Текст книги "Бонташ"

Автор книги: Генрих Ланда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Затем у многих начал заканчиваться срок путевки. Уезжали оба Женьки. Ходил и со всеми прощался Сашка в форме командира горно-спасательной команды. "Дядя Вася" – весёлый и рассудительный парень, хорошо игравший в волейбол – в последний день оказался лейтенантом МВД. Трогательно расставался с Маруськой Севка. Одна за другой пустели кровати.

Почти каждый вечер в каком-нибудь из санаториев или домов отдыха были танцы. Сашка Бильжо танцевал, а я смотрел или пытался учиться с ребятами. Ребята – компания молокососов, собранных Геркой. Герка, вообще, жил бурно: целые дни сидел в пруду, дулся в шахматы и… и, кажется, больше ничего. С этим ребёнком вообще нельзя было держаться вместе – он вечно куда-то пропадал, был позарез занят, или приставал: "Что мы будем делать? Каковы твои планы?" Мы больше спелись с Сашкой, были всегда вместе, особенно вечером. И несмотря на все курортные прелести, было скучновато, даже не скучно, а пусто.

А сейчас я иду по опушке, размахиваю срезанной сосновой палкой и наслаждаюсь жизнью и компанией. С одной стороны жеманничает Лена, с другой стороны на неё сплетничает Люся, Герка обиженно ноет, почему я ещё раз не дрался на дерево и не срезал ему тоже палку. Живём!

Это происходило постепенно. У пруда примелькалась некая Ада, физиономия знакомая, кажется из 57-й школы. Потом одним прекрасным вечером мы познакомились с "Еленой Борисовной", как она именовалась при исполнении обязанностей воспитательницы в соседнем детском санатории. Потом куда-то по соседству приехала Майя… Что же о ней сказать кроме того, что она Майя и учится в 145-й школе? Разве, что она хорошо плавает. Кажется, она же познакомила меня ещё с двумя девочками из 145-й школы.

Энергичные девочки! В тот же вечер они заставили меня говорить им "ты". Ада, Лиля и Лариса (две из 145-й) помещались в Медсантруде, Туда же приехала Люся, дочка знакомых семейства Бильжо..

Неспроста Люся приехала в Ворзель. Это было связано с большими горообразовательными процессами в нашей курортной жизни.

Герка влюбился в Елену Борисовну.

Он с кроткой и меланхоличной откровенностью уверял, что только уважает её за "большие таланты" (она готовилась сдавать переэкзаменовки за 9-й класс вечерней школы), но мы-то все "знали, в чём дело…" Сейчас я даже не могу сказать, была ли это правда, или выдумка, раздутая и воспетая для всеобщего развлечения, но шуму она наделала много. Дошло это до ушей Герыной мамы. Что тут началось! Мама с папой нагрянули в Ворзель. Вся соль была в том, что Елена Борисовна, по всеобщему мнению, отвечала Герику подозрительной взаимностью, довольно опасной для его детских лет и нежной впечатлительной души (у дитяти за неделю отрастала убийственная щетина). Через разных знакомых и через Люсю, тоже знавшую её, собирались сведения. Была развёрнута лихорадочная деятельность. Геркин папа имел "случайную" беседу с Еленой Борисовной; было осуществлено "отеческое наставление", после которого она, "раскаявшись" мелодраматически рыдала (её мечтой было стать актрисой). В Ворзель была привезена Люся для особо интимной беседы с Леной, Гере делались внушения – и т. д., и т. п… Наконец, были приложены все усилия (увенчавшиеся, к чести для Гериных мамы и папы, успехом), чтобы организовать возвращение Елены Борисовны в Киев. Люся должна была днями вернуться в Ворзель "насовсем" в качестве безопасной замены, это также обеспечили заботливые родители.

Перед приходом киевского и тетеревского поездов маленькая ворзельская станция была заполнена пёстрой толпой отдыхающих и гостей. Был дивный воскресный закат, тёплый воздух и приподнятое настроение. Мы провожали Геры-Сашиных родителей, Люсю, Елену Борисовну и ещё разных гостей. Наше огромное общество походило на салон или биржу; все переходили от кучки к кучке, оживлённо и таинственно беседовали. Всё вокруг той же темы. Как увлекательно!..

…И вот Люся уже в Ворзеле. Герына мама тоже уже здесь (засела всё в том же Медсантруде). Елена Борисовна приехала "окончательно забрать вещи". Сегодняшняя прогулка – её прощальная песнь.

Вечером Гера в пустой столовой играл седьмой вальс Шопена, а Елена Борисовна стояла у окна лицом к звёздам и плакала. На следующий день она опоздала к поезду, пропуская таким образом переэкзаменовку. Мы сели под забором у дороги ждать попутную машину на Киев. Появилась машина, я остановил её (больше храбрецов не нашлось), посадил Елену Борисовну, и она уехала из нашей жизни.

А затем всё понеслось быстро и пёстро, как в калейдоскопе. Ты ли это, Эмиль? Ты же всё-таки ещё сопляк, как же ты так легко вошёл в течение этой весёлой курортной жизни? Ты ли это усердно танцуешь танго вечером в медсантрудовской столовой? Ты ли сидишь потом в весёлой компании на парковой скамейке? Не ты ли это разучиваешь бостон при лунном свете под звуки далёкой и мечтательной музыки, льющейся из громкоговорителя? Неужели это ты в первом часу ночи идёшь по аллее с двумя девочками по сторонам и легко занимаешь их непринуждённой беседой? Как это случилось, что ты обнял за талию девочку и начал старательно выделывать ногами кренделя? Как у тебя поднялась рука, как она не отсохла?

Дни летели. Кончалось лето. Мы всё так же предавались сладостному безделью, в жару лежали под соснами на расстеленных одеялах, ходили на поздние прогулки и провожали наших девочек, долго ещё болтая под грозным объявлением директора дома отдыха "о запрещении посещения мужским полом дамских палат и обратно", потом прощались, шли к себе по ночному Ворзелю, сидели немного на крыльце у себя перед корпусом, а потом громыхали по винтовой лестнице к себе наверх, на покой.

Улетали последние дни.

На день раньше нас уезжали Лариса и Лиля, мы все провожали их, договаривались на следующий же день встретиться в городе в Первомайском саду вечером, на концерте. Солнце клонилось к западу, било вслед уходящему поезду…

Так кончилось лето.

Но в Первомайский я на следующий день не пошёл, и за будничной суетой и занятостью разорвались все летние связи.

…И вот – экзамен. Начертательная геометрия. Обстановка для меня непривычная. Я сижу за столом, напротив – впервые так близко – широкое лицо "папы Чалого" с маленькими медвежьими глазками, а между нами – листы с горизонталями, фронталями, следами, осями поворота. Короткая спокойная беседа – и первый экзамен сдан. В зачётке "отлично". В коридоре бурная встреча и расспросы. Дома – отдых.

Следующий – математика. Полчаса напряжённой тишины, привычное ощущения неожиданного спокойствия и делового азарта – и конец. Отлично. В коридоре молча стоит Костя, в стороне от нашего кодла. Он ждёт меня, уже сдав с тем же результатом. Радостное возвращение домой.

Последний экзамен – теормеханика. Происходит неожиданное. Я не знаю теорему Гульдена, её нам давали на последней лекции, которую я пропустил. Мне всё же ставится тройка. Мне не верят, требуют, чтобы я показал зачётку. Эту же зачётку я показываю декану, и через пять минут после тройки у меня уже есть разрешение на пересдачу. Через четыре дня – пересдача. Четыре. Будет стипендия.

Зимние каникулы. Приходят и уходят. Последний день или предпослед-ний. Это было на концерте в филармонии. Я в антракте стою у перил балкона, и ко мне подходит М., начиная эффектную и, видимо, подготовленную заранее фразу о "линии наименьшего сопротивления". Мы благополучно минуем рубеж, и пустой разговор входит в нормальное русло. Во втором отделении мы сидим в партере на свободных местах, я аккуратно аплодирую в нужные моменты, потом мы идём наверх в гардероб.После долгих и мучительных внутренних колебаний я предлагаю ей помочь надеть пальто, что делаю не очень удачно. И её, быть может, неумышленная колкость обжигает меня. Ах если бы она знала, как непросто мне это стерпеть, не ответив соответствующим образом…

П р о ш ё л в е с ь в т о р о й с е м е с т р

16 мая 1949 года, днём.

Освободился от института к 11-ти. Надо доделать графические работы. Уже сдан зачёт по черчению, в двадцатых числах – остальные зачёты. Июнь – экзаменационная сессия. Скорей бы каникулы! Сегодня душный день, как перед грозой. Каштаны отчаянно густо покрыты листьями и здорово цветут.

28 мая, суббота.

Если верить календарю, то в этот день за всё время существования человечества ничего существенного не произошло. И именно в этот пустой день я закончил первый курс. Сегодня последний день занятий. Остались только экзамены.

Начинается экзаменационная томительная морока – наполовину занятия и наполовину безделье.

6 июня

Какое обновление чувствуешь после экзамена! Как жалко своих ещё не сдававших бледных и взволнованных товарищей в коридоре…

Но не надолго. Опять возвращается знакомая тонкая и лёгкая тоска.

Особенно её чувствуешь, несясь в троллейбусе мимо облитых солнцем бульваров и парков.

Город стремительно хорошеет, делается всё более благоустроенным и нарядным: разбираются развалины, на их месте появляются чудесные садики с асфальтированными дорожками; городской транспорт разрастается до излишества – всё новые и новые линии трамваев, троллейбусов, автобусов, самых красивых и самых комфортабельных, множество одинаковых такси. Изящные "Победы" вытесняют все марки машин. К газу уже просто привыкли. Электроэнергия – неограниченно. Сады, парки, пляж – всё замечательно благоустроено. Закладывается метро. Весь Крещатик обсаживается цветами. Огромные щиты с обьявлениями, яркими рекламами; киноафиши, газовые рекламы, рекламные транспаранты через всю улицу. Открытые бесплатные лекции и концерты…

…Ах, всё это почему-то кажется неестественным, как-будто преждевременным и неуместным. Неужели всё так тихо, спокойно и хорошо? Всё это даже чуть пугает…

…Теперь – химия. 10-го.

…

12 февраля 1950 года.

Сегодня воскресенье, конец первой недели занятий после зимних каникул второго курса. Но на улице – словно началась весна: в комнату бьёт солнце и свежий весенний воздух, всегда обладающий магической живительной силой. Я лежал на тахте, делать ничего не хотелось, и я решился снова продолжать эти записи.

В весенней сессии на химию было дано десять дней. Я неправильно начал готовиться, перенапряг свои силы и попал в большой прорыв. Это вывело мня из равновесия. Сложилось, как видно, всё вместе – и утомление последнего месяца, и нервность моего характера, и соответствующий возраст. Я не хочу подробно на этом останавливаться; инстинкт самосохранения заставляет меня не думать, не вспоминать об этом времени, хоть теперь я уже иногда сам немного удивляюсь тому, как это могло быть?

Но было это нечто ужасное.

Основная тяжесть обрушилась на моих родителей, особенно на маму.

Сдача химии на пять не изменила положения. Каждый день, каждый час меня мучили новые кошмары.

(((В то время не были ещё в ходу термины "стрессовое состояние", "депрессия как нервное заболевание", и тем необъяснимее и страшнее казалась болезнь.)))

Я хотел не сдавать два оставшихся экзамена, вернее, я был уверен, что я их сдать не в состоянии.

Воздействие одного умнейшего и добрейшего человека, врача-невропатолога, заставило меня хоть частично взять себя в руки.

Оба экзамена были сданы на пятёрки. В период подготовки (вернее, никакой подготовки не было, я почти не занимался) Костя гулял со мной по паркам города, проявив братское терпение, чуткость и заботливость, которые, не зная его по-настоящему, трудно было бы от него ожидать.

После сдачи экзаменов мне с каждым днём становилось всё легче, этому способствовали режим, одиночество и свежий воздух надднепровских садов.

Приехал с Ирпенской поймы Костя (он там работал на народной стройке пять дней от института), обгоревший, с мозолями на руках. Мы предприняли четырёхчасовое катание на лодке по Днепру. Я вернулся домой усталый и бодрый. Дома была Нина, дочка Эмилии Львовны, она пришла за её нотами. Они завтра утром уезжают в дом отдыха в Коростышев. Там и сейчас легко получить путёвку. Место и питание изумительные. Мама выдвинула предложение – поехать туда мне и Косте. Костя сообщил это родителям и передал согласие. А когда через день я вошёл рано утром к ним с чемоданом, в котором была оставлена ровно половина места для его вещей, он, голый по пояс, провёл меня в комнату и сказал, что всё готово, но он не едет, так как после лодки вся спина в сильных ожогах, и он не может даже надеть рубаху.

Судьба устраивает всегда всё так, как это нужно. Если бы мы с Костей поехали сами, то вернулись бы ни с чем, так как мест уже не было. Но в последний момент мама решила сама "повезти" меня.

В Коростышеве по дороге к дому отдыха мы встретили Эмилию Львовну. Она шла на базар. Между прочим она сказала, что устроила здесь племянницу своей подруги. "Ты ведь знаешь её, Миля, это М…" Когда она пошла дальше, мама взяла меня под руку и в осторожных выражениях повела разговор, из которого следовало, во-первых, ещё одно лишнее подтверждение проницательности моей мамы, а во-вторых – что я слишком плохо владею своим лицом и не умею скрывать своих тайн.

Вопрос ставился так: не лучше ли для моего спокойствия не оставаться здесь. Мама имела право спрашивать – слишком много она перенесла за времямоей болезни. Я с бесстрастным выражением отвечал, что мне всё равно, что местность мне нравится, и что я бы очень хотел, если я здесь останусь, быть здесь вместе с Костей.

А местность была изумительная. Это сразу было видно, несмотря на пасмурную погоду и мелкий временами дождь. Дом отдыха лежал в кольце бесконечных хвойных лесов, покрывающих каменистые холмы, недалеко от речки.

Мест уже не было. Как-то случайно, уже возвращаясь к шоссе, мы сняли рядом с домом отдыха комнату для меня и – если он захочет – для Кости, с питанием, постельными принадлежностями и прочими благами из дома отдыха – за путёвку.

Мама уехала. Я остался один в комнате. Шли дожди. Целый день я провёл на территории – читал, смотрел, как играют в биллиард, играл в шахматы. Через сутки, после завтрака, к моей скамейке подошёл Костя – в зелёном кителе, в очках, такой как обычно – и сел рядом. Я даже ничего не сказал, а просто весело рассмеялся, он тоже улыбнулся. Когда мы вернулись в нашу комнату, где Костя успел оставить свои вещи, всё уже было прибрано, и приготовлены две кровати. Так мы начали жить. Это было как раз в тот день, когда я должен был перебраться за столик Эмилии Львовны на освободившееся место – это мне предложила М. Но вместо этого Костя дополнил компанию за моим прежним столиком, и переселение не состоялось. На следующий день я совсем удивил Эмилию Львовну (которая приняла надо мной опеку), подойдя к перилам терассы, где стояли столики, в лихо посаженной набекрень Костиной пилотке на остриженной, как у Кости, под "нольку" голове. На возмущённые возгласы я ответил, что имею согласие мамы. Я спросил М.: "Что, плохо?" – "Ужасно", – ответила она.

И начали мы с Костей ходить по влажным холмистым лесам и молоднякам, карабкаться на скалы, искать слюду и кремушки, дремать на глубоких скамейках, лениво читать по странице в день, "изучать" изумительные окрестности, мокнуть иногда под небольшими дождиками, а иногда – под большими.

Потом погода поправилась, и мы, как и все, начали проводить дни на реке. Со мной был фотоаппарат, и Эмилия Львовна организовала пару фотовылазок, увлекая в это дело большую компанию. В ней, конечно, оказывался и Костя, так как мы составляли единое образование. Нас так и называли: "парень в очках и парень с бородой" (с бородой был я, я до сих пор принципиально не брился). Заснятые плёнки мы проявляли, а печатать намеревались в Киеве. Дом отдыха имел пять лодок, и мне часто удавалось кататься, даже грести. Это занятие мне очень понравилось, оно мне заменяло то, что я не умею плавать.

Потом составилась компания: мы двое, выпускник института лёгкой промышленности умный, хитрый и весёлый парень Миша, выпускница мединститута Оленька, за которой он приударял, и её курортная подружка Леночка, окончившая десятилетку. Леночка блекнет рядом с опытной Оленькой, но я всё же инстинктивно предпочитаю иметь дело с первой. Нам было весело, мы сидели за смежными столиками, вместе составляли "команду" первоклассного парохода "Святая Ольга" (одной из лодок, полностью нами присвоенной), который гордо бороздил тетеревские воды под бело-розовым флагом из полотенца. Капитаном был Миша, мы с Костей – отважные матросы, а Оленьке, несмотря на отчаянные кокетливые протесты, было присвоено имя капитанши.

Потом Миша уехал, "Святая Ольга" перешла к другим, и Оленька и Леночка остались как-бы "у нас на руках". Утекали дни, иногда солнечные, иногда влажные и дождливые, пахнущие сырой хвоей. В хорошую погоду время попрежнему проводили у реки. Костя, из-за нарывов на спине после ожога, не мог купаться. Он героически сидел на берегу, собирал камушки и кусочки слюды, иногда с большим азартом. Этим занятием он увлёк и меня с М., когда Эмилия Львовна устроила вылазку с фотоаппаратом к порогам – вверх по реке. Мы даже устроили конкурс наших коллекций, где я усиленно восхвалял свои шедевры, заработав славу хвастуна. Интересно было наблюдать М. и Костю, когда они, стоя рядом, снимали свои очки и рассматривали чужие, близко поднося их к лицу. Сощуренные замкнутые глаза придавали обоим удивительное сходство.

Теперь мы с Костей и "наши девушки" сидели все четверо за одним столом. Обстановка стала до удивления свободной. Мне прощались мои иногда резкие замечания, а Костина угрюмость даже создала ему успех, которому я мог только завидовать, так как единственное моё достоинство – это был мой фотоаппарат. Так что мне оставалось только развлекать Леночку, когда она была расстроена из-за того, что Костя танцует с Оленькой.

Срок кончался. Через день уезжают Оленька и Леночка. После полудника мы идём к реке фотографироваться. Все весело дурачатся, а когда Косте бросится кровь в голову, то его совсем узнать нельзя. Его настроение заражает остальных, и фотоплёнка летит без счёту и без толку. Потом мы зовём девушек к нам домой – проявлять. Приходим, весело знакомим их с нашим жильём, угощаем домашним печеньем, с шумом и хохотом отодвигаем стол, под которым крышка подполья. Я, как всегда, начинаю нервничать из-за неразберихи, меня унимают. Оленька тоже хочет лезть в подполье "смотреть", как я заряжаю бачок. Но что там можно увидеть, там же будет совсем темно? Всё равно, это ужасно интересно.

Подполье крошечное и низкое, стоять нельзя даже согнувшись. Оленьке предоставляется единственная скамеечка, я скорчился рядом – и тут в еще не закрытое отверстие спускается Леночка, сагитированная Костей. Я бешенно прогоняю её, она в нерешительности стоит под отверстием, но Костина рука нажимает на её голову, крышка захлопывается, шуршат надвигаемые половики и чемоданы, закрывая малейшие щели, наступает абсолютная темнота в пространстве не более трёх кубических метров.

Плёнка вот уже целую вечность не хочет заправляться. Отчаянно болят ноги. Я боюсь шевельнуть локтями, сыплю проклятиями, а любительницы проявления плёнок из темноты уговаривают меня не нервничать, предлагают помочь. Наконец мы вылазим на свет, во время проявления я совсем распсиховываюсь, но плёнка выходит замечательная, и это всё примиряет. А после ужина мы с Костей говорим друг другу, что хорошо, что они уезжают, отношения становятся уже слишком лёгкими.

На следующий день утром уезжает М. После завтрака мы вчетвером, с Оленькой и Леночкой, устраиваем экскурсию в мраморные каменоломни. Мы идём вдоль реки вниз по течению, по красивой и безлюдной местности, по заросшим дорожкам среди пахучей травы, потом совсем без дороги, вытаптываем для девушек путь в высокой крапиве, помогаем им перебираться через заболоченные овражки, подбадриваем их, несём их жакетки и туфли – и в общем итоге, пройдя километров восемь, поворачиваем обратно, не дойдя до цели нескольких сотен шагов, чего мы тогда не знали. Возвращались дифференцированно – впереди я с Леночкой, сзади Костя с Оленькой. Оленька рассказывала Косте о назначениях после института, Леночка рассказывала мне о том, как она получала серебряную медаль, а я её пугал институтскими трудностями (она подала на химфак КПИ). Перед концом все остепенились.

Назавтра рано утром они нас вызвали из дома, стоя у забора с чемоданами, мы быстро оделись и все вместе вышли на шоссе Житомир – Киев, сразу за нашим домом. Я остановил первую же машину (у меня на это была "лёгкая рука"), и она пошла дальше, унося в кузове наших летних подруг. И уже через несколько минут после выхода из дома мы возвращались молча обратно – мыться и идти завтракать.

На следующий день утром мы снова вышли на шоссе. Поставив у дороги Костины вещи, я стал на асфальт, ожидая машину. Что ж, я до последнего момента уговаривал его остаться. Появилась машина, на мой знак она затормозила и съехала на обочину. Костя с весёлой суетой устраивал в кузове поданные вещи, и тогда заметил мою протянутую руку, когда машина уже трогалась. Через минуту я один возвращался домой – продолжать курортную жизнь.

И вот наступает день, когда я сижу в кузове грузовика рядом с незнакомыми людьми, с чемоданом у ног, спиной к заходящему солнцу, лицом к кабине, к встречному ветру, лицом к Киеву, скрытому за набегающей панорамой полей и сосновых перелесков, освещённых розоватыми лучами заката.

В Киев мы въехали около полуночи, встречая следы недавнего дождя на ярко освещённых улицах.

***

7 июля 1950г.

Я смотрел на карту Кореи. Увидел, как далеко ещё Сувон (вчера занятый северокорейцами) от южной оконечности полуострова. США объявили блокаду Северной Кореи. Мы направили Америке ноту. Идёт подписка под воззванием Стокгольмского комитета. Появились новые плакаты. Всё это может иметь непредсказуемые последствия.

А когда я вышел из института, я вспомнил, что сегодня мой день рождения.

Завтра, наверное, мы уедем в военные лагеря. Я купил ложку, почистил котелок, починил флягу. А может, поедем послезавтра… Делать ничего не хочется – буду продолжать свой дневник, превратившийся в скучную повесть без сюжета.

…В Киеве после Коростышева меня не сразу узнавали. Откормленный, коротко остриженный и загорелый парень не был похож на бледнозелёного астеника в толстой куртке и с шарфом на шее, с нестриженной чёрной патлой, каким из-за болезни я был к концу экзаменов.

Я несколько раз ходил на секцию плавания. Костя ходил со мной, сидел там на берегу на скамейке, потом ждал, пока я высохну и оденусь, потом шёл со мной обратно.

А раз, когда я шагал, лузгая семечки, по Владимирской от площади Хмельницкого, сзади вдруг сказали "Здравствуйте!" Это был тот высокий и резковатый голос, от которого я сразу поперхнулся семечком. М. поравнялась со мной и разочарованно сказала: "А я вас хотела семечками угостить… Но всё равно мои лучше!" И она начала разворачивать носовой платок, который она держала в кулаке.

Она меня спросила, что слышно с теми снимками, которые я делал в Коростышеве. Я сказал, что фотокарточки я сделал, но они случайно испортились из-за плохого закрепителя. Мы дошли до угла Прорезной. "Но я сделаю другие, думаю, что они получатся хорошо. Я принесу их для вас Эмилии Львовне." И вежливо попрощавшись, я пошёл вниз по Прорезной.

И когда, спустя несколько недель, должны были пересечься наши дороги на аллеях парка Шевченко, М., опустив голову, начала что-то искать на ходу в своём портфеле с металлической табличкой в углу.

Начались занятия в институте. Времени было достаточно, я занимался волейболом, ходил в тельняшке, короткие волосы зачёсывал "ёршиком", и вообще имел довольно оригинальный вид, так как вдобавок отпускал (т.е. не брил) усы и бакенбарды.

Учебные дела шли прекрасно. Ни у кого не было лучших конспектов. Я один на весь поток решал труднейшие задачи по динамике, о чём и сейчас вспоминаю с гордостью.

С начала семестра я был привлечён на работу в институтской многотиражной газете в качестве заведующего художественным отделом.

Из зимней сессии я вышел чистым отличником.

2 сентября 1950 года.

Я вижу, что мой дневник – давно уже не дневник, а какие-то странные мемуары. Но я ничего не могу поделать, разве только бросить его писать… Но может быть, я теперь войду в колею.

О занятиях второй половины прошлого учебного года нельзя рассказать ничего интересного. Мои волейбольные успехи были обычные – я всегда один из лучших среди худших, везде и во всём, за что ни берусь.

Потом мы поехали в лагеря. Отправили все вторые курсы. На лагеря ушёл почти весь июль.

А первого августа я был уже в Одессе. Погода была несолнечная, и я после лагерного одичания набросился на книги. Было немного скучно, нельзя было купаться, и в доме отдыха не предвиделось подходящей компании. Но потом погода поправилась, и стало вполне хорошо: до обеда я был на пляже, а после полудника играл в волейбол через сетку.

В доме отдыха устраивались танцы, но я был только зрителем.Так и проходили дни.

8 сентября.

Ещё в первый солнечный день, на пляже возле нашего (я и пара ребят из дома отдыха) лагеря я обратил внимание на одну девушку; она вышла из воды, подошла к своим вещам, вынула небрежно прикрытые часы на металлическом браслете, затем, надев их, деловито сняла резиновую шапочку и легла на солнце, закрыв глаза дымчатыми очками. Лицом прямо вверх, ничем и никем не интересуясь. Через определённое время садится, снимает очки, часы и начинает долго прилаживать шапочку, намереваясь повторить процедуру.

Светлые волосы и тёмные глаза. А может быть, это только кажется на ярком солнце. У неё чуть надменное выражение лица. Очень хорошие дымчатые очки. Небрежность к часам. Книга "Армянские новеллы". Поцарапаны левое колено, бедро, локоть. Царапины старые. На обеих ногах по мозолю (тесные туфли?).

Она очень заметна: чёрный купальник с жёлтыми полосами на боках, единственный на пляже.

Следующий день. Пляж, как обычно, переполнен, полотенца и одеяла лежат тесными рядами. С ней, повернувшись на бок, разговаривает сосед, белокурый мужчина. У неё голос высокий, и она говорит так, что чуть похоже, будто щебечет. Как она с ним приветливо разговаривает!

Валяясь после обеда на своей кровати, я думаю, что надо быть смелым, таким, как все. Ты ещё не научился жить? Вспомни, как в лагерях ты считал счастьем посидеть лишнюю секунду в воняющей испражнениями траншее, под палящим солнцем, в пыли и колючках – лишь бы побольше передышка! А помнишь, как усталый взвод на марше подтягивался и брал ногу, если мимо шла сельская девка в тесной юбке? И все с суровыми лицами проходили по дороге, мужественно сжав ремни запыленных карабинов и автоматов… А ты киснешь здесь, в знойной курортной обстановке!

Я под солнцем никогда не лежу на месте, всегда хожу или вообще двигаюсь – привычка, рождённая на днепровском пляже, я думаю, одинаковая у всех киевлян. Но я всё время вижу её. Одна. Каждый день. Весь путь – в воду и обратно. В воде отплывёт от берега, затем обратно – и сразу же выходит.

Какая-то дама привела к ней девушку, знакомит. Она весело садится: "Вот хорошо! А то мне одной здесь так скучно. Будем знакомы, меня зовут Люда…"

Они теперь всё время вдвоём.

Нет, завтра я должен к ним подойти, как бы невзначай.

Назавтра я к ним не подошёл.

Однажды мы с Фимой (сосед по комнате) решили покататься на лодке. Взяли лодку, Фима подхватил пару "девочек", и мы отправились. Распределение сил логичное – Фима занят двойным флиртом, а я гребу.

Час на исходе. Мы возвращаемся к пляжу. Метрах в ста тридцати от берега из воды торчат пять рельсов – здесь уже с головой. И за один из них держится она (так часто делали плавающие сюда). И мне обязательно понадобилось провести лодку между этими сваями – другого пути к берегу на всём море найти было невозможно. Оглядываясь вперёд, я начал медленно проводить лодку. Была изрядная волна, проход – не шире трёх метров. Она молча смотрела на лодку. И я вдруг сказал:

– Вы ещё никогда так далеко не отплывали.

– Да, я теперь не могу доплыть обратно.

– Ухватитесь за корму лодки, мы вас доставим к берегу.

– Но я не могу до неё доплыть, я и здесь еле держусь. Меня захлёстывает волной, и я уже порезала руки.

– Ну, тогда, значит, мы возьмём вас в лодку.

Я начал подводить корму, Фима, протянув руку, помог ей влезть в лодку, и мы пошли к берегу. Она смеялась, благодарила, рассказывала о своём приключении, мы все шутили и болтали.

А почему я должен вести лодку к берегу? Я заработал изо всей силы правой рукой, и, описав крутую дугу, мы двинулись назад в море. Мы все уже познакомились (кстати, о Фиминых подругах я не имел никакого представления), и прогулка продолжалась не менее весело.

Сидя на вёслах и видя перед собой остальных, море, небо, солнце, шумный берег, видя в лодке её, слушая её немного возбуждённый из-за происшествия голос, я думал, что это, наверное одна из наиболее радостных минут на ближайшее прошлое и будущее. Вот и всё, что мне нужно…

На берегу мы все сразу разошлись.

15 сентября.

Весь тот день я был под радостным впечатлением. Ведь это было так необычайно – такое стечение обстоятельств. Судьба явно мне благоволила.

Она москвичка. Перешла на второй курс университета. Живёт на даче. И ей здесь очень скучно, скучает вместе с подругой.

Завтра я возьму лодку и приглашу их покататься.

Назавтра я предложил Фиме взять лодку. Он не захотел. Захотел Митька, тоже сосед по комнате, парнишка 16-ти лет. Я пригласил их, вышло очень удачно. Они согласились, и мы долго катались.

На этом история не закончилась, как у меня обычно бывает. Бог мне благоволил, и Люда два дня подряд случайно занимала место рядом с моим барахлом в моё отсутствие. Она была всё так же приветлива и общительна – и эти, и все последующие дни – и всё так же ни капли жеманства. На второй день она уже путалась, а когда я поставил вопрос ребром, перешла на "ты". И это, как дурман, действовало на мои нервы. Я чинил ей очки, которые потом сразу же сломались снова, играл в её компании в подкидного дурака и в домино (игры, которые мне опротивели уже несколько лет назад), плавал с ней к рельсам (она была отчаянно упрямая и всё-таки натренировалась в таких рейдах, правда, с отдыхами там), болтал с ней о чём угодно – от музыки до автомобилей. Меня восхищали звук и интонации её голоса, и я с не меньшим удовольствием слушал из её уст старый анекдот об одесситах и атомной бомбе, который она недавно услышала. И не одному мне было приятно сидеть возле неё. С ней почти всегда старались завязать знакомство её соседи – они и были инициаторами карт и домино, её раз при мне приглашали кататься на лодке (она отказалась – не моя ли в этом была вина?!). И мне это всегда было неприятно. Каждый раз, когда я видел кого-нибудь возле неё, у меня портилось настроение.