Текст книги "Бонташ"

Автор книги: Генрих Ланда

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

ТЕТРАДЬ ЧЕТВЁРТАЯ

19 января.

Вчера днём я лежал ничком на тахте и спал, отложив в сторону "Термодинамику" Сушкова. Когда Фимка толкнул меня в плечо, я проснулся и удивился, что я сплю так крепко, что даже не слышал, как он вошёл.

То, что он зашёл ко мне, было вполне естественно. После своей гидравлики я сам зашёл к нему, он как раз сидел тогда над оперативной хирургией. По причине большой занятости он тогда отказался пойти на дневной балет "Доктор Айболит" (я соблазнял его роскошной постановкой и Ершовой), но мы с ним побеседовали довольно мило.

В общем, Фимка сидел передо мной в кресле и предлагал ехать в Ленинград на зимние каникулы. Я высказал относительно этой идеи множество за и против, но окончательного ответа не дал. Договорились, что я об этом скажу ему сегодня. Уже вечер, а я ещё не решил, еду я в Ленинград или не еду. Десятки противоречивых соображений.

27 января.

Я не поехал Ленинград, но долго обдумывал этот вопрос. В Москву я ездил с Костей. В Литву – сам. Теперь – Фимка.

Кто такой Фимка?

Это было ещё в восьмом или девятом классе. Столкнулись мы, конечно, у Герки. Именно "столкнулись". Спорили, язвили и презирали друг друга. Я чувствовал постоянную взвинченность его нервов. Странно, что именно эти натянутые нервы кажутся мне теперь туго натянутыми верёвками на старательно оформленной гулкой деке.

Тогда ещё местами нашей вежливой грызни были лентние симфонические концерты. Почему мы ссорились? К сожалению, я не сразу задал себе этот вопрос. А когда задал и не нашёл ответа, то решил с ним дружить. Я запомнил тот, кажется, весенний вечер с непросохшими тротуарами Владимирской улицы, по которым мы несколько раз прошли от его парадного до площади Хмельницкого и обратно поздно вечером, когда все разошлись домой, а я умышленно задержался с ним у его дома. И мы стали товарищами. И уже никогда с тех пор не ссорились, а наоборот, удивительно хорошо понимали друг друга.

После поступления в институт я стал редко бывать у Бильжо, Фимка тоже виделся только с Сашкой Бильжо в институте. И мы с Фимкой остались, пожалуй, самыми близкими друзьями.

Какой же Фимка? Я не буду, да и не смогу писать что-нибудь о нём, это трудно и не нужно. Быть может, он сам оставит грядущим поколениям ещё какие-либо записки, кроме блестящих школьных сочинений, глубоко содержательных историй болезни и искромётных фельетонов для институтской газеты "Крокодил в халате". Если понадобится, биографы подсчитают, сколько он поглотил книг, выслушал симфоний, пересмотрел картин и репродукций и выкурил чужих папирос. Но я стою у окна и смотрю уже не на знакомый дом напротив, а на подоконник, на скомканный окурок, засунутый Фимкой в передние лапы металлической львицы, стоявшей возле него, когда он сидел у меня и говорил о Ленинграде. Свинья, нужен ему Эрмитаж, он его, видите ли, не досмотрел. Вспоминаю возмутившуюся продавщицу мороженого в театре Франко, которой он пустил в лицо папиросный дым. И почему-то выгребаю из памяти эпизод в Первомайском саду: мы шли по дорожке поздно вечером, меня поманил какой-то дюжий парень, я остановился, остановился также и Костя Некрасов, а Фимка и ещё кто-то, кажется Штром, не оборачиваясь и даже не запнувшись, пошли дальше. Парень оказался моим довоенным одноклассником.

Кто же Фимка? Это мой хороший товарищ. Мы с ним вместе прослушали не один концерт, проговорили оживлённо и интересно не один час.

Затем появилась Зоя. Больше мы с Фимкой в концерты вдвоём не ходили. Мы раскланивались в фойе. Но попрежнему часто бывали друг у друга. С Зоей мне никогда не приходилось разговаривать.

Однажды я встретил Зою на Владимирской и проводил её до её дома. Это было прошедшей осенью.

Двадцать второго ударил настоящий мороз, открылись катки, и это оказалось решающим фактором. Вечером пришёл Фимка, и я сказал ему, что в Ленинград я не еду. Назавтра я зашёл к Миле, и мы отправились на каток на стадион "Динамо", впервые в этом году.

Двадцать шестого днём слушали у Бильжо пластинки с оперными ариями. Были Сашка, Гера, Митька, Лёнька Файнштейн, Илюшка, Юрка Шпит, Зоя и Фимка.

Вечером снова был на катке.

Сегодня в восемь часов вечера должен был уехать в Ленинград Фимка. Надеюсь, так оно и было.

29 января.

Вчера в Колонном зале был концерт Кильчевского (тенор Большого Театра). Билеты я взял заранее и вчера приблизительно в восемь часов вечера стоял у дверей квартиры Зои Варшавской и в поисках звонка нажимал в темноте на все гвозди, торчавшие из дверного косяка, ибо мне приходилось являться сюда впервые.

В концерте было много знакомых студентов – сейчас каникулы. В одном месте Кильчевский забыл слова.

Зоя живёт в старом Пассаже на шестом этаже. После концерта мы поднимались на шестой этаж час с четвертью. На некоторых этажах были лампочки, на некоторых не было. Раньше мне как-то не приходилось так много смотреть прямо на её лицо. Я возвращался домой в половине второго.

Прошла уже половина каникул. Я абсолютно ничего не делаю из намеченного.

6 февраля.

Завтра уже нужно идти в институт. Сегодня я рассчитывал весь день пролежать на тахте с "Сагой о Форсайтах". Ещё вспоминал вчерашний концерт в филармонии в обществе Зои Варшавской. Льва Оборина я не мог видеть из-за торчащей передо мной белой колонны с раззолоченной капителью, но видел рядом с собой её открытые выше локтей тонкие руки на ручках кресла, взгляд невольно скользил от груди, ещё меньше выделявшейся от того, что она сидела слегка ссутулясь и подавшись вперёд – и дальше по чёрному платью, лежащему без складок на её бёдрах. Что же, неужели её действительно сжигает это горение к науке, искусствам, литературе, которое сквозит в её разговорах? А сейчас она действительно с самозабвением слушает этого трудного Шумана? Длинные бёдра – это считается красиво? Эти тонкие руки, не имеющие силы поднять пару моих гантелек…

В антракте мы нашли Лёньку Файнштейна и Марика Лернера, и я познакомился с маленькой живой девушкой, которую звали Геня.

После концерта мы впятером дошли до угла, откуда надо было идти в разные стороны, и остановились. Шумнее всех была Геня, и мы стояли до тех пор, пока Зоя ей не сказала: "Ты уйдёшь, наконец, или нет?" Думаю, она сказала так потому, что погода испортилась, дул резкий холодный ветер, на который явно не было рассчитано её жиденькое пальто. Я чувствовал, как она дрожит от холода, прижавшись к моей руке.

А когда мы уже были в её парадном, то холодный ветер был забыт, и Зоя медленно и с большими перерывами поднималась по бесконечной лестнице, говорила со мной о медицине, философии и музыке. У неё совершенно синие глаза. У её двери она потребовала, чтобы я её поцеловал. Слегка наклонившись вперёд, я поцеловал её в лоб, и она сказала: "Так целуют покойников". Когда я возвращался домой, был густой туман и было два часа ночи. Я подумал о том, что теперь я, наверное, долго её не увижу. Начинаются занятия, приезжает Фимка.

Уже восемь. Надо рано лечь спать, завтра подниматься в семь часов.

17 февраля.

Сегодня смотрели телевизор, первый раз после второго ремонта. Народу набралось много, так что выдвинули телевизор на середину комнаты. Впервые были Фимка и Зоя. Фимка очень доволен поездкой в Ленинград…

Я поступил на курсы иностранных языков, сразу в шестую английскую группу. Если буду заниматься, то кончу курсы перед дипломным проектом. Приняли весьма неохотно, говорили, что студенты КПИ не имеют времени для курсов, но экзаменовали и не смогли придраться…

Я уже поужинал. Выпил чай и съел всю икру из консервной банки. По радио передают композицию по "Василию Тёркину". Бессмертный "Василий Тёркин"… Грустная мелодия, величественные слова. Покрытые росой каски в летний вечер. Майские жуки над окопами. Молодец Твардовский. Вот и Голсуорси в "Саге" совершенно незаметно и скупо даёт дивные штрихи о природе. Заметила ли ты это, Зоя? Ах, Зоя, как много я с тобой говорил все эти дни, что мы не видимся! Ведь я рассказывал тебе уже и о наших ребятах в институте, и о новых термокорундовых резцах, и про курсы, и о себе вообще, и про жизнь вообще и то, что бывает в этой жизни… Но ведь ты не могла услыхать меня, Зоя? В тот первый вечер, вернее, в первую ночь, когда ты осталась на площадке возле своей двери, ты перегнулась через перила и сказала: "Я вообще никогда никого не приглашаю, если это мне неприятно… Так вот, я тебе говорю – приходи!" И второй раз ты стояла почти так же и говорила: "До свидания. Но почему ты предпочитаешь всё передавать через Сашку, а не заходишь сам? Неужели приглашать тебя напрасно?"

1 марта.

Зима продолжается. Красивая украинская зима – всё время падает медленный снег и держится небольшой мороз.

…Когда меня позвала к телефону соседка, я почти наверное знал, что это Мила; по тому, как она меня звала, было понятно, что спрашивает женский голос, а кроме Милы я никому не давал этого номера. Из трубки до меня еле долетело: "Миля, почему вас не видно?" – и я глубоко задумался над этим вопросом. И так и не ответил, то есть сказал, что теперь занятия, времени как-то нет ни на что… В Ленинград не ездил, может быть, напрасно. На каток завтра пойти не могу – весь день занят. Ужасно плохо слышно… Вы хотите посмотреть телевизор? Тогда я зайду за вами в воскресенье. Ничего не разберу… Вы звоните из университета? Плохой телефон у вас в университете. Ну, всего хорошего.

4 марта.

Что сейчас делать? За окном метёт настоящая вьюга, и если зима задержится настолько, насколько опоздала, то из-за катка погибнут все мои дела.

Нужно будет сегодня, наверное, подъехать к Орликову насчёт материалов по механизму подачи станка 1290. Вчера после лаборатории он подозвал меня и сказал, что на станкозаводе в связи с новым срочным заданием всякие исследовательские работы откладываются, в том числе и его "крутящие моменты", и мои "суппорты". Предложил мне "интересную работу" на этот перерыв – из тех, что делают наши новоиспеченные кружковцы. Я отказался, он поговорил ещё немного и затем – об этом механизме подачи. Мне это понравилось, посмотрим, что выйдет.

И ещё вечером – курсы английского. Экзамены на переход в 7-ю группу – с 10 марта. Надо сдать бездну домашнего чтения. Мне, правда, как поступившему в середине триместра, сделана некоторая скидка. Но всё равно – когда я это всё успею? О досрочных экзаменах и поездке в Ленинград весной смешно и думать.

Вчера утром ехал в институт и возле площади Победы сел рядом с девочкой с радиофака. Не было ещё случая, чтобы я не встречал её тёмные внимательные глаза, когда приходилось видеть её мельком в институте. Теперь впереди оставались Воздухофлотская, Керосинная, Гали Тимофеевой, КПИ и Зоопарк. Окна вагона покрыты морозными узорами. В протёртый на замёршем стекле глазок видны признаки Керосинной. А на пол-пути до стекла – профиль её слегка кукольного лица с глазами, опущенными вниз, на маленький портфель, на перчатки, на троллейбусный билет. Гали Тимофеевой. Неужели я всё-таки заговорю с ней? И так достаточно уже одного троллейбусного знакомства и двух катковых. КПИ. Привычный парадокс – чтобы попасть в КПИ, нужно сходить возле зоопарка…

– Так вы научились кататься на коньках?

– Нет, так и не научилась…

– Но ведь это вас я, кажется, видел на "Динамо"?

– Да, но у меня ничего не выходит.

– Почему же?

– Я просто не ходила больше на каток…

Какой у неё голос… О, это не девочка

– Значит, всего один раз?

– Нет, два раза была.

Зоопарк. Выходит весь троллейбус. Через переднюю и заднюю двери. Она впереди меня.

– А сегодня у вас есть время для катка? Если найдётся, то приходите на "Динамо".

Она уже сходит со ступеньки. Как понять её негромкое "спасибо", которое она сказала не повернувшись?

Вечером на "Динамо" и на "Хрущёва" катки были закрыты из-за снегопада.

21 марта.

Надо чертить протяжку (проект по режущим инструментам), а у меня пропал угольник на 30 и 60 градусов, и, конечно, их нет сейчас в магазинах. И наиболее разумным вариантом оказалось позвонить Косте и узнать – наверное, он уже ничего не чертит, и можно взять его угольник. Один раз никто не отвечал, второй раз сказали, что его нет дома. Грустно было вешать трубку. Словно закрыли перед носом дверь. Вот так всё на свете. Его сестра, наверное, узнала меня по голосу. Как летит время! Эля – студентка мединститута.

Завтра позвоню ещё. Потом зайду, возьму угольник – и всё. А у него дома все всегда встречают меня так приветливо, как не слишком назойливого родственника.

24 марта

Сегодня было только две пары, я рано уходил домой. Получая пальто в гардеробе, почему-то обернулся и сразу же рванул голову обратно. Сзади подошла девочка с радиофака. И разорвались и отлетели, как дым, подсознательные мысли обо всех-всех – и об Алле, которая похожа на актрису из итальянской кинокартины и с которой мы как-то раз не попали в кино на "Тарзана"; о Зое, которая сейчас болела, о Миле, с которой я позавчера простоял у её дома до начала первого…

Не поворачиваясь, я отошёл со своей курткой, оделся и ушёл домой.

2 апреля.

Взял две последние тетради и разыскал, что здесь написано про Аллу. Эта девочка с первого курса инженерно-педагогического факультета вовсе не похожа на Линду из фильма "Мечты на дорогах"; она миловиднее, и лицо у неё не такое умное. А о характере – чем больше их узнаёшь, тем меньше можно судить. Я достал два пригласительных на олимпиаду химико-технологического факультета, и она назначила встречу в вестибюле института, вечером. Когда я приехал в вестибюль, я увидел её, она держала завёрнутые в газету туфли. Я сдавал в гардероб её пальто с куницыным воротником, давал ей свою беззубую расчёску и приштемпелевал её к себе в зале под взглядами сокурсников и других знакомых. Костя с Аней Сорокой сидел намного позади, я поднял руку, приветствуя его, весело улыбнулся, и внутри что-то заныло. Самодеятельность была не хуже, чем обычно, а когда мы вышли из зала, Алла всё-таки решила пойти посмотреть, есть ли танцы. Танцы были. Устроившись в углу, я держал чей-то фотоаппарат, но потом, однако, решился сделать довольно неудачную попытку изобразить с Аллой вальс и танго – бальные танцы она не танцевала и презирала. У меня испортилось настроение, как всегда, когда я видел, как изменяется отношение ко мне девушек после моих "танцев", изменяется едва уловимо, но для меня вполне достаточно. Что же это за тайна в прикосновении рук, которую они, очевидно, сознают интуитивно, и которая открывает меня и делает беззащитным и жалким в их глазах. Неужели так действует простое неумение танцевать? Но, честное слово, мне даже понравилось, когда она потом тихо сказала: "Миля, выньте руки из карманов".

Когда мы вышли из института, за яркими окнами ещё выла музыка, было морозно, несмотря на последний день марта. Она велела мне взять её туфли в правую руку, дабы можно было меня взять под левую. Не вдумываюсь, какими мыслями руководствовалась её трезвая головка, когда она заявила, что мы, конечно, доедем только до Пироговской, хотя – я знал – троллейбус подходил к самой Николаевской, где она жила в новоотстроенном доме. Эту географическую разность мы прошли по притихшим и вполне зимним улицам. И вот, в начале первого, перед самым подъездом её дома, я, замолчав, протянул ей её пакет с парадными туфлями. Неужели уже почти пол-года прошло с того дня, когда я в чертёжке попросил у неё угольник? Нет, я не могу, к большому сожалению, составить ей завтра компанию на олимпиаду металлургов, у меня завтра курсы английского языка, Да, я занимаюсь на курсах. Так значит, послезавтра я принесу ей в институт первые два журнала с "Девятым валом" Эренбурга. Спокойной ночи.

3 апреля.

Итак – весна и весенние настроения, несмотря на бактериологическую войну в Корее. Скоро уже два года этой войне. Я достал билеты на "Бориса Годунова", для себя и для Аллы. У неё немножко на носу и немножко на щеках я заметил веснушки. У Зои тоже веснушки. Фимка вчера вечером зашёл, читал свой фельетон – хорошо.

Итак, попробуем провести стандартную весну по всем правилам. Ведь не сейчас, а много раньше появилось желание коснуться чёрных локонов этой девушки, похожей на итальянскую киноактрису.

8 апреля, вторник.

Сегодня заседание секции станкостроения на конференции студенческого научного общества – поэтому можно отстоять митинг против бактериологической войны в Корее, всё равно оставаться в институте. При выходе Алла оказалась возле меня, но выясняется, что я домой не иду, и она не знает, как продолжать. Я спрашиваю: "Что это за синие билеты вы давали своим?" – "Это на завтрашний концерт. Вы хотите пойти?" – "А у вас есть ещё билеты?" – "Вот, у меня два билета есть." – "Тогда давайте. Вы тоже пойдёте?" Она вынимает из кармана юбки сложенные в четвертушки билеты: "Пусть оба у вас будут." – "Значит, договоримся так же, как и в прошлый раз, перед институтом?" – "Хорошо. Начало, кажется, в четыре."

…Мой доклад первый. Присутствуют дипломанты-пятикурсники. Регламент пятнадцать минут. Укладываюсь в восемнадцать. Один вопрос – и всё. Сажусь на место. Узнаю, что был выбран в президиум (состоящий из двух человек), пока бегал за своим портфелем в другую лабораторию. Второй президиум в моей жизни, впервые после того вечера, когда мне не дали золотую медаль. Стол президиума – грязный замасленный, втиснутый между двумя токарными автоматами и кучкой скамеек со студентами… Но на душе радостно, начинается что-то настоящее.

Сегодня приехал в институт в середине второй пары и сразу же, в пальто, наткнулся на профессора Хаймовича. Он прямо повёл меня на кафедру, написал рецензию к моему докладу и велел отнести её вместе с докладом в жюри конференции для премирования.

9 апреля.

Вчера же, до зачёта по гидроприводам, когда мы всей оравой сидели и готовились вокруг стола в коридоре перед читальней, я поднял голову и встретился глазами с девочкой с радиофака, она проходила мимо. Потом она села за соседний стол, а я принялся нарочито громко и красочно давать разъяснения на кучу задаваемых мне вопросов, презирая себя в душе за такую дешёвку.

А вечером, возвращаясь с пленарного заседания, занял место в троллейбусе позади Толи Агинского и парня в очках, который сидел в президиуме собрания. Они о чём-то разговаривали. А я в общем молчал, обменявшись несколькими фразами с Толей, причём парень в очках тоже вставил пару слов. Это с ним я видел её на катке, когда они беспомощно проковыляли мимо меня, и их двоих встретил как-то летом на Банковской после одиннадцати. Поднявшись перед своей остановкой, я спросил Агинского: "Кто этот парень, что сидел с тобой?" – "Сигалов, теплотехнический факультет".

Сигалов… Боря Сигалов… Фамилия явно знакомая.

12 апреля. Суббота.

Совсем, совсем весна. Тепло, солнце, сухие тротуары, по которым в туфельках и шёлковых чулках, в ярких шляпках ходят красивые девушки, словно их где-то припрятали на время зимы и теперь сразу всех выпустили нам на удивление. И отчаянно пахнет влажной землёй, набухшими почками, пробивающейся первой травкой и так далее.

В четверг я отыскал аудиторию, где находилась группа инженер-педагогов. Алла вынесла мне журналы.

– Так достать вам следующие номера?

– Конечно, достаньте, пожалуйста, если можно.

– Хорошо. Ну, а как относительно сегодняшней "Бесприданницы"? Как договоримся, и до которого часа мне прийдётся ждать вас в вестибюле театра?

– Ну, больше так не случится, как в прошлый раз. – засмеялась она. И после маленькой паузы – слегка другим, тихим голосом: – Или, может быть, ты зайдёшь ко мне?..

21 сентября, после большого перерыва.

Весна была дождливая. Но первого мая грело солнце, и я пошёл на демонстрацию без пиджака, а Алла была в белом платье, отделанном чем-то красным. Мы до самой площади Калинина шли по тротуару рядом с колонной. И вечером я зашёл к ней домой, и мы пошли смотреть салют, и гуляли по Крещатику и по паркам, и Алла была в своём главном парадном платье, голубом и синем.

Потом у меня началась сессия, и я стал появляться в институте реже и нерегулярно. По вечерам бывало холодно, и, отправляясь на Николаевскую, я надевал коричневый пиджак, вызывая мамины насмешливые замечания. Это обычно бывало накануне моего экзамена, т. е. в те редкие вечера, которые были свободны от курсов и от занятий. Мы ходили в летние кино или просто так. Хождние "так" обычно включало в себя сидение на скамейке с видом на заднепровские дали и было рассчитано обычно таким образом, что к двенадцати мы прощались у её парадного.

Началась моя технологическая практика на станкозаводе, ещё более бесплодная и неинтересная, чем прежняя. На курсах приближались экзамены, нужно было сдать много домашнего чтения. Одновремённо надо было чертить проект по технологии. А на дворе стало совсем тепло. В ещё более редкие вечера моих визитов Алла встречала меня на балконе, где она лежала, свернувшись клубочком, в шезлонге, за книжкой или каким-то шитьём. Раз я ожидал на балконе, пока она оденется. Уже стемнело, и я, облокотившись о перила, смотрел внутрь освещённой комнаты сквозь занавесь балконной двери. Она стояла в белом платье у столика, ко мне в профиль, и перед зеркальцем приводила в окончательный порядок свои чёрные локоны. Красиво – её ярко освещённая фигура за прозрачным кружевом гардины. Да и она сама. Она никогда заранее не знает, когда я прийду, но в те дни, когда я могу прийти (когда у меня нет курсов), она всегда дома.

Однажды было пасмурно, я пришёл и предложил идти к нам смотреть телевизор. Она неожиданно сильно смутилась и покраснела. Я понял – ей казалось, что она предстанет на суд моих домашних и прочих предполагаемых членов телевизионного сборища. Но она пошла, причём, после колебаний, выбор пал на коричневое платье, и была восстановлена какая-то особо идущая причёска, носившаяся ещё в школе.

В этот вечер у нас было много народу. Были Мила и художник Толя Чудновский, с которым, не так давно познакомившись через Милу, я странно быстро сдружился, ещё не разобрав его как следует. Телевизор опять поставили на середине комнаты.

Зою я давно не видел. Но 10-го июня мы встретились в маленькой аудитории музыкального архива консерватории. Это была Толина инициатива – организовать концерт граммзаписей для избранной компании по составленной им программе. Мы с Милой пришли последние и с опозданием, уже исполнялась "Альцеста" Глюка. Сидели Толя, его брат Миша, Фимка, Зоя и некая Ляля Хусид. Послезавтра Фимка и Зоя уезжали на практику в Таращу. Я это знал уже давно. В комнату постепенно, привлечённые репертуаром, просачивались консерваторцы. Пришли просить, чтобы оставили приоткрытой дверь – плохо слышно. После музыкальной оргии мы расходились поздно. Зоя спросила, кто с ней завтра едет в Ворзель – туда и обратно. "Я могу", – сказал я. "Прекрасно, – сказала она, – я тебе в час дня занесу то, что ты давно просил, и мы поедем". Всё это было сказано мимоходом и несерьёзно.

Назавтра я не поехал на завод, чертил, смотрел на часы и думал. Как-то раз мы встретились возле кинотеатра "Смена" – мы с Аллой шли на "Судьбу балерины", а Фимка провожал Зою до подъезда курсов. Они между собой перезнакомились.

В половине второго Зоя приехала на такси, так как оставалось мало времени до отхода пригородного поезда. Она принесла "Шекспира-Рэтленда" Шипулинского, которого я как-то просил, и потребовала, чтобы я немедленно собирался – такси стоит у парадного. Я удивился и сказал, что вовсе не собирался всерьёз ехать. Я был даже несколько смущён оборотом дела, но сдался под воздействием синих Зоиных глаз, в которых мелькало то самое отчаянное и неспокойное, что так тревожило мою душу. Она ждала в машине, пока я одевался. Широкое заднее сиденье "Победы" имело ещё бесконечно много пустого места. По дороге в Ворзель мы стояли в тамбуре, над самыми буферами, ветер трепал наши волосы. В поезде мне, наконец, было сообщено, что мы едем прощаться с её подругами, работающими в Ворзеле пионервожатыми. Погода пахла дождём, иногда даже накрапывало. После того, как Зоя насиделась и наговорилась с подругами, у нас осталось времени перед обратным поездом лишь столько, чтобы раздобыть на станции что-нибудь поесть. Когда я, взяв в кассе билеты, пришёл в буфет, то застал Зою в затруднительном положении – ей нехватало рубля, чтобы купить две булочки и две конфеты. С помощью моих финансов мы к этому добавили ещё и бутылку фруктовой воды.

На обратном пути я уступил место женщине с ребёнком, Зоя поднялась тоже, и мы вышли в маленький коридорчик между дверьми вагона и тамбура. Мы стояли у открытого окна, смотрели на леса и поля, пели песни, арии, романсы. Зоя приводила пример одной принцинпиально неверной песни, которая ей вся почему-то запомнилась напамять. Она тихонько пела своим мелодичным голоском, здесь, близко, прямо возле меня:

Разве брови мои,

Разве очи мои

Не милей, чем у ней,

У подруги твоей?..

– Подумай только, как это неразумно, вот так любить про себя. Мне кажется, нужно тогда добиться своего, – или забыть, отбросить навсегда.

– Ну что ты… А может быть, даже сама любовь без взаимности доставляет душе радость. Так сказать, "сладкая боль"…

– Нет, Миля, это не сладкая боль, а просто боль… Но дальше – ты послушай, какая ограниченность запросов: "Я хочу, чтобы ты позабыл к ней пути и дороги, чтоб ко мне приходил под окошко вечерней порой; чтобы пела гармонь про сердечный огонь для меня для одной у рябины сырой…"

– Да, действительно, какой примитив!..

Эту песню сменили другие, разбираемые не столь тщательно. Проходящие из тамбура в вагон и обратно изредка нарушали наше уединение и вынуждали потесниться из-за открывавшейся внутрь двери, но мы снова её закрывали за ними и продолжали путешествие по-прежнему – Зоя стояла теперь спиной к окну и прислонившись к моей руке, которая не то лежала на раме окна, не то осторожно-осторожно обнимала её за плечи. У Караваевых Дач она взглянула в окно и сказала: "Как быстро прошла обратная дорога". И совершенно неожиданно сказала на троллейбусной остановке: "Ты сядешь у окна, хорошо?" – "Чтобы тебя не продуло?" – "Нет, чтобы ты никому не уступал место". На пути от троллейбуса к её дому в первый раз взял её под руку я, а не наоборот. Мы остановились у подъезда. Будет ли сейчас что-нибудь сказано? И я увидел подходившего большими шагами Фимку. Он еле кивнул на моё приветствие и молча обернулся к Зое. Пара незначащих слов. Фимку интересует время, я смотрю на часы и кстати замечаю, что мне нужно торопиться домой. Прощаюсь с ними надолго – ведь они завтра уезжают.

Вечером мы с Аллой не пошли в кино. Мы просто прошли до Аскольдовой Могилы, покружив по её дорожкам, поднялись в Пролетарский сад, там нашли скамейку, откуда были видны мерцающие огни Дарницы и слышна приглушённая музыка с расположенной внизу танцплощадки – "Кукушки". Завтра я уезжаю в лагеря, послезавтра у Аллы последний экзамен. Она крутит в руках каштановые листики. Рассказывая про свои дела и соображения она так серьёзно смотрит своими чёрными глазами. Она не знает, что это наш последний вечер. Музыки уже не слышно – двенадцатый час. Мы идём через парк на улицу Кирова, возвращаемся Липками, и я, может быть немного больше, чем разрешается, прижимаю к себе локтем её локоть и обхватываю ладонью её кулачок со смятыми листьями каштана. Заморосил слабый дождик, но нам уже недалеко, и торопиться нечего. Напишу ли я ей из лагерей и сообщу свой адрес? Нет, в лагерях не до писем, да и незачем бередить себе душу вестями из "гражданского мира". Мы прощаемся у дверей её дома, я говорю – надолго. "Почему, ведь мы когда увидимся?" – "Не раньше, чем в сентябре".

7 октября.

28-го июня я уже ехал в теплушке вместе со всеми нашими – в лагеря. Время пролетело быстро. На этот раз "демобилизация" не вызвала таких бурных эмоций, как в позапрошлом году. 23-го августа в четыре часа дня я, грязный, заросший и небритый скинул свой заплечный мешок на пороге дома.

Здесь меня ожидали туристская путёвка по черноморскому побережью Толя меня уже заждался. Он мне сообщил, что Алла на меня обижена – почему я не ответил ей, когда она, узнав наш адрес, поздравила меня с днём рождения. Она сильно загорела. Он опять рисовал её портрет. Фимка и Зоя ещё на практике, Мила на даче. Сашка тоже на практике, а Герка в лагерях.

Я пробыл в Киеве шесть дней. Почти всё время были дожди, лишь раз удалось быть на пляже. Будучи уже на отходящем катере, увидел на пристани Аллу с братом.

В последний вечер перед отъездом вышел попрощаться с Киевом. Купил билет на одиннадцатичасовый сеанс в летний кинотеатр на Владимирской Горке и пошёл до начала пройтись по паркам. Встретил Толю, сказал ему, что завтра уезжаю. Он спросил: "Ты Аллу видел?" – "Нет." – " И ты считаешь, что это не свинство с твоей стороны?" – "Видишь ли, тебе позволительно говорить, что угодно, я буду слушать. Но мне самому всё же виднее, как это назвать – свинство, или не свинство, и я своё мнение буду держать при себе." – "Ну, а передать ей что-нибудь, если я её случайно увижу?" – "Почему обязательно "случайно"? Передавай привет". И я поспешил в кино, оставив его на аллее Первомайского парка, приземистого коротышку с большими выразительными влажными чёрными глазами, двадцатишестилетнего свободного художника, усердно следующего традициям богемы.

29-го июля я выехал из Киева, два дня провёл в Одессе у тётей. На Золотом Берегу зашёл в воду и поплыл к сваям. Вот они, те самые сваи, с которых я два года назад снял Люду Соколову. И зачем я сейчас приехал на эту шестнадцатую станцию?

31-го июля вечером сел на борт дизель-электрохода "Россия", заняв место в каюте второго класса. Вечером 1-го августа мы пришли в Ялту. Я гулял по Ялте со своим соседом по каюте. Следующий вечер – в Новороссийске. 3-го – Сочи. Жарко и сыро, трудно дышать. Вечером приходим в Сухуми. Когда я оформился на туристской базе, была половина двенадцатого.

В первый раз в жизни я оказался на туристской базе. Здесь я пробыл три дня. Каждый день бывал в городе. Был с экскурсиями в обезьяньем питомнике, в краеведческом музее, ездил к Грузинскому мосту, на Сухумскую гору есть мороженое и смотреть вниз. Был на развалинах Баграты.

Не меньше впечатлений дала сама туристская база. Я внимательно рассматривал загорелых и спокойных туристов в ярких ковбойках и с огромными рюкзаками за спиной, настоящих туристов, а не таких, как мы, "чемоданщики"; спустившихся к морю с гор, пришедших из какой-то таинственной Теберды, со страшных заледенелых Домбайских озёр, впечатлениями от которых они и сейчас ещё были полны. Эта чудесная свободная жизнь – сегодня вечером я застаю его спящим на соседней кровати, а через день на ней один лишь полосатый тюфяк: постель сдана, а сам он бог весть где, и кто он – даже не пришлось узнать… И я деликатно просил у удивлённых парней дать подержать на минутку на спине их рюкзаки – не очень ли тяжёлые?..