Текст книги "Пролог (часть 1)"

Автор книги: Генрих Боровик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 18 страниц)

Никсон предложил кандидатуру Эгню после ночного совещания с видными деятелями реакционного крыла республиканской партии, в основном из расистов южных штатов (надо сказать, что на конвенте одним из главных менеджеров у Никсона был южно-каролинский сенатор Тормонд, известный расист; он же сопровождал Никсона к трибуне, откуда тот произнёс свою официальную речь о согласии стать кандидатом).

Газета «Нью-Йорк таймс» называет всё это «торговлей с южным расизмом» с целью получить в ноябре голоса южан.

Кандидатура Эгню вызвала протест либерального крыла республиканской партии. Но «мини-восстание» ни к чему не привело. Партийная машина навалилась, и Эгню стал кандидатом в вице-президенты.

Конвент закончил свою работу под звуки выстрелов из полицейских карабинов в жителей восставшего негритянского гетто Майами. Но эти выстрелы, как видно, мало обеспокоили большинство делегатов.

Три электронных города, построенных под крышей зала конвента в Майами тремя крупнейшими, телевизионными компаниями, разбираются. Сложное телеоборудование скоро отправится за две тысячи миль на север, в Чикаго, где 26 августа накануне дня рождения президента Джонсона должен открыться съезд демократической партии, на котором станет известно имя демократического кандидата в президенты США. С ним придется вести борьбу Ричарду Никсону за президентское кресло.

Однако демократическая считалочка вряд ли будет отличаться от республиканской. Результат её предсказывают давно. Там, вероятнее всего, будет «водить» Хюберт Хэмфри. Впрочем, не будем спешить.

ЧИКАГО

После долгого стояния в очереди на шестом этаже отеля «Конрад Хилтон» в Чикаго я наконец обзавёлся четырьмя блёклыми картонными квадратиками. На каждый день конвента – определенный квадратик. Утром я вешаю его на шею. Для этого мне выдан специальный шнурок. И целый день хожу с картонным медальоном, на котором значится мой номер – 1905. Это для опознания и установления благонадежности. Каждый раз, входя в Международный Амфитеатр, где проходит съезд демократической партии США, и выходя из него, я покорно сую мистический квадратик в машину, смотрящую на меня единственным пустым глазом. Получив мой медальон, машина-часовой вращает свои интеллектуальные шестерни, несколько мгновений соображает и выносит приговор: благонадёжен или нет. Если да, – пустой глаз загорается зеленым светом. Я могу проходить. Если нет, глазница светит красным, а машина пронзительно верещит. Оказывается, в невзрачном картонном медальоне помещена металлическая пластинка, которая служит доказательством благонадежности. Машина раз и навсегда знает: благонадежен лишь тот, кто имеет железку. Если железки нет – надобно тревожно верещать.

В деле распознания благонадежности безмозглая машина значительно выше человека. Человек, может ошибиться, сжалиться, пойти на компромисс, ему могут вдруг внушить доверие чьи-то чистые глаза. Машина же принципиальнее человека. Нет железки – верещит. Тогда сбегаются живые копы и детективы, хватают, арестовывают, если нужно – бьют. Ответственную задачу хватать, арестовывать и бить поручают все-таки живым людям. Потому что ни одна машина еще не может превзойти человека в этом почетном деле

Я видел мастерство битья, доведенное до совершенства. Дело было так.

В Линкольн-парке, на берегу озера Мичиган, в северной части города, нашли прибежище тысячи людей, так называемых «мирников», приехавших в Чикаго из разных концов Соединенных Штатов, чтобы крикнуть делегатам конвента слова: «Прекратите войну во Вьетнаме!»

Когда я приехал в парк, «мирники» сидели на траве, читали книги, ели, разговаривали. Большая группа – полторы или две тысячи человек сидели и стояли около негра, который играл на тамтаме.

Длинными пальцами, чёрными сверху и незащищённо-розовыми снизу, он ударял по двум разно звучащим барабанам. Звуки причудливо рассыпались, и казалось, ничто не связывает их. Но когда я прислушался, то почувствовал за россыпью глухих и звонких ударов медленный, сильный ритм, который подчинял себе все звуки и придавал им грусть и тревогу одновременно. Никогда раньше не думал, что барабанному бою может быть присуща грусть.

Негр стоял на коленях. Он не покачивался в такт, как обычно делают это люди, играющие на тамтаме. Он был прям и неподвижен. Он смотрел перед собой, но не на людей, его окружавших, а чуть выше их.

Люди слушали его, опершись на фанерные листы с портретами покойного Роберта Кеннеди, на большие плакаты с надписью: «Прекратите войну во Вьетнаме!»

Вокруг этой совершенно спокойной толпы нервно двигались полицейские, спазматически сжимая в руках темные, отполированные долгим употреблением дубинки (пальцы казались бескровными, и на суставах выступили яркие желтые и красные пятна). Я не знаю, что было причиной их нервного состояния. Может быть, условный рефлекс. Сейчас я поясню, что имею в виду.

Я видел в одном журнале репортаж о том, как полицейских и солдат натаскивали на расправу с «мирниками» и неграми. Натаскивали в условиях, максимально приближенных к действительным. Специально были построены фанерные городские кварталы – как в Голливуде. Полицейские расправлялись не с чучелами, а со специально подобранными людьми. Большинство этих людей были негры (видимо, для выработки реакции на цвет). Негры держали в руках плакаты. Это были не простые картонки. На них было написано «Мир во Вьетнаме». Сочетание этих слов должно было вызывать у полицейского или солдата реакцию ненависти.

Вот что я имею в виду под «условным рефлексом», который заставлял полицейских нервно сжимать палки.

Я сбегал к машине, чтобы взять кинопленку. Когда вернулся, толпы и негра с тамтамом уже не было. Люди медленно, будто гуляя, шли по парку с плакатами в руках. Среди них был и тот негр.

Это не было похоже на демонстрацию. Просто шли люди по парку, тому самому парку, по которому никому не возбраняется ходить.

Одним из первых шёл человек лет сорока пяти, лысый, в белой рубашке. В руках плакат: «Делегаты! Вспомните, что во Вьетнаме гибнут дети!»

Два полицейских подошли к нему. Один почти незаметным, молниеносным движением опустил дубинку на его правую ключицу. Другой таким же молниеносным движением ударил концом палки под ребра, будто вонзил нож. Человек повалился лицом на землю. Без крика. Без шума. Просто повалился, как куль. Если бы у меня не было в руках киноаппарата, который зафиксировал все, я мог бы усомниться, что сам видел эти белые подбородки, зажатые толстым ремешком с металлической прокладкой, эти полные ненависти глаза, эти бесшумные смертоносные высокопрофессиональные движения.

Через минуту упал ещё один человек, потом ещё один… Избитая девушка валялась, скорчившись, на траве. Двое копов схватили ее за руки и за ноги и, разбежавшись, бросили в полицейскую машину. Горлова ударилась о металлический косяк двери. Дверь захлопнулась, аппетитно чавкнув. Машина ушла.

Подъезжали другие машины – открывались двери. Полицейские вбрасывали туда «мирников». Не зачинщиков, нет, зачинщиков не было. Не активистов – таких тоже не было. И не нарушителей порядка, потому что никто ничего не нарушал. Просто людей с плакатами.

Машины, получив свою норму, удовлетворенно чавкали дверьми и уезжали.

В конце концов «мирники» остановились. Им ничего другого не оставалось: они были безоружны, в их руках и карманах ничего не было… (Когда я писал этот последний абзац, в последних известиях по телевидению передали, что в парке Линкольн полиция арестовала несколько демонстрантов, которые «мешали движению на автостраде»).

Но главная трагедия «мирников» состоит не в том, что их «показательно» избивает полиция, не в том, что им не разрешают устраивать демонстрации против войны во Вьетнаме. Главная трагедия в том, что крик «Мир во Вьетнаме!» по всем признакам ничего не изменит на съезде демократической партии. Из 2622 делегатов конвента в Чикаго только 966 получили свои мандаты благодаря выборам. Остальные были назначены партийными боссами. Выбор кандидата, как считает американская пресса, предрешен. Им будет X. Хэмфри, защитник политики Джонсона во Вьетнаме.

Формула буржуазной демократии: «Вам свобода (относительная) слова, нам свобода (полная) действия» – функционирует бесперебойно.

Всё это «мирники» знают. И их крик «Делегаты! Вспомните о детях Вьетнама!» кажется мне скорее криком отчаяния, чем криком надежды.

В департаменте полиции Чикаго я спросил одного чина, чего ждет полиция от участников демонстраций против войны во Вьетнаме. Чин начал отгибать пальцы:

– Они могут прокалывать шины у автомобилей и создавать заторы на автострадах, которые ведут к Амфитеатру. Они могут засылать агентов в отели, где живут делегаты, чтобы подкладывать им в пищу наркотики. Они могут прерывать телефонные линии. Они могут красить свои автомобили под цвет такси и похищать делегатов. Они могут пустить слезоточивый газ в вентиляционную систему Амфитеатра. Они могут взорвать электрические подстанции. Они могут засыпать сахар в бензобаки полицейских автомашин. Они могут выводить из строя лифты в гостиницах, чтобы делегаты застревали между этажами. Они…

Я прервал его вопросом:

– Почему не предположить, что они будут просто мирно демонстрировать?

Чин посмотрел на меня удивлённо:

– Они же понимают, что мирными демонстрациями им ничего не добиться…

На военных аэродромах Чикаго приземляются реактивные самолёты, военно-воздушных сил США. Из их чрева выходят тысячи солдат в полном вооружении, с вещевыми мешками в руках.

Ещё весной разведывательные военные самолёты «Фантом-2» отсняли город с таким тщанием, с каким фотографируют укрепленный район противника. В результате была создана огромная фотографическая карта города. Но ее повесили не в полицейском управлении Чикаго, не в городской ратуше. Она висит в Пентагоне. И далеко не последние пентагоновские головы заняты разработкой операции по подавлению движения против войны, бедности и дискриминации.

Когда я выстукиваю на машинке эти строки, в город введены уже 6 тысяч солдат регулярной армии. Они заняли несколько школ, несколько казарм, несколько общественных зданий, разбили лагеря в парках (парки – это ловкий стратегический ход: лишить «мирников» их последнего пристанища).

Военные «джипы» на фешенебельной Стэйт-стрит, солдаты с карабинами, в касках, колючая проволока вокруг Амфитеатра; где проходит конвент, – все это придает городу вид оккупированного.

Но 6 тысяч солдат регулярной армии – это только начало. На военных аэродромах в Техасе, Колорадо, Канзасе и Оклахоме в полной боевой готовности ждут команды еще несколько тысяч солдат, которые могут быть доставлены в Чикаго за 2–3 часа.

Чикаго – единственный город в Соединенных Штатах, где поставлен памятник полицейскому. Несколько старомодный, с бронзовыми усами, в бронзовом плаще и в бронзовом шлеме, он стоит с поднятой рукой на том месте, где полиция в 1886 году усмиряла восстание на Сенном рынке. На постаменте выбита надпись: «От имени народа штата Иллинойс я требую МИРА».

Небо над Чикаго голубое, как каска полицейского. Около Международного Амфитеатра, где проходит съезд демократической партии, патриархально пахнет коровьим навозом. Делегатов везут к зданию съезда в отличных автобусах с кондиционированным воздухом по 45-й улице. По той же улице везут на убой свиней и коров в громадных грузовиках с прицепами. Лавируя между теми и другими, я миную один ряд колючей проволоки, другой, затем трёхметровый забор из частой металлической сетки. Несколько раз предъявляю пропуск и только тогда попадаю на территорию знаменитых гигантских боен, где помещаются здания Международного Амфитеатра, к подъезду с надписью «Пресса».

Электронная машина проверяет пропуск. Люди в форменных фуражках проворно вытряхивают кожаную сумку с фотоаппаратами, ощупывают каждую камеру. Может быть, меня при этом еще и просвечивают рентгеном, не знаю. Наконец впускают. За мной захлопывают двери, и после пасторальной тишины боен меня оглушает натужный рев делегатов, утробные звуки охотничьих труб.

В самом здании нет проволочных заграждений. Вместо них здесь действуют коротко стриженные молодцы с вязкими глазами. Молодцы делятся на:

а) молодцов в форменных фуражках;

б) без фуражек, но с детективным треугольничком на лацкане пиджака;

в) без фуражек и без детективных значков, в делегатских канотье, с делегатскими улыбками, на делегатских местах (их можно узнать лишь по глазам и привычке сразу исчезать из кадра, если на них наведен фотоаппарат);

г) молодцов подпотолочных. Последние сидят под крышей громадного зала на металлических переплетах и без устали смотрят в бинокли на головы делегатов и вообще всех, кто внизу.

Говорят, что на делегатов съезда демократической партии вся эта обстановка, отчасти напоминающая атмосферу концлагеря, действует несколько удручающе. Так считают американские журналисты.

Мне тоже кажется, что республиканские делегаты в Майами, где ассоциаций с концлагерем не возникало, веселились куда более увлеченно, чем демократы в Чикаго. Причина этого, правда, не только в мрачных ассоциациях. В Чикаго всё-таки больше, чем в Майами, делегатов, которые приехали на съезд своей партии не для удовольствий. Они всерьез встревожены тем, что в зале Международного Амфитеатра, расположенного на территории знаменитых чикагских скотобоен, может быть убита надежда Америки на разумную политику в течение будущих четырех лет, особенно в отношении войны во Вьетнаме. Голосование состоится в четверг, но его результат известен. Впрочем, он был известен, когда начался конгресс, и за месяц до начала конгресса, и за два.

Кандидатом в президенты США будет Хюберт Хэмфри. Так решили хозяева партии, kingmakers – «делатели королей». В соответствии с этим решением было назначено большинство делегатов конвента, которые проголосуют в четверг именно так, как им сказано, а не иначе. Правда, это противоречит той поддержке, которую получил у избирателей-демократов во время предварительных выборов в нескольких штатах сенатор Юджин Маккарти, со своим резко отрицательным отношением к войне во Вьетнаме, но таков уж «демократизм» американских выборов.

Позиция Хэмфри в отношении войны во Вьетнаме известна. Он всегда был сторонником политики администрации. Однако за несколько недель до конвента, учитывая настроения избирателей, учитывая, что даже Никсон значительно смягчил свой «ястребиный» подход к вьетнамской проблеме, Хэмфри тоже сделал несколько шагов в сторону «голубей». Он даже заявил, что его взгляды на войну во Вьетнаме по существу никогда не отличались от взглядов покойного сенатора Кеннеди. Но последовал нажим президента Джонсона, «кингмейкеров», и Хэмфри перед самым конвентом вновь метнулся к ястребиной стае. Теперь он снова защищает политику Джонсона. В интервью, данном журналисту из «Вашингтон пост», Хэмфри сказал о себе, что вообще-то он «человек Джонсона» и даже в характере имеет черты своего бывшего патрона.

Как видно, проблема, стоявшая перед Хэмфри в самом начале, – найти свое собственное лицо – так и не была решена.

Журналисты не хотят мириться с мыслью о том, что имя кандидата в президенты известно заранее. Они ищут напряженного сюжета, драматических неожиданностей. Не находя – придумывают.

Схема проста. Сконструирован пробный шар (неважно – журналистом или кем-то из делегатов). Корреспондент немедленно обращается за интервью к какому-нибудь значительному лицу: «Говорят, что… (выкатывается шар). Как вы относитесь к этому?» Значительное лицо само не прочь поиграть в сюжеты. Это – паблисити. Поэтому лицо отвечает на вопрос серьезно. И вот пробный шар покатился. Это даже не шар – это мыльный пузырь. Иногда он быстро лопается, но иногда катится довольно долго, обрастая твердой оболочкой из мнений, подтверждений, опровержений газетных статей и телевизионных комментаторов, которая делает его похожим на нечто реальное.

А пока катятся в разных направлениях и с треском сталкиваются сюжетные шары, создавая ощущение реальной возможности неожиданных поворотов, партийная машина, запущенная «киншейкерами», неотвратимо движется к давно намеченной цели.

* * *

«1968 год – год неспокойного солнца». Такой плакат висит в штаб-квартире демократической партии. Он оправдал себя во многом, но только не в выборе кандидатуры президента.

Неразрешимая на первый взгляд арифметическая, задача – как сделать так, чтобы большинство демократов, высказывающихся против войны во Вьетнаме, получили меньшинство делегатских мест на съезде партии, – решается без особых затруднений, при помощи антидемократической системы раздачи делегатских мандатов.

Способ решения задачи, а вернее, результат убедительно защищается рядами колючей проволоки, металлическим забором, электронными часовыми, молодцами с вязкими глазами на территории скотобойни. Им помогают 25 тысяч полицейских и солдат национальной гвардии.

Поздно ночью я уезжаю с бойни. Патриархально пахнет навозом. Над городом висит ночное небо, цветом напоминающее темно-синий полицейский мундир.

* * *

Из проявочной машины каждые две минуты выползает целлулоидная змея. Когда пленок накапливается ворох, я иду к Стэну. У него на лбу – зелёный козырек, как у часовщика, рукава рубашки закатаны по локти, на поясе – полотенце.

– Что у вас сегодня?

– Чикаго, – говорю я.

Он вздыхает и кивает головой, будто ничего другого и не ожидал. Берет у меня из рук первую пленку, крючком пожелтевшего указательного пальца трет свой лоснящийся нос и потом этим же пальцем проводит по блестящей поверхности плёнки. Стэн придерживается древних способов удаления с пленки пятен. Затем молча вставляет пленку в увеличитель и принимается печатать. Я только успеваю бросать твердые листы фотобумаги в ванну с проявителем. На столе увеличителя проходят отрывочными кадрами дни конвента демократической партии, улицы Чикаго, люди, лица…

Хюберт Хорацио Хэмфри (XXX). Два пальца вверх – знак победы. XXX – кандидат в президенты США от демократической партии. Его речь на заключительном заседании была долгой – 50 минут. Хэмфри любит поговорить. И сам признает за собой этот недостаток. Его жена – Мюриэл – часто повторяет: «Хюби, чтобы речь стала бессмертной, вовсе не нужно, чтобы она была вечной». Однако этот афоризм на него не действует.

За сутки до произнесения торжественного «спича согласия» Хэмфри сидел. у себя в гостиничном номере (отель «Конрад Хилтон», 25-й этаж, 179 долларов в день) в удобном кресле, вытянув ноги, и следил за голосованием в Международном Амфитеатре по телевизору.

– Гуам! – зычно выкрикивала в микрофон секретарь съезда.

– Все пять, – спокойно предсказывал Хэмфри со своего кресла.

– Мадам секретарь, – торжественно откликался из зала съезда глава делегации Гуама, – мы отдаём все пять своих голосов за следующего президента. Соединённых Штатов, великого американца Хюберта Хорацио Хэмфри.

– Иллинойс! – требовательно неслось с трибуны.

– Сто двенадцать, – произносил Хэмфри за несколько секунд до того, как именно это число голосов за Хэмфри называл глава делегации штата Иллинойс, мэр славного города Чикаго – Ричард Дэйли.

– Нью-Йорк!

– Эти дадут девяносто шесть с половиной, – без ноты сомнения говорил Хэмфри.

И Нью-Йорк действительно отдавал ему 96,5 из своих 190 голосов.

Очередь дошла до Пенсильвании. Хэмфри наклонился к телевизору, сжал ручки кресла:

– Ну?

Пенсильвания дала вице-президенту 103 ³/ ₄голоса. Это было уже больше, чем требовалось для победы. Люди в гостиничном номере по очереди подходили к Хэмфри, жали руки. На экране показывали зал заседания конвента. Сторонники XXX бросали вверх пластиковые канотье и дули в охотничьи трубы.

Мадам секретарь ещё продолжала выкликать в алфавитном порядке штаты: Пуэрто-Рико, Южная Каролина, Южная Дакота…

Но голоса тех уже не имели значения.

Очевидцы, которые были в номере Хэмфри, рассказывают, что в этот момент вице-президент Соединенных Штатов прослезился. Но не от эмоций…

…Днём подступы к отелю по трем мостам через железную дорогу со стороны Гранд-парка охраняли солдаты регулярной армии. Улицу Мичиган, на которую выходит отель своим фасадом, охраняла чикагская полиция.

Солдаты стояли, широко и прочно расставив ноги. Первая шеренга – прижав приклады карабинов к животам и выставив дула вперёд и вверх. Пуленепробиваемые нейлоновые жилеты, каски, противогазные сумки, ножи у пояса. Ещё у пояса – серый металлический баллончик, похожий на консервную банку со свиной тушенкой. На баллончике – красные цифры и одно слово: riot – восстание. Это гранаты со слезоточивым газом и с газом, который называется «мэйс», – от него нестерпимо жжет кожу.

За спинами солдат – «джипы» с военной полицией. На тротуаре – пулемёты.

Перед солдатами – молодые парни и девушки. Протягивали ладони:

– У нас нет оружия. Мы пришли не драться. Просто мы не хотим войны во Вьетнаме. И хотим, чтобы делегаты знали об этом.

Солдаты жевали резинки, смотрели куда-то в сторону, чтоб не видеть глаз собеседников, неловко крутили головами на длинных юношеских шеях.

Среди них не все, далеко не все были равнодушными исполнителями приказа. Сорок три солдата из форта Худ отказались лететь в Чикаго. 43 из 6 тысяч – не так много, но и не мало. И ведь это тот самый Худ, в котором сидели в тюрьме три американских солдата, отказавшиеся ехать во Вьетнам.

Сержант кричит в мегафон:

– Не раздражайте солдат! Не раздражайте солдат!

Это звучит, как объявление в зоопарке: «Не дразните животных».

Ребята и девушки смеются. Солдатам тоже смешно. И тогда сержант заменяет первую шеренгу второй. А первую отводит, так сказать, в тыл, считая её, как видно, деморализованной противником.

Меня увидел Чак – приятель из чикагской газеты:

– Ты без каски? С ума сошёл!

На нём был пластиковый мотоциклетный шлем, на груди противогазная маска. Рядом стоял длинный дядька, увешанный фотоаппаратами. У него тоже была противогазная маска, на руках – толстые кожаные перчатки, на голове солдатская каска. Спереди и сзади на каске было написано большими красными буквами название журнала – «Лайф». Во время войны на крышах госпиталей так же вот рисуют большие красные кресты, чтобы авиация противника не бомбила. Я не выдержал, засмеялся. Длинный лайфовец посмотрел на меня снисходительно, дал совет:

– Когда они начнут вас бить, не закрывайтесь камерой. Прежде всего лупят по камере. Вы её опустите, нагнитесь, а лицо и голову закройте локтями, – он показал как. – Жаль, что перчаток у вас нет, – будут бить по пальцам.

На башмаке одного из парней, что стояли против шеренги солдат, я заметил комок вазелина. Соседи нагибались к башмаку, брали вазелин на пальцы, мазали себе лица. Я спросил у одного – зачем. Оказалось – от газа «мэйс». А от слезоточивого газа, если нет противогазной маски, надо держать наготове в кармане смоченный водой носовой платок и, как понадобится, закрыть им нос и рот. Я сказал парню, что в гитлеровских душегубках некоторые пытались спасаться вот так же. Парень кивнул и грустно усмехнулся.

Проходит ещё некоторое время, подкатывает «джип», быстрое совещание офицеров, и сержант отдает приказ всей цепи сделать шаг назад. Ещё шаг, ещё. Ребята делают шаг вперёд. Ещё вперёд. Ещё. Солдаты движутся, не опуская с животов приклады.

Чак откуда-то узнал, что большая группа молодежи, минуя мосты, дальними боковыми улицами всё-таки прошла к отелю «Хилтон». Поэтому войска стягивают туда.

Мы бежим к «Хилтону».

Действительно, напротив «Хилтона» толпа человек в полтораста. Они скандируют:

– Мир! Мир! Мир!

– Здесь ещё нет войск. Здесь – полиция. Здоровяки – их не меньше пятисот – в небесно-голубых касках и такого же цвета рубашках стоят плотными каре. Если смотреть немного сверху, с подножия фонарного столба, то их головы напоминают те небесно-голубые воздушные шарики, которые висят в сетках под потолком Международного Амфитеатра, где как раз в это время начинается процедура выдвижения кандидатов в президенты.

Сегодня голосование в конвенте. Ребята полны живой веры, что своими демонстрациями смогут повлиять на решение конвента, смогут помочь сенатору Маккарти победить.

– Мир сейчас! Мир сейчас! Мир сейчас! – Несётся крик. Ребят никто не гонит. Некоторые из них сели на асфальт.

– Мир сейчас! Мир сейчас! Маккарти! Маккарти!

Но вдруг два полицейских каре теряют форму, расплываются, как расплывается квадратик масла, если бросить его на горячую сковороду. Копы подходят к демонстрантам. Подходят спокойно, медленно. Обволакивают всю толпу плотной стеной. За голубыми рубашками уже нельзя рассмотреть ребят, сидящих на асфальте.

Ребята теперь не кричат. Они поют.

Никто из полицейских им ничего не сказал. Никто не подал команды вставать и уходить или перестать петь. Никто не сказал бранного слова. Не замахнулся.

Просто голубые рубашки стояли перед ребятами плотной стеной, плечо к плечу, каска к каске, и держали в руках около колен свои полицейские палки. Будто тяжелоатлеты, которые подняли тяжёлые штанги с земли, выпрямились и вот сейчас рывком поднимут их на грудь. И только ждут чьей-то команды. Кто-то должен подать команду.

Но команды все не было. И полицейские все стояли перед ребятами. А те продолжали петь. Часть корреспондентов сгрудились за полицейскими.

Чак поднял камеру к глазам.

Я тоже подумал, что сейчас что-то произойдёт. Но не предполагал, что произойдёт такое.

Команды я не слышал. Не знаю, кто подал её. Только вдруг сразу пришли в движение голубые рубашки. Сразу взлетели вверх и опустились десятки палок. Я услышал пронзительный крик, который тут же оборвался. И треск. Палки поднимались и опускались. Я даже не понял сразу, что треск связан именно с этими движениями полицейских. Снова кто-то закричал пронзительно. Только тут мне стало ясно, что треск этот – от ударов полицейскими палками по голове, по костям, по телу.

Люди бросились бежать. Полицейские ловили их. Привычным движением выкручивали руки. Или зажимали шею в сгибе левой руки, а палкой – по голове, по лицу, по ключицам.

Кто-то закричал:

– Гестапо! Гестапо! Палачи! Весь мир смотрит на вас!

Крик подхватили, стали скандировать. Но что толку в крике?

Сверху, из окон отеля, вдруг полетели в полицейских, разматывая длинные хвосты, рулончики бумаги. С мягкими шлепками они падали на дорогу, иногда угождая в каску полицейского. Это было похоже на бой серпантина. Только бумажная лента была шире и тоньше. Длинными бумажными хвостами играл ветер. Я не сразу сообразил, что оттуда, сверху, кидают в полицейских рулончиками… туалетной бумаги. Полицейские поднимали противогазные рыла вверх и грозили верхним этажам дубинками. Бумажные хвосты нежно обвивали полицейские ноги. Копы, злясь, рвали бумагу руками.

На пятнадцатом этаже отеля «Хилтон» была штаб-квартира сенатора Юджина Маккарти – претендента на выдвижение кандидатом в президенты от демократической партии. Там сидели молодые ребята – студенты и школьники – добровольцы, помогавшие Маккарти в предвыборной кампании. Но помочь своим друзьям на улице они могли только символически – рулонами туалетной бумаги, которыми и швыряли в полицейских.

И, наверное, это выглядело бы очень смешно, если бы тут же на улице не лилась человеческая кровь.

Вдруг позади кучки корреспондентов послышался тяжелый топот. Чак, который бешено работал фотоаппаратом, рванул меня за рукав:

– Беги! – и сам бросился через улицу. Я побежал за ним. Откуда-то вырвавшийся отряд полицейских расшвыривал фотокорреспондентов. Я видел, как палка опустилась на плечо фотографа из «Лайфа». Вместе с Чаком мы прижались к стене отеля, стараясь вдавиться в нее. Сине-красно-голубая полицейская масса промчалась мимо. Но один коп вдруг вернулся. Подбежал к нам. Протянул красную руку к Чаку. Тот нагнулся, как советовал делать специалист из «Лайфа», закрыл руками в перчатках лицо и голову. Но коп не стал бить. Он схватил рукой фотоаппарат, рванул его с такой силой, что ремешок оборвался, размахнулся и со всего маху ударил камерой об асфальт.

Это произошло в секунду. Я только увидел бешеные глаза под небесно-голубой каской.

– Что вы делаете?! Он – пресса! Он – пресса! – закричала какая-то женщина в подъезде отеля, где стояли корреспонденты.

Полицейский взглянул в сторону голоса невидящими глазами. Сделал туда шаг. Потом передумал, выругался грязно и убежал догонять своих.

– Сволочь! – сказал Чак и поднял изуродованный аппарат. – Эта плёнка пропала. Сволочь!

Как кули, одного за другим тащили полицейские ребят к машинам. Тащили и продолжали бить. Ребята не сопротивлялись. Я не видел ни одного, кто оказал бы сопротивление. Это были безжизненные, иногда окровавленные тела. Копы волокли их, зажав им шею в левом локте и продолжая опускать правой рукой дубинку на голову.

Послышались звуки разрывов. И тотчас я ощутил резь в глазах и в носу. Слезоточивый газ. Полицейские бросали гранаты в толпу, которая стояла по бокам отеля. Гранаты разрывались, как хлопушки. С вспышками пламени. Синий дым клубами плыл над толпой.

Именно этот дым, достигший верхних этажей отеля «Конрад Хилтон», и заставил прослезиться Хюберта Хэмфри.

Толпа, которая собралась в боковой улице, кричала:

– Палачи! Мир смотрит. Весь мир смотрит. Палачи! Гестапо! Гестапо!

Копы, ловко перестроившись, без паузы бросились в сторону толпы на боковой улице. На подмогу полицейским бежали новые отряды. Бежали строем, квадратами, тяжело стуча башмаками по мостовой. Видимо, кто-то очень точно руководил действиями полиции. Кто-то наблюдал за полем боя, подавал команду по радио.

Били молодого священника. Полицейский, скрутив ему одну руку за спину, толкал его к полицейской машине, а свободной, правой, бил по голове палкой. Белый воротничок священника был в крови. Одной рукой он пытался закрывать голову, полицейский бил по пальцам.

Потерявших сознание копы не тащили к машине, бросали. И скоро на площади перед отелем лежало не меньше десятка фигур. К ним пытались подбегать люди в белых халатах. Это были врачи-добровольцы, приехавшие на место «мирной» демонстрации.

– Прочь! – кричали полицейские. – Прочь! – И отталкивали врачей, как хоккеисты, всем телом.

Я закрыл нос и рот носовым платком, не помогало. Резь в глазах трудно было терпеть. Пробившись вдоль полицейских перил, я вошёл в подъезд отеля.

Сквозь стеклянную дверь на улицу расширенными глазами смотрели женщины в длинных платьях. Одна сказала:

– Уйдём отсюда. Меня тошнит.

В вестибюле все было как обычно. Спокойно и уютно. Кто-то вел по ковру предвыборную обезьянку, одетую грумом. На груди у обезьяны было написано имя кандидата. Из бара, огромное окно которого выходило как раз на то место, где полиция продолжала избиение, неслись звуки джаза. Работал цветной телевизор. Шли передачи из Международного Амфитеатра: