Текст книги "Бостонцы"

Автор книги: Генри Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

То, что Верена была так легко удовлетворена подобным объяснением, могло бы вызвать опасение. Не то чтобы она была убеждена, но она обнаружила в его точке зрения приятную, незаметную на первый взгляд и даже неожиданную правоту. Кроме того, вскоре она поняла, что не может приводить в качестве аргумента то, как жестоко её предательство по отношению к Олив. Хотя она много думала на эту тему сама, она стала воздерживаться от обсуждения, после того, как увидела, насколько злят его такие разговоры, и с какой оскорбительной жестокостью он отвергает этот предлог. Он хотел знать, с каких это пор проводить время с никчёмной старой девой стало приятнее, чем с благородным молодым мужчиной. И когда Верена упомянула о священной дружбе, он поинтересовался, какое же ужасное недоразумение лишило его таких же привилегий. Иногда Верена говорила, свято веря, что защищает интересы Олив, хотя эта защита лишь приближала крах, что его визит в Мармион заставил Олив иначе оценить его приверженность. Она расценила его погоню за Вереной как скрытое покушение на неё саму. Верена уже начала раскаиваться, что дала ход этой идее, но вскоре стало ясно, что это не принесло вреда – Бэзил Рэнсом, помня представления Олив о его манерах, лишь нашёл в этом ещё один повод для шуток. Она не могла знать, что Рэнсом принял окончательное решение ещё до того, как покинул Нью-Йорк – когда написал ей письмо, которое здесь уже упоминалось, и которое было всего лишь вторым письмом, адресованным ей после их встречи в Кембридже. Письмо это было дружеским, полным уважения и служило верным знаком того, что разлука для него никак не означала молчание. Мы знаем о его внутренних размышлениях лишь настолько, насколько позволяет повествование, но нам доподлинно известно, что расположение редактора вызвало в нём всплеск оптимизма. Значение этой благосклонности в воображении Бэзила было, несомненно, усилено его желанием снова принять ту линию поведения, от которой ему пришлось отказаться. Это совершило настоящий переворот в его взгляде на ситуацию, а также заставило задаться вопросом, какую компенсацию он, как честный южанин, должен предоставить мисс Ченселлор, если решится на серьёзные отношения с Вереной. Он был не настолько глуп, чтобы думать, будто бы он ничего ей не должен. Благородство необходимо проявлять не к тем, кого любишь, а к тем, кого ненавидишь. Он не мог сказать, что ненавидит бедную мисс Олив, хотя она сделала всё для этого. И даже если бы он ненавидел её, благородство не могло позволить ему оставить девушку, которую он любит, только ради того, чтобы одна из его сестёр, наконец, поняла, что он может быть галантным. Благородство означает терпимость и великодушие по отношению к слабым, но в мисс Олив не было ничего слабого, она была бойцом, и была готова биться с ним до самой смерти, не уступив ему ни пяди своей земли. Он чувствовал, что она сражается каждый день, соорудив крепость из своего дома. Сам воздух был напоён её сопротивлением, и бывало так, что Верена приходила к нему бледной и ослабшей от постоянных битв.

Так же шутливо, как он отзывался о представлениях Олив о том, как следует жить уроженцу Миссисипи, он говорил с Вереной о лекции, которую она готовила для большого выступления в Мьюзик-Холле. Он узнал от неё, что она собирается пойти по стопам миссис Фарриндер, которая для большего эффекта будет сопровождать её на протяжении всей зимней кампании.

Все формальности были улажены, а путь освобождён. Ожидалось, что она прочтёт свою лекцию не меньше чем в пятидесяти раз разных местах. Лекция имела название «Разум Женщины» – и мисс Бёрдси, и Олив утверждали, что это её самое многообещающее выступление. Она не собиралась доверять вдохновению на этот раз. Она не хотела встретиться с бостонской общественностью, не будучи уверенной в своих силах. Кроме того, вдохновение, как ей казалось, давно испарилось. Под влиянием Олив она прочла и изучила столько литературы, что, казалось, будто всё уже продумано заранее. Олив была великолепным критиком, это стоило признать, и она заставляла её повторять каждое слово не меньше двух десятков раз. Они работали даже над интонациями. Многое изменилось с тех пор, как ей занимался отец. Если Бэзил считал женщин поверхностными, то было обидно, что он не мог оценить стандарты подготовки, установленные Олив, не мог присутствовать на вечерних репетициях, которые проходили в их маленькой гостиной. Отношение Рэнсома к этой затее было очень простым – он собирался, если получится, сорвать её. Он замаскировал это насмешками – и зашёл в своём намерении так далеко, что мог видеть: она думала, будто он преувеличивает своё отвращение к этим планам. На самом же деле он едва ли мог преувеличивать его. Ему казалось, что совсем скоро начнётся новый этап её карьеры. Он поклялся себе, что она не примет в этом участия, поскольку в случае успеха это дело поглотит её целиком. У него не было ни малейшего сомнения в том, что в Мьюзик-Холле она сотворит сенсацию. Его не волновали её выступления, её кампания, надежды её друзей: уничтожить всё это стало главным желанием его сердца. Это означало бы успех, его собственную победу. Это даже превратилось в навязчивую идею, и он предостерегал её снова и снова. Тогда она смеялась и говорила, что единственный способ остановить её – похитить, а он сильно жалел, что за всеми этими шуточками она не может разглядеть стойкость его намерений. Он чувствовал себя почти способным выкрасть её. Было очевидно, что совсем скоро она станет «большой знаменитостью», и эта мысль уязвляла его. Он придерживался по этому поводу совершенно иной точки зрения, чем мистер Пардон.

Однажды, когда они возвращались с прогулки, проходившей в описанных выше условиях, он увидел издалека, что доктор Пренс с непокрытой головой вышла из дома и, пряча свои глаза от красного закатного солнца, осматривает дорогу ищущим взглядом. По заведённому обычаю Рэнсом должен был расставаться с Вереной не доходя до дома, и сейчас они остановились, чтобы обменяться прощальными фразами (которые каждый день решали больше, чем любые другие слова), но доктор Пренс начала отчаянно жестикулировать, подзывая их к себе. Они заторопились к ней, Верена прижала свою руку к сердцу, полагая, что что-то ужасное случилось с Олив – она почувствовала слабость, упала в обморок или даже умерла от невыносимого напряжения. Доктор Пренс наблюдала, как они шли, и на лице её было весьма любопытное выражение. Это была не то чтобы улыбка, но вопиющий намёк на то, что она ничего не замечает. Через мгновение она уже рассказывала им, в чём дело. Мисс Бёрдси почувствовала внезапную слабость: она вдруг решила, что умирает – её пульс был почти на нуле. Она была на веранде с мисс Ченселлор, и они пытались перенести её в кровать, но она отказалась, сказав, что умирает и хочет, чтобы это произошло так – в таком прекрасном месте, в её любимом дежурном кресле, с видом на закат. Она спросила мисс Таррант, и мисс Ченселлор сказала, что её нет – что она на прогулке с мистером Рэнсомом. Потом она захотела узнать, здесь ли ещё мистер Рэнсом, полагая, что он уже уехал. Бэзил знал от Верены, что его имя ни разу не упоминалось в обществе старой леди с того утра, когда они виделись. Она захотела увидеть его – у неё было, что ему сказать. И мисс Ченселлор заверила её, что он скоро вернётся. Мисс Бёрдси выразила надежду, что они вернутся быстро, потому что она слабеет. Доктор Пренс, как знающий человек, добавила, что это, скорее всего, конец. Два или три раза она выбегала из дома, чтобы найти их, и теперь они должны поторопиться. Верена не дала ей закончить – она уже устремилась в дом. Рэнсом последовал за доктором Пренс, понимая, что для него такая возможность является настоящей удачей. Помимо того, что он должен увидеть, как бедная мисс Бёрдси отдаст богу свою человеколюбивую душу, он, без сомнения, должен будет получить от мисс Ченселлор напоминание о том, что у неё нет намерения сдаваться.

К тому времени, как все эти мысли пронеслись в его голове, он уже находился в обществе своей родственницы и её почтенной гостьи, которая сидела, как и раньше, закутанная и в шляпке, на задней веранде дома. Олив Ченселлор находилась с одной стороны и держала её за руку. С другой стороны, на коленях, склонившись к ней, устроилась Верена.

– Вы звали меня? – сказала девушка нежно. – Я больше вас не покину.

– Я не задержу тебя надолго. Я всего лишь хотела увидеть тебя ещё разок, – голос мисс Бёрдси был тих, как будто дышать ей было тяжело. Но в нём не было ни страдальческих, ни капризных нот – он выражал лишь живую усталость, которой был отмечен весь последний период её жизни.

Теперь предстоящий ей уход казался почти благословением. Голова её была откинута назад, на спинку кресла, лента, которая обвивала её старинную шляпу, болталась свободно, и вечерний свет окрасил её восьмидесятилетнее лицо, придав ему чистоту и поразительную безмятежность. Рэнсому виделось что-то величественное в доверчивом отчуждении всей её позы. Что-то в ней говорило, что она была готова уйти уже очень давно, но ожидала нужного часа со своей привычной верой, что всё идёт к лучшему. Только теперь, когда настал тот самый момент, её не покидало ощущение, что эта отсрочка была самой большой роскошью в её жизни. Рэнсом знал, почему в глазах Верены стояли слёзы, когда она смотрела на свою страдающую подругу. Она часто пересказывала ему истории мисс Бёрдси о её великом призвании, её миссии, которую она снова и снова выполняла среди чёрных южан. Она учила их читать и писать, она доставляла им Библии и рассказывала о друзьях, которые на Севере молятся за их свободу. Рэнсом знал, что Верена поведала ему всё это не для того, чтобы он начал стыдиться своего происхождения, своей связи с теми, кто в недалёком прошлом считал рабство необходимым. Он знал это, потому что она слышала от него лично всё то, что он думает по этому поводу. Однажды он сделал нечто вроде исторического обзора проблемы рабства, и ей пришлось признать, что к этому проявлению человеческого скудоумия он был не менее чувствителен, чем к любому другому. Но она настаивала на том, что хотела бы заниматься именно этим – путешествовать, в одиночку, держа свою жизнь в своих руках и сражаясь на благо милосердия в стране, население которой настроено решительно против неё. Она считала это лучшей долей, нежели пустую болтовню о правах с благоустроенных сцен Новой Англии, освещённых газовыми лампами. Рэнсом только произнёс: «Чепуха!». У него была теория, как мы уже узнали, что он знает о склонностях Верены гораздо больше, чем она сама. И это нисколько не ограждало её от чувства, что она слишком поздно пришла к героической эпохе Новой Англии, тогда как мисс Бёрдси была древнейшим памятником тех времён. Рэнсом не мог скрыть своего восхищения, особенно сейчас. Он не раз говорил Верене, что хотел бы встретить старую леди в Каролине или Джорджии перед войной – увидеть её среди чернокожих и поговорить с ней об идеалах Новой Англии. Многие аспекты той жизни не волновали его теперь, но в то время они не могли не вдохновлять. Мисс Бёрдси отдавала всю себя на протяжении целой жизни, и теперь казалось странным, что не осталось чего-то большего, нежели память об этом. Взглянув на Олив, он понял, что та решила его игнорировать, и в течение нескольких минут, пока они были рядом, она ни разу не поймала его взгляд. Вместо этого она отвернулась, когда доктор Пренс, склонившись над мисс Бёрдси, сказала:

– Я привела к вам мистера Рэнсома. Вы хотели его видеть!

– Я очень рад видеть вас снова, – заметил Рэнсом. – С вашей стороны было очень любезно вспомнить обо мне.

При звуках его голоса Олив поднялась и покинула то место, где находилась. Она села в кресло на другом конце веранды, развернулась, чтобы положить свои руки на спинку, и зарылась в них с головой.

Мисс Бёрдси посмотрела на молодого человека затуманенным взглядом.

– Я думала, вы уехали. Вы больше не возвращались сюда.

– Он всё свободное время провёл в прогулках. Ему очень нравятся эти места, – сказала Верена.

– Что ж, земля здесь на самом деле очень красива, насколько мне видно отсюда. С первых дней мне не хватало сил, чтобы прогуляться. Но теперь я смогу наверстать, – она улыбнулась, когда Рэнсом движением выразил готовность помочь ей встать, и добавила. – О, я совсем не имела в виду, что собираюсь вставать с кресла.

– Мистер Рэнсом несколько раз катался со мной на лодке. Я показывала ему, как закидывать удочку, – сказала доктор Пренс, которая, казалось, не была склонна к сентиментальности.

– Что ж, вы были на нашей стороне. Есть все основания полагать, что вам положено чувствовать себя одним из нас.

Мисс Бёрдси посмотрела на своего гостя с таинственной готовностью, как будто она планировала продолжать общение с ним. Затем её взгляд скользнул в сторону – она желала увидеть, что с Олив. Увидев, что та находилась в одиночестве, она закрыла глаза и безуспешно пыталась разгадать загадку тех отношений, которые установились между Бэзилом Рэнсомом и хозяйкой этого дома. Она явно была слишком слаба, чтобы задуматься над этим всерьёз, но сейчас, готовясь уйти, чувствовала порыв к примирению и согласию. Они услышали низкий, мягкий вздох – он означал смирение, признание того, что это чересчур сложно, капитуляцию. Рэнсом на мгновение испугался, что она захочет обратиться к Олив, предпринять попытку заставить их примириться, чтобы доставить ей удовольствие. Но силы оставляли её. К его большому облегчению, хотя он и не был против примирения, сама поза мисс Ченселлор и её отвернувшееся лицо с выражением отчаяния и бессилия давали понять, как бы она восприняла такое предложение. Мисс Бёрдси с благородным упрямством цеплялась за мысль о том, что, несмотря на изгнание из дома, которое стало результатом чувствительной ревности Олив, Верена увлекла его, заставила его уважать их. Рэнсом не видел ни одной причины, по которой такое заблуждение могло иметь для мисс Бёрдси хоть какое-то значение. Их связь в прошлом была столь быстротечна, что он не мог понять неожиданно возникшего интереса к его взглядам. Это было частью общего стремления к справедливости, которое жило в ней, жаждой прогресса. И в то же время это было проявлением интереса к Верене – подозрением, невинным и идиллическим, каким только и могло быть подозрение мисс Бёрдси, что между ними что-то было, что самый крепкий из всех союзов (по крайней мере, она была уверена, что дело обстояло именно так) Верене ещё только предстоял. Кроме того, южная кровь определяла всё: сладить с южанином было большим достижением для того, кто видел, какие умонастроения царили в хлопковых штатах. У Рэнсома не было ни малейшего желания разочаровывать её, к тому же он держал в уме предупреждение доктора Пренс о том, что ему не стоит разрушать её последние иллюзии. Он только покорно склонил голову, не понимая, что такого сделал и почему стал объектом такой привязанности. Его глаза встретились с глазами Верены, когда она посмотрела на него, и он увидел, что она пыталась уследить за ходом его мыслей, стараясь установить связь. Это сильно тронуло его: она ужасно боялась, что он выдаст её мисс Бёрдси, дав той понять, что она остыла. Верена стыдилась этого и вся дрожала от осознания опасности. Её глаза молили его быть осторожным в том, что он говорит. Её дрожь заставила его чуть вспыхнуть в ответ, – это было признание его влияния, признание, которое она всё же решилась сделать.

– Мы были очень счастливой маленькой командой, – сказала она старой леди. – И как же прекрасно, что вы смогли все эти недели быть вместе с нами.

– Это был великолепный отдых. Я очень устала и не могу много говорить. Но это было замечательное время. Я так много сделала.

– Я полагаю, вам не стоит говорить много, мисс Бёрдси, – сказала доктор Пренс, которая теперь стояла на коленях около неё. – Мы знаем, как много вы сделали. Вы думали о том, что каждый из нас знает, какова была ваша жизнь?

– Ну, это не так уж и много – я только пытаюсь удержать это. Когда я оглядываюсь назад отсюда, где мы сейчас, я могу оценить прогресс. Вот поэтому я хотела поговорить с вами и мистером Рэнсомом – я тороплюсь. Вы можете равняться на меня, но вы не сможете меня удержать. Сейчас я уже не хочу оставаться: мне кажется, что я должна присоединиться к тем, кого мы потеряли очень давно. Их лица теперь посещают меня, совсем молодые. Кажется, они ждут, будто всегда ждали, и хотят послушать. Вы не должны думать, что нет никакого движения вперёд, потому что вы не можете видеть всё сразу – вот, что я хотела сказать. И не сможете, пока не пройдёте длинный путь, который позволит вам оценить то, что вы сделали. Это я вижу, когда оглядываюсь назад: я вижу, что общество и наполовину не было живым, когда я была молода.

– Вы были той, кто пробуждал людей, и поэтому мы так любим вас, мисс Бёрдси! – заплакала Верена, неожиданно поддавшись эмоциям. – Если бы вам позволено было жить тысячу лет, вы бы думали только о других – только о человечестве. Вы наша героиня, святая, и мы не знали никого, кто бы был похож на вас!

Верена теперь не смотрела на Рэнсома, и в её лице не было ни осуждения, ни мольбы. Волна раскаяния, стыда захлестнула её – внезапное желание искупить свою тайну через признание благородства той жизни, какой была жизнь мисс Бёрдси.

– О, я не была столь великолепна. Я всего лишь заботилась и надеялась. Вы сделаете больше, чем я за всю свою жизнь – вы и Олив Ченселлор, потому что вы молодые и яркие, ярче, чем была я. Кроме того, начало уже положено.

– Что ж, начало положено именно вами, мисс Бёрдси, – заметила доктор Пренс, приподнимая брови, протестуя сухо, но любезно. Манера, с которой эта компетентная маленькая женщина потворствовала своей пациентке, доказывала, что добрая леди быстро угасает.

– Мы никогда вас не забудем, ваше имя станет для нас священным, и оно будет напоминать нам о простоте и преданности, – продолжала Верена тем же тоном, всё ещё избегая взгляда Рэнсома, будто желая остановить себя или связать себя клятвой.

– Что ж, то, чему вы и Олив посвятили свои жизни, захватило меня с головой, особенно в последние годы. Я хотела видеть свершившуюся справедливость. Я не смогла, но сможете вы. И Олив сможет. Где она – почему она не рядом со мной, почему не хочет попрощаться? И мистер Рэнсом увидит свершившуюся справедливость – и будет гордиться своей причастностью.

– О боже, боже! – плакала Верена, зарываясь головой в её колени.

– Вы не ошибаетесь, если думаете, что более всего я желаю защитить вашу слабость и ваше великодушие, – сказал Рэнсом тоном двусмысленным, но подчёркнуто вежливым. – Я навсегда запомню вас, как пример того, на что способна женщина.

Впоследствии он не корил себя за сказанное, ибо действительно считал бедную мисс Бёрдси, несмотря ни на что, воплощением женственности.

Что-то вроде тяжкого стона издала Олив в ответ на эти слова, которые показались ей неприкрытой насмешкой. В тот же момент доктор Пренс взглядом попросила его уйти.

– До свиданья, Олив Ченселлор, – прошептала мисс Бёрдси. – Я не желаю оставаться, хотя я бы хотела увидеть то, что предстоит увидеть вам.

– Я не увижу ничего, кроме стыда и разрухи! – выкрикнула Олив, кинувшись к своей старой подруге, пока Рэнсом безмолвно покидал сцену.

Глава 39

Он встретил доктора Пренс в деревне следующим утром, и, взглянув на её лицо, сразу понял, что всё то, что неизбежно надвигалось, наконец, случилось. Дело было даже не в грядущих похоронах, но теперь у неё не было даже мысли о том, чтобы закинуть удочку. Мисс Бёрдси тихо умерла, вечером, через час или два после визита Рэнсома. Им ничего не оставалось делать, кроме как перенести кресло в дом и наблюдать за её угасанием. Мисс Ченселлор и мисс Таррант сидели рядом, без движения, держа её за руки, и к восьми часам её не стало. Это была славная смерть. Доктор Пренс поделилась, что более своевременной смерти не видела за всю свою жизнь. Добавила также, что она была хорошей женщиной – старой закалки. Вот и вся надгробная речь, которую суждено было услышать Рэнсому о мисс Бёрдси. Впечатление от её смерти – простой и покорной – всё ещё было живо в нём, и в течение последующих дней он не раз отмечал для себя, что скромность и отсутствие помпы, которыми отличалась её карьера, наложили след на память о ней. Она была довольно известна, деятельна и напориста, практически вездесуща, она целиком посвятила себя благотворительности, своим убеждениям и различным движениям. И всё же единственными, кого действительно затронула её смерть, были три молодые женщины в деревянном доме на Мысе Кейп Код. Рэнсом узнал от доктора Пренс, что останки старой леди будут покоиться на маленьком кладбище в Мармионе, среди поросших мхом могил матросов и рыбаков. Оттуда открывался прекрасный морской вид, которым ей так нравилось любоваться. Она видела это место, когда только приехала и ещё могла передвигаться, и заметила вскользь, что приятно было бы покоиться здесь. Это не было последней волей: подобное вряд ли было в характере мисс Бёрдси – в конце своих дней становиться взыскательной или, впервые за восемьдесят лет, требовать что-то для себя. Но Олив Ченселлор и Верена восприняли это, как одобрение тишайшего уголка в бушующем и страдающем мире пилигримом милосердия, который никогда не видел ничего подобного.

В течение нескольких следующих дней Рэнсом получил короткую записку от Верены, в которой она просила его не ожидать встречи. Она требовала, чтобы он успокоился и подумал над тем, что всё кончено. Кроме того, она советовала ему покинуть окрестности в ближайшие три-четыре дня – в этой части страны было несколько необыкновенных мест, которые стоило увидеть. Рэнсом долго размышлял над этим посланием и решил, что если он не исчезнет немедленно, это покажется дурным тоном. Он знал, что для Олив Ченселлор его поведение уже было чрезвычайно наглым, и поэтому было совершенно бессмысленно думать, что он может причинить ей ещё большие неудобства. Но он хотел дать Верене понять, что сделает всё возможное, чтобы доставить ей удовольствие, но только не оставит её. И пока он собирал свой саквояж, ему в голову пришла мысль, что он вёл себя превосходно и показал истинно дипломатический такт. Скорый отъезд был для него доказательством собственной уверенности, подтверждением веры в то, что она может как угодно выкручиваться и вырываться из его объятий, но он всё равно сумеет её удержать. Чувство, которое она открыла ему, когда он стоял перед бедной мисс Бёрдси, было всего лишь непроизвольной реакцией. Он воспринял это как должное – сказал себе, что должно будет произойти много хорошего, прежде чем она снова успокоится. Потеряна та женщина, что слушает – гласит старая пословица. А что делала Верена в последние три недели, если не слушала? – слушала ничтожно мало каждый день, но достаточно внимательно и благосклонно, чтобы не умчаться прочь из Мармиона. Она не сказала ему, что Олив собиралась увезти её, но он знал: если она осталась, то только лишь потому, что сама этого захотела. Возможно, она вообразила себе, что сражалась. Но если в дальнейшем она не будет прилагать больше усилий, он снова одержит верх. Она настаивала на том, что он должен уехать на несколько дней так, будто это было выпадом с её стороны, но он едва почувствовал удар. Ему нравилось думать, что он тактичен по отношению к женщинам, и он был уверен, что Верена будет поражена, когда в ответном послании прочтёт, что он решил поехать в Провинстаун. Так как под его ненадёжной крышей не было никого, кому бы он мог доверить послание – в отеле Мармиона каждый был сам себе посыльный – он отправился на почту, где и встретил доктора Пренс. Она пришла отправить письма, которыми Олив уведомляла некоторых друзей мисс Бёрдси о времени и месте погребения. Сама она была целиком поглощена Вереной, и доктор Пренс взялась уладить все их дела. Рэнсом отметил про себя, что данные ей поручения она выполняла крайне быстро и аккуратно – при этом он понимал, что признание этого факта никак не отражается на его взгляде на равенство полов. Он сказал ей, что хочет на несколько дней исчезнуть, и выразил надежду на то, что по возвращении снова её встретит.

Её колкий взгляд на какое-то мгновение коснулся него – она пыталась убедиться, что он не шутит. Затем она сказала:

– Что ж, я полагаю, вы думаете, будто я могу делать, что захочу. Это не так.

– Вы имеете в виду, что вам нужно вернуться к работе?

– Да. Моё место в городе ждёт меня.

– Как и любое другое. Вам лучше остаться здесь до конца лета.

– Для меня не существует времён года. Мне нужно взглянуть на свой график. Я никогда бы не задержалась здесь так долго, если бы не она.

– Тогда до встречи, – сказал Рэнсом. – Я буду помнить наши маленькие экспедиции. Желаю вам всяческих профессиональных успехов.

– Вот ради них я и хочу вернуться, – ответила доктор Пренс в своей простой, сдержанной манере. Он на минуту задержался – хотел спросить о Верене. Пока он не решил, как же сформулировать свой вопрос, она заметила, очевидно, желая покинуть его на приятной ноте: – что ж, я надеюсь, что вы останетесь верны своим убеждениям.

– Моим убеждениям, мисс Пренс? Я уверен, что никогда не упоминал о них вам, – затем он добавил: – Как мисс Таррант? Ей легче?

– О, нет, она неспокойна, – прямо ответила доктор Пренс.

– Вы имеете в виду эмоциональное возбуждение?

– Она не говорит, и она неподвижна, впрочем, как и мисс Ченселлор. Они безмолвны, как двое часовых. Но можно слышать, как вибрирует тишина.

– Вибрирует?

– Да, они обе взвинчены до крайности.

Как я уже говорил, Рэнсом был спокоен, хотя его попытка понять, является ли такая характеристика двух женщин хорошим предзнаменованием для него, не увенчалась успехом. Он хотел спросить доктора Пренс, думает ли она, что он сможет завоевать Верену в итоге. Но он был слишком робок для этого – они ведь никогда не говорили о его отношениях с Вереной. Кроме того, он не хотел слышать от себя вопрос, который в той или иной степени выражает сомнения. Поэтому он решил пойти иным путём и задать вежливый, ни к чему не обязывающий вопрос об Олив, который всё же мог бы пролить свет на ситуацию.

– Что вы думаете о мисс Ченселлор? Как она?

Доктор Пренс мгновение размышляла, понимая, что он подразумевает нечто большее.

– Она теряет вес, – ответила она, и неудовлетворённый Рэнсом отправился восвояси с ощущением, что маленькой докторше лучше вернуться к своему графику.

Он не спешил, и провёл в Провинстауне неделю, вдыхая великолепный воздух, выкуривая бесчисленное множество сигар и разгуливая среди древних причалов, где густо росла трава, а ощущение падшего величия было даже сильнее, нежели в Мармионе. Как и его бостонские подруги, он очень нервничал: бывали дни, когда он чувствовал, что должен рвануться назад. Голоса, витавшие в воздухе, шептали ему, что его отсутствие позволит им одурачить его. Тем не менее, он остался ровно настолько, насколько собирался, успокаивая себе ощущением, что они ничего не смогут сделать, чтобы избавиться от него, если только они не собираются отправиться в Европу. Если же мисс Олив всё-таки попытается спрятать Верену в Соединенных Штатах, он сможет её найти – ибо он признавал, что полёт в Европу обойдётся ему слишком дорого. Однако было маловероятно, что они захотят пересечь Атлантику накануне дебюта Верены в Мьюзик Холле. Перед тем как вернуться в Мармион, он написал ей, чтобы предупредить о своём появлении и дать знать, что ожидает увидеть её на следующее после приезда утро. Он надеялся получить от этого дня столько, сколько удастся. Ему хватило мучительного ожидания приближения ночи, и он не мог больше ждать. Дневной поезд привез его из Провинстауна, и вечером он убедился в том, что бостонки ещё не покинули поле боя. В окнах дома под вязами горел свет, и он стоял там же, где стоял в тот вечер с доктором Пренс, слушая голос Верены, повторяющей свою лекцию. В этот раз не было ни голоса, ни других звуков, не было никаких признаков жизни, кроме ламп. Дом всё ещё не покидала та нервная тишина, которую описывала доктор Пренс. Рэнсом чувствовал, что лишний раз подтверждает своё благородство, не вызывая Верену на разговор прямо сейчас. Она не ответила на его последнее письмо, но на следующий день пришла в назначенный час. Он увидел её издалека, в белом платье, под большим зонтом, и снова понял, что очень любит её походку. Её вид потряс его: бледная, с красными глазами, мрачнее, чем когда-либо. Очевидно, она всё время его отсутствия провела в рыданиях. Но плакала она не из-за него, и первые её слова подтвердили это.

– Я только пришла сказать вам, что это абсолютно невозможно! Я думала об этом достаточно долго – снова и снова. И это мой ответ, окончательный и бесповоротный. Вы должны принять его – другого вы не дождётесь.

Бэзил Рэнсом, испугавшись, нахмурился:

– Умоляю вас, почему нет?

– Потому что я не могу, не могу, не могу! – она повторяла это в порыве, с искажённым гримасой лицом.

– Проклятье! – пробормотал молодой человек. Он схватил её за руку и увлёк за собой по дороге.

Тем утром Олив Ченселлор вышла из дома и долго бродила по берегу. Взгляд её блуждал вниз и вверх по бухте, останавливаясь на парусах, слабо мерцавших на голубой воде, скользящих среди морского ветра и света: впервые они занимали её внимание. Это был день, который ей вряд ли было суждено забыть, день этот казался ей самым печальным в её жизни. Она не поддалась тревоге и навязчивому страху, как это было в Нью-Йорке, когда Бэзил Рэнсом увёл Верену в парк, чтобы окончательно присвоить. Но невыносимая тяжесть страдания легла на её плечи. Она страдала с горечью и меланхолией, она была безмолвна, отчаянно холодна и слишком измучена, чтобы сражаться с судьбой. Она почти согласилась принять это, пока шла вперёд тем прекрасным днём с осознанием того, что «десять минут», которые Верена собиралась посвятить мистеру Рэнсому, превратились в целый день. Они вместе уплыли на лодке. Один из местных, сдававших лодки напрокат, послал к ней по просьбе Верены своего маленького сына, чтобы сообщить об этом. Она так и не смогла понять, взяли ли они с собой лодочника. Даже когда она узнала это, мужество не покинуло её, как это было в Нью-Йорке. Это не заставило её в тот же момент броситься в отчаянии на берег, взывать к каждому проплывающему судну, умоляя вернуть леди, которая находится к компании сомнительного мужчины с длинными волосами. С другой стороны, когда первый приступ боли, вызванной этой новостью, минул, ей было чем занять себя: начать уборку в доме, написать положенные утренние письма, проверить счета, которые иногда в этом нуждались. Она хотела отложить размышления, так как знала, к каким ужасающим выводам они могут привести. Выводы воплощались в том факте, что Верене нельзя доверять. Прошлой ночью она клялась, с лицом измученного ангела, что выбор её сделан, что их союз и их общая работа значат для неё гораздо больше, чем всё остальное, что она глубоко верит в то, что предав эти святые вещи, она просто перестанет существовать, испариться, полная раскаяния и стыда. Ей всего лишь нужно было увидеть мистера Рэнсома ещё раз, на десять минут, чтобы озвучить ему несколько высших истин. А потом они снова начнут проживать свои старые добрые, полные дел дни, смогут всецело посвятить себя священной цели. Олив видела, насколько Верена тронута смертью мисс Бёрдси, насколько пример её величественного и в то же время покорного ухода со сцены повернул ситуацию так, что девушка снова обрела уверенность. Что в ней вновь разгорелось пламя веры в то, что никакое личное счастье не может сравниться в сладости с осознанием того, что ты делаешь что-то для всех, кто страдает и покорно ждёт. Это позволило Олив поверить в то, что девушка снова начнёт с ней считаться, она была убеждена, что Верена была всего лишь ослаблена и подвергнута ужасным искушениям. О, Олив знала, что она любит его – знала, с какой страстью приходилось сражаться бедной девушке. И она посчитала справедливым поверить в то, что её обещания были полны искренности, что их общее дело было реальным. Измученная и озлобленная, Олив Ченселлор всё же предпочитала быть неизменно справедливой, и именно поэтому она жалела Верену, воспринимая её скорее как жертву жестоких чар. Всю свою злобу и презрение она сосредоточила на том, кто был повинен в их общем горе. И если Верена и шагнула в его лодку через каких-то полчаса после того, как обещала отвергнуть его в двадцати словах, то только лишь потому, что он обладал умением, известным ему и всем ему подобным, создавать безвыходные ситуации, принуждая её делать вещи, к которым она испытывала острое отвращение, под угрозой боли, которая будет жалить ещё острее. Но всё же Олив должна была признать, что Верена не заслуживает доверия, даже после всех её эмоциональных речей, произнесённых в дни, следовавшие за смертью мисс Бёрдси. Олив хотела бы узнать ту боль раскаяния, которую она побоялась бы навлечь на себя. Увидеть закрытую дверь, которую она бы не принудила открыться.