Текст книги "Учитель Гнус. Верноподданный. Новеллы"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 54 страниц)

– Прочитайте-ка, господин учитель. Здорово же они разделали эту банду.

На лице Гнуса тотчас же изобразилась серьезность знатока, к этому его обязывало печатное слово. Он узнал местный социал-демократический листок.

– Что ж, посмотрим, – отвечал он, – как обстоит дело с этой статьей.

– В ней как раз идет речь об учительских жалованьях, – сказал артист. – Мы с вами вчера об этом толковали.

– Ах, брось, – решительно вмешалась его супруга и отняла у Гнуса газетку. – Жалованья с него и так хватает, ему кое-что другое нужно, а это уж не твое дело. Иди-ка лучше фигурять перед этими свиньями.

Зал хрюкал, рычал, свистел, заглушая гром рояля. Киперт повиновался. Он мгновенно придал себе тот самовлюбленный вид, что уже вчера поразил Гнуса, упругой подпрыгивающей походкой направился к двери и исчез в еще сильнее зашумевшем зале.

– Ну, этого сплавили! – заметила толстуха. – Покуда они там его переваривают, давайте-ка, господин профессор, переоденем Розу.

– Разве ему можно? – поинтересовалась актриса Фрелих.

– Надо же ему знать, как раздевают и одевают женщину. В жизни все пригодится.

– Что ж, если вы не против. – И актриса Фрелих сбросила юбку. Лиф она уже раньше расстегнула, и Гнус не без страха заметил, что под платьем она вся черная и блестит.

Но еще удивительнее было открытие, что на актрисе Фрелих не нижняя юбка, а широкие черные панталоны до колен. Ее это, видимо, нисколько не смущало, так как вид у нее был самый невинный. Гнусу же чудилось, что ему нашептывают на ухо первооткровения сомнительных таинств, скрытых под респектабельным бюргерским покровом, накинутым из уважения к полиции. И он чувствовал гордость, к которой примешивался страх.

Там, за дверью, Киперт сорвал бурные аплодисменты и начал новый номер.

– А теперь ему, пожалуй, лучше отвернуться, – сказала Роза Фрелих. – На мне сейчас ровно ничего не останется.

– Бог с тобой, детка, он же солидный, разумный человек, что ему сделается?

Но Гнус уже успел отвернуться. Он напряженно прислушивался к шуршанию за своей спиной. Заторопившаяся толстуха что-то сунула ему.

– А ну-ка, подержите.

Гнус взял, не зная, что именно. Это было нечто черное, легко сжимавшееся в маленький комочек и странно теплое, точно живой зверек. Вдруг он выронил из рук этот предмет, ибо понял, отчего он так тепел. То были черные панталоны!

Он быстро поднял их и замер. Густа и артистка Фрелих, занятые своим делом, торопливо обменивались какими-то замечаниями чисто технического порядка. Киперт уже закончил и второй номер.

– Мой выход, – сказала его супруга. – Помогите вы ей одеться. – И, так как Гнус не шевелился, крикнула: – Да вы что, оглохли, что ли?

Гнус вздрогнул: он задремал, как его ученики во время затянувшегося урока; очнувшись, он покорно взялся за шнурки от корсета. Актриса Фрелих улыбалась ему через плечо.

– Почему вы все время от меня отворачивались? Я ведь уж давно в приличном виде.

Сейчас на ней была оранжевая нижняя юбка.

– Да и вообще, – продолжала она, – я ведь только из-за Густы велела вам стать спиной. Мне так даже интересно знать, как, по-вашему, я сложена?

Гнус ничего не ответил, и она сердито отвернулась.

– Тяните сильней!.. Бог ты мой, да говорят же… давайте сюда, где уж вам!

Она зашнуровалась сама. И, так как он продолжал стоять, беспомощно протянув свои праздные руки, спросила:

– Неужто же вы не хотите быть со мной чуточку полюбезнее?

– Я, разумеется… – в смущении бормотал он. Он долго искал слова и наконец объявил, что в черном, да, да, в черной одежде находит ее еще красивее.

– Ах вы поросенок! – ответила актриса Фрелих. Корсет сидел безупречно…

Совместный номер Густы и Киперта имел большой успех.

– Ну, теперь скоро мой выход, – сказала артистка Фрелих, – осталось только «сделать» лицо.

Она села к зеркалу и начала проворно орудовать баночками, флакончиками, цветными палочками. Гнус не видел ничего, кроме ее тонких рук, мелькающих в воздухе, перед его растерянным взглядом происходила какая-то сложная игра бело-розово-желтых линий; они рождались, исчезали, и каждая из них, прежде чем раствориться в небытии, заменялась новой. Ему было велено брать со стола и подавать ей какие-то непонятные предметы. Несмотря на свою лихорадочную деятельность, она выбирала время, чтобы топать ногой, если он подавал не то, что ей требовалось, и вознаграждать его дразнящим взглядом за проявленную расторопность. Меж тем ее взгляд становился все более и более дразнящим. Гнус наконец понял, что этому немало способствуют карандаши для подрисовки, которые он подавал; красные точки в уголках глаз, красные же линии над бровями и нечто черное и жирное, чем она мазала себе ресницы.

– Надо еще только уменьшить рот, – изрекла она.

И перед ним мгновенно возникло ее вчерашнее, отчаянно пестрое лицо. За туалетным столом сейчас сидела уже подлинная актриса Фрелих. Он был свидетелем ее возникновения и только сейчас уяснил себе это. Ему довелось бросить беглый взгляд на кухню, где изготовлялись красота, душа, сладострастие. Он чувствовал себя одновременно и разочарованным, и приобщенным тайн. Он думал: «Это все?» – и тут же: «Но это изумительно». Сердце его учащенно билось, а артистка Фрелих тем временем вытирала о тряпку руки, измазанные той самой жирной краской, которая заставляла биться его сердце.

Затем она укрепила в волосах вчерашнюю диадему… В зале неистовствовали. Она пожала плечами, покосилась в сторону зала и, нахмурившись, спросила:

– Вам это тоже понравилось?

Гнус ничего не слышал.

– Сейчас я вам покажу, что значит «гвоздь программы». Сегодня я буду петь убийственно серьезный романс, поэтому мне нужно длинное платье… Давайте-ка сюда вон то, зеленое.

Гнус сновал взад и вперед между охапками костюмов, фалды его сюртука развевались. Зеленое платье наконец нашлось, и в мгновенье ока она уже стояла перед ним в какой-то сказочной чешуе, незатянутая в талии, с гирляндой роз, вьющейся вокруг ляжек и живота. Она взглянула на него, он ни слова не говорил, но выраженьем его лица актриса Фрелих осталась довольна. Она величаво прошествовала к двери. Но, не дойдя до нее, обернулась, вспомнив о жирном пятне сзади, которое в эту минуту созерцал Гнус.

– Ладно, я ведь не нанималась показывать его этим обезьянам, – с бесконечным презрением объявила она и, широко распахнув дверь, милостиво кивнула публике. Гнус отскочил, его могли увидеть.

Дверь осталась непритворенной. В зале кричали:

– Черт возьми! Поди ж ты, в шелковом платье! – и: – Гляди, гляди, все напоказ выставила!

И смеялись там тоже.

Рояль зарыдал. Дисканты слезливо всхлипывали, басы громко сморкались. Гнус услышал, как артистка Фрелих запела:

 
Плывет луна, сияют звезды в небе.
Твоя любовь на берегу морском
Оплакивает свой печальный жребий…
 

Звуки, как бледные жемчужины, подхваченные черным потоком, неслись из скорбных глубин ее души.

Гнус думал: «Опять, значит, в свою очередь…» Но сердце его грустило и млело. Он подкрался к двери и стал смотреть, как медленно ложатся и вновь расходятся зеленые складки на платье артистки Фрелих… Она откинула голову назад, в поле зрения Гнуса появилась изогнутая диадема на рыжих локонах и пестрая щека под высоко заломленной черной бровью. За одним из передних столиков восхищенный голос, голос широкоплечего крестьянина в синей шерстяной куртке, произнес:

– Ну и хороша же девка! Дома на жену и глядеть не захочешь.

Гнус со снисходительной благосклонностью посмотрел на крестьянина, он думал:

«Ясно и самоочевидно, любезный!»

Этот-то не присутствовал при возникновении актрисы Фрелих! Не знал, что значит красота, не был призван судить о ней, ему оставалось брать ее такой, какой она ему предлагалась, и он должен еще радоваться, что эта красота отбивает ему вкус к жене.

Куплет закончился жалобным:

 
Рыдаю скорбно я в своем челне —
И смехом вторят звезды в вышине.
 

Но среди слушателей кто-то смачно расхохотался. Гнус, выведенный из оцепенения, стал тщетно искать голову весельчака среди сотен голов. Второй куплет актриса Фрелих опять начала со слов: «Плывет луна…» В то время как она исполняла припев «И смехом вторят звезды в вышине», засмеялось еще человек шесть или семь. Один из них, посреди зала, гоготал, точно негр. Гнус нашел его, это и вправду был негр! Чернокожий заразил смехом соседей. Гнус видел, что многие лица начинают подергиваться от смеха. У него руки чесались привести мускулы этих лиц в спокойствие. Он переминался с ноги на ногу и страдал…

Актриса Фрелих в третий раз возвестила:

 
Плывет луна…
 

– Это мы уже слыхали, – решительно проговорил чей-то громкий голос. Несколько благонамеренных людей запротестовали против возрастающего шума. Но смех черномазого оказался не в меру прилипчивым. Гнус увидел, что целые ряды уже сидят, до ушей раскрыв зияющие пасти с двумя желтыми клыками и зияющим провалом посередине или полумесяцами белых зубов, сверкающих над полукруглой морской бородкой или под щеточкой усов на верхней губе. Гнус узнал торгового ученика, бывшего гимназиста, который вчера так нахально осклабился при встрече с ним на крутой уличке, а теперь во всю ширь разевал пасть в честь актрисы Фрелих. Он почувствовал, что ярость туманит ему мозги, трусливая ярость тирана. Все, что касалось актрисы Фрелих, кровно касалось и его! Он одобрил ее, следил из-за кулис за ее выступлением, был связан с нею, можно сказать – сам вывел ее на подмостки! Те, кто не признает актрису Фрелих, наносят оскорбление ему, Гнусу! Он ухватился за дверной косяк, потому что его так и подмывало ринуться в зал и угрозами, пинками, страшными карами привести к повиновенью всю мятежную толпу беглых школяров.

Мало-помалу он высмотрел человек пять-шесть своих бывших учеников. Зал кишел бунтарями старых выпусков! Толстый Киперт и толстая Густа, расхаживая между столиков, пили из стаканов гостей, – зарабатывали себе популярность. Гнус презирал их за недостойное панибратство. На недосягаемой высоте в зеленом шелковом платье с изогнутой диадемой в волосах стояла актриса Фрелих. Но публика отвергала ее, ей кричали:

– Хватит! Убирайся! Сматывай удочки!

И Гнус не мог этого изменить! Ужасно! Он мог запирать учеников в каталажку, заставлять их писать сочинения о том, чего и в природе не существовало, подчинять своей воле их поступки, насиловать их убеждения, мог, если какой-нибудь ученик осмеливался думать, одернуть его: «Думать не разрешаю!!» Но он не мог заставить их находить прекрасным то, что было прекрасно по его непреложному мнению. Может быть, это было последнее убежище их злобной строптивости. Деспотизм Гнуса натолкнулся здесь на предел человеческой способности к повиновению… Это было невыносимо! Задыхаясь, он ловил воздух ртом, озирался по сторонам, ища выхода из тупика своего бессилия, метался, одержимый желаньем раскроить череп хоть одному такому тупице и корявыми пальцами вложить в него понимание красоты.

И подумать только: актриса Фрелих оставалась безмятежно-спокойной да еще посылала ручкой воздушные поцелуи этим злобным крикунам! Как она величественна в своем поражении! Вот она стала вполоборота к публике и что-то говорит аккомпаниатору там, внизу. И ее лицо, веселое и приветливое, внезапно, как в кинематографе, принимает огорченное, злое выражение. Гнусу показалось, что она нарочно затягивает разговор с аккомпаниатором и все больше отворачивается от публики… Больше, но не совсем, а то станет видно жирное пятно па платье… Вдруг она вызывающе тряхнула головой, подобрала зеленое платье, задрала выше колен оранжевую нижнюю юбку и решительно запела:

 
Ведь я невинная малютка…
 

Отвага актрисы Фрелих была вознаграждена, ей аплодировали, кричали «бис».

Возвратившись в уборную и с силой захлопнув за собой дверь, она спросила, еще не отдышавшись:

– Ну как? Здорово я выкрутилась, а?

Итак, всем на радость, ошибка была исправлена; только в глубине зала, у самого выхода, прислонившись к стене, стоял Ломан, опустив мертвенный, отсутствующий взгляд на свои скрещенные руки, и думал о том, что его стихи, осмеянные чернью, несутся сейчас по воздушным волнам над темными улицами к окну одной спальни; они стукнут в него тихо-тихо, и никто не услышит их…

Толстуха Густа и Киперт вернулись в уборную. Актриса Фрелих вскинула голову и обиженным голосом сказала:

– Больше уж вы меня не уговорите выступать с дурацкой песней этого олуха.

Гнус слышал ее слова, но не понял, о чем речь.

– Публика, детка моя, народ ненадежный, – пояснила толстуха, – пора бы знать. Не будь там негра, они бы плакали, а не гоготали.

– В общем-то мне наплевать, – сказала актриса Фрелих, – если профессор позаботится о том, чтобы мы пропустили глоточек. Что у них там есть в буфете?

И, как вчера, легонько дотронулась двумя пальцами до его подбородка.

– Вина? – догадался Гнус.

– Молодчина! – одобрила актриса Фрелих. – Да только какого?

Гнус был несведущ в винах. Он озирался, надеясь на подсказку, как запнувшийся школьник.

Супруги Киперт с интересом смотрели на него.

– Начинается на ш, – и вправду подсказала актриса Фрелих.

– Шато, – закончил Гнус, он даже вспотел. Трактирная терминология давалась ему нелегко. Он повторил: – Шато.

– И совсем не то, – в рифму отвечала она. – Дальше идет ам, шам…

Гнус стал в тупик.

– Ей-богу, не пойму, как это вам в голову не приходит. Даже удивительно.

Внезапно лицо Гнуса озарилось наивным счастьем. Догадался!

– Шампанское!

– Наконец-то! – воскликнула актриса Фрелих.

Густа и Киперт подтвердили правильность его догадки. Артист пошел в буфет передать заказ. Когда он возвращался через залу, хозяин заведения собственноручно нес перед ним ведерко, из которого торчали горлышки двух бутылок. Киперт, затянутый в трико, раздувал щеки, и все вокруг покатывались от хохота.

В артистической уборной стало шумно. Когда наполнялись бокалы, Гнус всякий раз думал, что это еговино и тут уж Ломану не примазаться. Вдруг актриса Фрелих тоже сказала:

– На шампанское ваши желторотые ни разу не расщедрились. – Взгляд ее делался все лукавее: – Да я бы их и не стала просить.

Лицо Гнуса оставалось бесстрастным, и она тяжело вздохнула. Киперт поднял свой бокал.

– Господин профессор: за тех, кого мы любим!

Он подмигнул Гнусу и актрисе Фрелих, которая досадливо пробормотала:

– Вздор! Куда уж ему скумекать.

Толстухе надо было переодеться для следующего выхода, так как после пения опять шли акробатические номера. Она заметила:

– Нет уж, любоваться тем, как я влезаю в трико, я господину профессору не позволю. Так далеко наша дружба еще не зашла. – Она поставила друг на дружку три стула и на спинки навесила платья. Высота этой стены была достаточная, но в ширину Густа ее превосходила. Из-за импровизированной ширмы то и дело выставлялись ее телеса, и присутствующие громко вскрикивали. Актриса Фрелих хохотала, уронив руки на стол; на Гнуса ее веселье подействовало так заразительно, что он, вытянув шею, нет-нет да и косился на Густу. Толстуха взвизгивала, Гнус менял позу и снова не без робости принимался за ту же игру.

Актриса Фрелих с усилием поднялась со стула, перевела дыхание и заметила:

– Со мною он бы себе такого не позволил, с места не сойти, если я вру.

И прыснула.

Публика алчно требовала искусства, пианисту уже не удавалось держать ее в узде. Толстяки поспешили на сцену.

Оставшись наедине с Гнусом, актриса Фрелих притихла. Он же окончательно растерялся. Несколько мгновений в уборной царила тишина, только пение доносилось со сцены. Она прервала молчание:

– Опять эта дурацкая матросская песенка на турнике. Вот посмотрите, я им отобью охоту ее исполнять!.. Ну, а вы-то хороши, не заметили здесь никакой перемены.

– Перемены? В ката… здесь у вас? – залопотал Гнус.

– Ну, да куда уж вам заметить… Вчера что красовалось возле зеркала? Справа и слева?

– Ах, да, да – совершенно очевидно… два букета.

– А вы, неблагодарный, не соображаете, что я ради вашего удовольствия швырнула их в печку.

Она обиженно надула губки. Гнус взглянул на печку и зарделся от радости; итак, артистка Фрелих сожгла цветы, поднесенные ей Ломаном. Вдруг страшное волнение овладело им; его осенила мысль возместить артистке Фрелих сожженные цветы и самому поднести ей два букета. Присмотревшись, он установил, что на красной занавеске не обрисовывается ничья голова, и, возбужденный желаньем помериться силами с Ломаном, начал:

– Милейшая фрейлейн, – суммирую, – вчера вечером у вас, вероятно, вновь состоялась встреча с молодыми людьми?

– А зачем вы так рано ушли? И что мне, по-вашему, было делать, раз уж они сюда приперлись? Ну, зато я им выложила всю правду, одному особенно…

– Душевно рад… а сегодня… направляясь сюда, вы, вероятно, – как говорится, в свою очередь, – встретили этих троих?

– Подумаешь, какое счастье!

– Милейшая фрейлейн, если отсутствие цветов и шампанского вы воспринимаете как лишенье, вы их получите от меня. Недопустимо, чтобы такие предметы дарились вам учениками.

Внезапно обострившееся чутье подсказало взволнованному, красному, как рак, Гнусу, что «дурацкая песня этого олуха», которую актриса Фрелих не желала больше исполнять, и есть песнь о луне, сочиненная Ломаном! Он воскликнул:

– Вам нужно отказаться не только от песни о луне, но и от каких бы то ни было песен гимназиста Ломана.

– А если я восприму это как лишенье, вы, что ли, сочините для меня песню?

Для Гнуса такой вывод был несколько неожидан, тем не менее он заявил:

– Посмотрим, что тут можно будет сделать.

– Посмотрите, пожалуйста, да и вообще… кое-что можно сделать. Только кумекать надо.

Она вытянула губы и приблизила к нему свое лицо. Но Гнус не скумекал. Он посмотрел на нее растерянно и недоверчиво. Она поинтересовалась:

– Скажите на милость, ну зачем вы здесь?

– Гимназисты не смеют… – начал он.

– Ладно уж… – Она стала расшнуровываться. – Мне надо надеть что-нибудь покороче. Помогите-ка, вас от этого не убудет.

Гнус повиновался. Толстяки вернулись после своего триумфа, томимые жаждой. Шампанского оставалось только в одной бутылке, с полбокала, не больше. Киперт предложил свои услуги: он сходит за новой порцией живительной влаги. Гнус с благодарностью принял его предложение. В бокал артистке Фрелих вылили весь остаток, ей надо было спешить на выход. Она покрыла себя славой. Шампанское становилось все слаще, Гнус все счастливей. Артист Киперт, когда наступил его черед, вышел на сцену на руках; его встретили овацией, и он стал всякий раз применять этот способ передвижения. Темперамент артистки Фрелих возрастал от номера к номеру, соответственно возрастал и ее успех. Гнус уже не мог себе представить, как он встанет со стула.

Последние гости разошлись. Артистка Фрелих, вся светясь довольством, заметила:

– Так-то вот мы и живем изо дня в день, старикашечка, а по воскресеньям и того хлеще.

И вдруг разразилась рыданиями. Сквозь пелену хмеля Гнус в изумлении видел, как она уткнулась носом в распростертые на столе руки и как заходила вверх и вниз ее изогнутая диадема.

– Шик-блеск это только сверху, – рыдала она, – а поглубже-то беды-горя не обобраться…

Она продолжала плакать. Гнус мучительно недоумевал: что бы такое ей сказать? Меж тем воротился Киперт, поднял его со стула и вызвался проводить до ворот. Только на пороге Гнуса осенило. Он обернулся, протянул дрожащую руку к артистке Фрелих – она уже успела заснуть – и пообещал:

– Я вас как-нибудь протащу.

Благожелательный учитель мог сказать такую фразу ученику перед окончанием учебного года, мог хотя бы подумать так. Но Гнус еще никому так не говорил и ни о ком так не думал.

Глава седьмая

Часы показывали уже четверть девятого, а Гнуса все не было. Стремясь как можно полнее насладиться нежданной свободой, гимназисты исступленно шумели и вообще неистовствовали. Все выкрикивали одно слово: «Гнус! Гнус!» Одним было известно из достоверных источников, что он умер. Другие клялись и божились, что он запер в чулан свою домоправительницу, уморил ее голодом и теперь сидит в тюрьме. Ломан, Эрцум и Кизелак в этих разговорах не участвовали.

Вдруг Гнус, откуда ни возьмись, большими шагами прокрался к кафедре и осторожно, точно у него ныли все кости, опустился в кресло. Многие не заметили его появления и продолжали орать: «Гнус!» Но Гнус, видимо, не стремился «поймать их с поличным». Лицо у него было совсем серое, он терпеливо ждал, пока ему можно будет заговорить, и ответы учеников оценивал так прихотливо, что это уже граничило с ненормальностью. Один мальчик, которого он обычно донимал придирками, в течение десяти минут вместо перевода нес сущую околесицу, а он его не останавливал. Другого злобно оборвал на первом же слове. Эрцума, Кизелака и Ломана он по-прежнему не замечал, но думал только о них. Он задавался вопросом: вчера, на его крестном пути домой, не прятались ли они за углом, когда ему стало так дурно, что он, обеими руками цепляясь за стену дома, едва-едва тащился вперед. Кажется, он даже толкнул их и пробормотал «извините»… Впрочем, ведь его мозг и тогда работал с полной ясностью: он ни на секунду не упускал из виду, что не все виденное и слышанное им в таком состоянии духа должно стать достоянием гласности.

Отчаянный страх мучил его, ибо точно он не знал, так это было или не так. Что известно этим трем отщепенцам?.. И что произошло вчера после того, как он, Гнус, уже не в состоянии был уследить за событиями? Вернулась эта троица в «Голубой ангел»? Чего доброго, Ломан опять забрался в каталажку?.. Актриса Фрелих плакала; не исключено, что к тому времени она уже заснула. И Ломан, возможно, разбудил ее?.. Гнус всем своим существом жаждал заставить Ломана переводить самое трудное место, но трусил.

Ломан, граф Эрцум и Кизелак неустанно наблюдали за ним. Кизелаку во всем этом виделось главным образом смешное, Эрцуму – унизительное, Ломану – жалкое, но все они испытывали одно общее чувство – ужас оттого, что тайный и страшный сговор связывал их с тираном.

На школьном дворе во время перемены Ломан прислонился к теплой от солнца стене, скрестил руки на груди и, как вчера, когда он стоял у закопченной стены увеселительного заведения, вслушивался в себя – беды его слагались в стихи. Эрцум подошел к нему как бы мимоходом и сдавленным голосом спросил:

– Она лежала на столе и спала? Не может этого быть, Ломан!

– Говорят тебе, что она храпела. Он напоил ее до бесчувствия.

– Подлец! Пусть только еще раз…

Но, спохватившись, что это пустая хвальба, не закончил фразы. Пока тащишь на себе ярмо школы, остается только молча скрежетать зубами. Собственное бессилие внушало ему еще большее отвращение, чем Гнус. Он недостоин Розы…

Кизелак, пользуясь толкотней на школьном дворе, незаметно приблизился к обоим своим сообщникам, скривил рот, заслонив его ладонью, и, трепеща от тайного злорадства, зашептал:

– Помяните мое слово, он засыпется, да еще как!

И уже на ходу осведомился:

– Пойдете туда?

Оба пожали плечами. Что тут спрашивать, ведь это же само собой разумелось.

Для Гнуса посещение артистки Фрелих превратилось в обязанность, которая день ото дня становилась все более радостной. Опасаясь, как бы Ломан не опередил его, он всегда первым заявлялся в «Голубой ангел» и тотчас же принимался за дело. Приводил в порядок гардероб, разыскивал что почище из пышных юбок и штанишек, а то, что нуждалось в починке, складывал на стул у стены. Артистка Фрелих приходила в последнюю минуту, она уже привыкла полагаться на Гнуса. Он быстро научился кончиками своих серых пальцев развязывать на ней самые тугие узелки, расправлять банты, раскалывать булавки в укромных местечках. Розово-желтые взмахи ее рук, торопливо накладывавших грим, постепенно становились для него все более и более осмысленными. Он уже разбирался в палитре ее лица; усвоив названия и назначения цветных палочек и флакончиков, жирных жестянок и баночек, коробочек и мешочков, все вокруг припорашивавших пудрой, он втихомолку, но ретиво изучал способы их применения. Артистка Фрелих отмечала его успехи. Однажды, сидя перед зеркалом, она вдруг откинулась на спинку стула и сказала:

– А ну, живо!

И он так загримировал ее, что сама она уже ни к одной краске не притронулась. Дивясь его сноровке, она пожелала узнать, как это он так быстро приобрел ее. Гнус покраснел и пробурчал что-то невнятное; любопытство ее так и осталось неудовлетворенным.

Он был в восторге от той роли, которую отныне играл в уборной артистки Фрелих. Ломану теперь нечего и надеяться заменить его. Ну, где ему, например, запомнить, что розовое болеро надо снести красильщику? Конечно, если бы Ломан упражнял память старательным заучиваньем стихов Гомера… а так, вот они, плоды лености!.. И Гнус, словно большой черный паук, двигался среди белых юбок и штанишек, разбросанных на полу и по стульям, как щупальцами, хватая их тощими, скрюченными пальцами. Смятые ткани с шуршаньем и шелестом разглаживались под его костлявыми, старческими руками. А некоторые вдруг наглядно воспроизводили тайком сохраненную форму руки или ноги; Гнус смущенно косился на них, бормоча:

– При всем том, однако…

Затем он прокрадывался к двери и в щелку следил за той, чей голос дребезжал и взвизгивал под гром рояля, а руки и ноги выделывали всевозможные антраша в насквозь прокуренном воздухе на потеху дураков, чьи головы, как тюльпаны на грядках, покачивались в такт ее движениям. Он гордился ею, презирал весь этот сброд, ей аплодировавший, исходил ненавистью к нему, если он молчал, и испытывал странно волнующее чувство, слыша, как он ржет от восторга, когда декольтированная актриса Фрелих, кланяясь, щедро награждала его видом своих прелестей… В эти минуты мурашки пробегали по телу Гнуса… Но вот она на крыльях успеха влетала в уборную, и Гнус удостаивался чести слегка припудрить ей шею или накинуть на плечи ротонду.

При этом всегда было очевидно, в каком она настроении. Если она милостиво подставляла ему плечи, значит, ему предстоял приятный часок, если тыкала пуховкой ему прямо в физиономию – хорошего ждать не приходилось. Под пестрой ее одеждой ему открывалось больше, чем ее тело. Он вскоре понял, что осязать и обонять можно не только ткани и пудру, но, пожалуй, и самую душу женщины; и что пудра и ткани почти уже и есть ее душа.

Артистка Фрелих обходилась с ним то нетерпимо, то весьма дружелюбно. При дружелюбном обхождении он терял душевное равновесие. Ему было спокойнее, когда она бранилась… Время от времени она спохватывалась: ведь у нее существовал определенный план обращения с Гнусом, но проведение этого плана в жизнь докучало ей. Вспомнив назидания Гнуса, она становилась скромницей и даже сентиментальной, казалось – юная артистка ласково прикорнула у ног почтенного профессора; что поделаешь, приходится напускать на себя такой вид, если хочешь чего-нибудь добиться от серьезного человека…

И тут же – это приносило Гнусу немалое облегчение, хотя он сам не знал почему, – сбрасывала его со стула, как ворох нижних юбок.

Как-то раз она даже отвесила ему оплеуху. Потом быстро отдернула руку, пристально на нее посмотрела, понюхала и удивилась:

– Да у вас все лицо в жиру!

Он зарделся, а она расхохоталась:

– Он красится! Ей-богу, лопнуть можно! Вот почему он так живо наловчился меня гримировать. Потихоньку тренировался на своей физиономии. Ах ты гнус!

Ужас изобразился на его лице.

– Да, да, гнус! – Она прыгала вокруг него.

И он улыбнулся счастливой улыбкой… Она знала его прозвище, знала от Ломана и других гимназистов, верно, с самого начала их знакомства; он был потрясен, но потрясен радостно. На мгновенье он заподозрил недоброе и слегка устыдился – как же это он радуется, что артистка Фрелих назвала его этим мерзким именем? И тем не менее он был счастлив. Увы, долго размышлять ему не пришлось: она послала его за пивом.

Гнус не ограничился тем, что заказал пиво; он велел хозяину, несшему кружки, идти впереди него через зал, сам же, прикрывая транспорт с тыла, тем самым предотвращал возможность расхищения его по пути. Как-то раз владелец «Голубого ангела» предложил Гнусу самому отнести пиво. Но величавое достоинство, с каким тот отклонил предложение, навек отбило у трактирщика охоту повторять его.

Прежде чем выпить, артистка Фрелих подняла кружку.

– Ваше здоровье, Гнус. – И, помолчав, добавила: – Смешно, что я называю вас Гнусом? Ну, конечно, смешно. Что мы друг другу? Да и давно ли мы знакомы? Чего только не делает привычка… Послушайте-ка, что я вам скажу! Вот, например, Киперт с женой, да пропади они пропадом – я и слезинки не пророню. А вы – дело другое…

Взгляд ее мало-помалу сделался задумчивым и неподвижным. Погруженная в свои мысли, она спросила:

– Но что все это значит? Вы-то чего хотите?