрелих накинула на плечи шаль и стала еще пестрее.

– А вас уж, наверно, домой тянет? – спросила она. – Ничего удивительного, у нас тут не райские кущи. Но завтра вы должны прийти; ваши гимназисты, того и гляди, опять набезобразничают. Ну, да вы и сами это понимаете.

И ушла.

Гнус, окончательно сбитый с толку этим неожиданным заключением, не возражал. Артист открыл двери.

– Идите за мной следом, и все обойдется спокойно.

Гнус поплелся за ним по свободному проходу, которого он раньше не заметил. За несколько шагов до двери артист круто повернул назад. Гнус еще раз увидел промелькнувшие в глубине зала обнаженные руки, плечо, над дымом и гамом посреди пестрого вихря взблеснул ярко освещенный кусок нагого тела… Вынырнувший откуда-то хозяин с пивом крикнул:

– Доброй ночи, господин профессор! Не забывайте наше заведение! Милости просим!

В подворотне Гнус помешкал, стараясь очнуться. Под действием холодного воздуха ему уяснилось – не выпей он вина и пива в неурочный час, всей этой истории бы не было.

Едва выйдя из ворот, Гнус отпрянул: к стене жались три фигуры. Он скосил на них глаза из-под очков – да, это были Кизелак, фон Эрцум и Ломан.

Он круто повернул; позади него слышалось пыхтенье, явно негодующее; так пыхтеть могла только самая широкая из трех грудей – грудь фон Эрцума. Затем раздался скрипучий голос Кизелака:

– В доме, из которого кто-то сейчас вышел, царят гнуснейшие нравы.

Гнус вздрогнул и заскрежетал зубами – от ярости и страха.

– Я вас в порошок сотру. Завтра обо всем – так сказать – доложу директору.

Никто не отвечал. Гнус снова повернул и крадучись ступил несколько шагов среди зловещего молчания.

Потом Кизелак медленно проговорил три слова. У Гнуса за это время трижды пробежали по спине мурашки:

– И мы доложим.