Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Генри Лоусон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 16 страниц)

Том Холл стал высказываться в том же духе, – но лишь когда его вконец извели, целый месяц издеваясь над ним по поводу трех номеров одной и той же газеты.

Красавица подвергалась обсуждению с психологической точки зрения; не забывали и проблему пола. Дональд Макдональд – стригальщик, профсоюзный лидер, которого посылали в случае необходимости делегатом от сезонных рабочих в другие провинции, – Дональд Макдональд сказал, что стоит ему завидеть уродливых, тощих девиц или женщин, толпящихся вокруг своего духовного пастыря, странствующего проповедника или барабана Армии спасения, как он невольно восклицает: «Богом обиженные!» Ибо всех их терзает любовный голод. Религиозная мания – не что иное, как половая неудовлетворенность, вывернутая наизнанку. И потому он убежден, что болезненно религиозных девиц легче всего совратить.

Но все это не имело никакого отношения к нашей девушке. Митчелл полагал, что ее постигло какое-нибудь большое горе или (это «или» принадлежит Митчеллу) разочарование в любви; однако было непонятно, как подобной девушке может не повезти в любви, – разве только ее жених умер либо осужден на пожизненное заключение. Дональд заметил, что, так или иначе, ее душа по чему-то изголодалась.

Митчелл высказал мнение, что ее, может быть, просто-напросто снедает жажда славы, то самое, что вынуждает девиц и женщин общаться с прокаженными, идти на поля сражений и возвращать к жизни уродливые обрубки человеческих тел, а также иной раз лжесвидетельствовать в суде, затягивая петли вокруг мужских шей. Митчелл заявил, что красавица может оказаться дочерью богатых родителей, даже аристократов, – для этого она достаточно хороша собой и интеллигентна.

– Как говорится в «Буллетине», – изрек под конец Митчелл, – «Каждая женщина в душе – хищница».

Однако ни у одной из замученных работой женщин Берка не возникало по отношению к этой девушке ни малейших подозрений или неприязни. Женщины утверждали, что она слишком чиста и красива для этих мест. Тут на вещи смотрели по-иному, чем в давно обжитых городах, где сплетницы чернят божий мир своими злыми языками. Берк был всего лишь маленьким транзитным городком в обширном краю; городком, который пропускал через себя свободных, добродушных, демократичных австралийцев и все лучшее из «паршивых овец» добропорядочного Старого Света; городком, где мужчины частенько должны были покидать семьи и на год и больше, владельцы лавок – полностью доверять покупателям, приятели – друг другу и где люди отличались широтой взглядов. Их умственный взор охватывал обширные просторы.

После своей первой памятной речи красавица редко баловала нас разговорами; все, что мы слышали от нее, были слова благодарности, когда она принимала пожертвования. Она никогда не выступала с проповедями; у нее был приятный голосок, и она обычно пела в хоре.

Так вот, если б то, о чем я тут пишу, было сплошным вымыслом и надо мной не довлело упрямое стремление говорить чистую правду, я бы мог сказать, что после знакомства обитателей Берка с красавицей их мораль внезапно чудесным образом изменилась к лучшему. Что Одноглазый Боген бросил играть в карты, пьянствовать, драться и сыпать ругательствами, присягнул на верность господу богу и сражается только с дьяволом-искусителем; что Митчелл скинул свою маску цинизма; что Дональд Макдональд перестал вкушать от древа познания, и ломать голову над психологическими загадками, и обрел счастье; и что Том Холл уже не слывет насмешником. Что с наступлением темноты никто больше не крадется через кустарник к известным необходимым заведениям, расположенным на окраине городка; и что свободомыслящие и обязательные леди из этих заведений вступили в Армию спасения.

Но ничего подобного не произошло. Верно, когда красавица появлялась, пьяницы малость утихали или убирались восвояси, драки и орлянка прерывались да временно употреблялась обыкновенная, невыразительная разговорная речь, – и это все.

Тем не менее большинство парней были откровенно влюблены в девушку из Армии спасения, – все те, кто не боготворил ее про себя. Долговязый Боб Бразерс, как утверждали, околачивался на улицах в надежде, что с ней произойдет несчастный случай – собьет лошадь либо еще что-нибудь в этом роде – и ему посчастливится вынести ее на руках; а пока что он наводил ужас на обитательниц бараков, бросая в темноте через изгородь поленья. Кто-то видел, как Барку-Рот, самый жадный человечишка в этих краях, опускал трехпенсовик в кружку, и в городе усиленно циркулировал слух (дело рук Тома Холла), будто Одноглазый Боген решил побриться и вступить в Армию спасения, перерядившись в девицу.

Симпатичный Джек Борхэм (по прозвищу Нагони Тоску), мечтательный стригальщик из Новой Зеландии, большой любитель Брет-Гарта, предпринял искусную попытку добиться успеха у красавицы. Он решил притвориться, будто с отчаяния стал пить и быстро опускаться, привлечь к себе таким образом ее сострадательное внимание, а затем сделал вид, что в жестокой борьбе с самим собой он исправился – ради нее. Джек поведал о результатах своего эксперимента с той легкой, безыскусной непринужденностью, которая была характерна для него и вообще для большинства тамошних жителей.

– Пропустил я несколько глотков, – рассказывал он, – и прилег малость отдохнуть под эвкалиптом у реки. Вижу, вдоль берега идет она и с ней еще какая-то девица из Армии спасения. Жара стояла ужасная. Я вспомнил историю насчет Сэнди и школьной учительницы из Брет-Гарта,^[21] и мне в голову пришла отличная идея – растянуться на солнышке и лежать без движения, словно я совсем обессилел. Ну, отшвырнул я шляпу в сторонку, улегся прямо на солнцепеке в самой изящной позе, какую только мог придумать, и постарался изобразить на лице скорбь, будто я вспомнил свою маму и пропащую юность. Я надеялся, что ей станет жаль меня и она, конечно, наклонится, подымет мою шляпу и нежно водрузит ее на мою грешную голову. Тогда я на минутку прихожу в чувство, беспомощно озираюсь вокруг, смотрю ей в глаза, вздрагиваю, гляжу стыдливо и горестно, встаю, шатаясь, на ноги, снимаю шляпу – наподобие Серебряного Короля перед публикой, когда он впервые выходит пьяный на сцену, – и ковыляю прочь, стараясь идти попрямее. А на другой день чищу зубы и ногти, надеваю белую рубашку и становлюсь отныне и навеки новым человеком.

Ну, ладно, лежу я с закрытыми глазами, слышу – идут, остановились, шепчутся. Она вроде говорит: «Бедняга» или что-то такое похожее. И в этот самый момент я получаю зонтиком в ребра – во всяком случае, я полагаю, так было задумано. Но у женщин неверный глаз, и острие зонтика угодило мне прямо в бок, между нижним ребром и бедренной костью. Что-то у меня щелкнуло, и я моментально уселся.

Смотрю, передо мной стоит огромная тетка с квадратными челюстями. А у красавицы в глазах, пожалуй, больше ужаса и отвращения, чем жалости. Но она девушка мужественная, скоро пришла в себя и заявила, что мне должно быть стыдно, – взрослый мужчина валяется в пыли, словно пьяный бродяга, – просто позорище, смотреть противно. Она велела мне отправляться к себе домой и как следует проспаться. А та, которая с квадратными челюстями, добавила, что вид у меня идиотский. Мне таки действительно было стыдно, и, наверно, я в самом деле в тот момент походил на идиота – так оно и бывает, когда попадаешь в дурацкое положение. Вся эта история сильно меня задела, я пошел в Вест-Берк, пил целых две недели подряд и продул в шашки двадцать фунтов какому-то ловкачу, который играл с завязанными глазами. Да, еще насчет зонтиков – они у них обеих были, но я до сих пор не знаю, которая меня угостила. Впрочем, это роли не играет. А Брет-Гарта я теперь и в руки не беру.

Джек помолчал минутку.

– И самое скверное, – уныло заключил он, – я боюсь, не догадались ли они, что я это нарочно затеял. Никогда не угадаешь, что женщина знает, а чего – нет. Вот этого я в них терпеть не могу. Я это стал замечать после того, как женился…

Между тем девушка из Армии спасения почему-то начала бледнеть и худеть, лицо ее осунулось, огромные глаза ввалились. Женщины Берка заявили, что это недопустимо и что красавицу следовало бы отправить домой, к ее друзьям, – наверно же они у нее есть. Когда она прихворнула и дня три не вставала с постели, женщины принялись готовить разные вкусные вещи, вручали их для больной через барачную изгородь и предлагали свои услуги. Но квадратная опекунша брала на дом стирку и сама ухаживала за девушкой.

Красавица по-прежнему торговала газетами и собирала пожертвования, но вид у нее был усталый, безразличный и какой-то пристыженный. Нам стало ясно, что она все больше разочаровывается в своей Армии и вообще ей все это надоело. Возможно, что она уже раскусила всю эту лавочку.

Дело в том, что в этих краях толку от Армии спасения – никакого, разве что с точки зрения сборов. Ее и посылают сюда, просто чтобы набрать побольше денег для голодающих штабов. Что же касается иных ее целей, местные жители – народ чересчур смышленый. Берк не знал бедности – в том смысле, как ее понимают в больших городах; еды тут вполне хватало, а жить во времянках и обходиться без удобств было делом привычным. Если с кем-либо происходил несчастный случай, если кто-то заболевал или умирал, оставляя вдову и сирот, то без всякой барабанной трескотни и воплей пускали шапку по кругу, и все устраивалось как надо. Тот, кто поиздержался, занимал пару фунтов у приятеля. Когда в городе появлялась новая семья без единого пенни за душой, находились люди, которые давали ей приют, и лавочники предоставляли кредит до тех пор, пока глава семьи не получал работу. А что до всего прочего, мы сами заботились о спасении своей души или ее погибели – смотря по обстоятельствам – без посторонней помощи, кроме, может быть, помощи друга.

Армия спасения при нужде ничем не могла нам помочь, а собрат по греху – мог, он ведь сам через все это прошел. Армия спасения – не что иное, как помеха на пути развития демократии, ибо она переманивает к себе тех, кто мог бы стать воинствующим демократом, – а также по другим причинам.

К тому же, если б мы все исправились, ей нечего было бы с нас взять для исполнения своей миссии в больших городах.

Некоторое время наша красавица была в услужении у жены налогового инспектора, однако и той не удалось ничего вытянуть из девушки относительно ее самой или ее друзей. Она по-прежнему ночевала в бараке, держалась своей Армии и участвовала в ее представлениях.

Наступило рождественское утро, и в Берке воцарились покой и всеобщая благожелательность. С предыдущего вечера в городе не произошло ни единой драки, если не считать дружеской потасовки, затеянной с целью разрешить спор относительно прошлой, а заодно и будущей принадлежности одной собаки.

Ночь была жаркой и душной, а с восходом солнца вообще дышать стало нечем. В такую погоду независимая часть мужского населения имела обыкновение брать из дому одеяла, отправляться в так называемый парк, он же городской сквер, и ночевать там под открытым небом. В семейных домах жены и дочери спали или пытались спать с раскрытыми дверями и окнами спален, в то время как мужья укладывались на верандах. Сам я в ту ночь расположился в укромном уголке парка, и меня разбудило утреннее солнце.

Поднявшись на ноги, я увидел путника, бредущего от моста по белой, пыльной дороге; дорога эта пролегала на запад к Хангерфорду, что на границе с Шеолем – сто тридцать миль через иссушенные зноем бесплодные заросли мульги. Походка человека была мне знакома. Это был Джон Меррик (он же Джек Лунатик), некогда секретарь профсоюза стригальщиков в Кунамбле и бессменный их представитель, где бы ему ни приходилось работать. Сам первоклассный стригальщик, он был одним из тех выдержанных, вдумчивых людей, которых обычно даже в беспокойнейших артелях стригальщиков насчитывается двое или трое; эти люди оказывают большое влияние на остальных и придают всей артели добрую славу в глазах профсоюза. Их выдержка и спокойствие не имеют ничего общего с презрительным снобизмом образованных англичан; в мягком и чуть печальном спокойствии этих людей чувствуется сила – как будто они прекрасно сознают, что интеллект у них выше среднего уровня, что они пережили больше горя и разочарований, чем многие из их друзей, и что друзья, наверное, не поймут их, если они станут говорить то, что чувствуют, и не смогут смотреть на вещи их глазами, – но сами они, при всем своем одиночестве и чуткой сдержанности, умеют понимать людей и сочувствовать им.

Я как-то работал на стрижке овец вместе с Джеком и, кроме того, встречался с ним в Сиднее, а подружиться с человеком в австралийских зарослях хотя бы на несколько недель – значит узнать его вдоль и поперек. Во всяком случае, так бывало со мной. В позапрошлое рождество Джек побывал в Сиднее, и, когда вернулся, что-то в нем переменилось. Он стал молчалив, больше пил, причем иной раз в одиночку, и курил без передышки. Он забросил своих друзей, почти не интересовался профсоюзными делами и пускался в путь по ночам один, без товарища.

Обитатель австралийских зарослей со дня рождения обзаводится другом, который так и прилипает к нему на всю жизнь, подобно родинке на теле. Даже разделенные сотнями миль в течение долгих лет, они навек остаются друзьями. За годы скитаний можно сменить многих приятелей, но всегда есть один настоящий друг, «мой друг», и самое обычное дело услышать от человека, пусть он будет во всех отношениях хорошим товарищем своему случайному спутнику по странствиям, как он запросто говорит о друге своего друга – «это друг Джека», – даже если тот находится где-нибудь в Клондайке или Южной Африке. Обитатель здешних мест нуждается в друге – чтобы было кому утешить его и поспорить с ним, чтобы было с кем вместе работать, и странствовать, и выпивать, чтобы было у кого занять денег, когда оказался на мели, чтобы было кому обзывать его непроходимым идиотом, а порой и схватиться с ним в драке; чтобы было кому всячески поносить его с глазу на глаз и защищать за спиной и лжесвидетельствовать ради него; лгать его девушке, если он холост, или жене, если он женат; выговорить ему работу в стригальне, если его нет на месте; а если он уехал куда-то в Новую Зеландию или Южную Африку, писать ему письма и советовать, стоит ли возвращаться обратно. Каждый из них поверит другому на слово даже вопреки мнению всего света, и каждый убежден, что его друг – порядочнейший из всех людей, когда-либо живших на этом свете. А самым лучшим человеком после старого друга считается тот, с кем ты вместе бродишь по дорогам, ездишь верхом, работаешь и выпиваешь.

В бараке стригальщиков повар первым делом спросит тебя: «А где твой приятель?» Как-то раз мне пришлось странствовать одному, и порой, судя по тону расспросов насчет местонахождения моего приятеля, невольно казалось, будто меня подозревают в том, что я прикончил его, и полагают, что это дело надо бы тщательно расследовать.

Если человек здесь вдруг отказывается от своих друзей и предпочитает одиночество, он делает верный шаг навстречу удобному для висельника дереву и петле, сделанной из пары седельных ремней.

В те времена мне казалось, что я в какой-то степени заменял Джеку друга.

– Привет, Джек! – приветствовал я его, как только он поравнялся с углом парка.

– Доброе утро, Гарри! – ответил Джек таким тоном, словно мы виделись вчера вечером, а не три месяца назад. – Как поживаешь?

Мы пошли по направлению к профсоюзной конторе: я располагался там в задней пристройке. Джек молчал. Но нет другого места на земле, где к молчаливости человеческой (в пределах разумного) относятся с таким уважением, как в австралийских зарослях, – ибо тут у каждого более или менее печальное прошлое и в каждом живет невидимый дух этого прошлого, порожденный чужой неведомой страной и объясняющийся на чужом языке. Здесь обычно говорят: «Джек задумался!», – и оставляют Джека в покое. Обычно у тебя тоже есть о чем подумать; и когда идешь по дороге вместе с другом, ничего особенного нет в том, что за целый день вы не обменяетесь и словечком. Утром Джим скажет приятелю: «Что ж, Билл, кажется, я выгодно купил эту лошадку»; а попозже, что-нибудь за полдень, когда они прошагают миль двадцать, Билл догадается ответить: «А по-моему, тебя здорово надули».

Я люблю, когда мне попадается задумчивый друг, и я считаю, что думать вдвоем, за компанию, куда полезнее, удобнее и к тому же менее рискованно, чем заниматься этим одному.

По пути к профсоюзной конторе мы с Джеком проходили мимо Королевского отеля и, случайно заглянув в открытую дверь спальни, выходящей на веранду, увидели свеженькую и хорошенькую молодую жену хозяина, которую он привез из Сиднея; она лежала в грациозной позе под москитной сеткой, подобная Спящей Красавице, а сам босс растянулся на веранде поперек входа в спальню. (Можно было бы и не упоминать о нем, но он являл собой воплощение супружеского доверия.)

Я глянул на Джека, предполагая увидеть на его лице усмешку, но он и не думал усмехаться. Казалось, у него вдруг защемило на сердце при мысли о чем-то, что могло бы быть.

Когда мы пришли в мою пристройку, я вскипятил в котелке чай и поджарил кусок мяса.

– Ты шел всю ночь, Джек? – спросил я.

– Да, – ответил он. – Вчера я был в Эмусе.

Есть он отказался. Я решил про себя, что Джек, пожалуй, чересчур уж задумчив и это не пойдет ему на пользу.

По сравнению с тем, как он выглядел во время нашей последней встречи, Джек здорово похудел и осунулся, и в глазах у него сквозила та же усталость и безнадежность, которую я замечал у Тома Холла после недавней крупной забастовки стригальщиков; в те дни Том не знал сна и отдыха, подбадривая своих товарищей по борьбе, помогая им выдержать тяжелые, горькие испытания, – но борьба все-таки была проиграна…

– Послушай-ка, Джек, – спросил я наконец, – что с тобой стряслось?

– Да ничего, Гарри, – ответил он. – С чего ты это взял?

– Попал в какую-нибудь неприятную историю? – продолжал я. – Что сделала с тобой эта Хангерфордская дорога?

– Говорю тебе, все в полном порядке. А как твои дела?

Он вытянул из кармана какую-то бечевку, обрывки бумаги, затем пыльную пачку фунтовых банкнотов и швырнул ее на постель. Как раз в то время я сидел без денег, поэтому взял один фунт и свой котелок и собрался в Королевский отель за пивом. Я надеялся, что пиво развеет горькие мысли Джека.

– Возьми несколько фунтов, – предложил он. – Судя по твоему виду, тебе не мешало бы приобрести пару новых рубашек и еще кой-какую одежонку.

Но с меня было достаточно и одного фунта. А впоследствии Джек имел, по-моему, все основания быть довольным этим обстоятельством, учитывая тот оборот, который приняло дело.

– Ну, какие новости в Берке? – поинтересовался Джек за кружкой пива.

– Никаких, – ответил я, – кроме того, что у нас тут появилась прехорошенькая девушка из Армии спасения.

– Пора бы уж! – проворчал Джек.

– Послушай, что на тебя нашло в последнее время? – спросил я. – Может, я сумею тебе помочь. Нечего меня уверять, будто ничего не случилось. Если уж человек начинает задумываться и держится особняком, это плохой признак, наверняка дело кончится суком и веревкой. Давай-ка выкладывай, что с тобой происходит. Тебя что-то мучает, так, что ли?

– Да вроде того, – сказал Джек. – Нас всех что-нибудь мучает. Но это не твоя забота, Гарри; у меня все в порядке. Я ведь не вмешиваюсь в твои дела, чего же ты вдруг решил взяться за мои. Это, знаешь, не лучше, чем бить чужую собаку. – И он изобразил подобие усмешки.

– Одно скажи, Джек, – наседал я, – тут замешана женщина?

– Да, – сказал он, – женщина. Теперь ты доволен?

– Девушка? – спросил я.

– Да.

Больше не о чем было и говорить. Я-то думал, что дело обстоит даже хуже, что, может быть, он когда-то где-то женился и потом все пошло кувырком.

Нас позвал к себе обедать Билли Вудс, и, должен вам сказать, это был настоящий рождественский обед – все холодное, кроме овощей; веранду все время поливали из шланга, вопреки запрету властей; жена и свояченица Билли сидели за столом оживленные, свеженькие и веселые, – не чета большинству местных женщин, потных, закопченных и злых оттого, что они все утро жарятся у кухонного огня, готовят плюм-пудинг и раскаленное жаркое – лишь по той причине, что их бабушки в Англии всегда подавали на рождество горячий обед.

После обеда мы отправились на прогулку по реке, без особого труда поднялись вверх по притоку, а затем поплыли вниз по течению в тени прибрежных деревьев. Это было намного лучше, чем идти спать, проснуться расслабленным, в испарине, и потом иметь дело с женщинами, страдающими от головной боли, что с ними частенько случается в рождество.

Миссис Вудс всячески пыталась расшевелить Джека, но безуспешно, а вечером он забрел в трактир и принялся опрокидывать стакан за стаканом, чем серьезно обеспокоил Билли Вудса.

– Боюсь, что с Джеком неладно, – сказал он.

После вечернего чая большинство из нас собралось у веранды Уотти. Почти все, что происходило в Берке, происходило в трактире Уотти или рядом с ним.

Если, к примеру, понесет лошадь с повозкой, ее обычно останавливали как раз напротив Уотти, и это наводило на мысль, как говаривал Митчелл, что основная масса местных героев выпивала именно здесь, а также, что самых отчаянных смельчаков надо искать среди отъявленных пьяниц. (Правда, иногда сорвавшаяся лошадь налетала на эвкалиптовый столб трактирной вывески, на которой висел и фонарь, и разносила повозку в щепки.) К тому же трактир Уотти был своего рода профсоюзным заведением для возчиков, а это народ довольно крутой; да и в пиве, которое он отпускал, было нечто такое, что заставляло посетителей весьма оживленно спорить; а на заднем дворе можно было увидеть великолепные драки. Собаки Уотти славились в городе своей сварливостью, и здесь не проходило вечера без собачьих боев, которые часто заканчивались людскими драками. Если какая-то лошадь вдруг выходила из повиновения седоку, этот седок имел все шансы оказаться сброшенным на веранду к Уотти, если не влетал прямиком в бар. Все жертвы несчастных случаев или заболевшие стригальщики обычно доставлялись сюда же, так как трактир Уотти считался наиболее подходящим и удобным для них местом. Митчелл категорически отказывался видеть причину всего этого в добром нраве и великодушии хозяина, – он утверждал, что тот гонится за рекламой и думает лишь о выгоде. Уотти знает, как обделывать делишки, он себе на уме, это уж точно. Митчелл намекал еще, что, случись с ним самим какая беда, он нипочем не согласится, чтобы его сюда притащили, – для Уотти каждые похороны выгодны, одного пива сколько выпьют. Том Холл высказывал предположение, что Уотти втихомолку подкупил и Армию спасения.

Я сидел на табуретке у стены веранды вместе с Дональдом Макдональдом, Бобом Бразерсом (Жирафом), Митчеллом и еще с кем-то, а Джек Лунатик сидел на корточках, прислонившись спиной к стене и надвинув шляпу на глаза. Армия спасения прибыла в урочное время, но мы не сразу увидели нашу девушку, – она немножко запоздала. Митчелл сообщил нам, что ему нравится бывать тут, когда Армия возносит молебны и красавица на месте; он нисколько не возражает, чтобы за него молилась такая хорошенькая девушка, хотя и уверен, что его уже никто не спасет – разве что за дело возьмется настоящий ангел. Он сказал, что его бабушка всю жизнь, каждый вечер, а по воскресеньям даже трижды молилась за него, да сверх того в рождество, если оно не приходилось на воскресный день; однако к просьбам старушки, по-видимому, мало прислушивались на небесах, так как он с каждым годом все глубже погрязал в грехе, шел все дальше темными путями, пока наконец не докатился до преступления.

Когда молитва закончилась, в круг выскочила тощая «тронутая» женщина; она помешалась на почве религии, подобно тому как у многих женщин бывает помешательство на почве женского равноправия и по сотне других причин. Лицо у нее было такое худющее, скулы так резко выдавались, а рот был такой широкий, что когда она раскрывала его, то становилась похожей на манекен чревовещателя и даже казалось, что под ушами у нее появлялись трещины.

– Говорят, что я сумасшедшая! – визжала она пронзительным, надтреснутым голосом. – Но я не сумасшедшая, нет! Я только тронулась на господе Иисусе Христе. Вот и все!..

Но тут в круг вдруг вылез «аминник», которого мы прозвали «Умора» – вечно он что-нибудь сморозит; он закатил глаза кверху, замахал руками, будто жонглировал двумя шарами, и прочувствованным тоном провозгласил:

– Благодарение господу, что эта женщина тронулась праведным местом!

Том Холл расхохотался, да и большинство остальных грешников явно еле сдерживали ухмылки. Вероятно, и Армия спасения почуяла, что тут что-то не так, и хор поспешно запел гимн.

Вперед вышел здоровенный американский негр, раньше работавший ночным сторожем в Сиднее. Он замахал руками в такт пению, а потом, придя в сильное возбуждение, стал выделывать такие движения, будто в страшной спешке тащит вниз канат, переброшенный через блок.

– Спустись к нам, господь! – восклицал он басом, словно аккомпанируя поющему хору. – Спустись к нам, господь; спустись к нам, господь; спустись к нам господь; спустись к нам, господь! – И чем быстрее он это повторял, тем быстрее тянул вниз свой канат. Смотреть на него было чистое удовольствие.

А когда хор умолк, он принялся проповедовать:

– Друзья мои! Когда-то я был черен, как уголь в шахте! Когда-то я был черен, как чернила в океане греха! Но теперь – благодарение и благословение господу – я белее самого снега!

Том Холл, сидевший в углу веранды, прислонил голову к столбу и плакал от смеха. Он пожертвовал сегодня целый шиллинг, и его деньги вполне окупились.

Затем появилась наша девушка, и ее мигом втолкнули в круг. Она была худой и бледной, как никогда раньше, глаза ее сверкали лихорадочным блеском, который мне совсем не понравился.

– Друзья! – произнесла она. – Сегодня у нас рождество…

И больше она ничего не успела сказать, потому что, едва заслышав ее голос, Джек Лунатик вскочил на ноги так стремительно, будто он по ошибке уселся на грудного ребенка. Он бросился вперед, на мгновение остановился, как бы не веря собственным глазам, и коротко вскрикнул:

– Ханна!

Она вздрогнула, словно ее вдруг подстрелили, окинула Джека безумным взглядом и, спотыкаясь, кинулась к нему навстречу; в следующий миг он уже держал ее в объятьях и уводил с собой в хозяйскую комнату.

Я слышал, как миссис Брейтвейт крикнула, чтобы принесли воды и нюхательной соли; такая же толстая, как Уотти, и очень похожая на него с лица, она была, однако, более чувствительной и жалостливой.

Вслед за тем через открытое окно хозяйской комнаты до меня донеслись слова Ханны:

– О Джек, Джек! Почему же ты уехал и бросил меня, не простившись? Это было жестоко с твоей стороны!

– Но ты же сама прогнала меня, Ханна, – сказал Джек.

– Это… это ничего не значит. Почему ты не писал мне? – всхлипнула она.

– Потому что ты ни разу сама не написала.

– Это не оправдание, – заявила она. – Ты п-поступил со мной жестоко, Джек.

Миссис Брейтвейт опустила окно. Только что пришедший посетитель спросил Уотти, что тут произошло. Одна девица из Армии спасения, объяснил тот, разыскала своего дружка, или мужа, или давно исчезнувшего брата, или еще кого-то, – там с ними хозяйка занимается; после этого Уотти снова задремал.

А мы решили перебраться в Королевский отель и захватили с собой Армию спасения.

– Вот так оно и бывает, – изрек Дональд Макдональд. – Для женщины всегда главное любовь или бог, а для мужчины – любовь или дьявол.

– Что касается мужчин, – вставил Митчелл, – иной раз любовь и дьявол уживаются в них вместе.

Я внимательно посмотрел на Митчелла, но у него было такое выражение лица, словно он всего-навсего сказал:

– По-моему, собирается дождик.

Тени минувших святок^{28}

Случалось ли вам когда-нибудь оглядываться на рождественские праздники минувших лет, вплоть до тех далеких дней, когда вы были чисты душой и верили в Деда Мороза? Порой вы казались себе скверным, но ведь понять, насколько ты был тогда чист душой, можно, лишь став взрослым и поскитавшись вдоволь по свету.

Дайте припомнить.

Рождество в английской деревушке. Оголенные ветви деревьев и живой изгороди и тяжелым грузом давящее на сердце свинцовое небо, и под ним, в пальто и раскрыв зонтики, бродим мы – изгнанные в Англию потомки английских изгнанников. Нам грезится ясное безоблачное небо, и солнце над головой, и подернутые дымкой неоглядные дали, и голубые горные цепи, растворяющиеся в лазурной синеве, и извивы золотистых пляжей, и песчаные дюны, пологими уступами сбегающие вниз, и Тихий океан во всем его великолепии! Нам грезятся гавань Сиднея на восходе солнца и девушки, с которыми мы ездили на пляж в Мэнли.

Рождество в лондонской квартирке. Мрак, слякоть и сажа. Австралийцы не так страдают от холода, как от этого беспросветного мрака. Мы тоскуем по солнцу.

Рождество на море, точнее, три рождества. Первый раз мы едем, полные надежды и при деньгах, в каюте первого класса на пароходе, идущем из Сиднея к западному побережью Австралии в начале «золотых» девяностых годов, и затем, через рождество, возвращаемся в трюме; на этот раз одежда на плечах – наше единственное достояние. Все это результат нашей неорганизованности: должно было бы быть наоборот.

Рождество в палатке «на Западе» – вокруг столько старых друзей «с Востока», что казалось, будто вернулись добрые старые времена. У нас было пять фунтов солонины и банка из-под керосина вместо кастрюли, но пока мы вспоминали былое, худой, как скелет, одичавший пес выхватил мясо прямо из кипящей воды и скрылся в кустах. Тут уж совсем стало похоже на старые времена.

Рождество на «Тасмании» по пути в Новую Зеландию, уже с жизненным опытом за плечами. Нам подали на обед плюм-пудинг, но он оказался совсем раскисшим. Мы не стали его есть и выбросили за борт, «чтобы он не затопил пароход», и пудинг пошел прямо к илистому дну. На этот раз «Тасмания» была спасена, но на следующий год она все-таки затонула около Гисборна. Возможно, кок снова приготовил плюм-пудинг. Вместе с «Тасманией» пошло ко дну и письмо от девушки, которую я любил, но это обстоятельство к делу не относится, хотя лично для меня оно имело огромное значение.

Рождество в Новой Зеландии – я тогда был в артели, прокладывавшей новую телеграфную линию. Ни пудинга, ни жареного мяса, потому что на двадцать миль вокруг не было ни полена дров. Под походные котелки повар подкладывал охапки кудели и зажигал в самый последний момент, когда весь лагерь был уже в сборе.