Текст книги "Голова"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 36 страниц)

– Ваше сиятельство, разрешите мне замечание, продиктованное глубочайшим смирением. – Он выждал, пока Ланна проглотил кусок пирожного и дал согласие. Терра настойчиво задержал его взгляд. – В близких к вам кругах меня заверяли, что мы на пути к войне. – И так как Ланна возмущенно отшатнулся: – Вы тут ни при чем, граф Ланна! Ваша гуманность пустила корни даже в область подсознательного, ваше призвание просвещенного государственного деятеля сквозит во всем вашем облике.

– Вы преувеличиваете, – польщенно пробормотал Ланна. – И потом, я ведь не один.

– Именно это и заставляет меня высказаться. Другие вопреки вам упорствуют в поступках и взглядах, которые создают почву для жесточайшего конфликта, независимо от того, есть ли у них агрессивный умысел, или нет. Окажите им сопротивление, граф Ланна!

Тут министр, смакуя собственные слова, стал излагать то, что давно явствовало из его программы:

– Народам присущи страсти, и лица официальные просто обязаны в некоторых случаях проникаться теми чувствами, которые им далеки.

Его взгляд ждал одобрения. Неуклюжие пальцы Терра сплетались и разжимались, но лицо светилось самоотверженной решимостью, министр заметил это.

– Впрочем, продолжайте, – сказал он ободряюще.

Голос Терра окреп.

– Для национальных страстей, граф Ланна, существует очень мало выходов, и самый привычный из них – война. Вы, ваше сиятельство, на случай войны слишком полагаетесь на исключительные качества немцев. А не все ли равно в конечном итоге, какими качествами обладал тот, кто плавает в собственной крови? Подумали ли вы, убедились ли на опыте, что в результате политики проливается настоящая кровь?

Резкие выкрики, зловещий шепот. Когда все смолкло, графу Ланна стало страшно. Видно было, как он побледнел, каким неподвижным стал его взгляд… Но вот он встряхнулся, на губах снова появилась улыбка, правда натянутая.

– Как противостоять ходу событий? – сказал он вяло.

В этот миг он был настолько неуверен в себе, что совершенно беспомощно смотрел, как собеседник его встал и, отступив на шаг, скрестил руки.

– Отмените смертную казнь! – крикнул Терра, а грудь его под сжимавшими ее руками вздымалась так, словно готова была разорваться. Сердце у него раскрылось, чтобы громко заявить свою волю, вся жизнь его, вся сущность сосредоточилась на этой минуте, прихлынула, сконцентрировалась в одном волевом порыве.

С кресла свисал мертвый директор. Убитые, лежали в объятиях друг друга борцы! Кровожадные вопли неслись из переулков, и дорога с неизгладимыми следами пролитой крови вела назад, к полю битвы, где один из его собственных предков стал убийцей или жертвой друга. А куда вела она вперед? К новым битвам, к новым братоубийствам? Вот оно, его единоборство с Мангольфом! Он хотел закричать и лишь простонал:

– Отмените смертную казнь!

Министр – правильно ли он понял его? – сказал вяло, хмуря лоб:

– Я не бог. Вы восстаете против бога.

– Никогда еще я не был покорнее ему, – твердо сказал Терра. – Я хочу вернуть ему право решения, которое мы узурпируем, убивая. Мы обкрадываем его, убивая. К чему он предназначал кровь, которую мы проливаем?

Ланна рукой разгладил лоб. Оказывается, это мечтатель из числа тех, которые отталкиваются не от фактов, а только от идей.

Решительным жестом Ланна потянулся к блюду с пирожными.

– Некоторые сами накладывают на себя руки, – продолжал Терра, склонив голову, словно навстречу буре, – другие избирают себе жертву, но как первое, так и второе – одинаково безумно, это предел безумного презрения, которое мы, люди, питаем к себе и к своей крови. Я знаю, что говорю, я сам испил его до дна.

Тут Ланна не донес до рта вилку с шоколадным буше, стараясь запомнить эти слова на случай новых столкновений с людьми такого типа.

– Кого почитают превыше всего? Того, кто нас ни во что не ставит. Какое сословие возвышается над всеми другими? То, которое имеет право убивать нас. У государственного деятеля большой соблазн затеять войну, только тогда он может быть уверен, что войдет в историю.

– До чего это верно! – пробормотал Ланна и нерешительно посмотрел на вторую половину шоколадного буше. Ему как-то сразу стало ясно, что за неблагодарная задача сохранять мир: всегда настороже, всегда начеку против возможных обид, с щепетильностью дуэлянта и хищностью игрока, всегда в маске всеоружия и ответственности за все, и при этом сознавать, что сам император стремится к миру, и даже к миру любой ценой, лишь ради того, чтобы наслаждаться блистательным наследством и пышно обставить свою власть, при этом и отдаленно не предполагая найти ей серьезное применение. «Я же, человек, пекущийся для него о мире, играю в пышном спектакле его правления куда меньшую роль, чем какой-нибудь генерал. Даже канцлер может удержать первое место только в качестве преемника победоносного военного канцлера. Три искусно подготовленных войны![20]20
  Три искусно подготовленных войны! – Речь идет о Датской войне 1864 года, в результате которой Пруссия совместно с Австрией отторгла от Дании Шлезвиг и Гольштейн, австро-прусской войне 1866 года, фактически завершившей объединение Германии под гегемонией Пруссии и приведшей к созданию Северо-Германского союза (1867), и франко-прусской войне 1870—1871 годов.


[Закрыть] А я! Будь я в силах уберечь Германию от величайшей в ее истории катастрофы, такого признания я бы не добился. – И Ланна тяжко вздохнул. – У этого человека свои заботы, но он и понятия не имеет, каково мне», – и, кротко слушая Терра, он ел пирожные, как будто только по рассеянности.

Терра растопырил пальцы, словно желая схватить возникавшие видения. Все, что он говорил, проносилось перед ним. Он отбивался от образов, а мысли поражали его, как призрачные удары дубиной. Лицо у него было искажено животным ужасом.

– Вы хотите убивать! – говорил он. – Наказание за убийство никогда не было наказанием, – оно было для руководящих классов желанным случаем утолить интеллектуальную жажду крови. На одного выродка, убивающего по влечению или необходимости, приходятся сотни представителей суда, полиции и прессы и тысячи представителей общественного мнения, которые, в гнусности превосходя этого выродка, оправдывают убийство идейными соображениями. Та же замаскированная кровожадность опирается на государственную власть и патриотические чувства, чтобы добиться войны. В народе войны не хотят даже убийцы, – а вы, граф Ланна?

Ланна вежливо покачал головой. Ему хотелось пирожных с кремом и вишнями, которые он особенно любил. Вопрос прервал его на размышлении, как бы полакомиться ими, не оскорбив столь деликатный предмет беседы.

– Тогда откажитесь от смертной казни, – прохрипел докучный гость, как будто ему самому приставили к горлу нож.

Ланна мысленно отказался от любимых пирожных.

– Будь я министром юстиции, – сказал он, – я, вероятно, ответил бы вам, что отмена смертной казни сделала бы меня безоружным.

– Нет, граф Ланна! Вы бы так не ответили, ибо вам Понятно, что те, кто требует крови, стремятся не к справедливости, а к власти, будь то юристы или военные. Без крови нет власти, – подмигивают они друг другу. Почему всегда и повсюду контрреволюции более жестоки, чем революции? Революционеры прежде всего добиваются общего блага, а контрреволюционеры – лишь своей утраченной власти, которая заведомо никого, кроме них, не может облагодетельствовать. Не заставляйте того, – рычал Терра, – кому надлежит лишь мыслить и познавать, не заставляйте его действовать, чтоб обезвредить вас! – Сжатые кулаки его дрожали, взгляды метали пламя, он оскалился и заскрежетал зубами. Ланна осторожно подвигался к звонку, чтобы незаметно нажать кнопку, и при этом не спускал глаз с дикаря. «Я был бы посрамлен в своем знании людей, если бы он от слов перешел к делу», – эта мысль вернула ему мужество. Он выпрямился всем корпусом и сказал внушительно:

– Все, что вы говорите, – ошибочно и ни к чему бы не привело, если бы было верным.

Это осадило дикаря, вся его сконцентрированная сила стала убывать на глазах, он сжался, притих и сказал, уже не рыча, а запинаясь, что считал для себя невозможным упустить такой счастливый случай.

– Вашему Сиятельству на протяжении вашей, будем надеяться, долгой и плодотворной деятельности на благо родины, быть может, представится случай вспомнить о смиренных речах человека низкого рождения и непосвященного. Пока в мирное время на законном основании проливается кровь, войны не могут считаться преступлениями. Но люди не захотят мириться с насильственной смертью ни в чем не повинных солдат, если даже убийц не будут карать смертью. И правящие классы, научившись порицать смертную казнь, раз она отменена, постыдятся поддерживать угрозу войны. Кровавая власть в ее высшей форме может быть подорвана лишь после того, как будет нанесен удар ее первоначальным, низшим формам, – заключил с глубоким почтением в голосе и взгляде Терра и, отвешивая низкие поклоны, прижав кончики пальцев к манишке, стал пятиться к двери. – Ваше сиятельство, – сказал он с последним, самым раболепным поклоном, – вы, как и всякий цивилизованный человек, носите в себе зачатки анархизма, и потому вам нетрудно судить, как сильно взаимодействие всех этих факторов.

Сказав это, он исчез. Ланна при всей своей уравновешенности не мог отделаться от впечатления, что сам дьявол побывал у него.

Первое его побуждение было: «Больше это не повторится» и «Как мне избавиться от него завтра же?» Но потом он пожал плечами и отмахнулся от нелепых предрассудков, втайне смакуя только что испытанный разгул мысли и предвкушая следующий.

За дверью Терра схватился за косяк. Он обливался потом. Выходя из кабинета, он снова взглянул на часы, и, хотя они стояли между зажженными свечами, на сей раз не различил времени, глаза ему застилал туман. Он не знал, сколько прошло часов, но ему казалось, что стоит глубокая ночь, самая черная, какую только ему доводилось пережить. Не веря, что ей когда-нибудь наступит конец, он неустанно шагал по своей комнатке, папиросный дым все сгущался, а он в сотый раз, точно молитву, повторял все, что говорил там, внизу; вновь и вновь спрашивал он себя, взять ли свои слова назад, или просто предать их забвению, всем существом вникал в них, негодовал, порицал – и все же не мог от них отделаться: ибо, страшно вымолвить, он не имел власти над этими словами. Они не принадлежали ему, скорее – он им. Разве он породил их? Скорее он сам был порождением той истины. Сверши, что тебе поручено! Время твое отмерено, сила твоя дана тебе взаймы. Новый день, что взойдет, не будет принадлежать тебе, ибо твое перестало быть твоим. Покорись же! Слейся с единой мыслью.

Но когда он до тошноты перечувствовал протест, усталость и гордое смирение, в самом деле занялся день – и оказался яснее, свежее и беспечальнее, чем предрекала тяжкая ночь. Утро, словно созданное для путешествий, пронзительно голубое, с ветерком, овевающим золотистую даль, утро – как отъезд. Куда? Одно ясно: вдаль – и с ней. Пошире распахнуть окно! Путь лежит в страну творческого духа, к берегам счастья! Твоя спутница вступает с тобой в завоеванные тобою области, ты следуешь за ней в ее сферу. «Я любим! – чувствовал он. – Ее душе, опередившей мою, давно известна наша судьба. Мы убежим, выдержим борьбу, которая будет нам оправданием, завоюем победу, которая позволит нам даже возвратиться сюда». Тут мысли его испуганно замерли. Он понял, что эта женщина снизойдет до его жизни не иначе как с ручательством победы. «А какое ручательство могу ей дать я?» Спасаясь бегством из комнаты, он ответил: «Я любим! С этим можно перешагнуть через жизненные преграды, вместо того чтобы разрушать их».

В гостиной окна еще были завешены, но кто-то встал при появлении Терра.

– Да, я ждал тебя. – Мангольф пошел ему навстречу. – Я хочу знать, что ты против меня замышляешь?

– Я тоже плохо спал, – только и ответил Терра.

Мангольф шарил сумрачно-страдальческим взглядом по лицу друга. Ему все еще слышались слова, сказанные другом вчера: «Я простился с Леей». Что скрывалось за ними, какие признания сестры, какие козни брата?

– Ты угрожал мне, – сказал Мангольф, задерживая взгляд на бровях Терра.

– Вчера мне представилась возможность замолвить за тебя слово перед твоим высоким начальством, и я с радостью воспользовался ею, – вежливо ответил Терра.

– Этого еще недоставало! – простонал Мангольф.

После паузы Терра подтвердил:

– Именно этого. Надеюсь, сам ты не обманываешься насчет истинной причины, почему ты в такую рань, когда спят даже истопники, ждал меня здесь? Мой разговор с глазу на глаз с хозяином дома напрасно беспокоит тебя – он носил чисто отвлеченный характер. Если бы тайному советнику подобало подслушивать, ты бы услышал, что говорил он один.

– Этому я охотно верю. – Мангольф презрительно улыбнулся. – Ты же играл роль повитухи. Должно быть, он продиктовал тебе статью?

– В этом и заключалась вся беседа, – с жаром подтвердил Терра. – Я преклоняюсь перед твоей прозорливостью. Очевидно, ты в самом деле ждал меня здесь только в связи с моей сестрой.

– Ты угрожал мне, – резко и торопливо повторил Мангольф. – Что происходит?

– Кто это может сказать, кроме нее самой? Разве что Толлебен, – глядя исподлобья, невозмутимо ответил Терра.

Мангольф схватился за голову.

– Толлебен? Господи, а он уехал! – Он заметался по комнате как затравленный. Когда он вернулся на прежнее место, в тоне его слышалась уже только мольба: – Она хочет мстить? За то, что мое честолюбие служит ей преградой? Скажи, мне что-нибудь грозит?

– Как тайному советнику?

– Ты вправе глубоко презирать меня, – пробормотал Мангольф, весь сжавшись и покраснев.

– Я уже говорил тебе, что вызвать у меня презрение не так легко. Я иногда тебя ненавижу – объективно, а если люблю, то субъективно.

– Значит, ты жалеешь меня? – И так как Терра не возражал: – Этого я не потерплю.

– А мне, – сказал Терра, – приходится терпеть, что ты мне завидуешь, тайный советник – вечному студенту.

Мангольф стоял, весь похолодев.

– Все может быть… Но обо мне надо говорить долго. – Главный и неизменный интерес его жизни сквозил у него во взгляде: что происходит со мной, во мне…

– Пойдем на воздух! – потребовал он.

Выйдя, Терра заметил:

– Как эта терраса изменилась со вчерашнего вечера. Она блистала, точно мраморная, а теперь это крашеные доски.

– Здесь каждый день утрачиваешь иллюзии, а к вечеру они снова возвращаются. Благоразумно уехать вовремя. – С этими словами Мангольф повел друга по буковой аллее к реке. Они дошли берегом до мостика. Мангольф перегнулся через перила и смотрел, как бурлит и сверкает вода между льдинами.

– Меня это точно завораживает, – сказал он с интересом. – Разве могу я быть дурным по натуре, если меня так тянет к отречению, ко сну?

Терра тоже попытался одурманить себя. Но ничего не вышло; он отчетливо слышал слова Мангольфа.

– Не будь у меня сна – и сознания, что наша унылая жизнь лишь остановка в ночи…

– Ну, ну! – сказал Терра умиротворяюще.

Но Мангольф продолжал, не отводя взгляда от реки:

– Мне недавно открылось, что я бессмертен…

Терра думал: «Как ему не совестно? Или вся эта комедия имеет целью заставить меня поскорее уехать?» Он грубо захохотал:

– Если так, тогда жизнь не может уязвить тебя всерьез, даже пристыдить тебя никто не может.

Тут Мангольф повернулся к нему.

– Я полон смирения, – сказал он. – Иначе разве я был бы честолюбив?

И Терра опустил взгляд: кому из них следовало устыдиться? Его тянуло к такой же откровенности.

– Я не умею унижаться, – выдавил он из себя, – как же мне добиваться почестей? Вынужденная добродетель – вовсе не добродетель.

– Но ты испытал унижения?

– Ничего другого я не испытывал! – сказал Терра.

– Разве ты выше других?

– Откуда я знаю, каковы другие?

– Да ну! – презрительно протянул Мангольф. Терра, водя языком по губам, ждал раскрытия той родственной картины мира, которую Мангольф жаждал раскрыть перед ним. Незаметно оба обрели прежний вкус друг к другу, давний беспокойный интерес к мыслям другого. – С тех пор как я себя помню, я достоин самоуважения, – заявил Мангольф, стоя посреди мостика и выпрямляясь во весь рост. Бледно-голубое небо вставало ореолом вокруг его непокрытой головы. – И вам не мешало бы уважать меня! – заключил он с угрозой.

Потом внезапно сошел с мостика и лишь на другом берегу, когда кусты заслонили его, заговорил снова.

– Ужасно! – Со слезами в голосе: – Ужасно сознавать свое высшее призвание, мучительно сознавать в себе не простую волю, а силу, покоряющую людей, – и стоять у исходной точки никому неведомым новичком, самому себе в тягость! Они же относятся ко мне с пренебрежением и в то же время с недоверием, слышишь?

– Остерегайся впасть в их ошибку, – шепнул ему духовник. – Ты слишком много презираешь.

– Я! – вскипел Мангольф. – Кто силен, по праву видит лишь себя. Когда я приехал в Фридрихсруэ, я застал Бисмарка больным: он терзался невралгией и раскаянием. Ему вспоминались его жертвы, жертвы трех его войн. Он вдруг понял, что в сущности никто благодаря ему не стал счастливее, а несчастнее стали многие. Это не трогало его, пока он был силен. А теперь он сидел на мели и терзался вымышленными заботами. Чего стоят заботы конца по сравнению с муками начала!

– Пусть каждый заранее помнит, что его ждет Святая Елена[21]21
  Святая Елена – остров, на котором доживал пленником свои последние дни Наполеон.


[Закрыть], – шепнул духовник.

Мангольф залился безумным смехом.

– Святая Елена – да с величайшим восторгом! Ведь там все уже позади – и поражения и победы. Там мое честолюбие будет томить меня только как видение прошлого, там я едва вспомню и сейчас же забуду о своих разочарованиях, там оставит меня страшное чувство вечно подавляемого порыва, словно внезапная слабость перед падением в бездну, хотя на самом деле ничего еще не произошло. Действовать – вот что мучительно.

– Отрекись! Ведь ты так стремишься ко сну и отречению!

– Нет!

– Ты ведь страдаешь.

– Я готов на любую жертву.

– Ты духовно выше всех, кто загораживает тебе путь. Ты благороднее их. Ты не можешь принести в жертву свою мысль. Один бог знает, как мы жаждем власти. Но чтобы я не посмел коснуться мыслью их царства, их мощи только ради того, чтобы делить с ними власть?

– Я буду делить с ними власть, нисколько не заблуждаясь насчет ее сущности, и, познав ее сущность, постигну, что такова жизнь. Тот день будет решающим, когда я смогу словно заново народиться на свет и действовать так, как будто я ничего не постиг. Тогда я окажусь достойным великих свершений.

– Великие свершения, на которые ты рассчитываешь, – Терра возвысил голос, – могут означать лишь распад или крушение государства, которое способно использовать свои лучшие силы, только доведя их до отупения и подлости.

Мангольф тоже более резким тоном:

– Общество, в котором ты, именно ты, не встречаешь поддержки, представляется тебе близким к падению. Ты один и падешь.

Терра, исподлобья, со злым торжеством:

– С тобою вместе – в урочный час. Если твое государство, которое создало тебя по своему подобию, вполне счастливо, почему же сам ты несчастный человек? Почему как раз тогда, когда тебе улыбаются успех, почет и власть, перед тобой открывается жизнь, полная смертной тоски, какой не соблазнишь и бездомного пса? И все же ты убоишься смерти. Так не живут в счастливых государствах.

– Лично для себя я уверовал в бессмертие, – сказал Мангольф с вызовом.

– Поговорим спокойнее! Я открою тебе, что произошло вчера в кабинете у Ланна. Я пытался настроить министра против смертной казни.

– Глупец!

– Каждый по-своему отвоевывает у смерти ее владения. Ты – вечность, лично для себя. Я – несколько лет жизни для других. В такую форму у меня выливается жажда власти. Поддержи меня у твоего начальства!

Мангольф вышел из-за прикрытия, в этом вопросе не могло быть никаких недомолвок.

– Мне искренно жаль, что ты, хотя бы во имя нашей дружбы, не постеснялся показать себя таким отпетым идеалистом. Произведенное тобой впечатление невольно отразится и на мне.

– Могу тебя успокоить: у его сиятельства нет никаких иллюзий на твой счет.

– Ты навредил мне, я так и знал!

– А если я в тебе все-таки нуждаюсь? Ты ведь оказываешь повседневное воздействие. Граф Ланна, на свою беду, не способен твердо противостоять чужому влиянию.

– Это будет причиной его падения.

Когда они шли обратно по мостику, Терра сказал:

– Обидно, а я бы с радостью предложил тебе компенсацию. – Пауза. – Я многому мог бы помешать.

Мангольф молчал, мысленно перебирая все те же вопросы: «Помешать тому, что он сам затеял? Но чему именно? Даже Леа, как угроза, отступает на задний план перед Толлебеном. Или это две угрозы, связанные между собой? – Он громко сопел и упорно молчал. – Я не Губиц, чтобы обороняться от призраков, это просто шантаж».

– Мне очень больно, что мы пришли к этому, – заговорил он наконец. – Я воздержусь от резких слов, после того как мы провели вместе несколько хороших мгновений.

– Будем же пробавляться ими, – заключил Терра.

В буковой аллее Мангольф снова заговорил:

– Странно! Твои первые разочарования и испытания сделали тебя в личной жизни Диогеном и моральным нигилистом. Но для человечества ты упорно веришь в светлое будущее.

– Странно, – подхватил Терра. – Ты считаешь, что на земле существуют лишь горести и преступления, но для себя ждешь от жизни награды за презрение к ней и даже в смерти рассчитываешь преуспеть.

Перед домом они взглянули друг на друга. И оба одновременно сказали:

– Мы можем подать друг другу руку.

За завтраком уже сидели брат и сестра Ланна, оба в костюмах для верховой езды.

– Эрвин поедет со мной, – заявила графиня Алиса. – Господин Мангольф, разумеется, занят, ну, а господин Терра?

– С вашего любезного разрешения, я присоединяюсь, – очертя голову ответил Терра.

– Дороги ужасно грязные, – вспыхнув, заметила графиня, а ее брат подхватил:

– Да ведь у нас нет третьей лошади.

Терра пропустил это мимо ушей, а графиня Алиса предпочла засмеяться.

Появилась графиня Альтгот, одетая по-городскому. Граф Ланна просит извинить его, он работает. «В его отсутствии виноват я», – подумал Терра, в то время как Альтгот именно на него избегала смотреть.

– Он ждет господина Мангольфа, – прибавила она, и Мангольф немедленно поднялся.

Уходя, он окинул Терра и графиню Ланна взглядом, равнодушным, как пожатие плеч. Терра понял, – они считают, что с ним покончено, – и приготовился к самозащите.

– В одиннадцать часов я отправляюсь в Берлин, – сказала Альтгот и впервые взглянула на него. – Кто хочет уехать, пусть присоединяется ко мне. Я еду экипажем до самого города, мне надо сделать закупки. – Она выждала. – А это значит, что до завтрашнего вечера отсюда не выбраться. – Так как Терра и бровью не повел, она невозмутимо переменила тактику, решив выполнить возложенное на нее поручение другим путем. – Боже мой, Алиса, а твой туалет к приему десятого числа! Тебе придется ехать со мной, иначе грозит катастрофа.

– Пришли мне портниху сюда, – ответила молодая графиня. – А ты разве совсем уже готова? – спросила она вызывающе, и сердце у нее, наверно, забилось сильнее, потому что Терра чувствовал, как колотится его собственное.

Альтгот не обиделась.

– Отлично, – заметила она. – Мой попутчик от меня не уйдет, – и, уходя, кивнула тому, кого подразумевала. Она даже засмеялась мелодично, что означало: «С графиней Алисой ты поехал бы охотно. А теперь хочешь не хочешь все равно отправишься со мной одной».

Когда Эрвин увидел, что остался третьим, лицо его омрачилось, то ли подозрением, то ли чувством одиночества. Потом он снисходительно улыбнулся. Они молча выжидали.

– Ты права, дороги слишком грязны. Пойду принесу альбом для рисования, – произнес он, поднявшись.

Они оказались одни; тогда они безмолвно отворили дверь на террасу и вышли в парк.

Графиня Ланна выпрямилась во весь рост, словно чувствуя, что вступает на скользкий путь. Спина у нее стала узкой, с впадиной посредине, хрупкие плечи натянули черное сукно платья; приподняв шлейф, она на ходу отбрасывала сухую листву носками лакированных сапожек.

Терра припомнил: «С какой-то дамой из цирка я уже, кажется, гулял при подобных обстоятельствах. Костюм тот же, но какая между ними пропасть во всем остальном! Тут возможно одно – насилие, она явно ждет его».

Она думала, сузив глаза, словно подсмеиваясь: «Позволить увезти себя? Выбора нет, отступление было бы позором, я перестала бы уважать его». От страха она почти бежала, выход из парка был уже близко.

Перед оградой она резко остановилась и, с трудом переводя дух, произнесла:

– Мы еще ничего не сказали друг другу, а раскраснелись от волнения, как на уроке верховой езды.

Но он-то видел, что она мертвенно бледна, и даже вообразил, будто слышит, как у нее стучит сердце. Тем пламеннее взглянул он на нее и так сжал губы, что по углам образовались желваки. Он протянул к ней руку и вдруг понял, что она не будет сопротивляться: из гордости не будет, потому что берет всю ответственность на себя; и он на полпути придал другой смысл своему жесту.

– Не хотите ли опереться, графиня? – сказал он. – Вы взволнованы, вы можете упасть.

– Разве вы способны быть мне опорой? – проговорила она, повернувшись к нему мертвенно бледным лицом. – Вы сами нетвердо стоите на ногах.

По молчаливому уговору они повернули назад к Либвальде. На берегу реки тропинки вели через сухой кустарник. Ветки кустарника задевали их, так узок был проход. Они гуськом пробирались по вязкой глине, но здесь их не могли видеть из дому.

Терра, идя позади Алисы, ждал ее первых слов.

– Вы больше не говорите мне, что любите меня? – прозвучали они наконец.

Он несколько раз открывал рот, прежде чем выговорить:

– Всех женщин, которых я любил, я в то же время и ненавидел. Всех, кроме вас.

Ее плечи дрогнули, как от прикосновения губ; она почувствовала, что это много больше, чем простое объяснение в любви: он весь открывался ей.

– Говорите же, говорите, – шепнула она.

И он, склоняясь к ее шее:

– Подле вас впервые я не знаю страха, хотя я только что упустил возможность похитить вас.

– Мы вовремя поняли, что этого не должно быть, – сказала она покорно.

– Потому что мы ни при каких обстоятельствах не откажемся друг от друга! – подхватил он с глубокой уверенностью.

– Если на то будет воля судьбы, – добавила она и повернулась к нему. Глаза ее снова излучали ласковую насмешку, только выражение губ еще было страдальческим. Она за руку вывела его на дорожку, где они могли идти рядом.

– Почему мы любим друг друга? – сказала она недоуменно. – Значит, надо бороться?

– Бороться друг за друга, друг с другом и вместе бороться с окружающим миром, – пояснил ее соученик в школе жизни, потом остановился и задумался, вглядываясь в ее лицо.

– Так мы уже когда-то, лет сто назад, стояли друг против друга, в старинной одежде, окруженные враждебными силами, точь-в-точь такие же непокорные и осторожные. Такие мы есть, такими и останемся.

– Кем вы тогда были? – спросила она, желая отвлечь его.

– Священнослужителем, – уверенно сказал он.

Она только посмотрела на него и повернула прочь.

– Нет! – крикнул он в ужасе и рванул ее руку к своим губам, сорвал зубами перчатку…

– Но это верно, – сказала она. – Я очень многое угадываю о вас, а вы обо мне ничего? Ведь и я не настолько справляюсь с жизнью, как представляется со стороны. И вы, должно быть, угадали это, иначе вы не были бы так откровенны со мной.

Он растерянно шел рядом. Что с ней? Неужели женщина, которую он любил и в мыслях вознес так высоко, могла страдать от чего-нибудь там, внизу, в жизни? Какая связь с миром была у нее, кроме него?..

– Род Ланна полубюргерский, – объяснила она, – а сейчас, в тысяча восемьсот девяносто четвертом году, в определенных узких кругах нашего полушария это трагедия для таких, как я.

– Ланна – славный род, – сказал он наобум.

– У других хотя бы много денег. Мой отец был так беден, что в молодости не мог рассчитывать ни на какую порядочную карьеру.

– И потому хотел стать журналистом! – воскликнул Терра, его сразу осенило.

– Видите!.. Он дошел до того, что женился на француженке.

– Вот откуда ваши глаза, – снова осенило его.

– И отец его женился не на дворянке, иначе у нас не было бы даже такого скромного барского поместья.

Ему мигом представилась его комната с родной для нее обстановкой, с гиацинтом, поставленным ее рукой. Она считала себя его невестой! Жгучее сожаление овладело им. Он понял, как похожи старые наследственные бюргерские покои на те, в которых вырос он сам, сколько в них доказательств сродства между ним и этим сказочным созданием. На мгновение Алиса приняла облик его сестры… Им владело жгучее сожаление и бешеная злоба; он с трудом удержался, чтобы не высказать, чем они вызваны.

– Бедный папа опирается только на прихоть императора, который благоволит к нему. Но единственно, чем можно надолго удержать расположение императора, – это большим богатством. Скажите откровенно, вы думаете, мы получим рейхсканцлерство? – потребовала она под конец.

– Без сомнения, – сухо ответил он.

– Относитесь ко мне серьезней! – Ее тон заставил его пристальнее вглядеться в нее; вот опять между бровями та складка, которая так отталкивала его. Сияющий умом взгляд стал близоруким, озабоченным, а возвышенная душа – суетной. Обескураженный, он не перебивал ее.

– Я хочу удержаться наверху, я не хочу съезжать с Вильгельмштрассе. Неужели мое общество должно ограничиваться театральной графиней и пушечной принцессой? Я не стану гоняться за знатными дамами, хотя бы они и приглашали меня на одни официальные приемы. Но в тот день, когда они будут сидеть в моей гостиной…

– Вами будет опрокинут мировой порядок.

– Я буду в состоянии помочь своим друзьям. – К ней вернулась обычная уверенность. – Например, замолвить за вас слово у моего отца. Ведь я нисколько не обольщаюсь, будто вы приехали сюда ради меня. Вы не хотите сказать мне, что вам от него нужно? Ну, неважно, мы все равно союзники. Вашу руку!

Но Терра не принял протянутой руки. Он подумал, содрогнувшись: «Вот к чему все свелось. Стоило по-новому осознать жизнь, стать человеком, обрести цель для своих стремлений и своей веры… чтобы услышать такие слова! – И вновь, содрогнувшись: – А я отдал себя всего, целиком; во мне не осталось ничего от тех времен, когда я не знал ее!» Когда Леа спросила его: «Любит она тебя?», он ответил: «А разве я ее люблю?» – ибо существу, ставшему самой его жизнью, он отдал больше, чем любовь. Он понял глубину своего чувства в тот миг, когда всему наступил конец. Отсюда был один исход – в смерть. Вдруг он захохотал: и эта женщина хотела поддержать его в борьбе против смертной казни!

Она торопливо отошла от него и, обороняясь, вытянула руку. Наверно, смех его показался ей недобрым. Лишь сейчас он заметил, что руки у него судорожно стиснуты, а мышцы напряжены как для прыжка. Бешенство захлестнуло его, угрозы и проклятия потонули в скрежете зубовном.

Он дико озирался по сторонам, словно ища спасения и в то же время боясь, как бы им не помешали. Между голыми кустами было узкое пространство, но достаточное для того, чтобы отомстить за себя, прежде чем умереть самому. Скорчившись и растопырив узловатые руки, поднимался к белесому небу звероподобный силуэт какого-то дерева, как эмблема убийства, а за кустами все громче клокотала и бурлила вода, подобно льющейся крови.