Текст книги "Голова"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 36 страниц)

Глава II Единоборство

После нескольких семестров в университетах, где нарочито поддерживаемый дух романтики только укрепил современные воззрения Вольфа Мангольфа, молодой человек в 1894 году отправился в Мюнхен, чтобы завершить там свое образование. Новоиспеченный доктор прав скоро стал бывать у многих профессоров, а при их содействии завел знакомства и выше. На карнавалах и пикниках он блистал не меньше, чем на более серьезных вечерах молодежи, увлекающейся искусством и наукой.

Но в своих двух изящно обставленных комнатах на первом этаже, скрытый от посторонних взоров, завоеватель жизни довольствовался самой скромной пищей, торопился снять ловко сшитый сюртук и в тесной одежде школьных времен, наморщив лоб, занимался подсчетами и сведением баланса.

Пылающие щеки тех девушек, которые позволяли себя целовать, оценивались лишь в зависимости от влиятельности их отцов. Холодное рукопожатие какого-нибудь молодого аристократа имело куда больший вес. Аплодисменты после сыгранного на рояле «Тристана» учитывались со стороны пользы, какую можно из них извлечь. Сколько знакомств принесло лето, к чему могло бы повести данное приглашение на дачу, какие виды для служебной карьеры открывала своевременно преподнесенная лесть?

Граф Ланна – «мой коллега граф Ланна» – сказал дословно следующее: «Каждый молодой человек, который придерживается правильных взглядов, может надеяться, что у определенных влиятельных лиц он на примете». Медленно и отчеканивая слова, сказал он это во вторник в семь часов в уборной. Неужели это было брошено так, без особого значения? «В среду он принял мое приглашение на завтрак, в четверг пришел. Он как будто и не удивился, что была икра. Моего поручительства на векселе он потребовал как равный у равного. Я твердо убежден, что он меня не подведет. Ведь он граф Ланна, сын посла! Рано или поздно отец об этом узнает. Я там на примете».

Однако за поручительство можно дорого поплатиться! «Я простодушен, как дитя. Какое дело этим людям до плебея, который оказал им услугу?» Горячей волной нахлынула ненависть к сильным мира, но острая, пронизывающая боль заглушила даже ненависть: ты ничтожен, ты зависишь от тех, кому по законам природы полагалось бы подчиняться тебе. Ты должен приспособиться к их нравам, твоя мудрость должна равняться по их взглядам, ты повседневно отрекаешься от себя самого. Как ты живешь!

Надо сдержать моральную тошноту, лечь и закрыть глаза. И тут сквозь закрытые веки возник образ друга, утерянного, давно вычеркнутого из памяти, столь презираемого на расстоянии, – но войди он сейчас, и ты бросишься к его ногам. Ты увидишь его лицо, как всегда, без маски, лицо, изборожденное непритворными чувствами, и в ответ от тебя потребуется такая же честность. «От меня! Что знает он обо мне? Человек его склада проходит через жизнь как глупец, – он ничего не желает, его ничто не гнетет, ничто не тянет вниз. Разлада, в котором таятся отчаяние и смерть, он и вовсе не видит. Ему легко, он не честолюбец!»

И честолюбец склонился над своим отражением в зеркале, увидел хорошо знакомые черты. В этот миг самоистязания они обострились и ввалились под высоким желтым лбом, дряблым лбом старца. Глаза с беспокойной злобой встретили собственный взгляд. Так сидел он, и его мысль, то восторженно, то содрогаясь, взвешивала успех, власть и смерть, пока, наконец, его не настигло лучшее из всего земного – сон, горячо призываемый страждущим «я», которое жаждет забыться.

Наутро он вспомнил: «Я еще не был у Леи. Ехать недалеко, и она ждет». Он отмахнулся. Разве можно любить неудачливую актрису?

Итак, скорей на люди, надо быть веселым и полезным, надо нравиться. Вот так, живо пройтись на руках по всей комнате. У такого ловкого молодого человека никто никогда не увидит того лица, какое было у него вчера вечером. Гримасы перед зеркалом! Это придает беспечность. Важно также, чтобы одежда была безупречна как с точки зрения щеголя, так и обывателя.

Вот он уже в пути, уже на ходу – этот невозмутимый молодой человек по имени Вольф Мангольф, но его окрыленный путь прерывает мысль о неудачно выбранном галстуке, и – ничего не поделаешь – приходится вернуться домой.

В один из таких прекрасных сентябрьских дней он встретил некоего Куршмида, случайного знакомого. Мангольф сначала даже не мог вспомнить, где он видел этого кудрявого блондина. Несомненно, где-то за кулисами. Совершенно верно, у Леи. Коллега, который читал ей свои стихи. Безнадежный способ занять ее воображение.

Этот Куршмид передал от нее привет смущенным и вместе с тем язвительным тоном, который означал: «Она зовет тебя, почему ты не приходишь? Мне, любящему ее честнее, чем ты, она поручила привести тебя. Вот я пред тобой со своей трагической скорбью, – что ты ответишь мне?»

Мангольф попросту взял его с собой на ярмарку, развлечься в блеске и шуме балаганов, каруселей и пивных. В компании были два веселых художника, некий молодой богач и еще граф Ланна. Богач, который был на две головы выше остальных, вставив в глаз монокль, с огорчением констатировал, что женщин не видно нигде.

И вдруг рванулся в толпу. Музыка, гремящая со всех сторон, заглушила его боевой клич, но сомнений не было – он заприметил женщину. Остальные последовали за ним. Куршмид не покидал Мангольфа, обхаживая счастливого соперника, словно тот был его начальством.

Наконец обнаружилось, что влекло к себе богача. Минуя несущуюся с диким ревом карусель, минуя ряд балаганов, он устремился к ничего не подозревающему созданию. Оно стояло в коротенькой мишурной юбочке, кутаясь в убогий платочек, и, видимо, поджидало кого-то среди досок и парусиновых полотнищ, за кулисами праздничного блеска.

Приятели богача предоставили ему свободу действий, но с противоположного конца быстро и решительно приблизился коренастый человек, освободил мишурную юбочку и увлек ее за собой. При свете фонаря можно было разглядеть, что у нее копна рыжих волос, у него – смело очерченный профиль. Все успокоились на этом, кроме Мангольфа. Он умышленно отстал от всей компании. Но Куршмид от него отстать не пожелал, и Мангольфу пришлось частично довериться ему. Тот человек… ему показалось, что это старый знакомый. Не то чтобы он хотел при подобных обстоятельствах возобновить знакомство, словом, Куршмид понимает…

Куршмид понимал даже больше. Его бережный тон показывал, что он чует какую-то тайну. Итак, в темных закоулках вокруг большой, с диким ревом несущейся карусели они вместе принялись искать Клаудиуса Терра.

И тут, в ярко освещенном проходе между балаганами, друг действительно встретился ему. Пока Куршмид искал в толпе, Мангольф увидел друга, шагающего в сторонке по безлюдной площади. Шарф, светлый пиджачок, рука в кармане черных брюк, вид опустившийся, но голова гордо поднята. Мангольф знал, что отчужденный взгляд друга уже скользнул по нему, что тот больше не обернется и потому можно беспрепятственно созерцать его. Но во время созерцания лицо у него самого сделалось униженным, а когда он спохватился, было поздно: Куршмид стоял рядом и кивал головой, словно ему все понятно.

Тогда Мангольф решительно отстранил его и пошел своим путем. Кто смеет становиться между ним и Терра? До конца дня, куда бы он ни попадал, он повсюду лихорадочно искал бывшего друга, словно для поединка. Он не хотел наводить справки. От него самого, из собственных его уст хотел он узнать, по какой наклонной плоскости катится друг, к чему ведет жизнь без цели и честолюбия. Терра видел его; он не отступник, чтобы длительно избегать встречи.

Вечером в кабачке дверь распахнулась – Терра стоял на пороге. Мангольф как раз сострил. Окрыленный успехом, он приветствовал друга, как желанного гостя, хотя и свысока. «Слава богу, – подумал он, – хоть оделся прилично». Терра держал себя с достоинством и некоторой даже строгостью, пока Мангольф представлял ему общество – графа Ланна, богача Пильца, обоих художников и Куршмида. Церемонно, с выразительной мимикой осведомился он у графа Ланна о самочувствии его отца. Знаком ли он с ним? «По его деяниям, – сказал он звучно и в нос, затем повернулся к богачу Пильцу, о миллионах которого тоже слышал. – Мыло вашего папаши дорожает. Что бы это значило?» – заметил он и тотчас обратил внимание обоих художников на то, что за соседним столом явно интересуются их прославленными физиономиями.

– Все в порядке, – сказал он, поднимая брови. На актера Куршмида, который упорно разглядывал его, он не обратил внимания. – Теперь поговорим о нас с тобой, – объявил он и чокнулся с Мангольфом. Пил он обстоятельно, с причмокиванием и в особо мужественной позе. Где он научился так лебезить? Неужели он не понимает, что это смешно? Мангольф с тревогой заметил, что оба художника уже рисуют на него карикатуры: рыжеватая раздвоенная бородка, которую он отрастил, сверкающие черные глаза, волевая складка в углах губ, – а в целом все же только лицо полукарлика, который силится казаться выше.

Совершив возлияние, Терра еще раз поднял стакан, приветствуя друга, потом бережно отставил его и спросил, неожиданно проявляя радость свидания:

– Как же ты развлекался все эти годы, милый Вольф?

– Если считать это выражение подходящим, то, по-видимому, у тебя найдется больше, о чем порассказать, – ответил Мангольф.

– Я не развлекался, – сказал Терра и на весь зал добавил: – Я компрометировал себя.

– Ты возвел это в профессию?

– Что же еще на этом свете делать молодому лоботрясу, если только он родился не слабоумным, как не компрометировать себя? – И обращаясь к Куршмиду: – Мы видимся не впервые, милостивый государь.

– Весьма возможно. – Куршмид обменялся с Мангольфом озабоченным взглядом.

Терра перехватил этот взгляд, после чего, радуясь предстоящему развлечению, обратился к богачу Пильцу:

– И с вами мы знакомы. Молодая девица, которую вы в закоулке, позади ярмарочных балаганов, заверяли в своем преклонении, вполне заслуживает его, клянусь честью. Кожа у нее такая ослепительная, что змея, которой эта девица себя обвивает по долгу службы, не может соперничать с ней в блеске. Надеюсь, грязные ногти у женщины вам не мешают?

Богач деловито подтвердил, что не мешают. Граф Ланна спросил небрежно:

– Вы подвизаетесь в варьете, господин..?

– Терра. – И запинаясь: – Вы льстите мне, господин граф. Правда, я испробовал немало профессий…

Даже художники перестали подсмеиваться, заметив, как безоружен этот человек, когда кто-нибудь осадит его. Но Терра уже оправился. Ланна избегал встречаться с ним взглядом, – впрочем, трудно было сказать, куда устремлены глаза молодого аристократа, тусклые глаза с отливом полудрагоценных камней. Поэтому Терра переводил взгляд с Ланна на Мангольфа; он начал торжественно:

– Высокочтимый господин граф! Ваш высокочтимый отец…

– Зачем вы беспрерывно поминаете моего отца? – Аристократ поежился от такой неделикатности, как в ознобе.

– …несомненно позаботится о вашей карьере в качестве государственного деятеля. – И приглушенно, но четко: – Ведь граф скоро будет министром.

Молодой Ланна вздрогнул, услышав, как оглашают строго оберегаемую семейную тайну. Он поспешил выяснить, слышал ли Мангольф. У Мангольфа был расстроенный вид. Терра, говоривший наугад, постарался воспользоваться приобретенным преимуществом.

– Именно поэтому моя безвестная персона осмеливается преподать вам совет не слишком торопиться. В вашем облике, во всем вашем существе даже непосвященному видна та особая и, осмелюсь утверждать, роковая страстность, которая у нас может найти себе настоящее применение лишь в области театра.

При этом он оглядывал чинную фигуру молодого аристократа, как бы благоговея и изумляясь одновременно. У остальных, включая и Мангольфа, на лицах появилось выражение любопытства.

Терра не замечал этого. Желая подчеркнуть, что достаточно злоупотреблял графским вниманием, он деликатно отодвинулся от стола.

И тут же им вновь овладела радость свидания и он вновь выпил за здоровье друга. Пока тот старался угадать, какой готовится новый удар, Терра уже задал вопрос: «Давно ты был у моей сестры?» И, прежде чем Мангольф нашел подобающий ответ, объявил во всеуслышание:

– Сестра моя в публичном доме.

Мангольф поспешил вмешаться:

– Шутка недурна. Городской театр можно до известной степени считать публичным зданием. – После чего все физиономии разгладились. Граф Ланна даже проявил участие.

– Ваша сестрица обнаруживает дарование? Как вы думаете, сударь, стоит Пильцу построить театр, о котором он все толкует? Выгодное это дело – театр? А вы согласились бы взять на себя руководство и пригласить вашу сестрицу, если она обнаруживает дарование? – При этом молодой граф поежился.

Терра отвечал на его беспомощные вопросы по-отечески. Он познакомил всех присутствующих с новейшими принципами организации театра, указал первоклассное, никем еще не обнаруженное место для постройки и выразил готовность всецело отдать себя в их распоряжение.

– Что касается моей сестры – великолепная женщина, я не премину при первом же случае продемонстрировать ее вам, господа.

– А! – произнес богач Пильц и оживился.

Оба художника пожелали немедленно набросать проект будущего театра по указаниям Терра.

– Мне сдается, господин Мангольф собирался попотчевать вас еще одной остротой, – ехидно заметил Терра.

Но Мангольф и Куршмид, не участвовавшие в общем оживлении, сели подальше. Зал уже пустел. Мангольф был бледен и молчалив. Он мрачно смотрел в одну точку; лицо его, внезапно состарившееся, слегка подергивалось.

– Я вас понимаю, – начал Куршмид и, встретив неприязненно-недоуменный взгляд: – Какое разочарование испытали вы от встречи с другом юности! – И в ответ на протестующий жест Мангольфа: – Вам не хочется, чтобы это было заметно, но я замечаю все. Ваш приятель устраивает свои дела за ваш счет.

– Кто знает, – сказал Мангольф, – не происходит ли сейчас нечто большее, чем разовый сеанс мистификации. – Он нахмурился, пожалев, что подумал вслух, и прервал беседу.

Когда Мангольф собрался уходить, поднялся и Терра.

– Господа, как мне ни лестно давать пищу вашему многообещающему воодушевлению с помощью моих скромных способностей, но тут мой друг. Мы не виделись долгие годы, не разлучайте нас в этот первый вечер!

И он взял Мангольфа под руку, собираясь уйти вместе с ним.

Друг заметил:

– Ты стал общительнее… чтобы не сказать циничнее.

– Надо сознаться, я почти все уже изведал.

– При участии женщины с той стороны? Вы с ней осмотрелись в жизни?

– У нее нашлись дела поинтересней. Вместо нее дюжины две других дам, предтечей которых она была, осмотрелись в моем мозгу и кармане. Дела у меня было по горло. А ты как, милый Вольф?

И Мангольф неожиданно с былой откровенностью признался, в чем заключается его честолюбие. Это вовсе не стремление обеспечить себя, добраться до верхов. Это страсть, неведомая черни, она исходит из потайных глубин и таинственно связана с темными силами.

– Я уже на примете.

Терра молча посапывал. Он видел, что у друга закраснелись скулы.

– Не распить ли нам по этому случаю бутылку доброго вина? – сказал он церемонно, словно при первом знакомстве.

Мангольфу не улыбалось затягивать ночное бдение, однако он проводил Терра часть пути до его необычайно отдаленного жилища.

– Знаком тебе по своей деятельности некий авантюрист Виборг? – спросил Терра.

– Только как юристу.

– Он был моим учителем. Учителем дорого стоящим, но жалеть об этом не приходится. Благодаря его практическим урокам я уже не так отчаянно беспомощен перед многообразными требованиями жизни. Я не теряюсь ни во дворцах, ни в трущобах. Кстати, я вспомнил, что ты сегодня видел меня в маскарадном наряде.

Пока Терра давал самое фантастическое объяснение, почему он сегодня днем был так одет, Мангольф заметил, что они снова находятся неподалеку от ярмарочной площади.

– Устал до смерти, а нигде ни одного экипажа, веди меня к себе ночевать.

Терра воспротивился, ссылаясь на причины, которые были отнюдь не убедительны. Мангольф сделал вид, что отправляется через весь город домой. На самом деле он переждал в воротах дома напротив, пока у Терра не погас свет, потом перешел через дорогу, позвонил в дверь и переночевал в тех же меблированных комнатах, а наутро призвал Куршмида.

– Милый мой Куршмид, тут что-то неладно, меня водят за нос. Я бы не стал говорить, но ваше участие вчера вечером, по-видимому, было искренним. Фотографический аппарат при вас?

Когда Терра выходил из дому, он был одет по-вчерашнему. Они последовали за ним. Так и есть – он направился к ярмарочной площади. Мангольф, во власти самых невероятных догадок, не произнес ни слова. Позади большой сверкающей и грохочущей карусели, словно померкшая от ее великолепия, вертелась вторая карусель, поменьше. Они ее раньше не замечали, даже музыка ее тонула в реве большой. Туда-то на ходу вспрыгнул Терра, снова спрыгнул внутри, поговорил с оборванным мальчуганом, державшим тарелку для монет, и стал на его место.

Карусель остановилась, мальчик отправился зазывать глазеющих детей, Терра приглашал девушек. Когда все участники заплатили, он завел убогий музыкальный ящик, и дощатая, пестро размалеванная химера снова начала свой бег. Ребятишки в тряской почтовой карете совершали увлекательное путешествие, малыш на белом коне мнил себя генералом, а девушки, которых несли золоченые санки, жили в такой же призрачной действительности, хоть руки любовников стискивали их талии вполне реально. За всем этим наблюдал Терра, стоя посередине и, так сказать, оделяя мимолетным счастьем бедных людей, которые, впрочем, были не особенно покладисты; но здесь он, дьявольски усмехаясь, вертел ими по своему произволу.

Он улыбался с иронией, близкой к безумию. Мангольф и Куршмид невольно подвинулись друг к другу. Но вслед за тем Терра принял отеческий вид, добродушно провожая глазами грезу, уносившую его детей, и, наконец, когда карусель замедлила ход, оказался обыкновенным сторожем, исполняющим свои обязанности, мешковатым, жалким и деловитым.

Карусель остановилась, музыка смолкла, и Мангольф услышал подле себя щелканье фотографического аппарата.

– Поймали его на пластинку?

– И его и все его предприятие.

– Тогда пойдем.

Но тут сквозь толпу пробилась девушка в мишурной юбочке. Клетчатый плащ покрывал сегодня юбочку; к старому плащу совсем не подходили пышные рыжие волосы и напудренное лицо. Она решительно прыгнула на карусель; внутри Терра по-рыцарски помог ей сойти. Он оставил мальчика собирать плату, а сам ввел девушку в разукрашенную пестрыми флажками будку из досок и парусины посреди карусели. Так как он прикрыл дверь, Куршмид сказал:

– Давайте заглянем в окно. Влезем на слона!

Они уселись и уже начали вертеться, как вдруг – резкий толчок позади, крики – и что-то ударилось о карусель: это были двое силачей, которые выбежали из своего балагана как были, в трико. Один не пускал другого наверх. Тем временем карусель набрала полную скорость, их отшвырнуло, и они ушли, осыпая друг друга ругательствами.

В будке отсчитывались деньги. Руки двигались по столу. Пролетая мимо, можно было лишь частично уловить их движения. Какая рука давала, какая брала? Однако для Куршмида сомнений не было.

– Он получает деньги от девушки, – возмущенно сказал он. – Этого я как-никак от него не ожидал.

Мангольф ничего не ответил.

– А теперь ступайте! – приказал он актеру, едва они остановились; и Куршмид разочарованно, но покорно убрался прочь.

Из будки вышла девушка, одна рука ее задержалась у него, внутри балагана, быть может, у его губ, быть может, вокруг его шеи. Но сама она уже глядела в другую сторону, лицо ее выражало и сладострастие недавних объятий и страх разлуки. Она прижала зацелованную руку к себе, к своей груди, и пошла прочь, в пустоту. Но за ближайшим углом ее ждал один из силачей, желтолицый человек, который в состоянии покоя, в обвисшем трико, казался уже не сильным, а больным. Он заботливо встретил ее и повел дальше, робко оправдываясь.

– Ты разоблачен, – вторгаясь, объявил Мангольф.

– Кто это сказал? – почти одновременно крикнул ему навстречу Терра. Он очень покраснел, схватил папиросу и судорожно затянулся. Так же внезапно он снова пришел в равновесие. – Присаживайся, милый Вольф! – указал он на ящик, а затем: – Твоя испытанная проницательность не позволяет тебе ни минуты сомневаться в смысле и сути моего общественного положения. Водить людей, как им привычно, по замкнутому кругу; тормошить их, опьянять, одурманивать, отбирать у них деньги и посылать их к черту. Сделай для них в качестве государственного деятеля больше, если сумеешь! Или, по-твоему, я фантазер?

– Сделаю, и даже с меньшими усилиями, – сказал Мангольф, опустив уголки рта. – К чему ты клонишь свою мрачную комедию?

– С первых же моих шагов жизнь наказала меня за то, что я принимал ее всерьез. Да сохранит меня бог, по благости своей, от того, чтобы я еще когда-нибудь попался на ее приманку.

Вокруг них дребезжала карусель. Веселые возгласы кружили в аккомпанемент музыке.

– От жизни не уйти. Вернись в мир! Прятаться от страдания – малодушно, – сказал друг снизу, с ящика.

– Бог не дал мне несравненного дара страдать от сознания собственной порочности, словно в ней все зло мира, – ледяным тоном произнес Терра.

– Девушка, которая только что была здесь, по-видимому, думает иначе. Ей не до шуток, – возразил друг.

– Она в тысячу раз выше меня, – горячо сказал Терра. – Только со смиренными и можно поладить. Я поддерживаю связь с жизнью через дочерей народа, преимущественно рыжих. – Внезапно глаза его стали злыми. – Где тебе понять всю ненависть, на какую способны люди? Зачем она лежит на мне таким тяжелым гнетом? Я ношу этот маскарадный наряд, – он прикоснулся к своей одежде, – потому что временно стеснен в средствах. Они же видят, что я создан не для такой обстановки. И для них это достаточный повод, чтобы с дьявольской злостью потешаться на мой счет, где бы я им ни попался.

Мангольф удивился:

– А ты не ошибаешься?

Терра проницательно взглянул на него.

– Как будто у вас в кабаке было иначе. Вся история с театром сочинена твоей компанией, чтобы раззадорить меня и позабавиться на мой счет.

– Однако мне кажется… – Но Мангольф осекся. Глаза у Терра налились кровью и сверкали. Лицо утратило всякую сдержанность. Видно было, что он потерял самообладание. Тогда Мангольф сказал шепотом, волнуясь не меньше его: – В кабаке ты, правда, был одет лучше. Но ненавидят они нас не за бедность одежды, а за богатство духа.

– Угнетая нас, они заставляют нас домогаться власти, – тоже шепотом добавил Терра.

– Нас влечет к власти, – подсказал друг. – Добивайся же успеха!

– Я еще сопротивляюсь, – признался Терра еле слышно. – Я все еще оберегаю свою чистоту. Недавно я узнал о банкротстве отца: и хотя сам же я страстно желал этого, меня, к вечному моему стыду, охватил ужас оттого, что отныне я деклассирован по-настоящему.

Друг утвердительно кивнул. Куда девались жесткость тона и рассудочность, куда – взаимное недоверие. Туча затемнила окно, в тесной каморке нельзя было разглядеть друг друга. Каждый про себя мучительно упивался сходством с другим.

Веселые возгласы и музыка прекратились. Снаружи вспыхнула ссора. Терра пришлось вмешаться. Когда он вернулся, у него была одна мысль – отомстить за миг саморазоблачения. Но Мангольф опередил его:

– Кажется, та девушка, что была здесь, дала тебе денег?

Терра зашатался, как от удара. Он долго запинался, кривился, но потом произнес совершенно связно:

– Раз уж ты накрыл меня, приходится сознаваться. Да, друг твоей юности пал так низко, что поддерживает свое плачевное существование только постыдным заработком шлюхи.

Все это – с утрированным драматизмом. Друг не мог понять, что это значит. Терра, однако, успокоил его:

– Ты такой знаток человеческих душ, что, уж верно, не усомнишься в неподдельности моего отчаяния.

Мангольф между тем собрался уходить. Но тут Терра преподнес свой сюрприз:

– Если можно найти смягчающее обстоятельство для моей гнусности, то ищи его в неизменной нелепости жизни, избравшей именно такого человека, как я, в политические агенты. – И в ответ на молчаливый взгляд Мангольфа: – Этого бы ты никак не подумал, слыша вокруг меня звон и гомон. Но именно такая обстановка, – выразительно заметил он, – желательна господам, руководящим мною. Она отвлекает, усыпляет недоверие. Люди приходят в дружеской компании, катаются по кругу и не подозревают, что в укромном месте готовится донос. Скрытая сущность нашего германского государства, тесно связанного с мировой глупостью, наглядно воплощена здесь. Каждый в отдельности, каким бы свободным в своих действиях он себя ни мнил, существует для следящего за ним невидимого ока лишь в той мере, в какой из него можно извлечь пользу.

Сдвинув брови и опустив уголки рта, Мангольф повернулся, чтобы уйти, но Терра снова остановил его:

– Проверь меня! Я слишком много выбалтываю, только чтобы снискать твое уважение. Ступай в отель «Карлсбад», просмотри у портье список важных гостей. Ты никого не найдешь, тебе скажут, что никого и не ожидают. Но завтра в пять… – Терра делал ударение на каждом слове, – ровно в пять ты увидишь, как по холлу проследует самый могущественный из твоих тайных покровителей. – Терра гипнотизировал его взглядом. Мангольф содрогнулся. – Только не заговаривай с ним, – шептал Терра. – Иначе все погибло.

Мангольф подождал дальнейшего, пожал плечами, собрался что-то сказать и молча, словно зачарованный, пошел прочь в торжественной тишине.

Терра, окончательно повеселевший, сел, потирая руки, у своей будки. Мальчик принес ему обед и убежал. Площадь на час опустела, даже большая карусель перестала сверкать и грохотать.

Но в душном воздухе еще пахло людьми.

Едва Терра отставил миску, как услышал сопение и позади него затряслись деревянные половицы. Он оглянулся. Черт побери – атлет! Более сильный из двух, его враг! Терра принял невозмутимый вид и ждал. Силач подходил враскачку, – что ни шаг, то тяжкое сотрясение. Он сопел не только от жары, но и от недобрых умыслов, явно написанных у него на лице.

– Этому надо положить конец! – выпалил он. – Оставишь ты в покое…

– Угодно папироску? – холодно прервал Терра. – Кстати, о ком вы говорите? Я ничего не понимаю.

Силач внезапно снял шляпу. Увидев, что он оробел, Терра приветливо указал ему на стул. Силач послушно сел.

– Господин Хенле, – начал Терра. – Видите, я вас знаю. Я о вас слыхал от вашего друга Шунка.

– Шунк мне не друг, – проворчал Хенле со сдержанной яростью. – Просто мне от него никак не отделаться.

– Это и есть дружба, господин Хенле.

– Политично я не умею выражаться, – все еще сдерживаясь, заявил Хенле. – Я говорю напрямик. Не давайте больше денег Шунку, сударь.

– Я ничего ему не даю.

– Все равно кому вы даете. А попадают они к нему.

– Он человек больной, у него дела плохи.

– Кто болен, пусть проваливает, – решил Хенле, – и не отнимает у меня хлеба.

– Вы, я вижу, дарвинист.

– Я не люблю шуток, – все еще сдерживаясь, но побагровев, прорычал Хенле. – Мы с Шунком вместе держали заведение. Я его оставил у себя, когда он заболел, и не заставлял бороться всерьез, а так, для вида. Но что это за друг, если он бросает меня для какой-то девчонки.

– Вокруг девчонки все и вертится, – заметил Терра.

Хенле, по-видимому, счел эти слова обидными.

– Сами вы вертитесь! – заревел он, как с цепи сорвавшись, и наступил Терра на обе ноги. Терра действительно завертелся и даже упал на колени.

– Собака! – ревел Хенле. – Перестанешь ты давать девчонке деньги?

Терра заслонил лицо локтем; из-под прикрытия он твердо сказал:

– Я буду поступать как мне заблагорассудится.

– Посмей-ка повторить это! – И Хенле ухватил его за плечи. Он изловчился стиснуть их так, что они почти сошлись.

У Терра помутилось в голове, как вдруг женский голос крикнул: «Берегитесь!» Хенле выпустил жертву и отскочил в сторону. Терра оглянулся на голос. Молоденькая девушка стояла на карусели между львом и верблюдом, в протянутой руке у нее поблескивал маленький черный револьвер.

Хенле смиренно повернул назад. Добравшись до края карусели, он сделал прыжок и, очутившись внизу, бросился бежать. Терра вдруг спохватился, что сам он сидит на земле, опираясь на руки, и что рот у него раскрыт. Он закрыл рот, поднялся и почистился, стараясь стушеваться каждым своим движением. «Черт побери, молодая девица была свидетельницей моей трусости перед врагом!» Он не торопился; может быть, она тем временем ушла? Увы, нет, с ней была еще другая, и обе смеялись. Ничего не поделаешь. Стоя посреди своей арены, он отвесил глубокий поклон, потом, подойдя ближе, сказал с достоинством и в то же время шутливо:

– Сударыня, вы положительно спасли мне жизнь.

От его слов девица растерялась, покраснела и пробормотала нечто вроде извинения, не переставая, однако, разглядывать его. Он в свою очередь вынес неблагоприятное впечатление: нос длинен, а улыбка до чего высокомерная!

– Вам не в чем извиняться, – сугубо официально произнес он. – Не откажите принять то, что может предложить моя лавочка.

– Что же она может предложить? – Ее тон был оскорбительно насмешлив.

Тогда он без всякого перехода дерзко выпалил:

– Бесплатное катание.

Лицо у нее стало смущенным, как у ребенка. Только теперь он увидел, как она молода. Ей явно хотелось, но было боязно.

– Поедешь со мной? – спросила она приятельницу, лицо которой выражало сомнение.

Терра невзлюбил другую за то, что она мешала, вообще же она не заслуживала никакого внимания.

– Ну, едем! – отважно крикнула его дама. – У моей подруги голова закружится. Лиза, ты вернись за мной.

Она уже уселась в лебединые санки. Терра запустил карусель и остался посредине, всеми силами стараясь не уронить свое достоинство.

– Ну? – крикнула она, пролетая мимо.

Тогда он прыгнул к ней как бешеный. Она все же отшатнулась в другой угол, а он взглядом впился в нее.

Ибо у нее были темные глаза при светлых волосах и юная свежесть красок, но глаза необычайно умные. Весь облик ее производил впечатление незрелости. Насмешливый нос окупали глаза. Удивительные глаза, – что в них?

– Как вы попали сюда? – спросила барышня.

Он тревожно отмечал: у них лучи вокруг зрачка, у них веки окаймлены черным. Вот они полузакрылись и превратились в блестки ума. Кажется, барышня о чем-то спрашивала?

– Окольными путями, – ответил он.

– Я тоже, – сказала она, а еще больше сказали ее глаза. Но что именно? Он предположил:

– Верно, прямым путем из родительского дома? Из деревенского пастората, скажем, на Эльбе?

Она ответила одними глазами, но так, что он покраснел. Тут он заметил, что волосы у нее крашеные. Он сказал язвительно: