Текст книги " «Белое дело». Генерал Корнилов"

Автор книги: Генрих Иоффе

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Серия « Страницы истории нашей Родины »

Г.З.Иоффе

Серия «Страницы истории нашей Родины»

Серия основана в 1977 году

Г. 3. Иоффе

«БЕЛОЕ ДЕЛО»

Генерал Корнилов

Ответственный редактор доктор исторических наук В. П. НАУМОВ

МОСКВА НАУКА 1989

Рецензент

ББК 63.3(2)7 И75

Доктор исторических наук Г. И. ЗЛОКАЗОВ

Иоффе Г. 3.

И75 «Белое дело». Генерал Корнилов/Отв. ред. В. П. Наумов.– М.: Наука, 1989.– 291 с., ил.– (Серия

«Страницы истории нашей Родины»).

18ВЫ 5-02-008533-2.

В книге на строго документальной основе воссоздается политическая история «белого движения», история борьбы «белых» и «красных», закончившаяся полной победой красной, рабоче-крестьянской России. Автор раскрывает антинародную сущность «белого дела», его стремление реставрировать в стране буржуазно-помещичьи порядки.

Для широкого круга читателей.

_и 0503020400-186 042(02)—89

18—88 НП

ББК 03.3(2)7

Научно-популярное издание Иоффе Генрих Зиновьевич «БЕЛОЕ ДЕЛО».

Генерал Корнилов

Утверждено к печати

Редколлегией научно-популярных изданий АН СССР Редактор издательства М. А. Васильев. Художник В. Ю. Кученков, Художественный редактор И. Д, Богачев. Технические редакторы М. и. Джиоева, А, С. Бархина. Корректоры В. А. Алешкина,

Л. И. Воронина

ИБ № 38259

Сдано в набор 10.02.89. Подписано к печати 26.05.89. А-09889.

Формат 84х108'/з2– Бумага типографская № 1. Гарнитура обыкновенная. Печать высокая, Уел. печ. л. 15,33. Уч.-изд. л. 17,0, Уел. кр. отт. 15,65. Тираж 50 000 экз. Тип. зак. 2590. Цена 1 р. 50 к.

Издательство «Наука» 117864, ГСП-7, Москва. В-485, Профсоюзная ул., 60

2-я типография издательства «Наука»

121099, Москва, Г-99, Шубинский пер., 10

18В1Ч 5—02—008533—2 © Издательство «Наука», 1989

На переплете воспроизведена фотография встречи Л. Г. Корнилова, прибывшего па Государственное совещание (Москва, август 1917 г.),

Введение

Что такое «белое дело»?

В довоенные годы все мальчишки играли в «красных» и «белых». Ответить на вопрос, кто такие «белые», никому не составляло труда. «Белые» были буржуями и помещиками, стремившимися вернуть народ в прежнее, угнетенное состояние. Многочисленные красочные плакаты, в сущности, подтверждали это. На них люди с пухлыми животами, в картузах и котелках – купцы и капиталисты – держали на поводках беснующихся псов, на которых было написано: Деникин, Врангель, Юденич, Колчак...

Когда Художественный театр в 1926 г. поставил «Дни Турбиных» М. Булгакова, это вызвало нечто вроде шока. Контрреволюционные офицеры выглядели обычными, честными, даже в чем-то приятными людьми!

Рапповская критика резко нападала на пьесу, обвиняя автора в «примиренчестве» к классовому противнику – белогвардейцам, хуже того – в симпатиях к «белым», в стремлении реабилитировать их и т. п.

Но дело было, конечно, не в злонамеренной ограниченности рапповцев. В. Маяковский, который, кстати, тоже принял участие в критике Булгакова, как представляется, точно уловил особенность современного ему восприятия белогвардейской контрреволюции:

Историки с гидрой плакаты выдернут —«

Чи была эта гидра, чи не?

^ГА мы знавали вот эту гидру В ее натуральной величине!

И у того же Маяковского в поэме «Хорошо!» вдруг встречаем такую картину бегства классово ненавидимых

И над белым тленом

как от пули падающий,

на оба

колена

упал главнокомандующий.

Трижды землю поцеловавши, трижды

город

перекрестил.

Под пули

в лодку прыгнул...

– Ваше

превосходительство,

грести? —

– Грести!

В этих двух поэтических отрывках глубоко отражены две правды: правда нашего отношения к «белым», правда нашей еще не остывшей ожесточенной борьбы с ними и правда самих «белых», любивших ту Россию, которая безвозвратно уходила иод ударами революции, ио умом и сердцем не принимавших этого ухода...

«Белое дело», или «белое движение»,– неотъемлемая часть нашей истории, а много ли мы знаем о нем и теперь? В 20-х годах еще издавались мемуары некоторых белогвардейских «вождей» и связанных с ними политических лидеров, появлялись книги, посвященные контрреволюции. В 30-е годы все это практически прекратилось.

Думается, что нынешние школьники (да и не только они) на вопрос о «белых» ответят еще менее вразумительно, чем отвечали те мальчишки, которые когда-то самозабвенно играли в «белых» и «красных». Хотя характер ответов все-таки будет иным. Под влиянием наших кинематографических «вестернов» о гражданской войне «белые», скорее всего, предстанут в облике вылощенных гвардейских офицеров, ноющих в ресторанах «Боже, царя храни» и старинные русские романсы. Мало кто скажет о том, что творили многие «блестящие офицеры» на территориях, «освобожденных» от «красных». По словам В. Шульгина – одного из идеологов «белого дела»,– бывало «взвивались соколы не орлами, а ворами». Белый террор падолго остался в памяти народа... Есть ли в этом «незнании» вина отвечающих? Ведь историческая литература не давала и не дает им нужного «материала»,

Впрочем, справедливости ради следует сказать, что ответ на такой вопрос и не принадлежит к простым,. Даже в белоэмигрантской историографии, для которой история контрреволюции, естественно, находилась в центре внимания, вопрос о содержании понятия «белое движение» вызывал острые споры.

Что же такое «белое движение»', «белое дело»?

Где его истоки?

. Какие силы составляли его опору?

Что они противопоставляли Советской власти и что готовили России в случае своей победы?

Почему они потерпели поражение?

На все эти и другие вопросы автор пытается дать ответ в предлагаемой книге, которая задумана как первая часть работы о «белом деле». Здесь нет и, естественно, не может быть претензии на историческую истину.

Как правильно сказал один из читателей, «стихия исторического познания – это спор». Спор может быть не прекращающимся никогда.

Революция и гражданская война – огромный пласт нашей истории, целая эпоха, предстающая перед нами тысячью сторон и граней, исполненная драматизмом борьбы, поражений и побед. Неверно думать, что это всего лишь вчерашний мир, канувший в небытие. Нет, он живет, говорит, кричит, требует внимания, настаивает на понимании, на справедливости. Каждый историк, обращавшийся к документам той эпохи, это хорошо знает, чувствует.

Как же рассказать об этом?

Всякое историческое описание несет на себе печать эмоций и своеобразия мыслей историка. В ряду других причин его больше всего меняет время. В описаниях, приближенных к событиям, эмоционального больше, во всяком случае ощущается оно сильнее. В описаниях, от которых события уже удалены в глубь истории, мысль долита преобладать.

Это не значит, что в данном случае труд историка становится бесстрастным. Просто дистанция времени позволяет с более глубоким пониманием подойти к предмету познания.

И снова искусство, поэзия идут здесь впереди исторической науки, указывая ей путь. Мы начали стихами В. Маяковского, написанными в середине 20-х годов, а закончить хочется стихами Р. Рождественского. Ужо в наши дни он побывал на парижском кладбище Сен-

Шеньев-де Буа, где похоронены многие участники «белого движения»:

Я прикасаюсь ладонью к истории.

Я прохожу по гражданской войне...

Как бы хотелось им в Первопрестольную въехать однажды на белом коне!.. •

...Как они после —

забытые, бывшие – все проклиная и нынче и впредь, рвались взглянуть на нее, победившую, пусть непонятную, пусть непростившую землю родимую!

И —

умереть.

Полдень.

Березовый отсвет покоя В небе —

российские купола.

И облака,

будто белые кони,

мчатся

над Сен-Женьев-де Буа...

Из крови, пролитой в боях,

Йз праха обращенных в прах, Из мук казненных поколений, _ч Из душ крестившихся в крови, Из ненавидящей любви,

Из преступлений, исступлений Возникнет праведная Русь.

Я за нее одну молюсь...

М. Волошин

Побег

Ранней весной 1915 г. 48-я «Стальная» пехотная дивизия прикрывала отход русских войск Юго-Западного фронта с Карпат. Ее «зарывчатый» начальник, генерал-лейтенант Лавр Георгиевич Корнилов, в нарушение полученного им приказа не сумел вывести дивизию из-под германского контрудара. Она была рассечена, частично окружена и пленена. Попал в плен и сам раненый Корнилов.

Казалось, его военная карьера закончилась. А до этого она шла довольно быстро, хотя к началу мировой войны Корнилов не был широко известен в армии. Родившийся в 1870 г. в станице Каркарлинской Семипалатинской области в семье казака, дослужившегося до чина хорунжего, а в отставке ставшего волостным писарем, он закончил Омский кадетский корпус и Михайловское артиллерийское училище. В 1892 г. был направлен в Туркестан; через три года поступил в Академию Генштаба и закончил ее с золотой медалью. Затем начал тянуть «служебную лямку» в Польше и снова в Туркестане. Здесь молодой Корнилов был «задействован» в разведывательных операциях, связанных с русскими военными экспедициями в Восточной Персии. Журналы печатали его обзорные статьи о Персии и Индии, а в 1901 г. он даже опубликовал книгу «Кашгария и Восточный Туркестан». В годы русско-японской войны Корнилов был начальником штаба стрелковой бригады, за храбрость получил Георгия 4-й степени. Затем вновь служба в разных военных округах – в Туркестане, на Кавказе, в Прибалтике. В 1907 г. в чине полковника Корнилова назначили военным агентом в Китае, и он хорошо изучил эту страну. Мировая война застала его начальником 9-й Сибирской стрелковой дивизии; вскоре он получил 49-ю пехотную дивизию, а затем 48-ю, которую и «положил» к Карпатских горах,

По факту разгрома дивизия тогда же было учинено следствие, но аа отсутствием начальника дивизии, а главное из-за стремления командных «верхов» – главнокомандующего Юго-Западным фронтом, генерала Н. И. Иванова, и Верховного, великого князя Николая Николаевича,– замять дело оно спускалось на тормозах. Более того, разгром дивизии эти «верхи» попытались представить подвигом, поскольку вышедшие из окружения части сохранили все же свои боевые знамена.

Между тем Корнилов, мытарствуя по австрийским лагерям для военнопленных, в конце концов оказался в лагере, находившемся в селении Лекка. Тут шла какая-то своя скрытая жизнь, велась какая-то глухая подпольная работа. Время от времени появлялся рукописный журнальчик с известиями о том, что происходит в России, особенно о борьбе царского правительства с Государственной думой, с либеральными партиями. Сообщалось так, что читающим было совершенно ясно, что политические симпатии авторов журнальчика на думской стороне. Кто выпускал его? Вероятно, какие-то группы антицаристски настроенных русских пленных, но Корнилов был убежден, что это австрийские происки: ведь внутренние распри в России на пользу Германии и Австро-Венгрии.

Он был болен, его нервы расшатаны. И, в ярости отшвыривая ?курнал, он говорил генералу Е. Мартынову, что с удовольствием повесил бы всех этих Тучковых и Милюковых на одной перекладине. Мрачность Корнилова, его замкнутость отталкивали от него многих пленных офицеров, особой симпатией их он не пользовался...

Уже дважды Корнилов пытался бежать, но оба раза дело срывалось. Теперь он замыслил новый побег. Из другого лагеря (в селении Кассек) неожиданно дали знать, что у нескольких находившихся там русских офицеров имеются надежные документы, которые могут дать неплохой шанс, нужно только добиться перевода в Кассой – лагерь-госпиталь. Корнилов тут же начал действовать: почти перестал есть, худел и, вызывая сердцебиение, пил крепко заваренный чай-чефир. В июне 1916 г. его наконец перевели в Кассек. В замысел побега посвятили еще двоих: денщика Д. Цесарского и пленного русского доктора А. Гутковского. Они, в свою очередь, сумели «завербовать» лагерного фельдшера, чеха Ф. Мрпя-ка. За содействие побегу русского генерала ему обещали солидное вознаграждение – 20 тыс. крон. Кроме того,

Мрняк действовал и по «идейным соображениям»: он был страстным приверженцем панславизма. План выработали такой: Корнилов, симулируя обострение болезни, не

сколько дней не выходит из своей комнаты, чтобы охрана привыкла к его отсутствию. Мрняк достает австрийскую форму, оружие, компас и в назначенный день выводит Корнилова с территории лагеря. Цесарский и Гутковский и после этого как ни в чем не бывало обязаны доставлять в опустевшую комнату Корнилова еду и навещать «больного». Это составляло важную часть плана: она должна была дать возможность беглецам – Корнилову и Мрняку – уйти как можно дальше, пока не спохватится охрана. Они должны были двигаться в направлении румынской границы и перейти ее.

Мрняк выполнил все точно. Переодетые в форму австрийских солдат, Корнилов с Мрняком беспрепятственно покинули лагерь и, меняя пассажирские поезда, добрались до Будапешта, а затем до городка Карапсебвеш. Граница была рядом. Но беглецы не знали, что вторая часть плана – максимально длительное сокрытие побега – быстро дала осечку, правда не по вине Гутковско-го и Цесарского. Они исправно делали свое дело, аккуратно «навещая» Корнилова. Побег обнаружился, в сущности, случайно: генерал не явился на отпевание умершего в лагере русского офицера, что считалось невероятным. За ним послали...

Мрняк попался в харчевне приграничного села, куда пошел за едой. Его судили военно-полевым судом, приговорили к смертной казни. Но все-таки он остался жив, его спасла смерть императора Франца-Иосифа; смертный приговор вскоре (в порядке помилования) был заменен па 7 лет тюрьмы... Но все это будет потом, а пока Корнилов, ждавший Мрняка в небольшом леске, слышал крики, перестрелку и все понял. Он проблуждал еще несколько дней, случайно набрел на пастуха-румы-на, который и вывел его к Дунаю. Обессиленный и оборванный, он с трудом выбрался на противоположный берег. Это было спасение. Румыния только что вступила в войну на стороне Антанты; здесь уже находились русские офицеры, формировавшие команды из пленных, отбившихся от своих частей, и пойманных дезертиров. В одну из таких команд и попал Корнилов. Когда в городке Турпу-Северин солдат построили на пропыленном плацу, -из строя вышел вконец исхудавший маленький человек с заросшим щетиной монгольским лицом. Нечетким шагом подойдя к офицеру, хриплым, срывающимся голосом крикнул:

– Я – генерал-лейтенант Корнилов!

Побег Корнилова из плена был редчайшим случаем. Бегут солдаты, офицеры – это привычно. Но генерал? Сам царь принял его в Ставке, в Могилеве, наградил Георгиевским крестом. В Петрограде Корнилова чествовали юнкера Михайловского училища, которое когда-то он окончил. Газеты брали у него интервью, его портреты печатались в иллюстрированных журналах. Тем не менее вряд ли верно считать, что именно после побега из плена Корнилов превратился в «национального героя». Из побега было «выжато» все несколько позднее, весной и летом 1917 г., когда окружавшие Корнилова контрреволюционные элементы начали лепить из него «русского Кавеньяка», «генерала на белом коне», призванного «утихомирить революционную анархию» и восстановить в стране «порядок». Вот тогда побег Корнилова из австрийского плена летом 1916 г. и «заработал» на его популярность...

В начале осени 1916 г. Корнилов вновь «убыл» на фронт. Ему был дан 25-й пехотный корпус, входивший в состав Особой армии Юго-Западного фронта. По мнению нового командующего фронтом генерала А. А. Брусилова, это был максимум, на который вообще мог претендовать Корнилов. Он не забыл корниловскую «партизанщину» и «зарывчатость» весной 1915 г. (Брусилов в то время командовал 8-й армией, в которую входила 48-я дивизия). Еще тогда он порывался отдать его под суд. Кто мог думать, что уже совсем близкие события переменят все, и особенно резко судьбу генерала Корнилова?

Накануне

В выходившем в 1916 г. казенно-патриотическом издании «Великая война» обозреватель генерал-майор А. Шеман-ский писал: «Страшная война... застала Россию в счастливой обстановке. Наш грозный сосед (Германия.– Г. И.)... просмотрел быстрое возрождение нашей армии и общества после японской войны и революции». Не очень глубоко смотрел обозреватель. Страшная война застала Россию отнюдь не в «счастливый», а, напротив, в невероятно трудный, напряженный для нее момент. Между 1905 и 1914 г. страна проходила через чреватый опасностями этап капиталистической модернизации экономики в условиях консервации значительных феодальных рудиментов как в самой экономике (главным образом в сельском хозяйстве), так и в социальной структуре и политической сфере. Промышленность росла, втягивая в себя огромные массы деревенского населения и обрекая его на ужасные условия труда. Сельская община раскалывалась, пауперизируя значительную часть крестьян. Под воздействием всеохватывающих буржуазных отношений «высший класс» – дворянство сходило на нет (как писал В. Шульгин, «был класс, да съездился»). Буржуазные и разночинные элементы все напористее проникали в армию, в государственный аппарат, в общественные организации, требуя еще больше прав. Буржуазная и дворянская интеллигенция всемерно поддерживала оппозицию, боролась за полную демократизацию страны по «западному образцу».

Под ударами народной революции 1905—1907 гг. и давлением буржуазно-либеральной оппозиции самодержавие перешло к обороне, а затем начало отступать. Манифест 17 октября 1905 г., создание Государственной думы превратило самодержавие, по словам В. И. Ленина, в некое «полусамодержавие», в «конституционное самодержавие» Но как только революция пошла на спад, царизм вновь перешел в наступление. Третье-июньский переворот 1907 г. свел на нет многое из того, что самодержавие вынуждено было уступить два года тому назад, и эта тенденция продолжалась.

Общественность была взбудоражена, но разъединена идейно и политически: рабочий класс против буржуазии и монархии, крестьянство против помещиков, буржуазия против рабочего класса и самодержавия... Народ жил верой в новый 1905 год.

Были умные головы, которые понимали, что в такой обстановке новая война, тем более большая, может обернуться для царской, буржуазно-помещичьей России катастрофой. Премьер-министр П. А. Столыпин незадолго /до смерти (в 1911 г.) писал: «Война будет фатальной для России и для правящей династии». О том же предупреждали бывший министр внутренних дел П. Н. Дурново, бывший премьер-министр С. 10. Витте, другие. До самых дней мобилизации в июле 1914 г. колебался и царь. Говорили, что начальник штаба генерал Н. Янушкевич приказал даже отключить телефоны, чтобы оградить себя от противоречивых царских распоряжений.

Но быть или не быть войне, увы, не являлось вопросом только свободного выбора политиков и военных. Слишком глубоко Россия втянулась в тугой клубок международных империалистических интересов и притязаний, слишком велики были аппетиты ее собственных милитаристских кругов. Раздувая милитаризм и шовинизм, они пропагандировали мысль о том, что война приведет не к новому национальному кризису, а, напротив, сплотит общество под неким патриотическим знаменем. При этом правящие круги рассчитывали, что победа в войне укрепит монархию; в либеральном лагере надеялись, что разгром Германии «западными демократиями» укрепит буржуазно-демократические институты в России. И жребий был брошен.

Снова по селам и городам заиграли гармоники, заплакали и запричитали женщины, застучали по рельсам теплушки с молодыми солдатами – «серой скотинкой», как вскоре станут их называть...

Два с половиной года телега романовской монархии все же тянула военный груз. К концу 1916 г. постромки натянулись до предела. Вот картина, нарисованная, пожалуй, лучше всех информированным человеком, последним царским министром внутренних дел А. Протопоповым. В Чрезвычайной следственной комиссии Временного правительства в 1917 г. он показывал: «Финансы расстроены, товарообмен нарушен, производительность труда – на громадную убыль; необходимость полного напряжения сил страны сначала не созпана властью, а когда не замечать этого стало нельзя – не было уменья сойти „с приказа" старого казенного трафарета (т. е. действовать самостоятельно.– Г. И.). Пути сообщения в полном расстройстве, что чрезвычайно осложнило экономическое и военное положение. Двоевластие (Ставка и министерство) на железных дорогах привело к ужасающим беспорядкам... Зимою 1916 г., вследствие заносов, под снегом было 60 тысяч вагонов с топливом, продовольствием и фуражом. Наборы обезлюдили деревню, остановили землеобрабатывающую промышленность; ощутился громадный недостаток рабочей силы... Деревня без мужей, братьев, сыновей и даже подростков тоже была несчастна. Города голодали, торговля была задавлена, постоянно под страхом реквизиций... Единственного пути к установлению цен – конкуренции – не существовало; товара было мало, цены росли, таксы (т. е. цены.– Г. И.) развили продажу „из-под полы", получилось мародерство... Искусство, литература, ученый труд были под гнетом; рабочих превратили в солдат, солдат в рабочих. Армия устала, недостатки понизили се дух...»

Что же можно было сделать о этим полным функциональным расстройством режима? Протопопов давал ответ: «Упорядочить дело было некому. Всюду будто бы было начальство, которое распоряжалось, и этого начальства было много, но направляющей воли, плана, системы не было и не могло быть при общей розни среди исполнительной власти и при отсутствии законодательной работы и действительного контроля за работой министров. Верховная власть перестала быть источником жизни и света. Она была в плену у дурных влияний и дурных сил. Движения она не давала. Совет министров имел обветшалых председателей, которые не могли дать направления работам Совета. Министры, подчас опытные и энергичные, обратились в искателей наград и ведомственных стражей. Хорошие начинания некоторых встречали осуждение и сверху, и снизу – и они уходили... Работа не шла, а жизнь летела, она требовала ответа; в меха старые нельзя было влить нового вина...»

Когда в той же Чрезвычайной комиссии бывшего премьер-министра Б. В. Штюрмера спросили, какова была его программа, он с удивлением переспросил: «Программа? Как вам сказать? Я полагал, что нужно сохранить то положение, которое было; стараться без столкновений, без ссор поддерживать то, что есть... А завтра будет видно, что будет дальше».

Социально-экономический кризис порождал духовный. Одни газеты «прозревали» чуть ли не апокалипсические видения. «Петроградский листок» 3 декабря 1916 г. писал о «пире во время чумы», 20 декабря пугал «непонятными страхами», «чьими-то рожами», которые корчились и мерещились в сумерках. Другие, напротив, источали сладковатый, елейный оптимизм. Так, «Московские ведомости» в конце декабря благодарили бога за то, что Россия вступала «в новый год при многих благоприятных предзнаменованиях». Третьим казалось, что ничего вообще не происходит, что российская обывательская жизнь плетется своим чередом. В «Русском слове» уже в новом году, в январе, поэтесса Тэффи характеризовала ее посредством наиболее употребляемых «существительных с встречающимися в них глаголами», например: «поезд опаздывает, исправник берет, общество возмущается, министерство сменяется, дело откладывается, танцовщица живет с..., отечество продают, цены вздувают, комиссия выделяет подкомиссию, женщина добивается, молодежь увлекается, курица дорожает, свинья торжествует». Мрачен был юмор Тэффи.

Невеселым было последнее рождество царской России. То же «Русское слово» 27 декабря писало, что страна зашла «в такой тупик, выход из которого теперь трудно будет найти даже в случае полнохх перемены политического барометра». Московское «Раннее утро» в первый день нового года напечатало подборку новогодних высказываний «видных общественных деятелей» под рубрикой «На грани грядущего». Что же виделось им за этой гранью? «Современное положение бессмысленное», «некуда идти... душит мрак», «пружина до того натянулась, что вот-вот лопнет». «Мы находимся в тупике». Успокоение исхшли в истории. В «Биржевых ведомостях» один из публицистов, признавая, что Россия, кажется, стоит на краю пропасти, глубокомысленно писал: «А когда она не стояла на краю пропасти? И ничего – обходилось». Но «обойдется» ли теперь? Политические лидеры всех трех общественных, классовых сил искали выход из всеохватывающего кризиса, поразившего страну, но видели его в совершенно разных направлениях. Выхода из тупика искали все основные группы и их партии, действовавшие тогда на россхгаской политической сцене: царизм, либеральная буржуазия, революционная демократия. Каждая из этих сил предлагала свогг путь...

* ^ *

Перед рождеством, в ночь с 16 на 17 декабря, в Юсуповском дворце на Мойке был убит царский фаворит Г. Распутин. «Сегодня,– сообщала императрица Александра Федоровна царю в Ставку, в Могилев,– скандал в Юсуповском доме. Большое собрание – Дмитрий, Пу-ришкевич и т. д.– все пьяные. Полиция слышала выстрелы. Пуришкевич выбежал, крича полиции, что Наш друг (Распутин.– Г. И.) убит...» Но до полудня 18 декабря она все еще надеялась «на божье милосердие».

Инохща пишут, что, получив сообщения об убийстве Распутина, Николай II спешно покинул Ставку и направился в Царское Село. Это неточно. Возвращение в Царское Село было запланировано заранее и связывалось с рождеством. Дворцовый комендант В. Н. Воейков позднее вообще уверял, что известие о смерти Распутина не вызвало у царя «скорби», скорее наоборот – «чувство облегчения». Так или иначе дневник Николая не содержит никаких упоминаний о Распутине вплоть до 21 декабря, когда он записал, что присутствовал на похоронах «незабвенного Григория».

До сих пор еще бытует представление о политике последнего Романова как о полной бессмыслице, являвшейся результатом тлетворного влияния Распутина и не-вротички Александры Федоровны, а о самом Николае как о стопроцентном ничтожестве, послушном орудии этих двоих. Корни такого представления – в бульварной литературе, наводнившей книжный рынок сразу после крушения царизма. Но это всего лишь удобная и «доходчивая» версия, с помощью которой низкопробная бульварная пропаганда оправдывала февральский переворот и приход режима, сменившего царизм,– режима Временного правительства.

Политика последнего Романова и его правительства определялась не только и не столько личными качествами царской четы и явно преувеличенным влиянием Г. Распутина, а конкретной, реальной ситуацией, в которой оказался весь загнивающий режим,– ситуацией исторического тупика. В самом общем виде эта политика напоминала собой как бы качающийся маятник, быстро поворачивавшуюся стрелку компаса. Когда Штюр-мер говорил, что его программа заключалась в том, чтобы «поддерживать то, что есть», он довольно лапидарно обозначил суть этой «компасной», «маятниковой» политики – сохранить статус-кво.

Перед крушением царская власть испытывала сильное давление с двух противоположных сторон. Слева «давила» буржуазно-либеральная оппозиция, укрепившаяся в Думе и «общественных организациях» (земствах, городских думах, военно-промышленных комитетах и др.). Она настаивала на либерализации режима, ответственном министерстве, конституционной монархии. В этом она видела единственную возможность избежать новой революции, приближение которой чувствовалось все сильнее: революционный подъем, начавшийся в связи с ленскими событиями 1912 г., после кратковременного спада, обусловленного вступлением России в войну, резко нарастал.

Но справа «давила» реакция, те монархические элементы, которые видели в конституционных уступках царя путь к дальнейшему развалу «традиционной власти» и потому требовали возврата к «самодержавному принципу», как к бастиону против новой революции. Наиболее твердую позицию, пожалуй, занимала властная, склонная к истеризму императрица. В письмах к царю она призывала его стать «Петром Великим, Иваном Грозным, императором Павлом». «Сокруши их (оппозиционеров.– Г. И.) всех,– взывала она.– Как давно, уже много лет люди говорили мне все то же – Россия любит кнут».

Сам Николай II всей душой был привержен самодержавию, однако реальность заставляла его, человека нерешительного, но упрямого, проявлять осторожность, маневрировать между двумя политическими флангами. Даже пресловутая министерская чехарда, перетасовка министров, в которой обычно видят лучшее свидетельство царского маразма, в сущности, была попыткой сбить, погасить политические страсти, бушевавшие справа и «слева». Результат, однако, был плачевный: ни та, ни другая сторона не была удовлетворена; уступки одной стороне вызвали активизацию другой, и круг замыкался снова. Рамки маневрирования сужались, а «верховная власть» все более изолировалась. Однако она не только не хотела сдаваться, но и, отступив, искала теперь возможности перегруппировать силы для перехода в наступление, для реванша.

Убийство Распутина, которое, по расчетам некоторых монархистов, связанных с оппозицией, должно было освободить Романовых от влияния «темных сил» и повернуть их лицом к «общественности», показало, пожалуй, только одно: политическая сила Распутина гиперболизировалась в представлении оппозиции или сознательно ею раздувалась. К концу декабря правый крен правительственного курса значительно усилился. По прибытии в Царское Село царем была проведена новая министерская перестановка. 27 декабря премьер-министр А. Трепов, кандидатура которого при назначении 10 ноября рассматривалась как жест в сторону думской оппозиции, был уволен в отставку. Его заменил «вынутый из нафталина» престарелый князь II. Голицын – протеже и доверенный Александры Федоровны, известный «либералоед». Но на первый план решительно выдвинулся уже упоминавшийся нами министр внутренних дел Протопопов, перебежчик из думской оппозиции, считавшийся распутиицем. Так укрепив, как он считал, позиции власти, Николай II встречал Новый год. Он аккуратно посещал рождественские елки царскосельских гвардейских колков, слушал, как «усладительно» играл па балалайках и домбрах оркестр Железнодорожного полка, раздавал подарки офицерам и солдатам. 31 декабря записал в свой дневник: «В 6 часов поехал ко всенощной. Горячо помолились, чтобы господь умилостивился над Россией!»

* $ С

Еще в начале ноября 1916 г. оппозиционный «Прогрессивный блок» (объединение оппозиционных, главным образом либеральных, партий в Думе), засевший в думских «окопах», покинул их и атаковал царскую власть, неся на своих знаменах лозунг «министерства доверия», которое, по расчетам, должно было стать важным шагом на пути к конституционной монархии. Главный удар наносил 11. Милюков. Широко известный своими трудами историк, еще в годы первой российской революции выдвинувшийся в лидеры кадетской партии, едва ли пе ключевая фигура думского «Прогрессивного блока», он недавно вернулся из заграничной поездки в составе делегации Государственной думы. В ходе ее он собрал газетные сведения, будто бы уличавшие царское правительство в тайных переговорах о сепаратном мире с Германией. Теперь с думской трибуны Милюков пустил в дело этот «компрометирующий материал», сопровождая свою речь эффектным рефреном: «Что это – глупость или измена?» Он рассчитывал на определенный ответ: «измена!» – и не ошибся. Его речь и речи других «прогрессистов» – В. Маклакова, В. Шульгина – в гектографированных листовках наводняли тыл и фронт.