Текст книги "Голова"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 31 (всего у книги 36 страниц)

– Твоя карьера! Одна твоя карьера! – прервала она. – С самого начала одна твоя карьера! – Она отняла платок и недоуменно взглянула на него, как будто видела его впервые. – Даже из страха потерять меня и мое влияние ты не в силах сказать мне, что любишь меня.

– Мы были больше, чем любовники: союзники, – вставил он, но стареющая женщина не слушала. Она продолжала недоуменно глядеть на него:

– Почему ты бросил свою возлюбленную? С ней ты не стал бы рейхсканцлером. Меня ты хочешь сохранить, чтобы стать рейхсканцлером. Ты не любил ни ее, ни меня. Ты не способен любить.

Он открыл было рот, но раздумал. Женщине в таком состоянии нельзя напоминать о том самом очевидном, что она хочет забыть. Разумный расчет, который привел мужчину к браку, мог превратиться в дружбу, в общность жизненных интересов. Да, – но молодая женщина, которую он заставил жить в атмосфере обмана, превратилась в обманутое жизнью создание, сидевшее здесь перед ним; такова была истина. Перед Мангольфом словно разорвалась завеса, и он увидел всю женщину в целом: задорного сорванца былых времен, затем жеманную эстетку и, наконец, мятущуюся душу настоящей минуты, женщину с обведенными тенью глазами, словно провалами на лице, – но все эти образы слились воедино в той, что всегда хотела принадлежать ему. Он чувствовал, как в душе шевелится раскаяние, жалость проснулась в нем.

На свою беду, жена сказала в этот миг:

– Я отдам тебе половину паев, которые оставил мне отец, отпустишь ты меня тогда?

Он тотчас принял суровый вид.

– Рейхсканцлером – согласен. Но как тебе пришло в голову, будто я во что бы то ни стало хочу быть крупным акционером? Вот где сказалось твое происхождение.

Белла прикусила губу.

– Ты похож на своего друга Терра, – сказала она в отместку. – Вы оба чересчур рассудочны, с женщинами вам не везет. Во что превратил твой друг мою бедную Алису!

Мангольф насторожился, мысли его сразу же соскользнули в привычную колею. Как Терра добился власти над Толлебеном?

– По-видимому, мало радости надувать беднягу Толлебена, – заметил он пренебрежительно. – У твоей подруги Алисы плохой вид… – и при этом выжидающе вглядывался в лицо Беллы. Оно стало злым и замкнутым.

Собственное несчастье сделало Беллу восприимчивой к перипетиям чужой судьбы. Она уже не верила тому, чему принято верить. Но страдание, о котором она догадывалась, вынуждало ее к непривычной скрытности.

– Такие, как ты, не умеют разбираться в женщинах, – только и сказала она.

Он ждал, что она скажет дальше. Так как дальше ничего не последовало, он зашагал по комнате, стараясь вызвать ее на возражения.

– Впрочем, вид у нее не плохой. Скорее, своеобразный. Пожалуй, она изменилась к лучшему, правда? Красивой она никогда не была, ты не находишь? Я не умею ценить в женщинах иронию. Теперь она стала строже. А кстати, откуда такая строгость? Ты не понимаешь? Зрелость придает другое выражение, – говорил он. – Овал лица у нее не изменился. Она белится? Нет? Но лицо стало каким-то, можно сказать, монашеским… Более того… – И под затаенное, сосредоточенное злое молчание жены он докончил: – До чего только не додумаешься! Мертвая, она была бы похожа на монаха – на испанского монаха. – Он запнулся, ему стало жутко. – Что ты скажешь? – спросил он сурово.

Долгое молчание, потом послышался голос Беллы:

– Это плохо кончится.

– А? – И больше ничего. У него вдруг пропало желание знать что бы то ни было о тех, в глубине сада, и даже о самом себе.

– Все, все кончится плохо, – добавила Белла.

И оба затаили дыхание, вглядываясь вдаль.

А в глубине сада Терра шел к Толлебенам, мужу и жене. Внизу, в первом этаже, перед ним открыли дверь будуара. Алиса покинула парадные залы верхнего этажа. Она говорила, что здесь, в комнатах Бисмарка, чувствует себя менее чужой, чем наверху. Почему? Ведь наверху была ее собственная, некогда тщеславно и любовно подбиравшаяся обстановка.

Здесь, внизу, правда, только двери были позолочены. Между высокими трюмо раньше стоял письменный стол Бисмарка, – теперь он служил в соседней комнате канцлеру Толлебену. Слышно было, как Толлебен шагает там взад и вперед.

– К нему приходили генералы, – сказала Алиса. – Он в мундире. Сегодня у него воинственное настроение.

– Гекерот тоже был? – спросил Терра, но лишь затем, чтобы беспрепятственно смотреть ей в лицо. Она ответила, что был и что он громко кричал: «Хоть бы котел поскорее взорвался!» Он, по-видимому, считал это техническим завоеванием… Алиса улыбнулась. Терра молча, не в силах оторваться, смотрел, как на удлиненном матово-бледном лице узкие глаза сияли между темными колючими ободками. Они блестели, как всегда, но другим светом, исходившим из неведомого источника. Разве Алиса не далека от мира? И все же она только что улыбалась, хотя сейчас улыбки как не бывало, – испуганной улыбки балансирующей на проволоке женщины. Твердая почва и спокойствие отсутствовали. Щадя ее, Терра, наконец, заговорил.

Он сказал, что прием, который окажет ему Толлебен, будет в значительной мере зависеть от тех известий, которые он принес. Сегодняшние его известия должны затмить все, ранее бывшие… Алиса осталась равнодушна. Как страстно ухватилась бы она прежде за такие новости… Однако нет. На лице ее отразилась страсть. Лишь одна уцелевшая, одна-единственная. Ему самому стало больно, словно заныли старые раны. К чему, боже ты мой, напоминать друг другу о том, что жизнь упущена? Он позволил себе намек на нежное утешение – сделал вид, будто берет ее руку и прижимает к своей груди; все это еле намеченными движениями собственной руки. «Как всегда?» – спросил он ее опущенные глаза; и тут они раскрылись и сказали: «Всегда».

Жадно вглядывался он в это видение. Попробуй он назвать ее сейчас на «ты», она, пожалуй, убежит. Телом они были сейчас несравненно дальше друг от друга, чем даже в те времена, когда угрюмой либвальдовской ночью слили воедино свое безумие и свою боль. Всякая надежда на свершение давно изжита, но женщина способна хранить нетленной перенесенную в духовную сферу и посвященную богу преходящую земную страсть.

– Почему я еще здесь? – спросила она. – Должно быть, только потому, что вы меня удерживаете. Вы еще боретесь против катастрофы. Еще верите в наше спасение.

– А вы нет?

Тут снова на него взглянула все та же страсть, но уже отрешенная от мира.

– Мы владеем лишь тем, что чувствуем. Власть? Я знаю, чего стоит власть, – медленно произнесла Алиса.

Терра понял: она подразумевает незабываемое для нее падение отца, хотя сам Ланна воспринял его менее тяжело. Он продолжал жить, дочь же поистине заглянула в небытие и не могла оправиться от этого.

– Так, значит, с честолюбием покончено? – прошептал Терра.

«Как могла я думать, что стоит жить на свете ради него! – ответила она пожатием плеч. Но потом она выпрямилась, величавой осанкой она теперь напоминала архангела. – Когда настанет пора великих жертв, я хочу быть еще здесь».

Ее последнее честолюбивое желание! Терра содрогнулся, он увидел перед собой ангела смерти. Свет лампы вокруг видения померк, оно светилось само… Он метнулся назад, в действительность, но нашел одно былое. Мощный и грозный ангел превратился в юную девушку; удивительно легко, на с запасом любви на целую жизнь в полузакрытых сияющих глазах, вспрыгнула она к нему, на его карусель.

Терра тяжко вздохнул и торопливо осведомился, что делает Толлебен, его совсем не стало слышно.

– Он молится, – сказала Алиса. – Уже поздно. Перед тем как выйти к чаю, он молится. А может быть, уснул. – Она постучалась, он, по-видимому, действительно спал. Тогда она отворила дверь. Терра заглянул через ее плечо. Они увидели, как рослый кирасир то протягивает молитвенно сложенные руки через раскрытое окно в ночной Тиргартен, то отводит их обратно. Лунный свет падал на его желтый воротник. Он говорил с богом вполголоса, только некоторые фразы прозвучали громче:

– Истреби наших врагов! Сотри с лица земли Англию! Иначе нам не миновать войны. Милосердый боже, сделай, чтобы император завтра принял сперва меня, а не Фишера! Сделай, чтобы у Гекерота по-настоящему разыгрался грипп. Дай мне, чтобы у меня с большого пальца сошла опухоль! Пошли мор на Францию! Дай, чтобы Бохумские сталелитейные стоили завтра двести десять!.. Милосердый боже, помоги мне справедливо думать о моей жене!

Выпученный глаз поблескивал на мнимобисмарковском профиле… Толлебен повернулся лицом к комнате великого предшественника, оперся кулаками на исторический письменный стол, глядя поверх зеленого абажура настольной лампы в сторону двери. Вошел один Терра.

– Ваше превосходительство, надеюсь, вы простите мне столь позднее вторжение по весьма неожиданному поводу.

– Почти все ваши поводы бывают неожиданны.

– Не в такой мере. Сейчас, пока мы тут беседуем, в помещении генерального штаба собираются двадцать или тридцать промышленников совместно с высшим военным командованием.

– Что же дальше?

– У них будет совещание.

– Очевидно, насчет поставок? Вы очень любезны, Терра.

– Беседа о поставках может далеко завести в таких условиях. Люди, которым грозит экономический кризис, если вскоре не будет побед, беседуют с людьми, у которых все мировоззрение зиждется на победах.

Толлебену стало не по себе.

– Политические решения принимаю я один. Я прикажу закрыть собрание. – Он потянулся к звонку.

– Подождите звонить! – попросил Терра. Он даже сел. – Лучше будет, если я сам пойду туда, но лишь в нужную минуту. Мои коллеги давно не доверяют мне, иначе они были бы слишком глупы. В случае войны это может стоить мне головы.

Терра забежал вперед, он знал, что за первой вспышкой у Толлебена возникнет подозрение.

В самом деле, канцлер сказал:

– Все, что вы мне сообщаете, сейчас же опровергается моим статс-секретарем. Как же я могу вам верить? Собственный ваш сын доставляет нам много хлопот. Мне докладывали, что он был в числе тех, кто учинил последнее буйство в трактире по ту сторону французской границы. Провокатор на службе у ваших политических врагов – вот кто ваш сын, господин депутат Терра. Кто же в таком случае вы сами?

– У меня есть знакомый в иностранном легионе, – начал Терра. – Он всецело предан мне, я использую его как мне угодно. Он до полусмерти избил моего сына. Не откажите подчеркнуть это обстоятельство в ваших ответственнейших переговорах, если мне дозволено советовать вашему превосходительству.

Толлебен промолчал. Он почувствовал насмешку. Не это тревожило его. Он сел напротив Терра. Несмотря на мундир, его устами заговорил отнюдь не Бисмарк, а озабоченный мелкий чиновник:

– Я обещал вам угольную монополию. Вы так ловко убеждали меня. Кое-какие преимущества в этом есть. Но я бессилен что-либо сделать, у меня руки связаны. Верните мне мое слово.

– Нет, – сказал Терра.

Толлебен подскочил.

– Мне на вас… – и, взглянув на окно, откуда он только что взывал к богу, – начхать, – закончил он вяло, ибо и слово его было во власти божьей.

– Договор с Англией, наконец, готов к подписи, – утешил его Терра. – Не больше чем через месяц ваше превосходительство станет величайшим человеком современной истории. Но неужели можно терпеть, чтобы существовала группа людей, готовых напасть на вас с тыла? Людей, наново бросающих вызов врагам? Всеми средствами мешающих вашей политике?

– Дельцы забрали слишком большую власть, – заворчал Толлебен. – В хорошие времена этого не было, и теперь не должно быть.

– А кто же восстал против другого английского предложения два года назад? Ваш приятель Фишер и гамбургский бургомистр. Однако стремиться заполучить уголь и руду во всем мире… – Терра не пришлось продолжать, Толлебен побагровел и засвистал.

– Войны допускать нельзя. Иначе потом хозяевами будут углепромышленники.

– Этим все сказано, – заключил Терра.

Но Толлебен привык повторять все по нескольку раз.

– Каким-то угольщикам не бывать хозяевами, они не представители исторической Пруссии. И те, у кого мы покупаем патроны, тоже нет. Хозяевами должны быть мы, ибо мы расстреливаем эти патроны. Угольщики…

Терра предоставил ему заниматься полезным упражнением, а сам украдкой взглянул на часы.

– Законопроект о государственной монополии на уголь и руду может быть поставлен на обсуждение рейхстага в ближайшую пятницу, – сказал он холодно и веско.

Толлебен тотчас осел.

– Повремените немножко! – попросил он.

– Будьте же мужчиной!

– Что вам с того? А на меня поднимутся все, даже социал-демократы, они голосовали за военные кредиты. Я паду. Война тогда неизбежна.

– Так думал еще князь Ланна. Боритесь! Разоблачите виновных! Пригрозите несчастному императору мировым скандалом, и он на все пойдет. Довольно миндальничать! Доведите до открытого взрыва. В тот же миг и в других странах не замедлят с разоблачениями. Мы принудим все правительства принять у себя меры против поджигателей войны. – Поднявшись и собрав все силы: – Действуйте! Не упустите момента. Возможно, что он последний! Страшная моральная напряженность этой минуты отдает вам в руки общественное мнение. Вы приступом возьмете монополию.

Толлебен покорно поднял глаза на эту порабощавшую его силу. Что делать, – удержу ей не было.

– Начнем! Время не терпит! – воскликнул Терра, размахивая руками. – Дайте мне солдат, чтобы арестовать по обвинению в государственной измене собравшуюся в генеральном штабе компанию!

Неужели этот дикарь ничего не смыслит во взаимоотношениях и законности? Несмотря на смирение, Толлебен колебался. Робко поморгав, он сказал высоким, пискливым голосом:

– Почему именно вы не хотите войны? Сами ведь торгуете углем. Потому что много народу погибнет? Не может вас это волновать, не так вы молоды. – Снова поморгав: – Войны не должно быть, чтобы вы поставили на своем.

Терра сильно вздрогнул. Услышать это от простака! Терра отодвинулся в тень до самой стены и тут лишь вспомнил, что истина не так проста.

– Что вы понимаете! – пробормотал он.

А Толлебен тоже про себя:

– Но Алиса? При чем же тут Алиса? – Видно было, что он боязливо старается распутаться во всех этих тайнах. Пауза.

– Она святая, – сказал Терра.

– Мы святых не знаем, – возразил протестант.

– Нет, знаем. Это те, что не ведают страха человеческого. Хотя и сказано: не противься злу, но святость в том, чтобы все-таки ему противиться.

Растерянность, испуг, – но внезапно удивительнейшая перемена, как будто вмешательство властной руки, и на черты Толлебена легла тишина.

– Мы не выбирали своего пути, он был нам предначертан, – промолвил он. Ибо он был под властью непознаваемой женщины и невыполнимого долга и покорствовал судьбе.

– Я не могу сам договориться с женой. Ничего не поделаешь, – кротко признал он. – Вы только скажите ей: что я должен сделать, то и сделаю. Что именно? Она лучше знает. – Насколько мыслимо еще смиреннее, но запинаясь, словно с трудом додумывая что-то: – Если потребуется жертва…

Терра тихо повторил:

– Если потребуется жертва…

– Я скорее погибну за отечество…

– …погибну за отечество.

– …чем решусь до конца узнать его.

Оба еще шевелили губами, когда уже перестали говорить; тишина показалась им чудовищной.

Затем Толлебен пожал руку Терра и ушел, словно сам был тем неведомым, что шел крестным путем.

Терра поглядел ему вслед, хотел крикнуть: «До пятницы! Теперь вы вдвойне дали мне слово!» – но только поглядел ему вслед.

И вдруг кинулся прочь.

Разогретый асфальт, запах горелой пыли; даже во время быстрой езды на Кенигсплац Терра не мог отделаться от запаха гари. На пороге красного здания сердце у него забилось; ему пришлось остановиться, чтобы перевести дух.

Белый зал, оштукатуренная стена, перед ней за длинным столом черные фигуры, уродливые, карикатурные фигуры, не в меру ожиревшие или совсем высохшие, между двумя апоплексическими лицами непременно одно испитое. Офицеры с высокопарной грацией звякали шпорами перед одним из чудовищ: «Господин директор!», затем чопорно и презрительно опускались рядом с ним на жесткий стул. На этот раз ему не дали глубокого кресла! Умышленно не дали! Военная суровость, – его посадили у голой стены, так у него вид был импозантнее!

– Не угодно ли сигару, господин граф? – с нарочитой грубостью, смущенно и фальшиво спросил промышленник и добавил: – Подарок моего друга Памстея из стального треста, американского миллиардера, господин граф! Сегодня вместе завтракали.

– Завтракали? Очень хорошо, – повторил офицер, убежденный, что эта мразь непременно должна днем обедать, и притом картофельным супом. Тем сильнее подчеркивал он собственное тонкое воспитание. Директору стало невмоготу.

– После войны мы возьмем дело в свои руки, господин граф!

– Превосходно, господин директор.

– У вас здесь мертвечина какая-то!

Граф Гаунфест, уклончиво:

– Вы не знаете, кто тот молодой брюнет, что стоит подле господина председателя Плоквурста?

– Гедульдих. Его секретарь. Что вы в нем нашли? – Тупое недоумение отца семейства.

Молодой Гедульдих почуял что-то и, прищурясь, послал в ответ иронический взгляд, полный соблазна. На графа Гаунфеста после этого стало так неприятно смотреть, что промышленник в ужасе отодвинулся. Председатель Плоквурст тоже был явно шокирован, глаза у него налились кровью; он одернул своего секретаря, потом возвысил голос.

– Какова же основная цель? – взревел он.

– Скорее ринуться в бой, – прогнусавила офицерская головка, насаженная на длинную вилку.

– Захватить колонии! – крякнул один из директоров правления.

– Неверно! – заревел Плоквурст.

– Всыпать моему приятелю Пейцтеру, – заявил обер-адмирал собственной персоной.

Какой-то череп изрек:

– Необходима диктатура.

– Нет, не то! – ревел Плоквурст, меж тем как все что-то выкрикивали наперебой.

– Боевой дух! – крикнул Гаунфест, изгибая бедро в сторону молодого Гедульдиха.

– Отмена налогов! – раздавалось со всех сторон; и кваканье совершенно голых, круглых, как шар, черепов: – Контроль над всем мировым хозяйством!

Председатель Плоквурст загремел в охрипший колокольчик.

– Чушь! – взревел он; и когда шум стих: – Все это очень хорошо, ну, а если вдруг не выгорит…

– Я воспрещаю высказывать подобные сомнения в моем присутствии! – резко прозвучало из высокого форменного воротника.

– Чушь! – повторил Плоквурст. – Основная цель, – прорычал он, – утихомирить рабочих, разнести профессиональные союзы!

– И я то же говорил! – закричали все промышленники. Это было слишком важно для каждого из них, чтобы рискнуть выговорить это вслух.

– Еще десять лет, – рычал Плоквурст, – и профессиональные союзы одолеют нас, нам тогда крышка. А потому хватит церемоний: война, да поживее. Голод – дело неприятное, в эпидемиях тоже хорошего мало, но мы представляем слишком серьезные интересы, сантименты нам не к лицу.

– Совершенно справедливо! – Решительно, со скорбным оттенком.

– Действовать прямо и наверняка, чего же гуманнее! – подтвердил Плоквурст. – Потом будем восстанавливать, тут-то и начнется наш расцвет! Победа или поражение, нам безразлично. Наш враг – рабочая сволочь.

Тут всеобщая решимость приняла радостный оттенок. Но не у военных, вернее, не у всех; задумчивая добродушная физиономия произнесла:

– Кроме интересов, я помню еще о людях, кроме вас, господа, еще о нации.

– Мы все настроены националистически! – закричали те.

– Строго националистически! – заревел председатель Плоквурст. – Национальная вражда необходима, иначе откуда возьмутся дела!

Добродушная физиономия решилась на такое энергичное вмешательство, какое только казалось ей возможным:

– Дела за счет жизни ваших соотечественников? Фи, господа! – Тишина. Ропот.

Наконец Плоквурст:

– Я беспрерывно слышу: фи! Если бы я не видел, что самые большие звезды навешаны именно на этом господине, я бы сказал: ваше превосходительство, тут вы ни черта не смыслите. Это не по вашей специальности. Занимайтесь военными смотрами!

Добродушная физиономия повернулась к выходу. Другие офицеры уговорили ее остаться. Они доказывали, что у этих субъектов вообще забавные манеры, а Плоквурст – завзятый оригинал. Оживление заметно нарастало, по всему залу кто-то кого-то убеждал. Добродушная физиономия вздумала усомниться в безусловном превосходстве германской артиллерии. Это задело за живое промышленников. Они сразу заговорили не о поставках, а о нравственной обязанности кастрировать вырождающиеся расы, неизвестно кого подразумевая под этим – то ли добродушную физиономию, то ли врага, у которого были более усовершенствованные орудия.

– Господа! – сказала уже не сама добродушная физиономия, которой все опротивело, а ее адъютант. – Вам бы следовало чаще бывать в церкви. – Хохот. Заминка, растерянность, но тотчас новая вспышка, столь сильная, что двое директоров задохлись, их пришлось попрыскать водой. У одного началась рвота, его вывели.

Фон дер Флеше, генерал-адъютант императора, пояснял тем временем другим директорам правлений, что Россия сейчас не способна вести войну, а Франция будет всячески увиливать, так что ничего не выйдет, лучше и не надеяться. На что те отвечали оскорблениями величества. Они не намерены быть и впредь свидетелями такой дряблости. Один из них стегал плетью негров в Африке и даже пробовал человеческое мясо! У него нервы крепкие!

Череп, ратовавший за диктатуру, встретил одобрение. Он тоже не знал страха. Международные проблемы могут решаться лишь кровью и железом; одни идеалисты-толстосумы противятся войне, сказал он окружающим его идеалистам, которые в порыве воодушевления забыли о своих толстых сумах. Череп всем пришелся по душе; разумный человек, хоть и интеллигент. Он свое дело знает, умеет привлекать массы даже лучше, чем его предшественник, покойный Тассе.

Череп без малейшего труда одерживал победы над всем объединившимся против нас миром, так что офицеры только дивились. Впрочем, он и в поражении не видел большой беды. Внутренняя смута и хаос породили бы в конце концов диктатуру, в которой мы давно нуждаемся…

Все это звучало превосходно, но, к сожалению, дурно пахло. Покойный Тассе издавал только запах йодоформа, а от этого скелета просто несло тлением. Он все говорил, но толпа поредела.

Что значит общая атмосфера! Обычно столь сдержанный, лояльный Швертмейер чуть не пустился в рукопашную с нашим высокочтимым обер-адмиралом. Депутат стоял за подводные лодки. Все знали, что в соответствующих ведомствах ему платят за посредничество; он выступал в защиту своих законных интересов. Но Фишер доказывал, что под водой ничего не видно! Прискорбное столкновение двух почтеннейших, благороднейших личностей, – а в довершение всего рядом господа Мерзер и фон Гекерот прямо-таки вцепились друг в друга. Гекерот отчаянно скрежетал, пока у него не разомкнутся челюсти, а Мерзер не мог ничего выдавить из себя, кроме ворчания и шипения.

Его не так давно хватил удар. Не стало ни судорожных подергиваний, ни запретных влечений, ни страха перед тюрьмой. Доктор Мерзер отрастил бороду, приобрел благообразную наружность, наслаждался душевным покоем. Разводить новых паразитов – к чему? Назначить сына Гекерота директором-распорядителем – зачем?

Война все равно будет!.. Гекерот скрежетал, прилив крови у него к голове возбуждал всеобщую тревогу.

Опять двое избранных не поладили друг с другом, озабоченно толковали те, что порассудительнее. Кто-то стал предостерегать от возможной нескромности, тотчас каждый заподозрил каждого в предательстве.

– Существуют люди, которые со всем, что услышат, бегут к этому гнилому пацифисту Толлебену, – сказал кто-то из присутствующих, остановившись взглядом на лице Терра.

– Ко мне это ни в какой мере не относится, – возразил депутат. – Я выступал в защиту закона о воинской повинности.

– В том-то и дело, что у вас два мнения, – ответил тот и встретил сочувствие. Прозвучало слово «монополия», и целый хор голосов подхватил его. Вдруг выкрик: «Государственная измена!» Кто это? В самом деле, доктор Мерзер, хотя и лишенный дара речи, до тех пор ворчал и шипел, пока не раздался его пронзительный выкрик: «Государственная измена!» Настоящее чудо; все прямо изумились.

Но затем председательствующий Плоквурст, указуя пальцем на Терра, взвыл громче всех:

– Вы разоблачены!

Рев людского прибоя. Терра стоял посреди него, застигнутый врасплох. Он чувствовал, что бледнеет и начинает гримасничать. «Один ложный шаг – и пропасть безнадежно поглотит меня. Вцепиться в горло Плоквурсту? Безнадежно. Исчезнуть? Безнадежно». Он отчаянно взмахнул рукой в сторону двери и взревел страшнее Плоквурста:

– Полиция!

Молниеносное превращение. Плоквурст нырнул куда-то, директоров как не бывало. Офицеры смеялись. Когда смех, наконец, открыл правду, директора правления повыползли отовсюду. Они были разъярены, но все еще напуганы; следовало поскорее поставить точку.

– Простая шутка… – резким тоном заявил Терра. – Я хотел доказать вам, господа, что мы еще не настолько сильны, как, быть может, полагаем. – «Мы» было подчеркнуто.

– Тем не менее вы государственный изменник, – председательствующий Плоквурст, сильно раздосадованный, до тех пор таращил желтые белки на ближайшего офицера, пока тот не перестал смеяться.

Наступившую тишину прорезал голос Терра:

– Господа, если бы я действительно пожелал просветить общественность на наш, господа, счет, тогда, как вы сами понимаете, вместо войны у нас были бы очень плохие дела.

– Этому надо воспрепятствовать! – Глухой ропот.

Председательствующий Плоквурст впитал весь этот ропот своей чудовищной физиономией в красных трещинах, словно солнце при землетрясении, и, надвинувшись на Терра, глухо прорычал:

– Сумеете вы сделать выводы из сказанного? Нет?.. – Ужасающе тихо, но так, что было слышно на весь зал: – Тогда мы поможем вам в этом.

Молчание, но какое-то щелканье прорвалось сквозь него, и Терра уловил этот звук. Как будто выключили цивилизацию.

Но тут звонкий, приятный голос произнес:

– Не угодно ли вам сняться, господа!

Гедульдих, секретарь Плоквурста, овладел положением. Он уже устанавливал аппарат; все поспешили приосаниться. Отвага, наглость и высокомерие, каждый в отдельности на прямом пути к господству над миром, однако худые все-таки опередили остальных. «Господа, худых на передний план!» – попросил Гедульдих. Широко раздвинутые ноги расположились словно на шеях побежденных. На собственных шеях из-за насильственного поворота головы образовались резкие борозды, словно рассеченные ножом. Гедульдих попросил повернуться профилями, так к нему на пластинку попадали и борозды. Магний вспыхнул призрачно белым светом. Молодой Гедульдих поблагодарил.

– Господа, я запечатлел ваш сверхчувственный облик.

Терра поспешил уйти. На крыльце его остановил Гедульдих.

– Куда бы отправиться отсюда? – спросил он, как будто они условились раньше.

– Как вы относитесь к «Vogue»? – предложил Терра, словно был там завсегдатаем, и сказал, что намерен ждать, пока не проедет свободное такси.

– Вам, кажется, не по себе, господин тайный советник? – Юноша проявлял заботу и сочувствие:

– Я сильно перетрусил, скрывать нечего. Не будь вас… – начал Терра, но Гедульдих прервал его.

– Не стоит благодарности. Отложить – не значит отменить. – Он кивнул на окна, показывая, что наверху все еще творится недоброе, и продолжал говорить, бледный и пылкий, с насмешливым и вкрадчивым взглядом: – Так вот к чему вас привела ваша собственная политика? Вы разоблачены, – говорит Плоквурст. – Этого вы могли добиться и проще. Не стоило всю жизнь носить маску… Видите, ваше превосходительство, я хорошо изучил вас, – закончил он с подкупающей грацией.

– Не переоценивайте меня, я и в самом деле недалеко ушел от какого-нибудь директора правления. А в вас разве нет этой закваски? Тогда вам не на что надеяться, – заключил он разочарованным тоном человека, много пожившего.

– Я умею завоевывать симпатии. А вы, наверное, никогда не умели, – возразил бледный, жадный к жизни юноша.

Сколько силы в этой беспечности! Невольно поддаешься насмешливому очарованию и в то же время чуешь силу и целеустремленность под милым скептицизмом. Какая приманка для тех, кто находится под ударом!

– Нет, никогда не умел, – подтвердил Терра. – А вы уж слишком умеете, – бесцеремонно и язвительно добавил он.

Гедульдих сразу понял.

– Плоквурст от меня без ума, – откровенно признался он. – Плоквурст неверно судит обо мне, и я дам ему это понять. Он еще удивится, до чего я нормален! Я открыто выскажу ему в лицо и про социальную революцию и что я наставляю ему рога.

Большой собственный автомобиль сделал поворот, чтобы подъехать к крыльцу.

– Простите, господин тайный советник, я на минуту покину вас. Дождь идет, у меня ноги мерзнут. Не сразу привыкаешь к коротеньким батистовым кальсонам, но так нравится дамам.

Автомобиль подъехал. Гедульдих галантно подскочил к дверце.

– Сударыня! У господина председателя совещание.

Дама зрелых лет кивнула, молодой Гедульдих сел рядом с ней.

– Я вернусь к вам! – крикнул он, отъезжая. – Можете рассказать господину Плоквурсту, чем я занят!

Но Терра увидел другой собственный автомобиль, проезжавший мимо. Он крикнул, автомобиль остановился, Эрвин Ланна вышел из него.

– Я сопровождаю дам, только они сами не знают куда.

– В «Vogue»! – крикнул Терра шоферу. Он поцеловал руку госпоже фон Блахфельдер и своей сестре Лее. Обе, в чрезмерном возбуждении, кричали наперебой:

– Мы сегодня закутили!

– В одной Иегерштрассе она выпила семь рюмок.

– Да ведь их выдула та кокотка!

– Нет, шесть вылил на пол Эрвин.

– Эрвин – наш предохранительный клапан.

– Эрвин может на мне жениться, господин Мангольф разрешил.

– А я нет! – закричала Блахфельдер и бросилась царапаться.

Терра удержал ее.

– Дитя мое, – сказал он Лее, – хорошее воспитание до сих пор удерживало тебя от крайностей.

– Ах, оставь! – Она откинулась в угол. – Это прощание, скоро всему конец.

Эрвин с обычной серьезностью, с обычной нежностью сказал:

– Наконец-то мы оба созрели для Океании.

– Без водки? Без любви? – вкрадчиво спросила Блахфельдер.

– Без мужчин, без женщин, – утомленным тоном подтвердила Леа Терра.

– Но и без денег, – напомнила Блахфельдер.

– Ну, так в Америку. – Актриса глядела в одну точку. – Ты, милый, будешь делать рисунки для модных журналов. Я буду играть, как всегда. Ладно? – Она по-прежнему глядела в одну точку. Никто не ответил ей. Все с содроганием поняли, что совсем не ладно. Ничего больше не ладится, почувствовали они на мгновение вслед за той, кого так утомила жизнь.

Но тут они очутились на Потсдамерплац. По краям тротуаров копошились какие-то остатки жизни, а в ночном небе все еще жила призрачной жизнью световая реклама; огромные звезды загорались и гасли, над крышами скользили огненные фигуры.

– Днем все это серо и уродливо, – сказала Леа Терра. – Мы тоже. Но сейчас мы ослепительно прекрасны.