Текст книги "Голова"

Автор книги: Генрих Манн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 36 страниц)

Шаги позади одной из колонн, и перед ним очутился Друг.

– Вольф, дорогой, я искал тебя, – сказал он. Мангольф молчал, но Терра пока и не требовал объяснений. – Мы, очевидно, остановились на разных концах этого городишки, милый Вольф. Я не устал, но вот скамейка. Она стоит под кустами цветущей сирени, в тени собора, и несколько осиротелых могил делят с ней эту тень. Отсутствие на скамейке влюбленной парочки наглядно свидетельствует о безнадежной затхлости этой дыры. Ведь могилы – обычные наперсники влюбленных. Где-то даже журчит вода… Мы заменим влюбленную парочку и будем вместо нее шептаться под журчанье ручейка.

И Мангольф тихим голосом начал исповедь. Терра поощрял друга кивками и нежными прикосновениями к его плечу. Когда Мангольф дошел до главного, задыхающимся шепотом, перескакивая через самые тяжкие места и торопясь дальше, Терра стал резким голосом вставлять замечания: «Дальше!» или: «Превосходно!» Под конец он захохотал злобно и раскатисто, а Мангольф поник головой.

– Дорогой Вольф, я ничего другого и не ждал от тебя, – сказал Терра, поднявшись, и пошел прочь.

Гневные шаги гулко застучали по плитам; потом затихли, повернули обратно. Мангольф сидел сгорбившись.

– Ты бесчестный человек! – произнес Терра.

– Это действительно твоя точка зрения? – спросил Мангольф.

– Предположив без всякого права, что у меня может быть любовное свидание с госпожой фон Толлебен, ты решил натравить на меня ее мужа, как бешеного пса. Я-то готов простить тебе, но ведь ты скомпрометировал даму!

– Что за слова! – сказал Мангольф. – Давай говорить так, как свойственно нам. Я тебя предал и за это несу наказание.

– Если госпожа фон Толлебен хочет тебе мстить, я, ей-богу, не виню ее за это. – С этими словами Терра опять собрался уйти. Но он лишь повернулся вокруг своей оси и снова уселся. – Объясни мне, пожалуйста, только одно, – сказал он менее твердо. – Откуда у человека нашего с тобой склада ни с того ни с сего является такая грандиозная доза чисто ребяческой подлости? Ты для меня загадка, дорогой Вольф!

Однако в его тоне меньше всего было удивления. Мангольф поднял голову; они посмотрели друг на друга, и оба до конца поняли все происшедшее. Более простые натуры восприняли бы это иначе: более простые, привыкшие больше действовать, чем рассуждать.

– А я? – начал Терра, хмуря лоб, в сознании собственной вины. – Еще зимой у Альтгот тебе представилась прекрасная возможность вынуть меня из петли, таких дел я натворил. И если твой благородный план застать меня с Алисой не удался, бог свидетель, – не по моей вине. Ничто не дает мне права смотреть на тебя с презрением моралиста. Просто теперь твоя очередь вешаться, а моя – вынимать тебя из петли.

– Мне хорошо знакома твоя манера выражаться, – пробормотал Мангольф, пока они рука об руку шли обратно.

– Непростительна только твоя безбожная глупость, – доказывал Терра. – Ну, хорошо, человека, под которого иначе никак не подкопаешься, обычно устраняют с помощью половой морали. Но почему тебе не пришла в голову простая мысль взяться непосредственно за твоего противника, вместо того чтобы обрушиваться на ни в чем не повинную женщину? Зачем существует на свете княгиня Лили?

– О Лили я и не подумал. – Мангольф с удивлением вглядывался в ночь. – В самом деле, – признал он, – это средство верное, если, может быть, и не смертельное для пациентов. Он, говорят, до сих пор не порвал с Лили – верно, из-за ребенка.

– Из-за твоего ребенка, – поправил Терра.

– Эта история выставила бы его в таком комическом виде, что он по меньшей мере еще год не мог бы сделаться статс-секретарем. Больше мне ничего и не требовалось! Но… – Мангольф сделал паузу. – Тут уж ты упускаешь из виду самое главное. При этом твоя Алиса была бы задета в своем честолюбии. А что, по-твоему, могло бы задеть ее больнее?

– Ничего, – сказал Терра, остановившись и глядя себе под ноги. Мангольф не дышал. Наконец Терра двинулся дальше. – Решено. Едем прямо к Лили. Ты должен жить!

Мангольф поспешно, весьма поспешно схватил его под руку. Молча вышли они за город.

– Я здесь, за городом, оставил автомобиль твоего тестя, – сказал Терра. – Я решил, что благоразумнее появиться в городе без особого шума. Мы обсуждаем здесь такое деликатное дело.

Чтобы сразу же наметить план действий, они вернулись обратно и снова обошли соборную площадь. Когда они опять вышли за пределы города, уже брезжил день.

– Я не устал, – констатировал каждый из них, – нервы слишком взвинчены. Но мне хочется есть.

Они обильно позавтракали, затем сели в автомобиль Мангольфа; свой Терра отослал. Сначала они медленно ехали сквозь молодую, яркую зелень, мимо наполненных щебетаньем садов. Этой свежести, этой близости к земле люди не ощущали еще совсем недавно, когда приходилось ездить только по железной дороге. С дуэлью было покончено; они дышали, они радовались, что могут передвигаться, ни от кого не завися, пользуясь небывалой свободой богатых людей, путешествующих в собственных автомобилях – этом новейшем изобретении, усладе доходных профессий.

– Я, может быть, и негодяй, что продался твоему тестю, – сказал Терра, – но езда на автомобиле стоит того. – При этом он учтиво раскланивался с людьми, проезжавшими во встречных автомобилях. – Весь промышленный мир, – пояснил Терра громко и возбужденно. – Мы теперь всегда в пути. Дорогами завладели мы одни. Наши автомобили, обгоняющие друг друга, приводят нас к неопровержимому убеждению, что в один прекрасный день мы завладеем всей страной. Конец дворянству. Власть промышленной буржуазии опережает его на автомобилях – и с помощью флота.

– Если Толлебен, как угроза, будет устранен, чего достигну я? – Вся гордыня Мангольфа прорвалась в этом вопросе.

Вдруг их машина остановилась. Хаотическая свалка людей и сельскохозяйственных орудий: столкнулись автомобиль и телега с навозом; подбежавшие крестьяне поддерживали возмущенного возницу, двое путешественников не могли сладить с орущей толпой. И так как на них надвигались громадные вымазанные в навозе вилы, они вскочили с ногами на сиденье, как были, в автомобильных очках и макинтошах и, размахивая руками, словно утопающие, отчаянными криками призывали своего шофера. Тот исчез. Критический момент! Наконец у одного из них зародилась счастливая мысль.

– Принц Генрих! – воскликнул он. – Мы расскажем принцу Генриху! Здесь вообще всем известная западня для автомобилей. Вы за это дорого заплатите. Наш председатель – принц Генрих!

Крестьяне опешили. Вряд ли они знали принца, но чем туманнее угроза, тем сильнее ее действие: вилы опустились. Автомобиль и телегу расцепили. Мангольф послал на помощь своего шофера; тогда появился и второй шофер. Путешественники сняли очки. Какая неожиданность! Доктор Мерзер, граф Гаунфест! Один с грязно-желтым, другой с нарумяненным лицом.

Завязалась беседа, задымили сигары, меж тем как укрощенные деньгами крестьяне с готовностью очищали автомобиль от навоза. Щелканье каблуков, рукопожатия; между удивленными шпалерами зрителей оба автомобиля разъехались в разные стороны.

– Видишь, – сказал Терра, – граф Гаунфест едет даже в Кнакштадт.

– Это дружба, – пояснил Мангольф.

– У племянника Кнака высокопоставленные увлечения, – продолжал Терра. – Сознаемся откровенно! Очевидно, наш брат что-нибудь да стоит, если уж кнаковский племянник заводит себе графов. У промышленности свои интересы. Нерушимое право судить о том, получает ли фирма выгоды от сердечных дел господина доктора Мерзера, принадлежит единственно господину тайному советнику Кнаку.

– Фон Кнаку, – подчеркнул Мангольф.

– Значит, все-таки добился? – Терра потер руки. – Большое, но, по моему скромному разумению, вполне заслуженное отличие за плодотворную деятельность. – Такая высокопарность выражений немедленно внушила Мангольфу недоверие.

– Ты недавно уже пел дифирамбы могуществу промышленной буржуазии.

– Ну, а как же! – ответил Терра; он говорил просто, без всякого задора. – Я безоружен перед явлениями, совершенными в своем роде. Кнакштадт – крепость с тысячью заводских труб, – так прежние города хвалились численностью своих церквей! Весь мозг большого государства, вся его воля сконцентрированы в Кнакштадте. Дымящая, грохочущая воля. Капитал служит только ей. Капитал, вложенный в военную промышленность, презирая моря и границы, устремляется из Кнакштадта к разным странам света. Встречаясь с другим таким же капиталом, который стремится из этих стран, он вступает с ним в дружеские отношения, несмотря на вражду государств…

– А ты можешь это доказать? – перебил его Мангольф.

Терра, отрезвляясь:

– Я юрисконсульт фирмы. Как настоящий юрист, я слепо защищаю ее интересы, поверь мне. Я живу всегда в Берлине, езжу в Кнакштадт только для доклада. – Снова загораясь: – Однако я должен быть лишен даже искры божественного разума, чтобы не видеть наиболее яркого проявления существующей действительности.

– Ты подразумеваешь Кнакштадт?

– Кнакштадт и его производство носят на себе божественную печать, они существуют единственно для себя.

Мангольф обиженно:

– Я полагал, что и военная промышленность – одно из орудий политики.

– Мы все орудия, но в чьих руках? – вымолвил Терра, и это прозвучало как-то слишком загадочно. Мангольф пожал плечами. Но недоверие осталось. Что Терра имел в виду? Что он успел узнать? И не угроза ли это? Предостеречь Кнака от этого воплощения неуловимой изворотливости: совершенно бесполезно. Мангольф задумался, в то время как Терра продолжал разглагольствовать невозмутимо и двусмысленно. Он говорил о демонической обыденности Кнака, о зловещем комизме, составляющем его сущность, которая наглядно воплотилась в образе доктора Мерзера.

Мангольфу стало жутко; он плотнее закутался в плед, стараясь отодвинуться от Терра. Кому он доверился! В чьих руках его жизнь! Мангольф безмолвно поник головой, горький страх опять овладел им. А Терра все возвышал голос, и мысли его парили все выше. Так они приехали в Берлин.

Мангольф решил показаться в министерстве иностранных дел.

– Сейчас полдень, – заявил Терра. – К двум часам дело будет улажено, я уведомлю тебя. – И он направился к женщине с той стороны.

– Что, мой сын еще не вернулся из школы? – спросил он. Ему сказали, что княгиня одевается, он решил подождать. Очень светлая комната в розовых и желтых тонах, полумрак мавританского кабинета упразднен. Вскоре она впустила его к себе. Она вертелась перед большим зеркалом, необычайно стройная в траурном наряде.

– Смею тебя уверить, что, по моему глубочайшему убеждению, лучшая твоя пора только начинается, – заверил ее Терра как обычно. – Ты с каждым днем приобретаешь все более девический облик.

Она взглянула на него без всякой благодарности.

– Да, теперь элегантной женщине полагается быть стройной, – сказала она, продолжая вертеться на стройных ногах.

– Мы врастаем в новое столетие. Стоит только взглянуть на тебя, и все понятно без слов, – подтвердил он.

– Кого ты этим хочешь унизить, меня или столетие? – не без раздражения осведомилась она.

– Разве я когда-нибудь посмел бы заметить в тебе недостатки?

– Попробуй только! Я играю в теннис, поло, гольф. Я управляю автомобилем, занимаюсь боксом.

– В прошлом столетии ты возлежала в полутемных покоях.

– Не делай меня старше, чем я есть.

– Разве это возможно? Ты несокрушимой породы… Траур – это новинка? – спросил он. – Удачно. Именно в трауре тебя ждут неслыханные успехи.

Она отошла от зеркала, приблизилась к Терра и возмущенно бросила:

– Не представляйся, будто ты не знаешь, что Финкенбург умер!

– Именно потому и я здесь, – сказал он необдуманно.

– И не нашел ничего лучше, как делать мне комплименты? – сказала она со слезами в голосе.

– А разве надо было..? Ради бога, пожалей свои прекрасные глаза. Теперь я вспомнил, где слышал его имя. Он был тебе дорог. Это для тебя весьма ощутимая потеря.

– Кто заплатит за мою новую обстановку? – вздохнула она, прильнув к Терра вместе со своей печалью, чтобы он приласкал ее – и волосы, ставшие совсем белокурыми, и помолодевшее лицо, лицо самой жизни, на котором не видно следов печали, даже когда веки опущены, краски поблекли, и оно поникло на тонком черном стебле. В этом новом обличье она была похожа на свою еще не оплаченную мебель: те же плоские удлиненные линии, то же преобладание металла, тона блеклые, но все в целом очень жестко, а смелость орнамента рассчитана, как ход машины.

– Поговорим о деле! – сказал он и придвинул стулья. Она тотчас же приняла сосредоточенный вид. – Мой приход, – объяснил Терра, – имеет целью предотвратить новое несчастье. Ты лишилась графа Финкенбурга, надо избавить тебя от возможной потери обоих отцов твоего младшего ребенка.

Он рассказал ей все самое существенное. Достаточно ее письменного заявления, что ребенок у нее от Толлебена, и все будет улажено. Никто не дерется по доброй воле; она всем окажет величайшую услугу, а прежде всего Толлебену. Ее письменное заявление, конечно, никогда не будет пущено в ход. Толлебен только и ждет легкого нажима, чтобы выйти из игры.

– Ты сам этому не веришь, – возразила она. – Мы оба знаем, что такое рыцарская честь. С тобой я не хочу связываться. У тебя ее никогда не было.

– Все твои счета за мебель будут, разумеется, оплачены до последнего гроша.

– Я в высших сферах, как ты знаешь, свой человек. На подлость в отношении господина фон Толлебена ты меня не толкнешь.

– Это делает тебе честь. Однако я должен тебе напомнить, что ты навязываешь ему чужого ребенка.

– Это совсем другое дело, – запротестовала она и продолжала без видимой связи: – Твой Мангольф тоже ничего не платит.

Когда он стал настаивать, она облекла свой отказ в презрительную насмешку.

– Ты явился от своего друга. То, что ты мне наплел, не может быть правдой, твой друг сыграл в этом деле некрасивую роль, а теперь увиливает. Ну, понятно, господин фон Толлебен стреляет великолепно.

– Но нашему другу Мангольфу везет, – сказал Терра многозначительно. – Вспомни, что непричастный к делу господин уже отдал богу душу только потому, что был его секундантом.

Она надулась.

– Зачем ты меня дурачишь? Графа Финкенбурга все равно убил бы денщик.

Что тут оставалось делать? Терра поднялся и сказал, четко разделяя слова:

– Не хочешь? Прекрасно. Тогда я буду действовать сам. Я вызову Толлебена к тебе и, бог мне свидетель, всажу ему пулю в лоб.

– Здесь, у меня?

– Здесь, у тебя.

Она долго, пытливо смотрела на него, стараясь понять, серьезно ли он говорит.

– Ты даже мне внушаешь почтение, – сказала она, после чего предложила вызвать Толлебена для переговоров. – В конце концов он тоже ничего не будет иметь против, ведь это доброе дело. Я вытребую его немедленно. А ты приходи со своим другом. Но без револьвера. – И когда все это было оговорено: – А мебель?

Если сойдет благополучно, мебель будет оплачена, обещал Терра. Сам же он отправился к Гекероту. Кратко и с авторитетным видом заявил он генералу, что дуэль нежелательна. Она является помехой в делах, она испортит отношения между фирмой Кнак и правительством, что опять-таки нежелательно и в интересах нации. Пангерманский союз неминуемо ощутит на себе последствия.

Кнаковские субсидии могут прекратиться? Это мгновенно подействовало на второго председателя союза. У него тоже, сказал он, за это время возникли некоторые колебания. И даже представители Толлебена как будто заразились ими, особенно после неожиданной гибели первого секунданта. Какое счастье! Толлебен оказался суевернее, чем женщина с той стороны! Терра заключил из этого, что Алиса теперь правильнее оценила ситуацию и не будет чинить препятствий. Гекерот же вообще не усматривал никаких препятствий. Он горячо поблагодарил господина Терра за шаг, который, как с личной, так и с общественной точки зрения, был безусловно желателен. Честь именно и требовала, чтобы два таких истых немца, как доктор Мангольф и господин фон Толлебен, шли рука об руку. Личное свидание обоих противников, каковое предлагал господин Терра, это самый прямой, а потому истинно-немецкий путь. Генерал взялся доставить Толлебена через посредство его секундантов к княгине Лили.

Сам Терра явился туда, когда, по его расчетам, переговоры уже начались. Хозяйка дома принимала участие в совещании. В одной из соседних комнат Терра увидел своего сына Клаудиуса, склонившегося над коллекцией марок.

– Твой товарищ блестяще устраивает свои дела за твой счет, – сказал отец, разглядывая обмененные марки. – А из тетради сочинений я вижу, что учитель тоже считает тебя полнейшим ослом… Всякий дурак сумел бы избегнуть этого. Научись выражаться так, чтобы нравилось не тебе, а ему. Будь одним для самого себя, и другим для него. Такова жизнь! Нельзя длительно навязывать свое лучшее «я» миру, если оно ни в какой мере его не интересует, – это ведет к банкротству и самоубийству… По твоему лицу всякому видно, сколько на тебе можно заработать! Тебе одиннадцать лет, и ты носишь мое имя. Пора мне начать руководить тобой.

При этом он своим проникновенно страстным взглядом удерживал взгляд ясных серых глаз, которые хотели ускользнуть от него. Через две комнаты послышались громкие голоса.

– У твоей матери, – пояснил Терра, – сидят два господина, которые стараются выторговать друг у друга ни более ни менее как жизнь. Если каждый из них добьется от другого того, что ему нужно, заработает твоя мать. Запомни, что редчайший и самый благородный способ заработка – посредничать в вопросах жизни. Большинство людей предпочитает быть маклерами смерти.

Говоря все это, отец думал: «Что я делаю! Постоянно учить недоверию, показывать изнанку жизни, подавлять нежные чувства: я ведь не этого хочу, получается какая-то ошибка. Нужно побольше взаимного понимания». Но мальчик и так понял. Он в раздумье по-отцовски сжал губы, ему стало ясно, что отец мягкий человек и любит его. Он тотчас же весь раскрылся. Минута доверчивости; этому серьезному, загадочному отцу в такие минуты можно задавать вопросы, с которыми нельзя обратиться к гораздо более снисходительной матери. Как раз сейчас из той комнаты доносился громкий, как будто гневный голос матери.

– Папа, скажи, пожалуйста, почему маму называют княгиней? – спросил мальчик вкрадчивым тоном.

– Потому что она имеет на это право, – сказал Терра с ударением. – Она носит полноценный титул, другой я ее и не знал.

Мальчик задумался. Он думал с глубочайшим напряжением, тело изнемогло и ослабело от усилия мысли. Затем лоб его разгладился, и он снова вспомнил об отце. Взглянул на него с видом воплощенной невинности.

– Мама была еще с князем, когда я появился на свет? – спросил он. Звонкий голос, ясные серые глаза; может быть, за вопросом не таилось ничего, кроме детского простодушия. Или же он открывал многообещающие перспективы? Терра попытался проникнуть в его смысл.

– Твоя мать, – объяснил он, – только временно выбыла из высшего света. Она проходит через некоторые испытания. Но так как она, ты сам это знаешь, держит себя неизменно, как подобает благородной светской даме, ее высокопоставленный супруг в один прекрасный день обязательно вернет ее к прежней блестящей жизни. Ты хотел бы уйти с ней?

Это явилось полной неожиданностью; юный Клаудиус слегка вздрогнул, запнулся и потом выговорил:

– Нет, папа.

Терра тем временем обхватил его за плечи, слабые плечики, которые от его прикосновения несколько подались вперед… Мальчик опустил голову, отец видел только его лоб, обыкновенный пропорциональный лоб, такой же непроницаемый, как и всякий чужой. Этот ребенок был некогда зачат в таком бурном и страстном порыве, что на его долю, должно быть, осталась уже не страстность, а одно подобие ее. Сколько противоречий с самых ранних лет, и во что это выльется дальше? Отец поцеловал его в голову и спрятал лицо между белокурыми прядями различных оттенков. Но тут открылась дверь, и вошла мать. Она сейчас же остановилась.

– Что ты ему опять толкуешь? Мне всегда подозрительно, когда вы шепчетесь. Видишь, он смутился, он убегает. – Мальчик поспешил удалиться. – Кстати, можешь сам спасать жизнь этим двум сумасшедшим, я больше пальцем не пошевелю, с ними можно лопнуть от злости. – Она действительно была сама не своя.

– Еще маленькое усилие! – попросил Терра.

Но она разбушевалась еще пуще:

– У них обоих вопросы чести стали поперек горла. Угадай, кто теперь больше безумствует? Твой друг! Он во что бы то ни стало жаждет крови и не идет на мировую с тем, другим идиотом.

Тут Терра тоже громко выразил возмущение. Надо принять меры. Если они дойдут до смертоубийства, для нее это может привести к тяжелым последствиям. Гневными выкриками он добился того, что она несколько остыла.

– Пусть каждый из них письменно изложит, какие он совершил подлости, тогда они успокоятся, – надумала она.

Что она под этим подразумевает? Она высказалась яснее. В конце концов Толлебену нечего так уж возмущаться вмешательством Мангольфа в его семейные дела. В конце концов он и теперь бывает здесь, и не его заслуга, что у них нет ребенка, – она спохватилась, прикрыла рот рукой и упала в кресло: она, кажется, выдала себя? Он успокоил ее.

– После такого оборота дела, – заявил он невозмутимо, – моя прямая обязанность составить протокол именно с той формулировкой, которую я уже имел честь предложить в интересах моего клиента. Однако, по здравом размышлении, я считаю более целесообразным, чтобы каждый из противников дал в руки другому какой-нибудь козырь против себя. Мой клиент документально подтвердит, что он с помощью анонимных писем стремился, вопреки истине, доказать наличие супружеской измены в семействе Толлебен. Господин фон Толлебен в письменной форме удостоверит, что, имея уже дочь от прославленной княгини Лили, не прекратил сношений с этой дамой даже после брака и продолжает их по сей день. Ну, дитя мое, мир ждет, чтобы ты выполнила свой долг. Иди же! – Это было сказано строгим тоном. Она моментально пошла.

Оставшись наедине, Терра стал прислушиваться. Сначала затишье, потом все заговорили разом.

– Еще бы! – сказал Терра громко. – Стыд больше уязвлен, когда должны сознаваться оба, а не один. Один находит себе утешение в беспорочности другого. Предпосылка, что мы порядочные люди, остается наполовину в силе, поскольку негодяем оказываюсь я один.

Шум голосов начал ослабевать и понемногу стих. Тишина; только Терра продолжал думать вслух:

– Пишите, друзья мои! Давайте свое жизнеописание, посвятите его друг другу. Это единственное средство держать в известных границах честолюбие таких субъектов, как вы. По крайней мере у вас обоих будут основания щадить друг друга, а вместе с тем и всех нас. Если бы у каждого в сейфе хранилось жизнеописание противника, может быть, не было бы и войны.

Он говорил во весь голос и шагал по комнате, потрясая кулаками, на его лице страстность сменилась презрением. Приближались шаги, он их не слышал. Только когда дверь уже открылась, он узнал, чьи это шаги. Он едва успел отойти к окну и повернуться спиной. Неужели на Толлебена так сильно повлияло пережитое, что он не заметил Терра, проходя через комнату? Встретиться с ним было бы, конечно, неделикатно, – «хотя нам уже не привыкать к встречам именно в самые тягостные минуты».

Немного погодя появился и Мангольф, друг пошел с ним. Через полутемную переднюю пробегала маленькая девочка. «Папа!» – воскликнула она, но остановилась и замолчала. Ни в одном из них она не узнала своего отца.

– Я отвезу тебя домой, – сказал Терра, увидев лицо друга, когда они вышли на улицу. Но Мангольф попросил разрешения сопровождать его, и они поехали к Терра. И вот он сидел мертвенно бледный, с пожелтевшими висками; брови мрачно топорщились над осунувшимся лицом.

– Не уехать ли нам куда-нибудь на два-три дня? – предложил Терра.

– Я могу уехать и на больший срок, – сказал Мангольф. – Для меня все кончено. – Лицо – непознаваемое и страдальческое; глаза, в которых бессильно сломилась житейская злоба, а рот сомкнулся, чтобы ни о чем больше не спрашивать.

– Тогда и для Толлебена все кончено, – сказал Терра. – Он зависит от тебя, как ты от него.

– Его это не бесчестит, – сказал Мангольф со сверхчеловеческой гордостью.

Молчание.

– Я сделал для тебя все, что мог, – промолвил Терра, опустив глаза.

– Никто тебя и не винит. Все идет как должно. Я не могу допустить, чтобы меня убили. Толлебен в качестве зятя станет статс-секретарем, затем канцлером. Для этого не стоило затевать всю историю. – Мангольф взволнованно жестикулировал. – Разница лишь в том, что теперь уж я не могу взбунтоваться, отныне я бессилен против пошлой посредственности. Мало того! Я даже вынужден поддерживать ее. Из страха, из голого страха мне придется всегда идти об руку с Толлебеном.

«Как и ему с тобой», – хотел возразить Терра, но это не было возражением. Он следил за несчастным страдальцем; тот вскочил, заметался.

– Пристрели меня! Зачем спас ты мне жизнь? Пристрели меня! Нельзя отнимать у труса единственной возможности умереть с честью. Я трус, теперь ты в этом убедился. Я чуть было в конце концов не настоял снова на дуэли из страха перед собственной трусостью. Я опостылел себе! – Он бросился на диван, уткнул лицо в подушки и застонал: – Ложь, все ложь, мне здесь не место, этот дух мне враждебен. Я не должен добиваться успеха, мой успех был бы концом всего. А ведь я продался успеху! Я должен жить, должен жить ради успеха. И даже теперь, понимаешь ты это?

Десять раз одно и то же, с постепенно утихающей болью:

– Понимаешь? Ты убедился в том, что моя преступная гордыня – в крайнем самоуничижении. Если мне не дано теперь с боем взять вершину – все равно я доползу до нее. Отдам себя на посрамление. Открыто провозглашу свой позор. Окончу дни в позоре и поругании.

Он лежал неподвижно и только время от времени тихонько стонал:

– Я опостылел себе. Зачем ты спас мне жизнь? Ты сам раскаешься в этом. – Наконец он уснул.

Сидя подле него, Терра прежде всего понял, что оба они раскаются в этом часе. Они никогда не упомянут о нем, но никогда и не забудут его. «Он еще заставит меня полной мерой искупить его сегодняшнюю истерику, пока же будет сам искупать ее. Наша дружба стала еще непримиримее».

«А как же Алиса? – думал он дальше. – Могу ли я показаться ей на глаза?» Он убедился, что при одном ее имени, как мальчик, теряет самообладание, но ничего с собой поделать не мог. Он еще ни разу ее не предавал. К этому тоже придется привыкнуть, сказал он себе. «Четыре пятых моих знакомых – люди, против интересов которых я действую как умею. В сущности к ним следует отнести и Алису Ланна. Правда, ее лично я до сих пор щадил. Но ей пришло в голову изъять из жизни моего исконного противника. А он мне нужен, и мне пришлось вступиться».

Он научился быть циничным в качестве дельца, но не в качестве влюбленного. Проходили недели, месяцы в проектах объяснений, в мечтах о том, как бы легко и бездумно сложить все к ее ногам. Но так как на сердце становилось все тяжелее, то о легкости мечтать уже было немыслимо. От Алисы ничего, ни звука о том, что он может снова прийти к ней. Перед ним уже вставала угроза обычного конца: отчужденности, забвения… Как будто это возможно! Посреди деловой суеты в нем назревал протест против бессмысленной утраты. Ведь внутренняя связь существует так давно! А все пережитые испытания неотъемлемы от него, он рос на них!

В такие дни он становился суровее по отношению к деловым противникам, которые больше боялись его и менее легко от него отказывались, чем та женщина. Как ни грустно, но это его утешало. Вникая в этих людей, он даже слишком успешно отвлекался от того так до конца и не разгаданного создания, которое в это самое время ускользало от него. Издалека она казалась ему еще большей загадкой, чем-то вроде судьбы, распоряжающейся нами. Чтобы уподобиться деловым противникам, нужна была только сила воли. Может быть, помогало и то, что она за ним не наблюдала. Деловые противники, как и деловые друзья, видимо, научились считаться с ним. Куда девалось ироническое почтение к интеллигенту и к его подозрительным претензиям! Терра перестал говорить загадками и нарочито вносить путаницу. Ему почти можно было верить. Упорно, грубо и невозмутимо шел он напролом, когда дело касалось барышей, и был вполне на месте в этой среде.

Начался новый год. Как-то майским утром он в Тиргартене увидел всадницу. Не было еще шести часов, только что пошли трамваи, на улицах одни рабочие, – а бодрой рысью по аллее уже проскакала дама. От испуга он остановился, сердце забилось ожиданием. Да, вот она возвращается. Она остановилась подле него и сказала:

– И вы так рано? Почему не верхом? Разве вы все время были в Берлине?

– По порядку, многоуважаемая графиня. – И сам удивился, откуда взялся прежний тон, прежняя живая манера разговора, не подобающая его теперешнему положению. – Я живу совсем в особом мире… А вы были летом в Нордернее[37]37
  Нордерней – фешенебельный курорт на острове того же названия в Северном море.


[Закрыть]? – в свою очередь спросил он. – Зимой в Италии?

– У меня меньше времени, чем вы полагаете, – сказала она деловым тоном. – А уж вы-то целый год не могли уйти из своего особого мира. Даже моцион разрешаете себе только в пять утра.

– День и ночь в автомобиле, – так же сухо ответил он. Затем с гримасой: – Никто лучше вас не знает, многоуважаемая графиня, что были времена, когда я катался только на карусели.

– Прощайте! – бросила она в пространство, кивнула и поскакала дальше. Полуобернувшись, прибавила: – Отец спрашивает, отчего вы не приходите.

Он поспешил вслед, чтобы увидеть, как она спрыгнет с лошади перед калиткой в стене подле Бранденбургских ворот. Через ту калитку он когда-то, давным-давно, прокрадывался к этой женщине, будто к тайной возлюбленной. Так могли думать все, так мог думать и он сам. Все миновало; он повернул назад, его нога ступала по увядшей листве, меж тем как вверху уже распускалась новая. И он вспомнил, что всегда в решительные минуты их встреч к его и к ее ногам приставала увядшая листва.

Он спешил; его заново выстроенная контора помещалась в новой, западной части Берлина. Кончено! После этой встречи дом рейхсканцлера его больше не увидит, теперь уж никогда. Как? Они встретились, сердца их были полны упреков, стыда и мщения, – но ни слова об этом, и сразу тот же тон, как в былые дни. Ужасно! Как их души за это время развратили друг друга, если притворство казалось столь естественным!

Он прибавил шагу… А ведь он чуть было не поверил, что оба они, наконец, станут смелее и искреннее. Только история с Мангольфом остановила их на путях, которые, возможно, вели к высшим свершениям. После своего замужества она так часто принимала его одного у себя за чайным столом исключительно из стремления к независимости. Он приходил, потому что его восхищала ее смелость. Она открыто отстаивала перед мужем свое право встречаться с тем, кого он ненавидел, к чему бы это Не привело!