Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Генри Лоусон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 16 страниц)

Томми с трудом удалось загнать в постель, и он заявляет, что все равно не будет спать всю ночь и убьет эту чертову змею.

Мать спрашивает, сколько раз ему говорить, что нельзя ругаться.

Он положил дубинку с собой под одеяло, и Джекки жалуется матери:

– Мама! Томми всего меня исцарапал своей дубинкой. Скажи ему, чтобы он ее выбросил.

Томми:

– Заткнись, ты, черт! Или ты хочешь, чтобы тебя укусила змея?

Джекки замолкает.

– Если она тебя укусит, – говорит Томми минуту спустя, – ты распухнешь и от тебя будет вонять, покроешься красными, зелеными и синими пятнами, а потом лопнешь. Правда, мама?

– Ну, ну, не пугай ребенка. Спи, – говорит она.

Двое младших детей уже спят, а Джекки время от времени жалуется, что ему тесно. Ему освобождают больше места. Вдруг Томми говорит:

– Мама! Слышишь этих проклятых опоссумов? Свернуть бы мерзавцам шею.

А Джекки возражает сквозь сон:

– Но они же не вредные, эти мерзавцы!

Мать:

– Вот видишь, я говорила тебе, что Джекки научится у тебя ругаться.

Но слова Джекки вызывают у нее улыбку. Джекки засыпает.

Потом Томми вдруг спрашивает:

– Мама! А как ты думаешь, когда-нибудь вытащат из колодца этого проклятого кенгуру?

– Господи! Откуда я знаю, детка! Спи.

– Ты меня разбудишь, когда змея выползет?

– Разбужу. Спи.

Близится полночь. Дети все спят, а она тихо сидит около них и то читает, то шьет. Время от времени она бросает взгляд на пол и стену, смежную с домом, и как только слышит какой-либо шорох, хватается за палку. Начинается гроза, и ветер, продувая сквозь щели, колеблет пламя свечи, угрожая задуть его. Женщина ставит свечу на столик в защищенном от ветра месте и загораживает ее газетой. При каждой вспышке молнии щели между горбылями отсвечивают серебром. Гремит гром, и дождь льет как из ведра.

Аллигатор во всю длину растянулся на полу, устремив взгляд на стену. И женщина знает, что змея там. Внизу в стене большие дыры, которые ведут под пол жилого помещения.

Она не из трусливых, но напугана недавними событиями: сынишку шурина укусила змея, и он умер. Кроме того, она уже полгода не имеет никаких сведений о муже и беспокоится о нем.

Он был гуртовщик, а когда они поженились, поселился в этой местности и занялся овцеводством. Засуха 18… года разорила его. Ему пришлось продать остатки своего стада и снова заняться перегонкой гуртов. Он собирается по возвращении перевезти семью в ближайший город, а пока что его брат, который содержит трактир на проезжей дороге, навешает их примерно раз в месяц и привозит им провизию. У нее еще есть две коровы, лошадь и несколько овец. Шурин время от времени режет овцу, оставляет ей столько мяса, сколько требуется, остальное забирает в обмен на другие продукты.

Она привыкла оставаться одна. Однажды она жила так восемнадцать месяцев. В свое время она, как все девушки, строила воздушные замки, но все ее девичьи надежды и стремления давно улетучились. Для отдыха и развлечения ей хватает «Журнала для юных леди», в котором она, бедняжка, с удовольствием рассматривает последние моды.

Ее муж австралиец, и она тоже. Он беззаботный человек, но неплохой муж. Если бы у него были средства, он перевез бы ее в город и она жила бы там как принцесса. Они привыкли жить раздельно, по крайней мере, она привыкла. «Что толку волноваться?» – говорит она. Может быть, он иногда даже забывает, что женат, но если ему удастся сколотить деньжат, то, вернувшись домой, он большую часть этих денег отдаст ей. Когда у него бывали деньги, он возил ее несколько раз в город, брал отдельное спальное купе и останавливался в лучших отелях. Он купил ей также коляску, но им пришлось продать ее, как и многое другое.

Последние два ребенка родились на ферме – один родился, пока ее муж ездил за доктором, которого он нашел пьяным и привез к ней силой, а в это время она оставалась одна и была очень слаба. Незадолго до родов у нее была лихорадка. Она молила господа ниспослать ей помощь. И бог послал ей Черную Мэри – самую порядочную из местных туземок, вернее, бог сначала послал ей короля Джимми, а уж он прислал ей Черную Мэри. Он просунул в дверь свое черное лицо, сразу понял, в чем дело, и подбодрил ее:

– Ничего, миссус, – сказал он, – сейчас пришлю своя старуха, она там у ручья.

Один из детей умер, когда она была здесь одна. Она проехала верхом девятнадцать миль до ближайшего доктора, держа на руках мертвого ребенка.

Уже час или два часа ночи. Огонь почти погас. Аллигатор положил голову на лапы и по-прежнему не спускает глаз со стены. Его нельзя назвать красивым псом, и сейчас, при свете огня, особенно ясно видны многочисленные рубцы и плешины в шерсти. Но зато ему сам черт не брат. Он так же рьяно бросается на бычка, как и на блоху. Он ненавидит всех других собак и явно недолюбливает друзей и родственников этой семьи. К счастью, они редко появляются. Иногда Аллигатор проявляет дружелюбие к посторонним. Он ненавидит змей, и не одна змея погибла от его зубов, но и сам он погибнет от укуса змеи, как большинство собак – охотников за змеями.

Время от времени австралийка откладывает работу, вглядывается в темноту, прислушивается, размышляет. Она вспоминает события из своей собственной жизни; больше ей почти не о чем размышлять.

От дождя будет лучше расти трава, и это напоминает ей, как однажды, когда ее муж был в отъезде, она одна боролась с лесным пожаром. Трава была высокая и очень сухая, и огонь угрожал сжечь их жилье. Она надела брюки своего мужа и хлестала по пламени большой зеленой веткой, и у нее на лбу выступили крупные капли черного от копоти пота. Они стекали по ее закоптившимся рукам, оставляя полосы. Вид матери в брюках очень рассмешил Томми, который героически ей помогал, а напуганный малыш орал благим матом и звал маму. Огонь одолел бы ее, но, к счастью, вовремя подоспели четверо соседей. На этом суматоха не кончилась. Когда она попыталась взять на руки ребенка, он закричал и стал судорожно отбиваться, приняв мать за «чернокожего». Аллигатор, доверяя чутью ребенка больше, чем даже собственному инстинкту, напал на нее и, так как он стар и глуховат, в возбуждении не узнал сначала голоса хозяйки, крепко вцепился в ее молескиновые штаны и не отпускал их, пока Томми не сдавил ему шею седельным ремешком. Собака была очень сконфужена своей ошибкой и изо всех сил старалась загладить вину, виляя косматым хвостом и будто в виноватой улыбке скаля зубы. Вот было развлечение для мальчиков! Они вспоминали потом этот день в течение многих лет и каждый раз весело смеялись.

Женщина вспоминает о том, как ей пришлось бороться с наводнением – тоже в отсутствие мужа. Она провела несколько часов под ливнем, роя отводную канаву, чтобы спасти плотину на речке. Но ей не удалось ее спасти. Это было не под силу даже жительнице зарослей. На следующее утро поток прорвал плотину, и ее сердце тоже готово было разорваться от горя. Она представляла себе, как огорчится ее муж, когда приедет домой и увидит, что результаты труда многих лет пошли насмарку. В тот день она плакала.

Она лечила немногих оставшихся коров от плевропневмонии – давала им лекарства и пускала кровь. И снова не удержалась от слез, когда две ее лучших коровы пали.

Ей довелось также сражаться с бешеным быком, который целый день осаждал их дом. Она сама отлила пули и стреляла в него из старого охотничьего ружья сквозь щели между горбылей. К утру он околел. Она освежевала его и получила за его шкуру семнадцать шиллингов шесть пенсов.

Приходилось ей воевать также с вороньем и орлами, которые охотятся за ее цыплятами. И она придумала для этого забавный способ. Дети кричат: «Вороны, мама!» Она выскакивает и прицеливается из палки от метлы, как будто бы из ружья, и восклицает: «Пиф-паф!» Вороны поспешно улетают; они хитры, но женщина еще хитрее.

Иногда сюда забредает какой-нибудь сезонник в состоянии запоя или бродяга зловещего вида и пугает ее до смерти. Она спешит сообщить этим подозрительным личностям, которые всегда сначала спрашивают хозяина, что ее муж и двое сыновей работают за плотиной или во дворе.

Только неделю назад какой-то сезонник, с лицом настоящего каторжника, удостоверившись, что в доме нет мужчины, сбросил свой свэг на веранду и потребовал «жратвы». Она дала ему немного поесть, а затем он заявил, что думает остаться у нее на ночь. Это было уже после захода солнца. Она вытащила доску из дивана, спустила с цепи собаку и предстала перед ним с доской в одной руке и держа собаку за ошейник другой. «Поди вон!» – сказала она. Он взглянул на нее и на собаку и, сказав заискивающим голосом: «Ладно, мать», – ушел. Видно было, что она не отступит, а желтые глаза Аллигатора свирепо сверкали, да кроме того, пасть этого пса сильно напоминала пасть того пресмыкающегося, имя которого он носил.

Мало было в ее жизни хорошего, о чем она могла бы сейчас вспомнить, сидя у огня и подстерегая змею. Все дни для нее похожи один на другой, но в воскресенье, после обеда, она надевает платье получше, приводит в порядок детей, прихорашивает малыша, сажает его в старую детскую коляску и идет с ними гулять по тропинке в зарослях. Эту одинокую прогулку она совершает каждое воскресенье. Она прилагает столько же усилий, чтобы дети и она сама выглядели как можно наряднее, как если бы она шла с ними гулять по улицам города. Но на этой прогулке некого встретить и нечего смотреть. Можно пройти двадцать миль по этой дороге, и вокруг будет все то же. Только житель зарослей может ориентироваться в этих местах. Это вечное, сводящее с ума однообразие, все те же чахлые деревья, эта монотонность вселяли в человека страстное желание вырваться отсюда и бежать куда глаза глядят – уехать поездом или уплыть на корабле на самый край света – и еще дальше.

Но эта женщина привыкла к одиночеству. Когда она только что вышла замуж, она ненавидела здесь все, а теперь она чувствовала бы себя чужой в любом другом месте.

Она радуется, когда возвращается муж, но не изливает своих чувств и не суетится. Она готовит ему еду повкусней и прихорашивает детей.

Кажется, что она довольна своей жизнью. Она любит детей, но у нее не хватает времени проявлять это чувство. Со стороны кажется, что она сурова с ними. Окружающая ее обстановка не благоприятствует развитию «женственности» или сентиментальности.

Должно быть, уже скоро утро, но она не знает, который час. Свеча почти догорела; она забыла, что у нее вышли все свечи. Нужно принести еще дров, чтобы поддержать огонь. Она закрывает собаку на кухне и спешит к куче дров. Дождь прошел, и небо прояснилось. Она потянула палку, торчавшую из кучи, и «…тр-рах…» вся груда дров развалилась.

Вчера она подрядила какого-то прохожего туземца натаскать ей дров и, пока он работал, отправилась на поиски пропавшей коровы. Она отсутствовала около часа, и туземец «не терял времени даром». Возвратившись и увидев около кухни огромную кучу дров, она была так поражена, что добавила ему пачку табаку и похвалила за усердие. Он поблагодарил ее и ушел, выпятив грудь и высоко подняв голову. Он был последний представитель своего племени и король, но поленницу он выстроил пустую изнутри.

Ей обидно, и когда она снова усаживается за стол, на глазах у нее слезы. Она вынимает платок, чтобы вытереть их, но вместо платка трет глаза просто пальцами. Платок весь дырявый, и ее большой палец пролез в одну дырку, а указательный в другую. Это развеселило ее, и она громко смеется, к удивлению собаки. У нее сильно развито чувство юмора, и она время от времени забавляет местных жителей какой-нибудь историей.

Так бывало и раньше. Стоило ей подумать о чем-нибудь смешном, и ее огорчение рассеивалось. Однажды она собралась, по ее словам, «всплакнуть как следует», но старая кошка стала тереться около ее юбки и «тоже заплакала», и она не смогла удержаться от смеха.

Скоро, наверно, рассветет. В комнате очень душно и жарко от очага. Аллигатор время от времени поглядывает на стену. Внезапно он настораживается; он подползает на несколько дюймов поближе к стене, и по его телу пробегает дрожь. Шерсть на загривке встает дыбом, и его желтые глаза загораются боевым огнем. Она знает, что это означает, и хватает палку. Внизу между горбылями большущая щель, и в этой щели сверкнула пара маленьких, злобных, похожих на две бусинки блестящих глаз. Черная змея медленно выползает, примерно на фут, поднимая и опуская голову. Собака лежит неподвижно, а женщина сидит как зачарованная. Змея выползает еще на фут. Женщина поднимает палку, и пресмыкающееся, словно вдруг почуяв опасность, быстро просовывает голову в щель по другую сторону горбыля и торопливо тянет туда хвост. Аллигатор прыгает и щелкает челюстями. Он промахнулся, потому что его морда слишком велика, а змея находится в самом углу между полом и стеной. Как только показывается хвост, пес опять щелкает челюстями. Его зубы впились в хвост змеи, и вот он уже вытянул ее на восемнадцать дюймов. Бум, бум! – палка женщины застучала по земле. Аллигатор снова дергает. Бум, бум! Аллигатор делает еще рывок и вытягивает всю змею – черную гадину длиною в пять футов. Голова поднимается, чтобы укусить его, но пес уже впился врагу в затылок. Он большой, сильный пес, но его движения быстры, как у терьера. Он трясет змею, как бы расплачиваясь с ней за проклятие первородного греха. Старший мальчик просыпается, хватает палку и хочет слезть с кровати, но мать, схватив его, как тисками, водворяет обратно. Бум, бум! – спина змеи разбита в нескольких местах. Бум, бум! – голова раздроблена, и нос Аллигатора снова ободран.

Женщина поднимает растерзанное пресмыкающееся на конец палки и бросает его в огонь, затем подбрасывает туда дров и смотрит, как змея горит. Мальчик и пес тоже смотрят. Она кладет руку на голову собаке, и свирепый огонь постепенно угасает в желтых глазах Аллигатора. Младшие дети успокаиваются и вскоре засыпают. Старший мальчик с грязными ногами все еще стоит в своей рубашонке и глядит на огонь. Потом он смотрит на мать, видит слезы в ее глазах, обвивает ее шею руками и восклицает:

– Мама! Я никогда не стану гуртовщиком. Провалиться мне, если стану!

Она прижимает его к истощенной груди и целует. Так они сидят вместе, а над зарослями пробивается бледный рассвет.

Г. Лоусон «Жена гуртовщика»

Старый товарищ отца^{5}

Помнишь, как мы, бывало, прибегали домой из нашей старой школы и вдруг видели какого-то бородатого человека; он добродушно улыбался нам, а когда мы стаскивали шапки, мать говорила: «Это, Джонни, старый товарищ твоего отца с приисков». А он гладил нас по голове и говорил, что мы хорошие мальчики или девочки – как уж там случалось, что у одного из нас нос отца, а у другого глаза матери или наоборот и что малыш – точная копия матери, а затем, чтобы не обидеть и отца, он добавлял: «Но он и на тебя похож, Том». Нам, ребятам, чудно было слышать, что он обращается к старику по имени, – ведь мать всегда называла его «отец». Она звала старого товарища «мистер такой-то», а отец называл его «Билл» или еще как-нибудь в этом роде.

Случалось, что такой старый товарищ являлся к нам одетый по последней городской моде, а иногда он приходил в новеньком костюме из магазина готового платья, а то вдруг появится в чистых белых молескиновых штанах, грубошерстном пиджаке, светлой рубашке, тяжелых башмаках и мягкой фетровой шляпе, с чистым платком в горошек на шее. Но у него почти всегда было круглое, веселое, коричневое от загара лицо, мозолистые руки и седая борода. Поначалу он иногда казался нам чудным и неотесанным, но отец вроде никогда не удивлялся ничему, что он говорил и делал, – они прекрасно друг друга понимали, – и мы вскоре привязывались к этому обломку прошлого нашего отца. У него всегда были для нас фрукты или леденцы – странно, что он никогда об этом не забывал, – и он потихоньку совал нам в грязные руки монетки и рассказывал истории о старом времени, «когда мы с твоим отцом были на приисках, а о тебе, паренек, никто еще и не думал».

Иногда старый товарищ оставался на воскресенье, а утром или после обеда они с отцом прохаживались среди заброшенных шурфов в Сэплинг Галли или на Куортц Ридж, критикуя старые заявки и толкуя о прошлых ошибках золотоискателей, о втором слое, о жилах, о залегании пластов и их выходе на поверхность; они с задумчивым видом подбирали обломки кварца и сланца, терли их о рукава и, рассеянно поглядев на них, снова бросали на землю. Иногда они вспоминали какой-нибудь случай из своего прошлого: «Вот тут, с этой стороны от нас, была артель Хогана, с другой стороны был Макинтош; у Мака и Хога было золото, почему же мы-то, черт побери, так на него и не наткнулись?» И товарищ всегда соглашался, что «в этих кряжах и оврагах есть еще золотишко; были бы деньги, мы бы до него добрались». А затем отец показывал ему место, где он собирался когда-нибудь заложить шурф, – старик всегда мечтал заложить шурф. И оба они, эти ветераны «59-го года»,^[4] слонялись по прииску, сидели на корточках на залитых солнцем отвалах, мяли в руках комья глины, строили планы о том, как они будут закладывать новые шурфы, и покуривали, пока мать не посылала мальчишку «поискать отца и мистера такого-то и позвать их обедать».

Иногда же – в особенности спозаранку – они расхаживали у ограды фермы, разглядывая скотину: пяток запыленных, похожих на скелеты коров, пару телят со впалыми боками и одну страховидную клячу, которую, кстати говоря, старый товарищ отца всегда расхваливал. Но душа «фермера» не лежала ни к сельскому хозяйству, ни к животноводству – душа его была далеко-далеко, в Западной Австралии или Куинсленде, куда совсем недавно снова ринулся поток золотоискателей, или похоронена в иссякших приисках Тамбаруры, Мэрид Мэн Крик или Аралуэна. Мало-помалу воспоминания о каком-нибудь полузабытом пласте, или жиле, или заявке «Последний Шанс», «Nil Desperandum» или «Коричневая змея» увлекали их мысли в прошлое, далеко от пыльных, едва пробивавшихся ростков, которые именовались «пшеницей», или нескольких унылых, полуувядших черенков, из которых состоял сад. В их разговоре то и дело мелькали Голден Пойнт, Бейкери Хилл, Дип Крик, Мэйтленд Бар, Спесимен Флэт и Чайнемен Галли. Их беседа тянулась, пока мальчишка не прибегал сказать: «Мама говорит, что завтрак стынет»; тогда старый товарищ поднимался, потягивался и говорил: «Ну что ж, Том, хозяйку нельзя заставлять ждать».

После чая, если на дворе было тепло, они садились на бревно, возле кучи дров, или на пороге веранды и болтали о Балларате или Бендиго – о днях, когда говорили «на Балларате, на Гульгонге, на Лэминг Флэте, на Кресвике», – упоминали как старых знакомых такие места, как Турон, Лаклан, Гомруль, Канадиен Лид. Вспоминали они и своих старых приятелей: Тома Брука, Джека Хенрайта и беднягу Мартина Рэтклифа, который погиб в шурфе, и многих других, кого они знали не так хорошо и называли «Адольфус с Аделаиды», «Корни Джордж» и другими более или менее подходящими кличками.

Иногда они начинали тихо и таинственно разговаривать об «Обороне Эврики», а если мы, не понимая, о чем они говорят, спрашивали, что это такое – «Оборона Эврики»^[5] или «из-за чего это было?» – отец говорил: «Давай, сынок, беги играй и не приставай; мы с мистером таким-то хотим поговорить». У отца была впадинка на ноге, которая, по его словам, осталась у него с детства от нечаянного выстрела, а когда он ходил с нами купаться, мы заметили у него на боку шрам; он рассказывал, что шрам этот – память о несчастном случае в дробилке. Большой шрам был и на лбу у мистера такого-то – когда-то в шурф, где он работал, упала кирка, выскользнувшая из петли в веревке. Но почему-то каждый раз, заговаривая об Эврике, они вдруг переходили на шепот, а глаза их светлели, и смотрели они не друг на друга, а на далекий закат, а затем вставали и отправлялись погулять на вечернем холодке.

Случалось, что они начинали говорить еще тише и таинственнее, а мать, проходя мимо кучи дров, где они сидели, и мельком уловив какое-нибудь слово, спрашивала: «Кто же это она была, Том?» А Том, то есть отец, отвечал: «Да ты ее не знала, Мэри; она была дочка одних знакомых Билла». Билл в таких случаях напускал на себя очень серьезный вид, а когда мать уходила, они оба потихоньку улыбались, потягивались и говорили: «Вот так-то!» – и заговаривали о другом.

Некоторые из этих старых товарищей отца знали и другие истории, которые они рассказывали нам по вечерам, сидя у камина. Один из них часто рассказывал, как одна девушка – королева прииска – выходила замуж, а обручальное кольцо ей сделали из золота с того же прииска; как старатели взвешивали свое золото, прицепив ее кольцо, на счастье, к крючку весов и прикрепляя к нему свои замшевые мешочки с золотом (а она хвасталась потом, что через ее обручальное кольцо прошло четыреста унций драгоценного металла); как они спустили новобрачную, с завязанными глазами, в большой бадье в шурф, чтобы она указала пальцем на штрек, откуда было добыто золото для ее кольца. Суть этой истории понять уже было трудно, – а может быть, ее забыли, – но сама история была характерна. Если бы девушку спустили в «пустой шурф» и попросили указать дорогу к золоту, а ей удалось бы это сделать, эта история имела бы какой-то смысл.

Говорили они и о Кинге, и о Мэгги Оливер, и о Дж.-В. Бруке,^[6] и о других; вспоминали, как старатели однажды отправились за пять миль встречать экипаж, в котором приехала молодая актриса; они выпрягли лошадей, доставили ее с триумфом, преклонялись перед ней и отправили ее обратно с почетом, набросав ей на колени самородков. А она встала на сиденье и, изорвав свою соломенную шляпку в клочки, бросала их в толпу, а старатели дрались за эти кусочки соломы и совали их себе за ворот рубашки. Тут, не выдержав, она заплакала и, в свою очередь, сама готова была преклоняться перед этими людьми и любить их всех до одного. Каждый из них был молод и благороден душой. Среди них были люди с высшим образованием, артисты, поэты, музыканты, журналисты – и все это была богема. Люди из всех стран, люди одного мира. Они понимали искусство – а бедности они уже не боялись.

И вдруг старый товарищ отца говорил лукаво, но с грустной, тихой улыбкой:

– У тебя сохранился еще этот клочок соломы, Том?

У всех этих старых товарищей было по три прошлых – о двух они рассказали друг другу, когда стали друзьями, а третье делили совместно.

А после того как гость уезжал в почтовой карете, мы замечали, что отец много курил, часто задумывался, заглядывался на огонь в печке и, пожалуй, становился немного раздражительным.

Этих старых товарищей отца становится все меньше и меньше; теперь уже они появляются лишь изредка, как бы для того, чтобы старик не забывал о прошлом. Вот и сегодня мы встретили одного из них и поболтали с ним, а затем нам почему-то пришло в голову, что, пожалуй, эти наши старые друзья лучше и мягче относились друг к другу, чем мы, молодое поколение, относимся к своим отцам. Боюсь, что сравнение это не в нашу пользу.

Прелести фермерской жизни^{6}

Вот кого действительно сейчас тошно в Австралии слушать, так это тех, кто кричит на каждом углу о прелестях фермерской жизни. Хуже нет, если встретится такой тип на улице и начнет крутить вам пуговицу – развивать какой-нибудь свой проектик на этот счет. По большей части эти люди и представления не имеют, о чем говорят.

Есть в Сиднее один человек по имени Том Хопкинс. Он пробовал фермерствовать, и его можно иногда уговорить порассказать об этом. Когда-то он очень неплохо работал в городе, но вот взбрело ему в голову, что на новых местах, в глубине страны, дела его пойдут еще лучше. Тогда он договорился со своей невестой, что она останется верна ему и будет ждать, пока он не обоснуется на Западе. Больше о ней в рассказе не упоминается.

Выбрал он себе участок возле речки Драй Хоул и месяцев шесть ждал казенных землемеров, чтобы они точно определили границы его владений, но землемеры так и не явились, и поскольку оснований рассчитывать на то, что они появятся в ближайшие десять лет, у него не было, он на свой страх и риск расчистил землю, огородил ее и приступил к сельскохозяйственным операциям.

Известно ли читателям, что означают слова «расчистить землю»? Тому известно. Выяснилось, что как раз на его участке растут самые огромные, самые безобразные и самые несносные деревья. Кроме того, там оказалось огромное количество пней каких-то невероятно твердоствольных эвкалиптов. Приступил он к делу почти без всякого опыта, но зато вооруженный массой советов, которые надавали ему люди, понимавшие в этом деле еще меньше, чем он сам. Он выбрал дерево, нашел местечко порыхлее между двумя корнями с одной его стороны, наметил узенькую неровную канавку и принялся копать, пока не докопался до места, где становой корень не превышал четырех футов в диаметре и был чуть помягче кремня. Но тут выяснилось, что вырытая канава так узка, что в ней и топором-то не размахнешься, и ему пришлось выкопать еще тонны две земли, после чего он решил передохнуть. На следующий день он повел подкоп с другой стороны эвкалипта, но когда он покуривал после чая трубку, его осенила блестящая мысль – выжечь дерево, избавившись заодно от бревен и мусора, наваленных вокруг. Сказано – сделано! Он расширил яму, скатил в нее несколько бревен и поджег. Корни, правда, обуглились, но дереву хоть бы что!

Том, однако, был упорный малый. Он запряг свою лошадь в волокушу, притащил все бревна, которые только мог найти на расстоянии полумили вокруг, и свалил все их в кучу с наветренной стороны этого самого эвкалипта. Ночью огонь нащупал-таки податливое местечко, дерево загорелось и надломилось футах в шести над землей. Оно рухнуло прямо на изгородь соседа-скваттера, оставив пребезобразнейший пень, – для того, очевидно, чтобы наш поселенец не остался без дела на ближайшую недельку. Он дождался, чтобы яма остыла, и затем, вооружившись кайлом, лопатой и топором, приступил к работе. Фотографии машин для выкорчевывания пней без применения силы, которые публикуются иногда в сельскохозяйственных еженедельниках, до сих пор еще живо его интересуют. Он думал, что сможет получить из этого дерева какое-то количество столбов и перекладин для изгороди, но обнаружил, что расколоть на части чугунную колонну было бы куда проще, причем раскололась бы она, вероятно, ровнее. Том выяснил, что боковые корни доходят до противоположного конца его участка, и изорвал почти все свои постромки, пытаясь вытащить их при помощи тягловой силы: оказалось, что корни эти, в свою очередь, дали ответвления, уходившие глубоко в землю. Спустя какое-то время ему удалось все же расчистить клочок земли, и в течение нескольких лет он переломал на нем больше плугов, чем ему позволяли средства.

Тем временем скваттер не дремал. Палатку Тома несколько раз обкрадывали, а хижина его дважды сгорала дотла. Затем на него самого скваттер подал в суд за то, что он якобы зарезал несколько его овец и бычка с целью «присвоения их и использования для своих нужд», и он выкрутился только благодаря тому, что скваттер и местный мировой судья не сошлись взглядами в вопросах политики и религии.

Том вспахал свой участок и посеял пшеницу, но результаты были плачевны: земля оказалась слишком скудна. Тогда он принялся возить навоз из ближайшего городка, находившегося в шести милях, удобрил землю, снова посеял пшеницу и стал молиться о дожде. И дождь пошел. От него вздулись реки, и наводнение начисто смыло весь посев и вдобавок несколько акров навоза и значительную часть верхнего слоя почвы. Взамен вода принесла песок, в количестве достаточном для устройства хорошего пляжа, и расстелила на поле песчаный покров дюймов в шесть толщиной. Кроме того, разлившийся поток утащил за собой часть изгороди, протяжением с полмили, огораживавшей участок со стороны берега, и выбросил ее там, где река давала излучину, на ферму подставщика,^[7] который не замедлил ее конфисковать.

Том не сдавался – энергии у него хватало на десятерых. Он расчистил еще один участок земли на склоне и еще раз посеял пшеницу. На нее напала ржа – или головня, – и он выручил в среднем по три шиллинга за бушель. Тогда он посеял люцерну и овес и купил несколько коров – ему пришла в голову мысль заняться молочным хозяйством. Первым делом у коров сделалось что-то с глазами, и он обратился за помощью к соседу-немцу – мелкому фермеру. Действуя по его совету, он стал вдувать через бумажную трубочку толченые квасцы в воспаленные глаза коров; однако коровы сопротивлялись, и часть порошка попала в глаза ему самому. Коровам глаза он вылечил, но заболел сам острым конъюнктивитом и с неделю не мог отличить, где у коровы зад, а где перед, и сидел у себя в хижине в темном уголке, стонал и промывал теплой водой слипшиеся веки. Германия в беде его не покинула, выходила и поставила на ноги.

Но тут на дойных коров напала какая-то болезнь вымени, и каждый раз Том доил их с опасностью для жизни. Все же коров ему удалось вылечить, но тут цена на масло упала до четырех пенсов за фунт. Том и вышеупомянутый сосед-фермер совсем было договорились с оптовиком относительно сдачи масла по более высокой цене, но как раз в этот момент коровы подхватили болезнь, известную в тех местах под названием «плерапермония»^[8] и именуемую в просторечии «плеровкой».

Снова Тому пришлось обращаться за советами, следуя которым он надрезал коровам уши, наполовину обрубал им хвосты, чтобы пустить кровь, и вливал в них через ноздри пинты «болеутоляющих», но коровы со своей стороны не прилагали никаких усилий к тому, чтобы поправиться. Единственное усилие, на которое они были способны, это приподняться и боднуть фермера, когда он пытался возбудить их аппетит ломтиками недозрелой тыквы. Они спокойно, но упорно продолжали падать, пока наконец в живых осталось только некое злобное, вечно яловое существо с впалыми боками и бесцветными глазами – настоящий псих в образе коровы. Она умела очень ловко перемахивать через изгороди и была известна в округе под кличкой Королевы Елизаветы.

Том пристрелил Королеву Елизавету и снова сосредоточил внимание на земледелии. В это время его рабочие лошади схватили болезнь, которую тевтон называл «Der Shtranguls». Следуя совету Джэкоба, Том провел с ними курс лечения… и они пали.

Но и тут Том не признал себя побежденным – человек этот поистине обладал железной волей. Он взял на время разбитую ломовую лошадь, впряг ее в плуг вместе со своей старой верховой лошаденкой и снова приступил к вспашке. Комбинация оказалась не из удачных. Если у ломовика подкашивались колени и он оступался, то при этом он резко дергал более легковесную лошадь, последняя пятилась назад к плугу и что-нибудь при этом ломала. Тогда Том отводил душу несусветной руганью, потом при помощи проволоки и веревок чинил упряжь, набивал карманы камнями, чтобы было чем швырять в лошадей, и начинал все сначала… В конце концов он нанял мальчишку – сына подставщика, чтобы тот погонял лошадей. Шалопай старался вовсю: тянул упряжку спереди, подгонял ее сзади, швырял камнями, срезал хорошую хворостину и, придя в раж, принимался отчаянно хлестать верховую лошадку, как только ломовик проявлял хоть какое-нибудь намерение шевельнуться… Но ему так ни разу и не удалось заставить обеих лошадей двинуться вперед одновременно. Кроме того, малый был порядочный нахал, а фермер к тому времени сильно озлобился – он поносил мальчишку и вместе с мальчишкой проклинал лошадей, плуг, свою ферму, скваттера и Австралию. Да, он проклинал Австралию! Мальчишка не пожелал оставаться в долгу, получил затрещину и немедленно кинулся домой за отцом.