Текст книги "Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 54 страниц)

Глава восьмая

Гнус никогда об этом не думал и поздно вечером, уходя от артистки Фрелих, тревожился только одним – неизвестностью относительно Кизелака, фон Эрцума и Ломана. Страх перед их тайными интригами заставил его пуститься на крайность и позабыть о границах возможного. В переулке возле «Голубого ангела» он как-то раз услыхал их шаги за своей спиной. Стараясь ступать как можно легче, чтобы они не заметили, когда он остановится, он спрятался за углом и, склонив голову набок, внезапно вышел прямо на них. Они отпрянули, но Гнус ободряюще, хотя и с ядовито поблескивающим взглядом, заговорил:

– Опять, – как говорится, в свою очередь, – решили насладиться искусством? Правильно. Пойдемте-ка и еще раз повторим все пройденное вами; у меня таким образом явится возможность узнать, сколь значительно вы преуспели в данной области.

И, так как все трое замерли на месте, явно страшась этой интимности с тираном, добавил:

– Мое приобретенное таким образом мнение о вашем общем развитии может в известной мере – я бы сказал – повлиять на отметки следующего семестра.

Он потянул Ломана за руку, а двум другим велел идти впереди. Ломан нехотя поплелся с ним рядом; но Гнус немедленно заговорил про его песнь о луне.

 
– Твоя любовь на берегу морском
Оплакивает свой печальный жребий… —
 

продекламировал он. – Любовь, как понятие абстрактное, плакать, разумеется, не может. Но поскольку вы в этом понятии персонифицируете ваше душевное состояние и поскольку вся поэтическая субстанция отделяется от вас, чтобы лить слезы на берегу выдуманного вами моря, пусть будет так. В качестве наставника я лишь позволю себе присовокупить, что упомянутое душевное состояние отнюдь не пристало ученику шестого класса, да еще ученику с весьма туманными перспективами относительно перевода в следующий класс.

Ломан, испуганный и оскорбленный тем, что Гнус своими иссохшими пальцами выхватил кусок его души, поспешил сказать:

– Все это, господин учитель, от начала и до конца поэтическая вольность. Ничего не значащий пустяк, l'art pour l'art, [6]6
  Искусство для искусства (франц.).


[Закрыть]если вам известно такое выражение ^{16} . Душа тут совершенно ни при чем.

– Пусть так, – отвечал Гнус. – Впечатление, которое ваши стихи произвели на публику, является – суммирую – исключительно заслугой талантливой актрисы.

Упоминание об артистке Фрелих пробудило в нем чувство гордости; чтобы не дать ему вырваться наружу, он даже задержал дыханье и поспешил перевести разговор. Попрекнув Ломана склонностью к романтической поэзии, он потребовал от него более усердного изучения Гомера. Ломан утверждал, что немногие подлинно поэтические места у Гомера давно превзойдены. Собака, издыхающая при возвращении Одиссея, ничего не стоит по сравнению с собакой в «Радости жизни» Эмиля Золя ^{17} .

– Если вы слыхали о таком произведении, господин учитель, – добавил он.

В конце концов разговор перекинулся на памятник Гейне ^{18} , и Гнус, чтобы отомстить Ломану, повелительно крикнул в ночь:

– Нет! Никогда!

Они подошли к городским воротам. Гнусу надо было свернуть в сторону. Но он этого не сделал и, очутившись на темной лужайке, велел приблизиться Кизелаку.

– А вы догоните-ка своего дружка Эрцума, – сказал он Ломану. В настоящий момент его более всего тревожил Кизелак. Семейные обстоятельства этого гимназиста наводили его на подозрения. Отец Кизелака, портовый чиновник, обычно работал по ночам. Кизелак говорил, что живет у бабушки. Гнус опасался, что дряхлая старуха вряд ли способна ограничить ночные похождения внука. А ворота «Голубого ангела» еще долго будут стоять открытыми.

Кизелак, учуяв, что волнует Гнуса, поспешил заверить:

– Бабушка бьет меня.

Фон Эрцум, с которого Гнус не спускал бдительного взгляда, опустил судорожно сжатые кулаки и тихо сказал Ломану:

– Не советую ему заходить так далеко. Всему на свете бывает конец.

– Надеюсь, что конца еще не предвидится, – отвечал Ломан. – Эта история нравится мне все меньше и меньше.

Эрцум не унимался:

– Слушай, Ломан, что я тебе скажу… Мы здесь, можно сказать, одни, до дома вдовы Блос не будет ни фонаря, ни полицейского. Сейчас я обернусь и стукну этого типа, – надеюсь, вы не станете меня удерживать… Такая, такая женщина в лапах у этого негодяя, у этого спрута! Ее чистота… Сейчас я ему покажу!

Запальчивость фон Эрцума возрастала оттого, что Ломан не разделял ее. Но сегодня он не стыдился своих угроз, ибо чувствовал себя способным привести их в исполнение.

Ломан медлил с ответом.

– Если ты его убьешь, это, конечно, будет грандиозное событие, тут спорить не приходится, – устало проговорил он. – Все увидят, что кто-то наконец решился на смелый жест – распахнул двери; а то ведь наш брат только и знает, что стоять в страхе: вдруг дверь откроют изнутри и стукнут его по лбу.

Ломан замолчал, напряженно дожидаясь, что Эрцум скажет ему в лицо: ты любишь Дору Бретпот. Мысленно он уже брался за ружье, которое лежало наготове для этого случая… Но его признание растаяло в воздухе.

– Другой вопрос, – Ломан скривил губы, – сделаешь ли ты это… Ты ведь тоже из тех, что ничего не делают.

Фон Эрцум рванулся назад. Ломан ясно увидел – фонарь вдовы Блос был теперь уже близко, – что в глазах друга мелькнуло безумие. Он схватил его за плечо.

– Без глупостей, Эрцум! – И принял равнодушный вид. – Это же немыслимое дело, к подобным вещам не относятся серьезно. Ты только взгляни на этого человека. Таких не убивают. При встрече с ним можно разве что пожать плечами. Неужто ты хочешь, чтобы тебя пропечатали в газетах рядом со стариком Гнусом? Конфузное соседство!

Горестная злоба Эрцума мало-помалу улеглась. Ломан слегка презирал его за то, что он вновь стал безопасен.

– Вдобавок ко всему, – заметил он, – ты мог бы предпринять нечто куда более благоразумное, но ты медлишь. Просил ты денег у Бретпота?

– Н-нет!

– Так я и знал. А ты ведь собирался объявить опекуну о своей страсти и о том, что лучше пойти в солдаты, чем видеть свою возлюбленную гибнущей в лапах такого мерзавца. Ты хотел добиться свободы ради нее, да, да, всего этого ты хотел.

Эрцум пробормотал:

– А много ли проку от моего хотенья?

– Что ты имеешь в виду?

– То, что денег он мне все равно не даст. А скрутит меня так, что я и видеться с Розой не смогу.

Подобный образ действий опекуна Ломану тоже показался весьма вероятным.

– Я могу тебе одолжить триста марок, – небрежно добавил он, – если ты хочешь бежать с нею…

Эрцум процедил сквозь зубы:

– Покорно благодарю.

– Нет так нет. – И Ломан засмеялся тихо и горестно. – Впрочем, ты прав. Прежде чем сделать женщину графиней, надо хорошенько поразмыслить. А на другие условия она не пойдет.

– Да я и сам не хочу по-другому, – надломленным голосом отвечал Эрцум. – А она вообще не хочет… Ах, ты ничего не знаешь. Никто не знает, что с воскресенья я пропащий человек. И просто смешно, что вы разговариваете со мной, как с прежним Эрцумом, да и сам я себя веду, как будто ничего не случилось.

Они пошли молча. Ломан был расстроен; он чувствовал, что страсти его к Доре Бретпот нанесено оскорбление; теперь и Эрцум переживает трагедию из-за этой дурехи Фрелих. Оскорбительное сходство!

– Итак? – хмуро спросил он.

– Ах да! В воскресенье, когда мы отправились к кургану, ты, я, Кизелак и… Роза… я так радовался, что она со мной, и в кои-то веки без Гнуса. Я был совершенно уверен в удаче.

– Правильно. Ты поначалу был в отличном настроении и даже по мере своих скромных сил раскапывал курган гуннов ^{19} .

– Да, да… Как вспомню, так прямо… курган я раскапывал до того,еще совсем другим человеком… После завтрака мы с Розой остались, можно сказать, одни в лесу; ты и Кизелак уснули. Я было набрался храбрости, но в последнюю минуту струсил. Хотя она ведь всегда хорошо со мной обходилась, не то что с тобой, правда?.. И, казалось, только и ждет, чтобы я объяснился. Я захватил с собой все деньги, которые у меня были, и думал, что мы с ней вообще уже не вернемся в город, а прямо из лесу удерем на станцию. – Он умолк.

Ломан подтолкнул его локтем:

– Она что, недостаточно тебя любит, да?

– Она сказала, что еще слишком мало меня знает. Или это, по-твоему, была просто отговорка?.. Кроме того, она испугалась, что нас поймают и ее упрячут в каталажку за совращение несовершеннолетнего.

Ломан изо всех сил боролся с душившим его смехом.

– Такое благоразумие, – давясь, проговорил он, – не свидетельствует об очень уж сильном чувстве. Во всяком случае, ее любви далеко до твоей. Тебе тоже следовало бы поразмыслить, не взять ли назад хоть часть того сердечного пыла, который ты вложил в это предприятие… Не кажется ли тебе после вашего объяснения у кургана, что не стоит жертвовать ей всем своим будущим?

– Нет, мне это не кажется, – серьезно отвечал Эрцум.

– В таком случае, ничего не поделаешь, – решил Ломан.

Они подошли к дому пастора Теландера. Эрцум вскарабкался по столбу на балкон. Гнус, стоя между Кизелаком и Ломаном, смотрел ему вслед. Когда Эрцум влез в окно своей комнаты, Гнус задумчиво пошел назад. Его преследовала мысль, что фон Эрцум, если захочет, может снова спуститься… Но особенно он фон Эрцума не опасался и презирал его за простоту.

Он проводил обоих гимназистов обратно в город и сдал Кизелака с рук на руки бабушке.

Затем он дошел с Ломаном до дома его родителей, прислушался к стуку ворот, что захлопнулись за ним, посмотрел на осветившееся верхнее окно, протомился несколько минут, пока оно снова не стало темным, и на всякий случай подождал еще немного. Все было спокойно.

Тогда Гнус наконец собрался с духом и зашагал восвояси.

Глава девятая

Гнус неумолимо отгонял всех любопытных от дверей артистической уборной. Иностранные матросы думали, что он актерский «вербовщик». Другие, считавшие, что он не похож на антрепренера, принимали его за отца актрисы Фрелих. Впрочем, среди гостей попадались и местные жители, которые знали его, те только робко ухмылялись.

Поначалу его высмеивали все кому не лень. Но Гнус, высокомерный и презрительный, не замечал насмешек. Здесь он был на голову выше их всех. И вскоре они это почувствовали. Куда уж им до него: они сидели здесь за свои гроши, а Гнус с видом причастного таинству распахивал дверь перед артисткой Фрелих, которая всем им казалась крайне соблазнительной. Они поневоле проникались почтением к Гнусу, и их попытки высмеять его становились день ото дня более робкими. Зато они всласть шушукались на его счет в задних комнатах оптовых контор. Оттуда-то и просочились в город слухи о странном образе жизни Гнуса. Им не сразу поверили. Ученики старика Гнуса сегодня утверждали, что он запер в чулан свою домоправительницу, завтра что-нибудь еще. В городе к этому уже привыкли и только посмеивались.

Но однажды молодой учитель под конвоем старейшего из преподавателей, полуглухого старца, посетил «Голубой ангел», и оба они убедились в справедливости этих слухов. На следующее утро глухой старец, обращаясь к Гнусу, произнес в учительской проникновенную речь о достоинстве воспитателя юношества. Молодой учитель скептически улыбался. Другие старались не смотреть на Гнуса или пожимали плечами. Гнус испугался: это было дерзновенное покушение на полноту его власти. Подбородок его затрясся, он с трудом проговорил:

– Это, это – несомненно и безусловно – вас не касается.

Уходя, он еще раз обернулся:

– Мое достоинство – суммирую – мое личное дело.

Он усиленно зашмыгал носом и вышел, весь дрожа. С полдороги его стало неудержимо тянуть обратно. И потом он весь день страдал оттого, что высказался недостаточно ясно. Надо было прямо заявить, что актриса Фрелих достойнее всех учителей, вместе взятых, лучше глухого профессора и нравственно выше директора. Она – единственная вместе с Гнусом возвышается над всем нечестивым человечеством, дерзающим оскорблять ее и даже сомневаться в нем.

Но мысли его шли еще слишком извилистыми, непроторенными путями, слишком были глухи и неясны, чтобы открыть их людям. Они подспудно терзали его; в тиши кабинета на него находили приступы ярости, тогда он сжимал кулаки и скрежетал зубами. А в воскресенье Гнус отправился с артистом Кипертом на выборы в штаб-квартиру социал-демократов возле Овощного рынка. Это решение было принято внезапно. Он сделал открытие – могущество касты, представителем которой был Ломан, «долженствует быть уничтожено». До сих пор он на все уговоры артиста отвечал лишь насмешливо-высокомерной усмешкой: усмешкой просвещенного деспота, который стоит за церковь, меч, невежество и косность, но о причинах, его к тому побуждающих, предпочитает умалчивать.

И вот сегодня он вдруг решил сокрушить все устои, на стороне черни восстать против кичливой знати и распахнуть перед народом двери дворца, дабы во всеобщей анархии потонули отдельные мятежники. От народного духа, дымным облаком нависшего над помещением избирательного участка, у Гнуса сперло дыханье, в нем проснулась неистовая жажда разрушения. Стуча согнутыми пальцами по столу, заставленному пивными кружками, он вопил:

– Следовательно! Я не намерен впредь все это выносить!..

Но это был хмельной порыв, на следующий день он в нем раскаивался. Вдобавок он узнал, что в то время, когда он занимался переворотом, актриса Фрелих куда-то исчезла из города. Цепенея от страха, он подумал о Ломане.

Ломана сегодня не было в классе! Какие безобразия творил он в это время? Стоило Гнусу отвернуться, как он уж был подле актрисы Фрелих. Ясно, он убежал к ней. Прячется в ее комнате. Гнус рвался увидеть эту комнату, обшарить, обыскать ее…

Все эти дни его трясло от злобных подозрений. В гимназии он беспощадно крушил карьеры шестиклассников. В артистической уборной поносил толстуху за пагубное влияние на актрису Фрелих. Она снисходительно похохатывала. Сама актриса Фрелих оправдывалась:

– Как бы не так, поеду я за город с вашими сопляками, да лучше мне на месте околеть, чем с ними канителиться.

Он в ужасе на нее уставился. Затем, в неодолимом стремлении оправдать ее, уверовать в ее невинность, снова накинулся на толстуху:

– Извольте дать мне отчет! Что вы сделали с вверенной вашему попечению артисткой Фрелих?

Та невозмутимо отвечала:

– Да вы просто смешны. – Она пошла к двери, но на пороге обернулась: – С вами никто сыт не будет. – И, уже уходя, добавила: – А уж об удовольствии и говорить нечего.

Гнус побагровел. Артистка Фрелих хохотала.

– Ему просто на ум не приходит, – пояснила она, хотя они с Гнусом остались вдвоем. Больше она ни слова не промолвила…

Но стоило только войти толстякам, как Гнус немедленно начинал задирать их. Он уже давно сурово обходился с ними. Чем значительнее становилась в его представлении актриса Фрелих, чем ретивее он защищал ее против всего человечества, тем меньше места оставалось на стульях уборной для юбок толстухи и трико ее супруга. Он не прощал им успеха, которым они пользовались, и шумливой веселости.

Однажды после акробатического номера он выгнал Киперта из уборной, потому что тот сильно потел, а потеть в присутствии такой дамы, как артистка Фрелих, не полагалось. Киперт ушел вперевалочку, добродушно заметив:

– Она не из масла, к ней запах не пристанет.

Жена его хоть немножко и обиделась, но фыркнула и подтолкнула Гнуса локтем. Гнус отряхнул рукав. Она разобиделась уже всерьез.

Артистка Фрелих хихикала, глядя на эту сцену. Она не могла не чувствовать себя польщенной. Толстяки давно уже досаждали ей успехом своей матросской песенки. Гнус без устали твердил ей, что только она – настоящая актриса. Простодушный интриган, он разжигал в ней зависть, завлекал ее в свои сети, приучая свысока относиться ко всему человечеству и искать опоры только в нем одном – неизменно верном рыцаре. Он требовал от нее глубочайшего презрения к публике в целом, успеха у которой она так настойчиво добивалась, и к каждому отдельному зрителю, которому она пришлась по вкусу. Толстуху он ненавидел главным образом за то, что она приносила из зала вести о впечатлении, произведенном актрисой Фрелих.

– Как! Как это возможно! – восклицал он. – Этот Мейер осмеливается рассуждать, когда сам в девятнадцать лет еще не окончил гимназии и вынужден был поступить на военную службу рядовым! ^{20}

Артистка Фрелих улыбкой маскировала свое смущение – рядовой Мейер ей очень нравился. Она бы и рада была, чтобы он ей не нравился. Переимчивая от природы, она, кроме того, чувствовала себя польщенной, что такой ученый человек, как Гнус, ее воспитывает. До сих пор никто ее воспитанием не занимался. Толстуху, пытавшуюся замолвить словечко за Мейера, она резко оборвала.

Случалось, что она тыкала Гнусу в нос цветы и говорила:

– Вот эта роза с червоточиной от того толстяка, что сидит возле рояля.

– Деточка, – вмешивалась толстуха, – это ведь хозяин табачной лавки на рынке, мужчина что надо, и лавка у него первый сорт, Киперт там постоянный покупатель.

– Ну, а что скажет Гнусик? – осведомлялась артистка Фрелих.

Гнус заверял, что хозяин лавки всегда был одним из худших учеников и как коммерсант тоже не дорого стоит; ни разу он не прислал счета, где бы не была переправлена первая буква его, Гнуса, фамилии. Толстуха замечала, что это еще ровно ничего не доказывает. Гнус врал, что в деловом мире табачник считается ненадежным. Артистка Фрелих, видя, что он рвет и мечет, виляла бедрами и нюхала розу с червоточиной.

– Вы только и знаете, что чернить всех и каждого, – говорила толстуха. – А какой вам от этого прок, скажите на милость? – И, так как Гнус молчал, продолжала: – Сами-то вы чем уж так хороши, может, объясните нам, а?

– Да, он все никак не скумекает. – Артистка Фрелих хлопнула себя по колену, а Гнус залился краской.

– Ну и пусть себе умничает в одиночку, – решила толстуха, – а ты уж займись кем-нибудь попроще, дураки тоже чего-нибудь да стоят, нет-нет да кой о чем и догадаются. Ты меня понимаешь, Розочка. И знаешь, почему я тебе даю такие советы? Я тоже не могу столько времени дожидаться.

И она ушла вместе с Кипертом петь матросскую песенку. Артистка Фрелих вконец расстроилась.

– Ей-богу, от нее сдохнуть можно! – Она сжала руки и, несколько успокоившись, добавила: – Все нервы мне истрепала. – И вдруг с отчаянием: – А у вас сочувствия ни на грош.

И Гнус вдруг ощутил неприметно и ежедневно растущее бремя вины и полное свое бессилие от него избавиться.

Покуда из зала доносилась матросская песенка, актриса Фрелих, стеная, металась по комнате.

– Нет, терпенье мое лопнуло… давно я сулилась напакостить толстякам. Верно ведь? А вот теперь возьму и напакощу!

И едва только чета Кипертов окончила песенку героических немецких матросов, как она стремглав выскочила на сцену и завизжала в уши еще потрясенных патриотическим восторгом зрителей:

 
Мой муж – бывалый капитан.
Когда домой назад
Вернется он из дальних стран,
Он мне надраит…
 

Сначала все замерли; потом возмущенно зашумели и, наконец, обрадовались столь резкому контрасту.

Рискованная выходка удалась актрисе Фрелих, и она вернулась сияющая.

На этот раз толстуха обиделась уже не на шутку.

– Мы оба из кожи вон лезем, чтобы показать людям высокое искусство, а вы вдруг поганите самое наше святое. Подлость, и больше ничего!

Гнус, вкупе с актрисой Фрелих, это отрицал. Он утверждал, что в искусстве правомочно любое направление; искусство создается руками великих мастеров, а святая святых искусства – это талант актрисы Фрелих. Она дополнила его умозаключение несколькими словами, обращенными к толстухе:

– Мне, если хотите знать, вообще на вас…

Тут вошел Киперт, пропуская впереди себя коренастого человека с рыжей морской бородкой вкруг красного мясистого лица. Последний, высоко вздернув брови, заговорил:

– Ай да барышня, черт подери, настоящий постреленок. Хо-хо! «Он мне надраит…» Я ведь тоже капитан, и если вам угодно распить со мной бутылочку…

Гнус не утерпел и вмешался:

– Артистка Фрелих – понятно и самоочевидно – ни с кем не пьет! Вы ошиблись, друг мой! И к тому же не учли, что эта катала… эта артистическая уборная носит сугубо приватный характер.

– Вы что, господин хороший, смеетесь, что ли? – И капитан еще выше вздернул брови.

– Отнюдь нет, – возразил Гнус. – Я только даю вам понять, что вы должны отсюда удалиться.

Это было уже слишком. Супруги Киперт не выдержали.

– Господин профессор, – зашумел уязвленный артист, – если я привожу друга, с которым только что выпил на брудершафт, то это мое и только мое дело.

Тут прорвало и его жену:

– Да на черта он нам сдался! Никому гроша не дает заработать, торчит здесь с утра до ночи, вонючка этакая, и еще людей вон выгоняет. Роза, идите-ка с капитаном!

Гнус пожелтел и задрожал.

– Артистка Фрелих, – крикнул он замогильным голосом и взглянул на нее окосевшим от страха взглядом, – не из тех, что пьют ваше пиво, друг мой!

Его взгляд буравил ее; она вздохнула.

– Идите-ка лучше подобру-поздорову, – сказала она. – Тут ничего не поделаешь!

Торжествующий Гнус – на щеках у него выступили красные пятна – подскочил к капитану.

– Вы слышите? Она сама вам это сказала. Артистка Фрелих удаляет вас из клас… Повинуйтесь! Итак, вперед, начали!

Он уже вцепился в капитана, закогтил его, потащил к двери. Дюжий капитан не противился исступленному натиску. Он только встряхнулся, когда Гнус его отпустил. Но это произошло уже по ту сторону двери, с силой захлопнувшейся перед его изумленной физиономией.

Артист что было мочи стукнул кулаком по столу.

– Старый хрыч, да вы, верно…

– А вы, мой друг…

Распаленный Гнус двинулся на него. Киперт струсил.

– Заметьте себе… суммирую… поскольку артистка Фрелих пользуется, так сказать, моим покровительством, я не потерплю, чтобы ей наносились оскорбления, так же как не потерплю подрыва своего авторитета. Рекомендую почаще повторять это себе, а также записать для памяти.

Артист что-то проворчал, но он был явно укрощен и незаметно скрылся. Артистка Фрелих во все глаза смотрела на Гнуса и вдруг расхохоталась; мало-помалу смех ее сделался тихим, ласковым и ехидным, казалось – она раздумывает о Гнусе и о себе самой: почему она гордится человеком, который смешон в ее глазах?

Толстуха справилась со своим гневом и дотронулась до плеча Гнуса:

– Послушайте-ка, старина!

Гнус, отойдя в сторонку, вытирал лоб; он уже смягчился. Ужас тирана, на мятеж ответствующего безрассудной яростью, и на этот раз сломил его.

– Вот, значит, в дверь входит Киперт, а вот Роза, вот тут вы, а здесь я… – Проникновенным голосом она воссоздавала перед ним картину действительности. – А кроме нас, был тут еще и капитан, которого вы выставили. Он вернулся из Финляндии, и дела у него идут что надо, потому что его судно потонуло, а оно было застраховано… Вы небось судна не страховали? Ну, да это не обязательно. Зато у вас разные там духовные дары. Вам надо их показать, вот и все… Розе, к примеру. Понятно? Капитан – малый видный, денежный и девчонке по душе…

Гнус в растерянности поглядел на артистку Фрелих.

– Ничего подобного, – крикнула она.

– Да вы же сами говорили.

– Господи, вот врет-то!

– Может, вы еще скажете, что ученик господина профессора, черный такой, кудрявый, не сделал вам предложения честь по чести?

Гнус взвился. Артистка Фрелих его успокоила.

– Да она со злости все перепутала. Взять меня за себя хочет только рыжий, который похож на пьяную луну. Он граф, но мне от этого толку чуть, я до него не охотница.

Она улыбнулась Гнусу ласково, по-детски.

– Ладно, пусть я вру, – согласилась толстуха. – А что вы мне должны двести семьдесят марок – это тоже вранье, Розочка? А? Видите ли, господин профессор, я в другое время лучше бы себе язык откусила, чем при вас ей про долг поминать. Ну да ведь своя рубашка, как говорится, ближе к телу. А раз уж вы всех отсюда вышибаете, господин профессор, надо бы вам быть потороватее. Бог с ними, с деньгами, я об них не говорю, но ведь такой молоденькой девчонке хочется любви, да и как не хотеть. А у вас… ничего такого не заметно, это вам, видно, и на ум нейдет. И я уж не знаю, что тут – смеяться или плакать.

Артистка Фрелих крикнула:

– Если я сама молчу, так вам уж и подавно нечего соваться, госпожа Киперт.

Толстуха пропустила ее слова мимо ушей. Гордясь своим заступничеством за благоприличие и нравственные устои, она с высоко поднятой головой вышла из комнаты.

Артистка Фрелих пожала плечами:

– Она женщина необразованная, но, в общем, не злая. Ну, да бог с ней, а то вы еще, чего доброго, подумаете, что мы на пару работаем и стараемся завлечь вас.

Гнус поднял глаза. Нет, такое предположение ему в голову не приходило.

– И вообще я ни с кем на пару не работаю…

Глядя на него снизу вверх, она рассмеялась насмешливо и нерешительно.

– Даже с вами… – И помолчав: – Ведь правда?

Ей пришлось несколько раз повторить свой вопрос. Гнус не замечал мостика, который она ему перекинула. Только ее настроение сообщилось ему, и его бросило в жар.

– Пусть так, – сказал он и протянул к артистке Фрелих трясущиеся руки. Она вложила в них свои. Ее пальчики, грязноватые и засаленные, легко скользнули в его костлявые пальцы. Ее пестрое лицо, волосы, искусственные цветы, словно размалеванное колесо, замелькали перед его глазами. Он совладал с собой.

– Вы не должны брать взаймы у этой женщины. Я решился…

Он проглотил слюну. Страшная мысль пронеслась у него в голове: а что, если гимназист Ломан опередил его в этом решении, – гимназист Ломан, отсутствовавший сегодня в классе и, возможно, прятавшийся в комнате артистки Фрелих?

– Я возьму на себя – безусловно и несомненно – оплату вашей комнаты.

– Не стоит об этом говорить, – тихонько отвечала она. – Есть кое-что поважнее. Да и комната у меня недорогая…

Пауза.

– Она здесь, наверху… Хорошая комнатка… Может, хотите взглянуть?

Она потупилась со смущенным видом – как положено девушке, когда ей делает предложение серьезный человек. И удивилась: ни малейшего желания смеяться, и сердце бьется чуть-чуть взволнованно и торжественно.

Артистка Фрелих подняла на него потемневшие глаза и сказала:

– Идите-ка вперед. Не хочу, чтоб эти обезьяны в зале нас сразу заметили.