Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Генри Лоусон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

– А я считаю, что ему нечем особенно кичиться, – заявил стригальщик Джек Митчелл. – Жираф, знаете ли, тщеславен; ему нравится быть на людях, и потому-то он выставляется со своими сборами. А что он возится с людьми, попавшими в беду, то это он просто из любопытства; он один из тех, что вечно суют нос в чужие дела. Ну а с больными… да ведь Жирафу больше всего на свете нравится суетиться вокруг больного, наблюдать за ним, изучать его. Он ужасно интересуется больными, а здесь их не очень-то много. Говорю вам, это ему нравится больше всего на свете – разве что если представится возможность посуетиться вокруг покойника. Я думаю, он готов проехать сорок миль, чтобы помочь, и выразить сочувствие, и покрутиться на похоронах. Дело в том, что Жираф попросту получает удовольствие от чужой беды – вот и все. За всем этим скрывается любопытство и эгоизм. По-моему, виной всему невежество, – таким уж его воспитали.

Через несколько дней после инцидента с афганцами Жирафу и его шапке сильно повезло. Во время разгрузки балок на железнодорожной станции здоровенное бревно соскочило с наклонного помоста и сильно повредило ногу одному немцу – члену артели, взявшей подряд на постройку нового деревянного моста через Биг Биллабонг. Немца принесли в «Герб возчика» – до него было ближе всего, – положили в постель в задней комнате и послали за доктором. Жираф, как всегда, оказался тут же.

– Не ф этом дело, – сказал немец (звали его Чарли), когда его спросили, очень ли ему больно. – Дело фофсе не ф этом. На поль мне наплевать, но вот третий гот идет – я собирался домой ф этот гот, когда закончим гонтрагт, а гонтрагт только нашался.

Он твердил о «гонтрагте» не переставая, в промежутках между стонами.

Наконец прибыл доктор. На террасе и в баре было довольно много народу, хотя мало кто разговаривал. Жираф сидел у конца стойки, положив на нее свою шляпу, и время от времени вытирал лицо и шею большим платком в горошек. День был жаркий.

Из бара было слышно, как доктор, добродушный молодой австралиец, что-то говорил больному. Затем раздался голос Чарли, с тоской вскричавшего:

– Вылечи мне ногу, доктор, вылечи мне быстрей ногу! Уже третий гот, черт подери, мне нушно домой.

Доктор спросил, очень ли ему больно.

– Черт с ней, с полью, доктор! Черт с ней! Ерунта. Вылечи мне скорей ногу, доктор. Это был последний гонтрагт, и я собирался домой ф этот гот. – И физическое страдание вырвало у него признание: – Она ждет уже три гота, мейн готт, мне нужно домой.

Трактирщик Уотти Брейтвейт, известный как Уотти Толстяк или даже Уотти Брюхач, с усталым, скучающим видом повернулся к шляпе Жирафа, бросил в нее фунт и кивнул ему, как бы говоря: «Что ж, деваться некуда».

Жираф не заставил себя ждать и с готовностью вскочил на ноги, подхватив шляпу. Шляпа обошла буквально весь город, и как только нога Чарли немного поджила, он уехал домой.

Всем было известно, что я пописываю в сиднейском «Бюллетене» и некоторых других газетах. У Жирафа шишка благоговейного уважения была очень велика, и особенно сильно она распухала, когда дело касалось больных и поэтов. Он относился ко мне с таким почтением, какого в Австралии обычно не оказывают друг другу, и, как чудилось мне иногда, с какою-то особой мягкостью. Но в один прекрасный день он меня удивил.

– Прости, что побеспокоил тебя, – начал он с пристыженным видом. – Я не знаю, интересуешься ли ты спортом, но Одноглазый Боген и Барку-Рот устраивают сегодня вечером потасовку на берегу Биллабонга…

– Устраивают что? – переспросил я.

– Маленькую драку до решительной победы, – сконфуженно пояснил он. – А чтобы расшевелить ребят, наши парни решили собрать пять фунтов на приз. Одноглазый Боген и Барку-Рот обозлились друг на друга, так что пусть их отведут душу.

Помню, славный был бой. Не меньше сорока пропитанных кровью носовых платков (или «утиралок») зарыли в яму на поле боя, и весь вечер Жираф помогал накладывать заплаты на главных участников. Позднее он устроил маленький сбор в пользу побежденного – им оказался Барку-Рот, несмотря на имевшееся у него преимущество в виде второго глаза.

У девицы из Армии спасения, распространявшей «Боевой клич», Жираф почти всегда покупал три экземпляра.

Новый священник, который решил провести подписку на постройку церкви, или ее перестройку, или еще что-то в этом роде, обратился за поддержкой к Жирафу, имевшему влияние на своих товарищей.

– Ну что ж, – сказал Жираф, – сам-то я в церковь не хожу. Меня не назовешь верующим парнем, но я охотно сделаю для вас что могу. Только вряд ли от меня будет толк. Я сызмальства не бывал в церкви.

Священник был шокирован этим извещением, но впоследствии он научился ценить Жирафа и его товарищей и полюбил Австралию ради австралийцев. От него-то я и узнал об этом эпизоде.

Жираф помогал ставить палатки для католического церковного базара, и ребята начали высмеивать его в конторе профсоюза.

– В следующий раз ты устроишь сбор на постройку китайского храма в ихнем лагере, – сказал в заключение Том Холл.

– А я ничего не имею против католиков, – отозвался Жираф. – И отец О'Донован – парень порядочный. Как бы там ни было, а во время забастовки он горой стоял за профсоюзы. («На то он и ирландец», – вставил кто-то.) У меня был один дружок-католик – мы с ним тогда таскались по дорогам – парень был первый сорт. И одна моя знакомая девушка перешла в католичество, чтобы выйти замуж за молодчика, который наградил ее ребеночком, но для меня она осталась такою же, как была. А кроме того, я люблю помочь, когда затевается какое дело.

Он был очень наивен и очень забавен, в особенности когда пускался в серьезные рассуждения.

– Среди здешних девушек попадаются настоящие сорванцы, – глубокомысленно заявил он мне однажды. – Бывают слишком уж дерзкие. Помню, остановился я в доме каких-то моих родственников, и меня положили спать в комнате, выходившей на веранду, а дверь была стеклянная и ничем не завешена. И вот в первое же утро девушки – они мне приходились какими-то кузинами – начали хихикать и дурачиться на веранде перед моей дверью и продержали меня в постели чуть ли не до десяти часов. В конце концов пришлось мне натягивать штаны под одеялом. Но потом я на них отыгрался, – задумчиво добавил он.

– Как же ты это сделал, Боб? – спросил я.

– Да я лег спать в штанах!

Однажды я стоял на помосте и красил потолок в баре Большого Западного отеля. Мне хотелось поскорей окончить работу. Почти весь день мне мешали работать – ребята в баре то подавали мне на помост кружки пива, то обращали мое внимание, что я будто бы кладу краску наизнанку. Я докрашивал последние доски, как вдруг…

– Прости, пожалуйста, что я тебя беспокою. Так уж выходит, что я всегда тебя беспокою, но есть тут одна женщина и девушки…

Я посмотрел вниз – едва ли не в первый раз я смотрел на него сверху вниз, – и там стоял Жираф, а на помосте лежала его перевернутая шляпа с двумя полукронами.

– Ладно, Боб, – сказал я и бросил полкроны.

В баре толпились стригальщики, и вскоре завязалась перепалка. Выяснилось, что эта «женщина и девушки», приехавшие из Сиднея к концу сезона стрижки и снявшие коттедж на окраине города, были пришлыми жрицами свободной любви. На этой неделе в их заведении произошла драка: на них наложили штраф, полиция сделала им предупреждение, а хозяин выгнал из дома.

– Это уж ты хватил через край, Жираф, – сказал один из стригальщиков. – Эти девки выудили у нас немало. Можешь не беспокоиться, денег у них уйма. Пусть убираются к… Провалиться мне на этом месте, если я дам хоть пенс!

– Им не на что купить билеты в Сидней, – сказал Жираф. – Вдобавок та, которая росточком поменьше, больна, а у двух других ребятишки в Сиднее.

– Да ты-то, такой-сякой, откуда знаешь?

– Одна из них пришла и все мне рассказала.

Все заржали.

– Слушай, Боб, – мягко сказал Билли Вудс, секретарь союза подсобных рабочих, – брось ты валять дурака! Над тобой весь город смеяться будет. Просто-напросто эти девицы взяли тебя в обработку. Должно быть, одна из них пришла к тебе, скулила и хныкала. Можешь о них не беспокоиться. Ты их не знаешь: им ничего не стоит пустить слезу. Мало еще ты имел дела с женщинами, Боб.

– Она не скулила и не хныкала, – возразил Жираф, перестав растягивать слова и гнусавить. – Она рассказала мне все это, глядя прямо в глаза.

– Что-то тут дело нечисто, Жираф? – сказал Фокусник. – Не иначе как ты туда наведывался. Ты меня удивляешь, Жираф.

– И прикидывается, дьявол, таким глупым и невинным! – проворчал Боген. – Нам все о тебе известно, Жираф.

– Послушай, Жираф, – сказал стригальщик Митчелл, – вот уж никогда бы я этого о тебе не подумал. Мы все считали тебя единственным девственником к западу от Дарлинга. Я был уверен, что ты высоконравственный молодой человек. Но не воображай, пожалуйста, что если тебя мучает совесть, то и все такие совестливые.

– У меня с ними никаких дел не было, – заявил Жираф, снова растягивая слова. – Я такими вещами не занимаюсь. А вот другие ребята занимаются, и, по-моему, им бы следовало помочь этим девушкам выпутаться из беды.

– Дрянные девки! – сказал Билли Вудс. – Ты их не знаешь, Боб. Брось ты о них беспокоиться – они этого не стоят. Спрячь деньги в карман! Они тебе еще пригодятся до следующей стрижки.

– Поставь лучше выпивку, Жираф, – посоветовал Фокусник.

Но, несмотря на его мягкосердечие, отговорить Жирафа от раз принятого решения было труднее, чем кого бы то ни было в Берке, если он считал свое решение «справедливым делом». У него была еще одна особенность – в иных случаях, например, если нужно было «сказать словечко» на митинге забастовщиков, он подтягивался, переставал гнусавить и, если можно так выразиться, подстегивал свою речь.

– Слушайте, ребята, – заговорил он, – об этих женщинах я ничего не знаю. Вероятно, они дурные женщины, но такими их сделали мужчины. Я знаю только одно: этих четырех женщин выгнали с квартиры, денег у них нет, и все женщины в Берке, и полиция, и закон – все против них. А хуже всего для них то, что они женщины. Не могут же они тащиться со своими узлами пешком в Сидней! Да будь у меня деньги, я бы не стал вас беспокоить. Я бы сам заплатил за проезд. Смотрите! – добавил он, понизив голос. – Вон они стоят, а одна из девушек плачет. Смотрите только, чтобы они вас не заметили.

Я потихоньку спрыгнул с помоста и тоже выглянул в окно.

Они стояли у изгороди на другой стороне улицы, ведущей к железнодорожной станции. Одна девушка облокотилась на верхнюю перекладину изгороди и закрыла лицо руками, другая пыталась ее утешить. Третья девушка и женщина стояли, повернувшись в нашу сторону. Женщина была красива, но у нее было ожесточенное лицо, таким его, видимо, сделала жизнь. У третьей девушки вид был вызывающий, и в то же время казалось, что она вот-вот расплачется. Она подошла к девушке, плакавшей у изгороди, и обняла ее за плечи. Женщина повернулась к нам спиной и стала смотреть вдаль, на выгон.

Шапка пошла по кругу. Первым был Билли Вудс, потом Фокусник, а затем Митчелл.

Билли выложил деньги, храня красноречивое молчание.

– Я ведь только пошутил, Жираф, – сказал Фокусник, извлекая из кармана чуть ли не последние два шиллинга. После стрижки прошло немало времени, и ребята поиздержались.

– Ну что ж, – вздохнул Митчелл, – ничего не поделаешь. Вот если бы Жираф устроил сбор, чтобы привозили в эту забытую богом дыру каких-нибудь порядочных девушек, в этом был бы какой-то смысл… Будто мало того, что Жираф подкапывается под наши религиозные предрассудки и разжигает нездоровый интерес к больным китайцам, афганцам, штрейкбрехерам и вдовам. Но когда он впутывает нас в историю с подобными девицами, пора нам восстать.

И он исследовал свои карманы и вытащил два шиллинга, несколько пенсов и щепотку табачной пыли.

– Я не прочь помочь девушкам, но будь я проклят, если дам хоть пенни этой старой… – сказал Том Холл.

– Да ведь она тоже была когда-то девушкой, – протянул Жираф.

Жираф обошел и другие трактиры и профсоюзные конторы и по возвращении был как будто доволен сбором, но озабочен чем-то другим.

– Не знаю, где устроить их на ночь, – сказал он. – Ни в одном трактире, ни в одном пансионе о них и слышать не хотят, и нет ни одного пустого дома, а все женщины вооружены против них.

– Не все! – сказала Элис, рослая красивая буфетчица. – Иди сюда, Боб.

Она дала Жирафу полсоверена и подарила ему взгляд, за который кое-кто из нас заплатил бы ему десять фунтов, если бы мы были при деньгах, а взгляды можно было передавать.

– Подожди минутку, Боб, – сказала она и пошла переговорить с хозяином гостиницы.

– Там, при складе, есть свободная комната, – объявила она, вернувшись к нам. – Скажи им, что они могут занять ее на ночь, если будут вести себя прилично.

– Спасибо тебе, Элис, – сказал Жираф.

На следующий день после работы, под вечер, когда спала жара, мы сошлись с Жирафом у реки и уселись на крутом, иссушенном солнцем берегу.

– Я слыхал, что ты проводил своих подружек сегодня утром, Боб, – сказал я и пожалел о своих словах прежде, чем он успел ответить.

– Вовсе они мне не подружки, – сказал он. – Четыре несчастных женщины, и все тут. Я подумал, что не очень-то им будет приятно стоять и ждать в толпе на платформе. Вот я и предложил купить им билеты и сказал, чтобы они ждали за вокзалом. И как ты думаешь, что им взбрело в голову, Гарри? – продолжал он с самой дурацкой усмешкой. – Они хотели поцеловать меня.

– Да неужели?

– Да. Они бы и поцеловали, не будь я таким долговязым. Будь я проклят, если они не принялись целовать мне руки.

– Да что ты говоришь?

– Ей-богу! А после этого мне почему-то вдруг не захотелось выйти с ними на платформу. К тому же они плакали, а я видеть не могу, когда женщины плачут. Но ребята усадили их в пустой вагон.

Он приумолк, потом задумчиво произнес:

– Чертовски добрые есть люди на свете.

Я тоже так думал.

– Боб, – сказал я, – вот ты холостяк. Почему бы тебе не жениться, не обзавестись семьей?

– Что правда, то правда, жены у меня нет и ребятишек нет, – отозвался он, – но это не моя вина.

Может быть, он и прав был, говоря, что жены у него нет не по его вине. Но я вспомнил о том, какой взгляд подарила ему Элис, и…

– Я как будто и нравлюсь девушкам, – сказал он, – но дальше этого дело не идет. Беда в том, что я такой долговязый, а меня все почему-то тянет к маленьким девушкам. Вот, например, в Бендиго была одна девчоночка, которая мне не на шутку приглянулась.

– Она что, отказалась за тебя выйти?

– Да, похоже на то.

– А ты ее спросил?

– Ну да, спросил напрямик.

– Что же она сказала?

– Смешно, говорит, будет смотреть, как она трусит рядом с такой каланчой, как я.

– Может быть, это она не всерьез. Много есть маленьких женщин, которым нравятся рослые мужчины.

– Я и сам так подумал, но это мне пришло в голову позже. Может быть, она это не всерьез сказала. Мне кажется, дело было в том, что у нее сердце ко мне не лежало, вот она и хотела отвадить меня полегоньку. Понимаешь ли, ей не хотелось меня обижать, она очень добрая девочка. Там, откуда я родом, встречаются ужас до чего высокие парни, и я знаю двоих, которые женились на маленьких девушках.

Ну что ты будешь делать с таким?!

– Иной раз, – сказал он, – иной раз я страх как жалею, что вытянулся таким длинным.

– Взять, к примеру, этого глухого парня, – задумчиво продолжал он. – У него, как у меня, не ладится с девушками. Он слишком глухой, а я слишком долговязый.

– Откуда ты это взял? – спросил я. – Насколько мне известно, у него три девушки, а что касается глухоты, то он первый болтун в городе, и о том, что тут делается, ему известно больше, чем мамаше Бриндл, старой прачке.

– Вот так штука! – медленно произнес Жираф. – Ну кто бы мог подумать? Мне он не заикнулся ни разу, что у него три девушки, ну а насчет новостей, так это я ему всегда рассказывал, думал, что иначе он многого недослышит. По его словам, вся беда его в том, что куда бы он ни пошел погулять с девушкой, люди слышат, о чем они между собой разговаривают, – во всяком случае, слышат, что она ему говорит, и делают свои заключения. Он мне рассказывал, что гулял как-то вечерком с одной девушкой, а ребята их выследили, слышали, как она ему сказала «не надо», и раззвонили по всему городу.

– А почему она сказала ему «не надо»? – спросил я.

– Этого он мне не объяснил, но, наверно, он ее поцеловал, или обнял, или что-нибудь в этом роде.

– Боб, – помолчав, сказал я, – а ты не попробовал еще разок попытать счастья с этой маленькой девушкой в Бендиго?

– Нет, – ответил он. – Что толку? Она славная девочка, и мне не хотелось надоедать ей. Я не таковский, чтобы лезть, когда в тебе не нуждаются. Но после того, как она мне тогда намекнула, я почему-то не мог оставаться в Бендиго. Вот я и решил перебраться в эти края и поболтаться здесь год-другой.

– И ты ни разу ей не написал?

– Нет. Какой смысл надоедать ей письмами? Я по себе знаю, сколько бывает хлопот, когда надо отвечать на письмо. Ей пришлось бы написать в письме чистую правду, а мне от этого не стало бы легче. А теперь я почти что справился с собой.

Спустя несколько дней я поехал в Сидней. Последний, кому я пожал руку из окна вагона, был Жираф, который сунул мне что-то завернутое в газету.

– Надеюсь, ты не обидишься, – сказал он, растягивая слова. – Ребята подумали, что у тебя, наверно, деньжат не густо, – очень уж ты часто ставил выпивку, так вот они и собрали парочку фунтов. Чтобы у тебя было на что погулять в Сиднее.

Я вернулся в Берк перед началом следующей стрижки. В первый же вечер я случайно столкнулся с Жирафом. Он показался мне каким-то взволнованным, но шапка была у него на голове.

– Не пройдешься ли со мной до Биллабонга? – спросил он. – Мне бы хотелось рассказать тебе кое о чем.

Он вынул из кармана письмо и развернул его. Его большие коричневые загорелые руки дрожали.

– Вот только что получил письмо, – сказал он. – От той маленькой девушки из Бендиго. Все это оказалось ошибкой. На – прочти. Я чувствую, что мне нужно с кем-нибудь потолковать, а с тобой мне легче всего говорить.

Это было хорошее письмо – письмо маленькой девушки с большим сердцем. Все эти месяцы она тосковала по этому длинному ослу. Оказывается, он уехал из Бендиго, не попрощавшись с ней.

– Почему-то у меня сил на это не хватило, – сказал он, когда я напустился на него.

Только неделю назад она раздобыла его адрес; она узнала его от одного человека из Берка, поехавшего на юг. Она называла его «ужасным долговязым болваном», каковым он, вне всяких сомнений, и был, и умоляла его написать и приехать к ней.

– Ты поедешь, Боб? – спросил я.

– Ей-богу, я бы завтра же сел в поезд, вот только денег у меня нет. Но я получил работу в стригальне Биг Биллабонга и скоро сколочу несколько фунтов. Как только кончится стрижка, так и поеду. И сегодня же ей напишу.

В тот сезон Жираф был рекордсменом Биг Биллабонга. В среднем он стриг по сто двадцать овец в день. Один только раз за время стрижки он устроил шапочный сбор, и было замечено, что сначала он колебался, а потом внес только полкроны. Правда, деньги собирали для человека, которого полиция задержала за то, что он бросил свою жену.

– Это всегда так бывает, – заметил Митчелл. – Эти мягкосердечные, отзывчивые парни всегда кончают тем, что становятся ужасными эгоистами и скрягами. Такими их делает жизнь. Рано или поздно их осеняет мысль, что они были мягкосердечными дураками, и они раскаиваются. Похоже на то, что к концу жизни Жираф сделается первым скаредой.

Когда в Биг Биллабонге закончилась стрижка и мы с нашими запыленными свэгами и грязными чеками вернулись в Берк, я поговорил с Томом Холлом.

– Послушай, Том, – сказал я, – все это время, с той поры, как этот долговязый дурень Жираф приехал сюда, он тосковал по одной маленькой девушке из Бендиго, и она тосковала по нем, а этот осел и не знал, пока не получил от нее письмо как раз перед самым началом работы в Биг Биллабонге. Завтра утром он от нас уезжает.

В тот вечер Том украл шляпу Жирафа.

– К утру небось найдется, – сказал Жираф. – На шутку я не обижаюсь, – добавил он, – но все-таки ни к чему это – заграбастали шляпу, когда парень, может быть, уедет завтра навсегда.

Для почина Митчелл бросил соверен.

– Стоит того, – сказал он, – зато мы от него отделаемся. Наконец-то вздохнем свободно. Когда уедет Жираф, а с ним и его проклятая шапка, меньше будет всяких несчастных случаев и попавших в беду женщин. Во всяком случае, здесь, в городе, он словно бельмо на глазу, да и мне он действует на нервы. Эй вы, грешники! Выкладывайте денежки! Принимаем только соверены и полусоверены.

На рассвете следующего дня Том Холл прокрался в комнату Жирафа в «Гербе возчика». Жираф мирно спал. Том положил шапку подле него на стул. Сбор оказался рекордным: кроме пачки денег, в тулье шляпы была трубка в серебряной оправе с футляром – самая лучшая, какую можно было купить в Берке, – золотая брошка и несколько безделушек, не считая безобразной открытки, изображавшей долговязого мужчину, прогуливающегося по комнате с двумя близнецами на руках.

Том хотел было потрясти Жирафа за плечо, как вдруг заметил огромную ступню и с пол-ярда ширококостной голени, торчавшие с кровати. Соблазн был слишком велик. Том взял волосяную щетку, ловко ударил ее тыльной стороной по тому месту, где ноготь на большом пальце врос в тело, и улизнул.

Сначала мы услышали добродушную ругань Жирафа, а затем наступило красноречивое молчание. По нашим предположениям, он уставился на свою шляпу.

Все мы пришли на станцию провожать его. Ждать пришлось довольно долго. Жираф утащил меня на другой конец платформы.

Он совсем расчувствовался.

– На… на свете… попадаются ужас до чего хорошие люди, – сказал он. – Не забудь о них, Гарри, когда станешь знаменитым писателем. Я… да, черт меня подери, похоже, что я вот-вот разревусь!

Я был рад, что этого не случилось. Ревущий Жираф являл бы собою потрясающее зрелище. Я повел его назад, к друзьям.

– Ты меня разве не поцелуешь, Боб? – спросила рослая красивая буфетчица из Большого Западного отеля, когда раздался звонок.

– Ну что ж, я не прочь тебя поцеловать, Элис, – сказал он, вытирая губы. – Но я, знаешь ли, собираюсь жениться.

И он поцеловал ее прямо в губы.

– Надо же заранее поупражняться, – сказал он, ухмыляясь всем вокруг.

Мы нашли, что он делает изумительные успехи. Но в последний момент у него что-то засвербило.

– Послушайте, ребята… – нерешительно начал он, засунув руку в карман. – Право, не знаю, куда мне девать все эти деньги. Есть тут одна бедная прачка, она обварила себе ноги, когда снимала с огня котел с бельем…

Мы впихнули его в вагон. Он высунулся из окна – примерно до пояса – и неистово размахивал шляпой, пока поезд не скрылся в лесу.

И вот сижу я и пишу при свете лампы в полдень, в центре огромного города,^[22] где царит мелкое социальное лицемерие, безнадежная жуткая нищета, невежественный эгоизм – откровенный или прикрытый налетом культуры – и где на благородные и героические усилия смотрят с неодобрением или с равнодушным пренебрежением. И вдруг в комнату как будто врывается солнечный луч, а над моим стулом склоняется долговязая фигура и…

– Прости, что побеспокоил тебя. Всегда я тебя беспокою… Но есть тут одна бедная женщина…

Как бы мне хотелось обессмертить его имя!

Г. Лоусон «Шапка по кругу»

Гимн свэгу^{30}

У австралийских сезонных рабочих выработан лучший в мире метод переноски тяжестей. Уж кому-кому судить о переноске тяжестей, как не мне. Я носил младенцев. Для мужчин, независимо от возраста, это самая тяжелая, самая неловкая, самая несносная ноша. Господи, не оставь своей милостью матерей, которым приходится выполнять всю тяжелую домашнюю работу с увесистым орущим ребенком на руках. Я таскал на плечах бревна, расчищая участки под пашни. Я выволакивал из глубоких и крутых оврагов столбы, колья и перекладины для постройки изгородей (и не могу сказать, что был тогда несчастнее, чем сейчас). Я носил лопату, лом, трамбовку, да еще вешал на шею связку изоляторов, нанизанных на веревку из кудели, и все это – не говоря уж о паяльнике, мешке с продовольствием, походном котелке и монтерских когтях – носил с утра до вечера, без отдыха, когда работал на прокладке телеграфной линии в Новой Зеландии; да еще частенько приходилось придерживать ношу только одной рукой, а другой цепляться за что-нибудь, карабкаясь наверх. Мне случалось помогать затаскивать телеграфные столбы на вершины скал или тащить их по тропинкам, где не пройти лошади.

Нашивал я и чемоданы по пыльным дорогам в те далекие дни, когда был молод и глуп. Спросите любого актера, которому случалось остаться на мели и отсчитывать потом шпалы от одного города до другого, – он расскажет вам, сколько весит чемодан, когда его несет на плечах человек, и без того уже придавленный невзгодами. Я пытался носить свою поклажу, как носят ранцы, и пришел к убеждению, что это самый верный способ до крови натереть себе перетянутые ремнями места. Я носил свое имущество в заплечном мешке: одеяла, еду, запасные сапоги и стихи, все вперемешку. Я пробовал носить свою поклажу на голове, и у меня потом долго болели шея и спина. Я носил тяжесть на сердце, тяжесть, которую должны были бы разделять со мной редакторы и издатели. Я помогал таскать мебель и вещи вверх и вниз по лестнице, переезжая с одной лондонской мансарды на другую. И я месяцами бродяжил в австралийской глуши со свэгом за плечами, и в сравнении со всем остальным, несмотря на все лишения, это была жизнь – свободная жизнь среди настоящих людей, собравшихся сюда со всех концов земного шара!

Австралийский свэг создала Австралия, и только она – Великая Страна безлюдья, грандиозных просторов и ослепительного зноя, страна, где царят три заповеди: «Верь в свои силы!», «Никогда не сдавайся!» и «Не оставляй товарища!». Страна, где похоронено столько человеческих трагедий и трагикомедий, величественных и самых банальных. Страна, где человек, оставшись без работы, взвалит на плечи свой свэг в Аделаиде и уйдет в неизвестном направлении, а через несколько лет появится на пороге хижины на берегу Залива Карпентария, или исчезнет навеки, или его обнаружит в лесной чаще и похоронит там конная полиция, или его никогда не обнаружат и никогда не похоронят… – да это и не столь уж важно!

Страна, которую я люблю больше всего на свете, не потому, что она была ко мне ласкова, а потому, что я родился на австралийской земле, и потому, что мой отец, хотя и родился под другим небом, был австралийским пионером и умер в Австралии, и еще по многим причинам. Австралия! Страна моя! Само слово звучит для меня музыкой. Господи, храни Австралию! Дай ей счастья во имя всех великих сердец, которые слились в ее одно большое сердце. Огради ее от тлетворного влияния Старого Света с его лицемерием, черствостью и торгашеством. И если при жизни моей настанет час сынам Австралии встать на ее защиту, дай мне, господи, умереть за нее, сражаясь в первых рядах, и найти свое последнее пристанище на австралийской земле.

Первое время золотоискатели пробовали носить свой скарб за спиной в мешке с перекрещивающимися на груди лямками, однако ноша сдавливала грудь и затрудняла дыхание, а, делая длинные переходы по жаре, человек должен дышать полной грудью. Затем была испробована скатка военного образца, надевавшаяся наискось через правое плечо, но носить ее при австралийской жаре было невыносимо, и от нее пришлось отказаться так же, как и от высоких сапог и краг. Еще совсем недавно австралийские художники и редакторы знали о жизни страны за пределами города не больше, чем на Даунинг-стрит знают о британских колониях вообще, и, очевидно, полагали, что военная скатка все еще в ходу, а некоторые художники так даже изображали свэгмена с палкой в руках, как будто это бродяга Старого Света, который только и посматривает, как бы ему пробраться к черному крыльцу, минуя собаку. Английские художники, кстати сказать, по-видимому, до сих пор убеждены, что австралийские лесорубы и гуртовщики появляются на свет в высоких сапогах, да еще начищенных до такого блеска, что прямо хоть брейся перед ними.

Свэг обычно состоит из «штуки» или длинной полосы коленкора (это покрышка свэга, ею же можно укрываться самому в ненастную погоду; в Новой Зеландии для этой цели берут клеенку или непромокаемую саржу) и пары одеял, преимущественно синих – такова уж традиция (откуда и второе название свэга «синявка»), внутрь же кладутся разные мелочи и запасная одежда. Сворачивают свэг следующим образом: раскладывают на земле кусок коленкора, поверх него одеяла; затем, отступив дюймов на восемнадцать от одного края, кладут аккуратно сложенные смену брюк, рубашку и т. д., связанные шнурками ботинки – носок к пятке, книги, пачку старых писем, фотографии и все безделицы, которые хотят захватить с собой, мешочек, где лежат иголки, нитки, перо и чернила, лоскуты для починки брюк, шнурки для ботинок и т. п. Вещи раскладывают равномерно и аккуратно, так, чтобы эту груду можно было легко закатать в свэг (некоторые сначала заталкивают вещи в старую наволочку или холщовый мешок), затем коленкор и одеяла загибают с боков во всю длину, так чтобы ширина свэга не превышала, скажем, футов трех. Свободный конец подворачивают, накрывают им всю начинку свэга и начинают скатывать его к противоположному концу, стараясь сделать свэг тугим, компактным и изящным. Тут уж приходится полагаться на собственные колени и эстетический вкус. Не доходя дюймов восемнадцати до противоположного края, свободный конец закладывают внутрь. Все это дело сильно напоминает рулет, только края свэга не стянуты, а идут кольцами. Свэг перевязывают тремя-четырьмя ремнями (то вопрос вкуса и наличия ремней). К верхнему ремню – дело в том, что свэг носят (а также ставят на пол в придорожных кабачках или прислоняют к стене или перилам веранды на привалах) в более или менее вертикальном положении, – итак, к верхнему ремню прикрепляют конец лямки (чаще всего для этой цели берут полотенце, чтобы не натирать плечо), а другой конец прикрепляют к нижнему ремню или ко второму снизу. Пиджак в свэг не закатывается, его подсовывают под ремни. К верхнему ремню веревкой привязывается небольшая торба – коленкоровый мешочек, величиной с наволочку, – в которой лежат кульки с чаем, сахаром и мукой, хлеб, мясо, сухие дрожжи, соль и т. д. Если свэг несут на левом плече, торбу перекидывают на грудь через правое плечо, и она служит противовесом свэгу, висящему сзади.

Путник может вскинуть на спину тяжелый свэг, так что он висит почти в вертикальном положении вдоль позвоночника, и нести его безо всякого противовеса, перекинув лямку через плечо, и это для него не более обременительно, чем вам, скажем, нести пальто. Некоторые умеют так ловко и удобно расположить свои пожитки и приладить ремни, что скатать свэг для них – минутное дело, а расстегнуть пряжки и раскатать его на земле они могут так же легко и просто, словно это рулон обоев, – остается только лечь и спать, подложив под голову одежду вместо подушки. На привале всегда садятся на свэг – сиденье это очень мягкое, поэтому брюки долго не снашиваются. А так как на бесконечных австралийских дорогах пыль обычно бывает мягкая и шелковистая, то и обувь носится замечательно. Человек со свэгом может пройти в среднем миль пятнадцать в день, но все дело в воде: если вы находитесь в пяти милях от колодца или водоема, а следующий будет через двадцать, то сегодня вы делаете привал, пройдя пять миль, и откладываете двадцать миль на завтра. Но если вода находится в тридцати милях, ничего не поделаешь, приходится идти все тридцать. Странствия по Австралии со свэгом за спиной имеют много различных и образных названий. Говорят: «Тащиться с синявкой на горбу», «Отплясывать с Матильдой», «С Матильдой на горбу», «Волочить свой барабан», «Скакать кенгурой», «Плестись на рысях», «Промышлять по кладовкам», но сейчас большинство бродячих стригальщиков именуют себя «сезонниками» и говорят про себя: «меряю дороги» или «таскаю свэг».