Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Генри Лоусон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

Нет. Я бы держал только добрые, веселые книги о самом лучшем и светлом в человеческой природе – Чарльза Диккенса, Марка Твена, Брет-Гарта, вот таких людей. И я бы развесил только австралийские картины, изображающие самые светлые и лучшие стороны австралийской жизни. И у меня пелись бы только австралийские песни. В «Отеле Пропащих Душ» не пели бы ни «Лебеди на реке», ни «Дом, милый дом», ни «Анни Лори» – ни одну из старых английских песен. Сколько людей из-за них падают духом в зарослях, пьют и кончают жизнь самоубийством. И если какой-нибудь новичок запоет в моем отеле «Перед самым боем, мама» или «Пожалей меня, мама родная», то он тут же убедится, что и в самом деле пел перед боем. Ему придется убираться из отеля и идти спать в заросли, а там его во сне будут, не жалея, жалить москиты и муравьи, так что он живо проснется. Я ненавижу мужчин, которые вечно скулят о маме, потому что, как правило, они никогда ни мать свою, да и никого другого, кроме свой собственной ничтожной персоны, не любили.

У меня будут вестись интеллектуальные, возвышенные разговоры для тех, кто…

– А этим кто же будет заведовать? – быстро спросил я.

– Вообще-то я полагал взять это на себя, – задумчиво ответил Митчелл, – во всяком случае, на время, но, пожалуй, у доктора или у женщины с прошлым будет больше опыта в этом отношении. Я буду заменять их при нужде. Ты, конечно, не можешь судить о моих способностях в этой области, так как мне не с кем было практиковаться с тех пор, как я хожу с тобой. Ну да это не важно. Интеллектуальные разговоры будут вестись ради новичков из опустившихся. А если в отель заявятся какие-нибудь прогоревшие актеры, то они смогут, если захотят, поставить там пьесу, – это внесет некоторое оживление и поможет поднять культурный уровень погонщиков и бродяг-сезонников. У меня и сцена будет устроена, и кое-какие декорации припасены. Я сделаю все, чтобы завлечь стригальщиков в мой отель сразу после сезона стрижки и помешать им кинуться со своими деньгами в ближайший кабак или в Сидней, где их обчистят официантки.

А в последнем акте героя прикончат за подлость, а героиня выйдет замуж за злодея, в конечном счете с ним она скорее найдет свое счастье.

– Ну, а кто будет ведать фермой? – спросил я. – Ты, наверное, залучишь экспертов из сельскохозяйственного колледжа?

– Нет, – ответил Митчелл, – я найду какого-нибудь разорившегося после засухи местного фермера и поставлю его на это дело. Беда тут только в том, – добавил он в раздумье, – что если взять фермера, который всю жизнь работал, как вол, на пыльных, каменистых клочках земли в зарослях, и посадить его на землю, где полно и воды и навоза и где, бросив горсть семян в почву, остается только закурить трубку и сидеть посматривать, как они растут, то он может затосковать. Такова уж человеческая природа.

– Ну и, конечно, мне придется завести своего «чудака» – что-то вроде местной достопримечательности для оживления обстановки.

Я не возьму человека, который всю свою жизнь прожил счастливо и без забот; я раздобуду какого-нибудь старого бедолагу, которого жена пилила и пилила, пока не умерла, у которого много раз продавали имущество за долги и которого засаживали в каталажку за то, что он топил свои горести в вине, который завел было похоронное бюро, но разорился и в конце концов пристроился на место садовника, или сторожа, или еще чего-нибудь в этом роде в сумасшедшем доме. Вот кого я раздобуду себе. Такой скорей окажется юмористом и философом и поможет развеселить постояльцев «Отеля Пропащих Душ». Думаю, что пропащие души очень к нему привяжутся.

– А спиртные напитки будут подаваться в «Пропащих Душах»? – спросил я.

– Да, – ответил Митчелл. – У меня будут лучшее пиво, виски и вина. После чая каждый сможет выпить ровно столько, сколько ему нужно, чтобы почувствовать себя довольным и счастливым и ничуть не хуже, не глупее, ничуть не менее чистым и честным, чем любой другой, – но не больше. А если забежит к нам какой-нибудь бедняга в белой горячке, спасаясь в паническом ужасе от преследующих его драконов, зеленоглазых гадин и красноносых чудищ, – мы приютим его, дадим ему успокоительные капли, полечим его, будем ухаживать за ним, прочистим его слабительным, будем давать ему маленькими дозами хорошее виски и, самое главное, посочувствуем ему. Мы скажем, что сами много раз бывали в еще худшем виде. Мы не будем долбить, что он слабовольный эгоист, не будем жалеть о его загубленной жизни. Мы постараемся представить его гораздо лучше, чем он есть на самом деле. В большинстве случаев именно раскаяние толкает людей в лапы к черту – особенно в зарослях. Когда человек твердо считает себя безнадежным, то для него и не остается никакой надежды. Но как только он начинает в этом сомневаться, так появляется шанс на спасение. Надо заставить его поверить, что с другими бывает еще хуже. Мы не будем читать ему проповедей о грехе распущенности, нет, но мы попытаемся доказать ему, как глупо пускать на ветер свою жизнь. Видит бог, я-то это знаю.

А главное, мы попытаемся выбить у него из головы проклятое, укоренившееся мнение, что человеку трудно переделаться, – что ему приходится вести беспощадную борьбу с самим собой, чтобы не пить. Жаль, что пьяницы не могут поверить, какое это нетрудное дело. Мы прямо поставим перед ним вопрос – стоят ли несколько часов удовольствия тех многих дней мучений, которыми он за них расплачивается.

– А как только вы поставите его на ноги, – сказал я, – он, скорее всего, тут же отправится кратчайшим путем в ближайший кабак и опять загуляет вовсю и через неделю вернется в «Пропащие Души» в еще худшем виде, чем прошлый раз. Тогда что вы будете делать?

– Мы опять приютим его и опять подправим немножко. И в третий раз сделаем то же, и в четвертый, если надо. Я считаю, что когда берешься за что-нибудь, то надо доводить дело до конца. А если он не вернется после очередной пьянки, мы сами пойдем искать его в зарослях, принесем в дом, и дадим ему возможность умереть в постели, и, насколько возможно, облегчим ему смерть. Я один раз видел, как человек умирал прямо на земле, а другой раз я нашел мертвого в зарослях. Мы похороним его под эвкалиптом и сделаем надпись «Священна память о Человеке, который умер (У. Г. Душу его)». Я устрою уютненькое маленькое кладбище с эвкалиптами вместо памятников, и, помяни мое слово, там будут достойные внимания надгробные надписи.

– Какую же ты рассчитываешь получить благодарность за свой «Отель Пропащих Душ»? – спросил я.

– Никакой, – не задумываясь, ответил Митчелл. – Это же не Синдикат по Добыче Благодарностей. Люди, может быть, будут говорить, что «Отель Пропащих Душ» – это притон, куда с помощью похищенных женщин и девушек заманивают мужчин и обирают их до нитки. Возможно, мне будут грозить всевозможными карами, возможно, меня будет преследовать закон. Я все равно не сдамся. А может быть, они захотят наградить меня орденом или сделать из меня святого и начнут мне поклоняться – а потом вздернут на виселице. Филантроп или реформатор может считать, что ему повезло, если ему удалось до конца своей деятельности сохранить свою шкуру, не говоря уж о добром имени. Ну да ладно! А вот что касается благодарности, то ведь именно боязнь неблагодарности удерживает тысячи людей от добрых дел. Это такое же мелкое, эгоистичное, трусливое чувство, как любая другая форма страха, который довлеет над миром, например боязнь, чтобы тебя не посчитали за труса, или за чудака, или за зазнайку, или за позера, или за слишком хорошего человека, или за слишком плохого – даже, пожалуй, боязнь неблагодарности наиболее эгоистична. Тот, кто вечно бубнит о человеческой неблагодарности, как правило, никакой благодарности не заслуживает; обычно наоборот, он сам должен быть благодарен людям, что ему разрешают жить на свете. Он до тех пор взвинчивает себя мыслями о человеческой неблагодарности, пока не становится законченным циником. Он смотрит на мир, как на окно, за которым задернута занавеска; в стеклах отражается мертвый, холодный свет луны, и человек проходит с кислым лицом мимо, а если бы он потрудился заглянуть внутрь, он бы, вероятно, увидел жилище, согретое уютным огнем очага, сочувствием, радостью, добром, любовью и благодарностью. Иногда, когда ему приходится совсем плохо и он вынужден идти к людям и просить хлеба, его поражает, сколько он встречает доброжелательности, причем там, где он меньше всего на нее рассчитывал. Ну, довольно. Я, кажется, становлюсь сентиментальным.

– И совсем забыл об «Отеле Пропащих Душ», – сказал я.

– Нет, не забыл, – ответил Митчелл. – Я все обязательно устроил бы так, как сказал. А потом передал бы все полномочия надежному человеку, вложил бы в дело весь свой капитал до последнего гроша, подобрал бы порядочных людей в попечители и снова пошел бы бродить по дорогам. Я уже слишком стар, чтобы долго сидеть на одном месте (я из тех пропащих душ, которым всегда лучше где-нибудь в другом месте). Я так привык к дорогам, что если меня запереть в доме, то я по ночам буду ходить взад и вперед по комнате и не дам никому спать; к тому же мне будет очень неуютно и непривычно легко без моего свэга.

– Значит, ты все свои деньги вложишь в это дело?

– Да, кроме разве одного или двух фунтов на дорогу. Ведь, кто знает, когда-нибудь, может, и я, запыленный, усталый, оборванный, нищий и старый, приду к дверям «Отеля Пропащих Душ» и буду рад отдохнуть там ночку. Но я никому не скажу, что я старый Митчелл, миллионер, основатель «Отеля Пропащих Душ». А то они еще начнут суетиться вокруг меня, а я этого не терплю. Однако пора нам двигаться в путь, Гарри.

С заходом солнца поднялся прохладный ветерок; мы с трудом встали на ноги, вскинули на спины свои свэги и сумки с едой и двинулись в путь. Надо было добраться к ночи до следующего водоема. Табак у нас кончился, и мы заняли немного у одного из погонщиков волов.

Г. Лоусон «Отель Пропащих Душ»

Бандероль^{16}

В Австралазии^[14] – а может быть, и во многих других краях – существует обычай, о котором, как нам кажется, стоит рассказать. Едва ли редакторы и владельцы газет хорошего о нем мнения, да и акционеры тоже, если они вообще над этим задумываются, но все же, поверьте, это освященный временем добрый старый обычай. В силу разных причин среди золотоискателей стародавних времен он был больше в почете, чем среди относительно оседлых нынешних жителей зарослей, конечно, речь идет не о безнадежных бродягах – сами они приобщиться к этому обычаю не могут, потому что ни денег у них нет, ни возможностей, а кочуют они, увы, в таких неопределенных направлениях, что приобщить их к нему очень трудно. Мы имеем в виду пересылку бандеролью газет и журналов от одного дружка к другому.

Получает Билл свою газету и при свете свечи или плошки добросовестно читает ее всю от начала до конца, попыхивая трубкой у себя на койке в хижине, или палатке, или, еще того лучше, развалившись на полянке под деревом в солнечный воскресный день, сияя великолепием чистой рубахи, носок и молескиновых штанов. Но вот чтение окончено, и если сразу у него газету не одолжат, Билл сложит страницы по порядку, аккуратно свернет и сунет в такое место, чтобы знать потом, где найти. Одалживают газету обычно так:

– Билл, как кончишь, дай посмотреть, что там пишут в этой твоей газетке, а? – говорит Джек.

Билл говорит:

– Я уже обещал Бобу. Возьми после него.

Когда наконец газета попадает в руки Джека, Билл говорит:

– Не забудь вернуть, как прочтешь. Смотри, как бы эти обормоты не перехватили – тогда ищи-свищи.

Но и остальные обормоты добираются до газеты после того, как их отошлют к Биллу.

– Иди спроси у Билла, – говорит Джек очередному обормоту. – Я у него брал.

Наконец газета снова у Билла – зачастую только после долгих перебранок, взаимных обвинений и отпирательств, – и Билл с суровым видом ее расправляет, свертывает и запихивает за стропила, за столб, или за доску, или под подушку, – чтобы не пропала. Ему эта газета еще нужна – он хочет отослать ее Джиму.

Билл ничего не смыслит в упаковке, про оберточную бумагу он и не слыхивал. Он долго складывает газету и так и сяк, но самый первый вариант обычно приходится ему больше по вкусу. Пакет выходит неказистый, торчит горбом, и, прижав его грузом, чтобы он без него не развернулся, Билл принимается за поиски бечевки. Иногда он крепко-накрепко перевязывает газету посередине, иногда – с краев; бывает, пропустит бечевку внутрь и связывает газету таким способом, а то сразу двумя способами или сразу всеми известными ему способами, – чтобы она ненароком не развязалась, чего с ней, как правило, никогда не случается. Если бечевка, которую он раздобыл, коротка, – он связывает два куска и подвергает узел солидному испытанию; если бечевка тонкая или в ход идет нитка, он для крепости складывает их вдвое. Потом озабоченно рыщет по лагерю в поисках чернил и пристает ко всем, куда девалась ручка; наконец все готово, и он старательно выводит адрес на полях газеты, иногда в двух-трех местах. Перед тем как начать, он минутку размышляет; кончив писать, созерцает адрес в немом и покорном изумлении и скребет затылок чернильным пальцем. Его старинный друг Джим всегда был обыкновенный Джим без всяких заковырок; а тут, чтобы газета добралась к нему, надо написать:

Мистеру Джеймсу Митчеллу

на ферме Дж.-У. Дауэлла, эсквайра,

станция Мунниграб^[15]

и тому подобное. «Митчелл» – смех да и только! У Билла это как-то не вяжется с Джимом, а тут еще «Джеймс»!

А этак через недельку где-нибудь в Кулгарди, или в далеком северном Куинсленде, или на лесозаготовках в Маориленде^[16] Джим после ужина наведывается на почту. Писем он не ждет, но от Билла может прийти газета. Билл обычно присылает газеты. Письма старые друзья пишут друг другу редко.

Конечно, у Билла и Джима бывали расхождения во взглядах. В старину они часто долго и громко спорили, и вот теперь наткнется Билл на статью или заметку, которая отражает его мысли и доказывает его правоту в пику взглядам Джима, отметит ее ухмылкой и четырьмя крестами по углам – а то поставит по кресту на всякий случай и по сторонам – и отправляет Джиму, полагая, что теперь-то припер Джима к стене. Кресты эти не слишком изящны, но вполне отчетливы; Джим замечает их, еще не раскрыв газеты, и с интересом переворачивает страницу. Читая, он добродушно усмехается – бедняга Билл все такой же твердолобый и упрямый, никак не слезет со своего старого конька. Джим, конечно, в затруднительном положении – на таком расстоянии не поспоришь, но если Джим примет это дело близко к сердцу, он усядется да и настрочит ответное письмо, где с помощью всех своих старых доводов докажет, что только осел мог написать подобную дребедень в газету. Вот по такому случаю они могут перекинуться письмами, но это бывает редко. Чаще Джим подождет, пока в другой газете попадется ему статейка, которая поддерживает его сторону в споре и, на его взгляд, в пух и прах разбивает защитника Билла; Джим отмечает такое место усмешкой и еще большими крестами и шлет газету Биллу. Оба они демократы (старинные друзья почти все демократы), и вот время от времени то одному, то другому понравится в газете статья или стихотворение, он пометит ее с одобрением и отправит дружку. А иной раз увидит хорошую шутку или извещение о смерти старого друга. И сколько чувств, сколько воспоминаний пронесет крошечный абзац через всю страну!

Джим – заядлый грешник и безбожник, а Билл – серьезный убежденный, почтенный атеист, и поэтому часто в газету оказывается вложена религиозная брошюра или трактат – кто-нибудь вложил для смеха.

Давным-давно – очень давно – Билл и Джим «страдали» по некой розе, – или лилии золотых приисков, – назовем ее Лили Кинг. Билл и Джим оба за ней ухаживали, ссорились из-за нее, может быть, дело даже доходило до драк и из-за нее на долгие годы разъехались в разные стороны. Все это былью поросло. Возможно, она любила Билла, может, Джима, а может – обоих; а может, и сама не знала, кого из них двоих. Может, она не любила ни того и ни другого, а только водила их за нос. Так или иначе, она отвергла обоих. И вышла замуж за другого – назовем его Джим Смит. И вот как-то Билл читает в местной газете что-нибудь наподобие следующего:

10 июля в собственном доме (коттедж Эврика, улица Балларат, Толли Таун) супруга Джеймса Смита разрешилась близнецами – девочкой и мальчиком; все трое здоровы.

Билл отмечает заметку восклицанием, улыбкой и большими крестами и отсылает ее Джиму. А потом еще долго-долго думает, и курит, и думает, пока не гаснет очаг, забыв о том, что нужно залатать штаны.

А на далеких Оклендских каучуковых плантациях заметку прочел Джим, ухмыльнулся, потом лицо его сделалось серьезным, он сидит, и механически скребет кору при мерцающем свете очага, и думает. Мысли его в прошлом – далеком и туманном, туманном и далеком. Потому что вновь появилась старая знакомая боль, которую он так долго отгонял, и опять ранит сердце – точно вернулась неверная жена и, упав перед ним на колени, протянув дрожащие руки, умоляюще подняла залитые слезами глаза, полные любви, которую она почувствовала слишком поздно.

Считается большой честью, если ваше произведение опубликовано в английском журнале или когда оно вышло в виде книги, когда вас хвалят критики и перепечатывают все газеты страны и даже когда вас разругают на все корки. Но, если вдуматься, не меньше чести и в том, чтобы строки, вышедшие из-под вашего пера, были помечены чернильными крестами на засаленной измятой газете, которую Билл или Джим получил от старого друга – в перевязанной куском бечевки газете, которая проходит тысячи миль, с накорябанным в нескольких местах адресом.

Нет милее родной страны^{17}

Дилижанс, шедший в Бленхейм, миновал седловину перевала Тэйлора и катил вниз; впереди расстилалась долина реки Аветер. По ту сторону реки, справа, гряда холмов, поросших высокой травой, постепенно опускалась однообразными серыми склонами и равнинами к далекому океану. Леса здесь не росли; лишь купы вывезенных из-за моря деревьев стояли там и сям, как часовые, величественные в своем одиночестве.

– Да-а, великолепная страна Новая Зеландия, – заговорил плотный седобородый и сероглазый мужчина с сильно обветренным лицом, занимавший место около кучера на козлах.

– Это – великолепная страна? Ну, что вы! – воскликнул пассажир, сидевший с другой стороны кучера. Он отрекомендовался коммивояжером, и его внешность соответствовала названной профессии; но он сильно смахивал также на профессионального мошенника – возможно, он был тем и другим одновременно.

– Это самые паршивые места во всей Новой Зеландии! Вот на острове Северном, в округах Вайрарапа и Нейпир около Пахиатуа, действительно есть что посмотреть! А здесь нет ничего хорошего.

– Ну, вы переменили бы свое мнение, если бы вам довелось побывать в Австралии, в Новом Южном Уэльсе, например. Вы, здешние, даже не понимаете, какая великолепная земля вам досталась. Говорите, это паршивые места? Да у любого австралийского фермера слюнки потекли бы при одном взгляде на такую землю, на самые худшие из ваших мест.

– А я всегда думал, что Австралия – хорошая страна и земля там хорошая, – задумчиво проговорил кучер, тощий человек с выгоревшими льняными волосами. – Я думал, что…

– Хорошая страна! – с негодованием воскликнул седобородый. – Да вся эта проклятая страна – пустыня, настоящая пустыня. Есть два-три места на побережье, где можно жить, а все остальное голо, выжжено, побито засухой – хуже не найдешь.

Воцарилось молчание; кучер продолжал размышлять, а седобородый пассажир поглядывал вокруг с вызывающим видом.

– Я всегда думал, – все так же задумчиво повторил кучер после небольшой паузы, – я всегда думал, что Австралия – хорошая страна, – и он нажал ногой на тормоз.

На этот раз ему никто не возразил. Дилижанс спустился по уступам речной поймы и остановился у трактира.

– А вы что, сами-то – из Австралии? – обратился коммивояжер к седобородому, когда дилижанс снова тронулся в путь.

– Вроде. Во всяком случае, я там родился. Поэтому-то я так и ненавижу эту распроклятую страну.

– Пока не уехал, – отрезал приезжий. Затем, помолчав немного, добавил: – Первый раз я уехал оттуда, когда мне было тридцать пять, – перебрался на острова. Тогда я поклялся, что никогда больше не вернусь в Австралию, а все же вернулся. Что-то загрустил по старине Сиднею. Пять или шесть лет я слонялся по этой богом забытой стране, а потом уехал во Фриско и опять дал зарок, что ноги моей больше не будет в Австралии. Теперь меня уж ничто не собьет.

– Но ведь отсюда до Австралии два шага. Неужели вы не заедете туда, чтобы взглянуть на Сидней, вспомнить родные места, а? Так и уедете обратно в Америку?

– На кой черт мне ехать любоваться этой проклятой страной? – огрызнулся приезжий, – во время остановки он значительно подкрепил свои силы. – Мне не за что благодарить Австралию – разве только за то, что мне удалось унести оттуда ноги. Это такая страна – как только туда попадешь, сейчас же хочется убраться куда-нибудь подальше.

– Конечно, это ваше дело, я только подумал, что, может быть, у вас там остались друзья, – обиженно возразил коммивояжер.

– Друзья! Конечно, друзья у меня там есть. Но я не поеду туда, даже если бы об этом меня умоляли все мои друзья и родственники, начиная от самого прародителя Адама. Я сыт по горло тамошней жизнью; это были самые худшие, самые тяжелые годы моей жизни. Я мог умереть там с голоду, да, по правде говоря, только и делал, что подыхал с голоду. За каких-нибудь пять лет я пролил больше пота и заработал меньше денег на своей родине, чем за пятнадцать лет в любой другой стране, – седобородый немного заврался, – а уж с тех пор я насмотрелся разных стран. Да, Австралия – дрянь страна, поделом ее всевышний забыл. И для меня родная та страна, которая приняла меня как родного, когда моя дорогая, любимая, незабвенная родина погнала меня за куском хлеба за тридевять земель; для меня теперь родина Соединенные Штаты. А что такое Австралия? Огромная пустыня, где все и вся подыхает от голода и жажды; всего-то там и есть один или два стоящих города, да и то для того, чтобы было где провертывать свои делишки иностранным спекулянтам. И еще несколько скопищ лачуг, почему-то называемых городами и тоже существующих для удобства иностранных спекулянтов. И населена эта страна худосочными овцами, да еще дураками, которые в городах гнут горб на европейцев, а в зарослях живут не лучше диких собак. Эти болваны болтают о «демократии», а сами только на то и годятся, чтобы наполнять карманы этих франтов-кокни, которые большую часть времени кутят напропалую в Париже. Господи! Австралийцы не решаются даже потребовать, чтобы из их собственных денег им уделили малую толику на строительство речных плотин; тогда хоть часть пустыни можно было бы сделать пригодной для житья. Америка тоже не рай, но там хоть не мелочатся… Да! Проклятие Австралии – это овцы. Знаете, какой у австралийцев военный клич? «Бя-я-я!»

– Никогда не встречал человека, который так говорил бы о своей родине, – сказал коммивояжер; его начали раздражать яростные наскоки седобородого. – «Где тот мертвец из мертвецов, чей разум глух для нежных слов»; «Вот… край…».^[17]

Черт побери, как это там дальше говорится?

Он попытался вспомнить. «Мертвец из мертвецов» откашлялся и приготовился снова ринуться в бой, но кучер, которому коммивояжер поднес два стаканчика, а седобородый один, воспользовался паузой и заметил, что, по его мнению, человек должен любить свою родину.

Приезжий не обратил внимания на слова кучера и с новой силой открыл огонь по коммивояжеру. Он принялся доказывать, что все это вздор, что патриотизм – причина всех бед на земле; что именно патриотизм ведет к войнам; что это ложное чувство, порожденное невежеством, заставляет людей гнуть спину, умирать с голоду и проливать кровь ради покоя и удобства их никчемных господ; что патриотизм – преграда на пути ко всеобщему братству на земле и мать ненависти, убийств, порабощения и что мир не станет лучше, пока не удастся вытравить из сознания людей смертельный яд, именуемый чувством патриотизма.

– Патриотизм! – восклицал он гневно. – Родина! Слепое дурачье, они не видят, что страна принадлежит не им, а биржевикам, хапугам, прожигающим жизнь за границей, мошенникам, спекулирующим землей, шайке воров – вот это и есть господа, ради которых патриотические дураки голодают и льют кровь. Бя-я!

Тут оппозиция сложила оружие.

Дилижанс взобрался по уступам на южном берегу реки и покатил дальше по плоскогорью.

– Что это за деревья? – спросил приезжий, прервав тишину, воцарившуюся после его антипатриотического выступления, и показал пальцем на рощицу, видневшуюся впереди, сбоку от дороги. – Похоже, что их здесь специально насадили; вряд ли здесь раньше был лес, а?

– А-а, это? Эти деревья правительство ввезло из-за границы, – ответил не совсем уверенно коммивояжер; было очевидно, что его познания в этой области не очень велики. – Наши собственные деревья не растут на такой почве.

– Неужели? А кажется, что на такой почве и сухая палка расцветет…

Тут приезжий вдруг насторожился и стал принюхиваться; недавно прошел дождь, и утро было теплое, влажное, напоенное ароматами. Приезжий пристально вглядывался в стоявшие у обочины деревья.

Они были непохожи на австралийские эвкалипты: у этих была заостренная крона и прямые, симметрично расположенные ветви; там, в Австралии, жара скрючивает эвкалипты и засушивает листья.

– Черт возьми, – воскликнул приезжий, не сводя глаз с деревьев. – Провались я на этом месте, если это не австралийские эвкалипты!

– Так оно и есть, – ответил кучер и стегнул лошадей, – они самые.

– Ах вы, недокормыши паршивые, старые австралийские уродцы! – приговаривал бывший австралиец с каким-то странным восторгом.

– Они вовсе не старые, – заметил кучер, – это совсем молодые деревья. Но говорят, что в Австралии они не такие – видимо, влияет климат. Я всегда думал…

Но приезжий, по-видимому, не слышал его слов; он не спускал глаз с деревьев. Они были посажены правильными, перекрещивающимися рядами и славно разрослись.

Меж деревьями вился дымок: это охотник на кроликов расположился на отдых и повесил над костром свой котелок. Запах горящих сучьев и листвы с эвкалиптов донесся до приезжего и вызвал волну воспоминаний.

– Здорово, приятель! – крикнул приезжий охотнику на кроликов; пассажиры дилижанса удивленно переглянулись.

– Здорово, приятель! – Ответ донесся как эхо; приезжему оно показалось отзвуком минувших дней.

Вдруг он заметил несколько деревьев, которые, видимо, были посажены раньше других, – возможно, это был первый опытный участок, и одно из них выросло таким же уродцем, как его братья в родной земле Австралии, – кривое, шишковатое, со скрюченными сучьями, самый настоящий австралийский эвкалипт; ошибиться было невозможно.

Приезжий так и впился глазами в это дерево.

– Самое оно и есть, видали красавца? – завопил он.

Он чуть не свернул себе шею, стараясь не выпустить дерево из поля зрения, а затем раскурил трубку и, молча попыхивая ею, уставился взглядом куда-то вдаль, как будто перед ним расстилалось его прошлое – так оно на самом деле и было.

– Да, – задумчиво сказал он наконец, как бы извиняясь за свое молчание, – да, эти деревца… этот их запах… так и нагоняет всякие мысли.

Он снова умолк.

– Лично я не понимаю, что хорошего в этой Австралии, – немного погодя сказал один из его спутников пренебрежительным тоном. – Эти треклятые колонии только…

– Вздор! – огрызнулся австралиец – к тому времени он со своим соседом прикончил уже вторую бутылку виски. – Что вы, англичане, знаете об Австралии? Уж что-что, а вашей Англии она не хуже.

– Так, значит, вы закончите свои дела в Кристчёрче и прямиком махнете в Штаты? – спросил коммивояжер у австралийца, когда путешествие близилось к концу: к этому времени они уже успели стать друзьями.

– Да нет. Пожалуй, я все-таки загляну сначала в Австралию. В Сиднее у меня старый друг, у него есть свое дельце, надо бы перекинуться с ним словечком-другим…

Популяризатор геологии^{18}

«Даже самый простой, некультурный люд можно приохотить к геологии, особенно если у тебя под рукой окажется склон или там разрез породы, с начинкой из всяких окаменелых рыб и устриц, которые протухли, когда еще сам Адам был свежий, как огурчик».

(Из бесед Стилмена, профессионального бродяги, с его соратником и учеником Смитом.)

* * *

Первый, на кого наткнулись Стилмен со Смитом, выйдя к последней станции новой железной дороги, был здоровенный мрачный рабочий в ремнях и обмотках, таскавший камни. Стилмен приветствовал его и немного поговорил с ним о погоде. Малый на куче камней заявил, не без мрачного удовлетворения, что хорошая погода долго не простоит; он сказал, что вон там – то есть на юго-востоке – дождь льет как из ведра и месяц совсем молодой. Месяц только народился, а во многих местах Новой Зеландии считают, что в такую пору поднимается сильный юго-восточный ветер и портится погода.

Стилмен осмотрел небеса в той стороне, как бы мягко журя и отцовски прощая их, любезно согласился с рабочим, на миг словно погрузился в мечты, но одернул себя и осмотрительно осведомился о боссе. Никакого босса нет, работа на паях. Малый вон там у подводы в конце выемки вроде представитель, председатель; его называют боссом, но это так просто, кличка такая. Стилмен принес благодарность и двинулся к выемке в почтительном сопровождении Смита.

Стилмена украшала куртка табачного цвета, широкополая мягкая шляпа, интеллигентного вида очки и ученое выражение лица; он выступал подобно духовной особе, величаво и достойно несущей к тому же груз ума и познаний. В руке он держал черную сумку, вещь при его профессии необходимую во всех отношениях. Смит, в пристойной и скромной твидовой паре, выглядел мелкой сошкой, субъектом, принимающим как должное планы, развлечения и капризы хозяина.

Босс был приличный, спокойный молодой человек, с приятной, немного постной физиономией.

– Добрый день, сэр, – сказал Стилмен.

– Добрый день, сэр, – сказал босс.

– Славная погодка.

– Да, ничего, только вряд ли продержится.

– Да, вряд ли, судя по тому, как выглядит небо вон там, – рискнул Стилмен.

– Ну, я больше сужу по тому, как выглядит наш предсказатель погоды. – Босс с ясной улыбкой показал на мрачного рабочего.

– Наверное, плохая погода работе помешает?

– Еще бы. Нам она сейчас совсем ни к чему.

Вопрос о погоде был благополучно разрешен; далее Стилмен осведомился: