Текст книги "Бостонцы"

Автор книги: Генри Джеймс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 30 страниц)

Я должен добавить, что был момент, когда она почувствовала себя почти счастливой – или, по крайней мере, пожалела, что не может такой быть. Миссис Бюррадж попросила сына сыграть «какую-нибудь коротенькую вещичку», и он сел за пианино, и продемонстрировал талант, достойный гордости этой леди. Олив была крайне восприимчива к музыке, и чарующее исполнение молодого человека успокоило её и отвлекло от мрачных мыслей. За одной «коротенькой вещичкой» последовала другая, и его выбор каждый раз был очень удачным. Гости расположились в разных местах комнаты, освещённые красными отблесками огня камина, и с удовольствием слушали в абсолютной тишине. Слабый аромат горящих дров смешивался с отзвуками мелодий Шуберта и Мендельсона. Лампы под абажурами тут и там светили своим мягким светом, шкафы и подставки отбрасывали коричневые тени, в которых сияли различные ценности – резьба по слоновой кости, или чаша времён Чинквеченто. На эти полчаса Олив забыла обо всём и просто наслаждалась музыкой, признаваясь себе, что мистер Бюррадж играет изумительно. На какое-то время она успокоилась и забыла обо всех проблемах. Она даже спросила себя, действительно ли их борьба так необходима. Отношения между мужчинами и женщинами переставали казаться ей враждебными, когда она смотрела на живописную группу, собравшуюся в этой комнате. Иными словами, она позволила себе передышку, во время которой большей частью наблюдала за Вереной, которая сидела рядом с миссис Бюррадж и, похоже, наслаждалась музыкой даже больше, чем Олив. Время от времени миссис Бюррадж склонялась к её лицу и улыбалась доброй улыбкой. И тогда Верена улыбалась в ответ, и выражение её лица как будто говорило: о, да, она отказывается от всего, от всех своих принципов и планов. Ещё до того, как пришло время уходить, Олив поняла, что обе они, и Верена и она сама, практически деморализованы, и едва она собралась с силами, чтобы увести оттуда свою подругу, как услышала, как миссис Бюррадж предлагает той провести пару недель у себя в Нью-Йорке. «Это что, заговор? Почему они никак не оставят её в покое?» – подумала Олив, готовясь в случае необходимости взять Верену под своё крыло. Верена ответила, довольно поспешно, что с удовольствием посетит миссис Бюррадж, затем поняла свою поспешность, поймав взгляд Олив, и добавила, что если бы эта леди знала, насколько ярой сторонницей женской эмансипации является Верена, то, скорее всего, не стала бы приглашать её. Миссис Бюррадж посмотрела на своего сына и рассмеялась. Она сказала, что её предупредили о взглядах, которых придерживается Верена, и нет никого, кто поддерживал бы их так, как она. Она очень интересуется женской эмансипацией и считает, что в этой области предстоит сделать очень многое. Это было единственное замечание, высказанное на эту тему за весь вечер.

Генри Бюррадж, видя, что Верена собирается уходить, попросил её серьёзно подумать над приглашением его матери. Она ответила, что не знает, будет ли у неё достаточно времени для того, чтобы посвятить его людям, которые и без того разделяют её взгляды, и что она предпочла бы пообщаться с теми, кто пока их не разделяет.

– А ваш график работы исключает любой отдых или развлечение? – спросил молодой человек.

Верена переадресовала этот вопрос, со свойственным ей добродушным уважением, своей подруге:

– Наш график работы исключает это?

– Боюсь, что сегодняшних развлечений нам хватит на очень долгое время, – величественно ответила Олив.

– Итак, достоин ли он уважения? – спросила Верена, когда они уже шли в сумерках, тихо ступая бок о бок, как будто принадлежали к какому-то монашескому ордену.

Олив мгновенно ответила:

– Да, несомненно – как пианист!

Верена отправилась с ней в город на конке – она собиралась провести несколько дней на Чарльз стрит. В тот же вечер она поразила Олив, высказав идею, так схожую с её собственными мыслями, которые пришли ей в голову во время визита к мистеру Бюрраджу.

– Было бы здорово всегда принимать мужчин такими, какие они есть, и не пытаться всё время думать об их недостатках. Было бы здорово думать, что все проблемы нашли своё решение, и теперь можно сидеть в старом испанском кожаном кресле, оставив за задёрнутыми шторами весь этот холодный, тёмный и жестокий мир, и слушать Шуберта или Мендельсона. Не похоже, чтобы их волновало отсутствие у женщин избирательного права! И я не чувствовала сегодня, что мне необходимо право голоса, а вы? – Верена закончила своё лирическое отступление, как всегда, обратившись с вопросом к Олив.

Молодая женщина сочла необходимым ответить максимально честно.

– Я всегда чувствую – везде – днём и ночью. Я чувствую это здесь, – Олив положила руку на сердце. – Я чувствую, что всё это глубоко неправильно. Чувствую, как будто это пятно на моей совести.

Верена рассмеялась и затем, одарив подругу нежным взглядом, сказала:

– Знаете, Олив, я иногда думаю, что если бы не вы, то я никогда не почувствовала бы ничего подобного!

– Мой дорогой друг, – ответила Олив, – вы ещё никогда не говорили мне ничего, так ясно характеризующего близость и значимость нашего союза.

– Вы поддерживаете меня, – продолжила Верена. – Вы – моя совесть.

– Я бы хотела сказать, что вы моё обрамление, мой конверт. Но вы слишком красивы для этого! – ответила Олив на комплимент, и после добавила, что конечно, было бы гораздо проще забыть обо всём и задёрнуть шторы, и прожить всю жизнь в искусственной атмосфере, в свете розовых ламп. Было бы гораздо проще отказаться от борьбы и оставить всех несчастных женщин на свете наедине с их бесчисленными страданиями, закрыть глаза на все ужасы этого мира и попросту умереть. Верена на это заявила, что не собирается умирать, что она сделала в своей жизни ещё не всё, что хотела, и не собирается позволять своим обязанностям уничтожить её. И две молодые женщины решили, как решали задолго до этого, в полном согласии друг с другом, продолжать жить полной жизнью и добиваться успеха. Олив никогда не отрицала, что надежда на славу, в высоком понимании, была одним из важнейших для неё мотивов. Она считала, что наиболее эффективным способом протеста против угнетения женщин был личный пример одной из представительниц пола. Человек, слышавший об этой вдохновлённой парочке, наверняка удивился бы их крайней увлечённости идеей мировой славы. Олив считала, что в их случае союз двух таких разных характеров рождал единое целое, которое при должной работе, было просто обречено на успех. Верена часто бывала не такой ответственной, как хотелось бы Олив, но её отличительной особенностью была способность ухватить самую суть идеи – обычно с подачи Олив, которая могла подобрать слова, но не могла быть убедительным оратором, – и мгновенно заразившись ею, выразить её в пламенной речи своим волшебным голосом, подобно юной сивилле. Олив в то же время понимала, что Верена не очень сильна в том, что касается статистики и логики, и здесь ей требуется помощь. Но вдвоём они будут совершенны, у них будет всё, и их ожидает триумф.

Инталия (от итал. intaglio – резьба, резьба по камню) – разновидность геммы, ювелирное изделие или украшение, выполненное в технике углублённого (отрицательного) рельефа на драгоценных или полудрагоценных камнях или на стекле. В противоположность камеe, которая выполняется в технике выпуклого рельефа..

Чинквече́нто (итал. cinquecento – букв. пятьсот, а также 1500-е годы) итальянское название XVI века. Историками искусства и культуры используется для обозначения определённого периода в развитии итальянского искусства Возрождения – периода конца Высокого Возрождения и Позднего Возрождения

Глава 19

Эта идея их триумфа, хотя ещё далёкого и не окончательного, который потребует сложной подготовки и больших усилий, постоянно преследовала двух подруг, и особенно Олив, в течение всей зимы 187* года, которая стала началом самого важного периода в жизни мисс Ченселлор. Ближе к Рождеству был предпринят важный шаг, который позволил сдвинуть дело с мёртвой точки и перевести его на постоянную основу. Шаг этот заключался в том, что Верена стала жить вместе с ней, переехав на Чарльз стрит, где в соответствии с соглашением между Олив, Селахом Таррантом и его женой, должна была пробыть несколько месяцев. Сейчас горизонт был идеально чист. Миссис Фарриндер начала своё ежегодное турне, будоража людей от Мэна до Техаса. Маттиас Пардон, предположительно, на время поумерил пыл. Миссис Луна прочно обосновалась в Нью-Йорке, где на год арендовала дом, и, как указала в своём недавнем письме сестре, собиралась привлечь к своему судебном делу Бэзила Рэнсома, с которым поддерживала связь с этой целью. Олив не представляла, что за судебное дело могло быть у Аделины, и надеялась, что это какая-нибудь тяжба с хозяином дома или с её модисткой, так что ей потребуются частые консультации мистера Рэнсома. Миссис Луна вскоре сообщила, что эти консультации начались. Молодой миссисипец зашел к ней на обед. Он запросил немного, так что она сделала вывод, что была права, опасаясь, что обедал он не каждый день. Но он теперь носит высокую шляпу как джентльмен с Севера, и Аделина написала по секрету, что находит его очень привлекательным. Он был очень мил с Ньютоном, рассказал ему о войне. О том, как это было на Юге, разумеется, но миссис Луна не интересуется американской политикой и не против, чтобы её сын выслушал обе стороны. Ньютон теперь говорит только о нём, при этом зовёт его «Рэнни» и копирует то, как он произносит некоторые слова. Впоследствии Аделина написала, что хочет передать все свои дела в его руки. Олив только вздохнула при мысли о том, какие у её сестры могут быть «дела». А позже Аделина добавила, что подумывает о том, чтобы нанять его в качестве учителя для Ньютона. Ей хотелось дать этому неординарному ребенку частное образование, и будет лучше, если роль учителя возьмёт на себя член семьи. Миссис Луна писала об этом так, будто он уже готовился бросить свою профессию ради занятий с её сыном, и Олив была уверена, что это лишь одна из дурных манер, которыми сестра обзавелась, живя в Европе.

Несмотря на их разницу в возрасте, Олив уже давно осуждала сестру, и была уверена, что у Аделины не было ни одного из качеств, которые привлекали её в людях. Она была достаточно богата, отличалась традиционными взглядами и мягким характером, всегда искала мужского внимания, и с мужчинами, по слухам, вела себя очень смело, хотя Олив считала, что грош цена такой смелости. Она вела эгоистичную жизнь, подчиняясь инстинктам и бессознательным требованиям возраста, и относилась к реалиям современности, новым истинам и великим социальным проблемам примерно так же, как красивое платье на вешалке, от которого она, в сущности, недалеко ушла. Было очевидно, что она абсолютно лишена совести, и Олив безумно раздражало то, что это свойство спасает женщин подобного склада от бесчисленных неприятностей. «Дела» Аделины, её отношения с людьми, её взгляды на образование Ньютона, её многочисленные теории и практики, её внезапные порывы вновь выйти замуж, или ещё более глупые отступления перед лицом этой опасности, – всё это служило Олив грустным поводом для размышлений с тех пор, как её старшая сестра вернулась в Америку. Проблема состояла вовсе не в каком-то конкретном вреде, который могла принести ей миссис Луна, так как ей шло на пользу даже то, что сестра смеялась над ней, дело было в самом спектакле, в драме, неприятные сцены которой так логично разворачивала неумолимая рука судьбы. Dénouement, разумеется держится в тайне, и будет состоять в духовной смерти миссис Луны, которая так никогда и не поймёт ни одной из речей Олив, и утонет в мирской суете, в крайней степени самодовольства и в высшей степени слабоумия своего мелкого жеманного консерватизма. Что до Ньютона, то когда он вырастет, он станет ещё более отвратительным, чем сейчас, если это только возможно. Фактически он так и не вырастет, а только деградирует, если его мать продолжит с таким увлечением воспитывать его в соответствии со своей системой. Он был невыносимо развязным и эгоистичным. Стараясь любой ценой сохранить в нём утончённость, Аделина баловала и ласкала его, всё время держа под своей юбкой, позволяя не ходить на уроки, когда он притворялся, что у него болит ухо, вовлекая его в разговоры и позволяя отвечать ей не по годам дерзко, если ему что-то не нравилось. Лучшим местом для него, по мнению Олив, была одна из публичных школ, где дети простых людей быстро показали бы ему, насколько он ничтожен, научили бы этому знанию, возможно, с применением необходимого количества побоев. Две леди имели по этому поводу серьёзную дискуссию перед тем, как миссис Луна покинула Бостон – сцена закончилась тем, что Аделина прижала к своей груди неукротимого Ньютона, который как раз вошёл в этот момент в комнату, и требовала, чтобы он поклялся, что будет жить и умрёт в соответствии с принципами своей матери. Миссис Луна заявила, что если она должна потерпеть поражение – а такова, скорее всего, её судьба! – она лучше потерпит его от рук мужчины, чем женщины, и если Олив и её друзья захватят власть, они будут хуже всех деспотов, которых только знает история. Ньютон дал младенческую клятву, что никогда не станет разрушительным нечестивым радикалом, и Олив почувствовала, что после этого может больше не беспокоиться о сестре, которая просто следует своей судьбе. Судьба эта, вполне возможно, состояла в том, чтобы выйти замуж за врага своей страны, мужчину, который, без сомнения, желает управлять женщинами с помощью плетей и наручников, как делал это раньше с несчастной цветной расой. Раз уж ей так нравятся старые добрые порядки, он обеспечит их ей с избытком. И если ей так хочется быть консервативной, пусть испытает, каково быть женой консерватора. Если Олив почти не переживала насчёт Аделины, то Бэзил Рэнсом беспокоил её очень сильно. Она сказала себе, что раз он ненавидит женщин, которые уважают себя не меньше, чем всех остальных, ему предначертано судьбой взвалить на шею кого-то вроде Аделины. Это будет очень поэтичной формой возмездия, которым судьба наградит его за его же предрассудки. Олив обдумывала это так же, как обдумывала всё на свете, с возвышенной точки зрения, и, в конце концов, почувствовала, что даже не беря в расчёт безопасность одной очень нервной персоны, будет счастлива, если эти двое соединятся друг с другом в Нью-Йорке. Их свадьба будет не только наградой её чувству соответствия, но и простым примером действия естественных законов. Олив, обладая философским складом ума, очень любила подобные иллюстрации закономерностей, царящих в мире.

Я не знаю, что за озарение заставило её решить, что миссис Фарриндер ведёт войну на отдалённых территориях и вернётся в Бостон только ради председательствования на большой Женской Конвенции, которая, как тогда уже было известно, должна была состояться в июне. Её устраивало то, что эта властная женщина будет далеко отсюда. Это делало горизонт свободнее, а воздух прозрачнее, и означало освобождение от официальной критики. Я не стал упоминать некоторые эпизоды общения этих дам, и теперь нам придётся довольствоваться отслеживанием событий по их последствиям. Коротко их можно свести к выводу, поражающему своей новизной, что эти две амбициозные женщины едва ли могли поладить больше, чем двое амбициозных мужчин. На вечеринке у мисс Бёрдси, которая оказалась такой полезной для Олив, у неё была возможность пообщаться поближе с миссис Фарриндер и понять, что этот великий лидер женской революции – единственный человек в этой части света, который настроен ещё более решительно, чем она сама. Устремления мисс Ченселлор в последнее время чрезвычайно оживились: она начала больше верить в себя и поняла, что когда душа встречает другую душу за этим следует либо полное взаимное поглощение, либо резкое отторжение. Ей давно было известно, что она будет вынуждена считаться с сопротивлением всего мира, но теперь она открыла для себя, что она должна считаться с подобными же проявлениями и среди женщин её лагеря. Это усложняло дело, и такое осложнение также делало слияние с миссис Фарриндер ещё менее возможным. У обеих были высокие идеалы, но проблема была в том, что они не могли одновременно играть на одном поле. Так вышло, что в течение трёх месяцев Олив перешла от почитания к конкуренции, и процесс этот ускорился после того, как Верена была представлена публике. Миссис Фарриндер вела себя крайне странно по отношению к Верене. Сперва она была поражена ею, затем это прошло, сначала она хотела принять её, затем явно стала уклоняться от этого, намекая Олив, что таких, как она, уже достаточно много. «Таких, как она!» – эта фраза вибрировала в возмущённой душе мисс Ченселлор. Возможно ли, чтобы миссис Фарриндер не знала, какая на самом деле Верена, и могла её спутать с этими вульгарными выскочками? Олив мечтала, чтобы миссис Фарриндер оценила по достоинству её protégée. С этой надеждой две молодые женщины не раз совершали паломничество в Роксбери, и в один из этих приездов на Верену снизошло её сибиллическое состояние, причём в одном из самых чарующих своих проявлений. Она впала в него естественно и грациозно – в ходе беседы, и излила поток красноречия ещё более трогательный, чем в прошлый раз у мисс Бёрдси. Миссис Фарриндер восприняла его довольно сухо – это было далеко от её собственного стиля выступлений, безусловно, в своём роде замечательного и убедительного. Разумеется, ещё стоял вопрос о письме в «Нью-Йорк Трибьюн», которое должно было сделать мисс Таррант знаменитой. Но этот шедевр эпистолярного жанра так и не был написан, и теперь Олив понимала, что пользы от ораторши из Роксбери не добиться. Чопорность и ханжество помешали ей взяться за перо. Если Олив сразу не сказала, что та просто завидует более привлекательной манере Верены, то только потому, что этому заявлению суждено было произвести большой эффект несколько позже. Однако она заявила, что миссис Фарриндер, очевидно, желает держать всё движение в своих руках и слишком скептически относится к тем элементам романтики и эстетики, которые Олив и Верена пытаются привнести в него. Они в частности, настаивали на том, что женщины во все века были несчастны. Но миссис Фарриндер, похоже, не было до этого дела, да и знатоком истории её никак нельзя было назвать. Как будто она начинала отсчёт с сегодняшнего дня и требовала для женщин равноправия независимо от того, были они несчастны или нет. Кончилось тем, что Олив бросилась на шею Верене и, наполовину с негодованием, наполовину с восторгом, воскликнула, что они будут вынуждены сражаться без помощи других людей, но, в конце концов, так будет даже лучше. Если они будут всем друг для друга, чего ещё им желать? Они будут изолированы, но независимы. И подобный взгляд на ситуацию сам по себе как будто делал их серьёзной силой. Негодование Олив до сих пор не прошло. Но помимо этого у неё было самонадеянное чувство, что миссис Фарриндер была единственным человеком, который обладал статусом, позволяющим судить её, что само по себе является причиной для антагонизма, так как, когда человек хочет, чтобы его достижения были оценены, он предпочитает, чтобы порицание исходило от мощного противника. Но мнение, высказанное миссис Фарриндер, после всего того уважения, которое Олив испытывала к ней в начале их знакомства, заставило щёки молодой женщины вспыхнуть румянцем. Она молилась, что сама никогда не станет такой же узколобой и субъективной. Олив была уверена, что она представляется миссис Фарриндер лишь легкомысленной, светской, жизнелюбивой и мелочной обитательницей Бикон стрит, чьё увлечение Вереной было чем-то вроде странной старческой игры в куклы. Пожалуй, к лучшему было то, что заблуждение было таким огромным. И всё же слёзы гнева не раз вскипали на глазах Олив, когда она думала, что в ней так ошиблись. Легкомысленная, светская, Бикон стрит! Она требовала от Верены обещания, что весь мир в своё время узнает насколько далеко это от истины. Как я уже намекал, Верена в такие моменты неизменно была на высоте. В душе она испытывала муки, пытаясь заставить себя навсегда забыть о Бикон стрит. Но сейчас она была полностью в руках Олив, и не было ничего, чем она не могла бы пожертвовать, чтобы доказать, что её благодетельница не была легкомысленна.

Её переезд на Чарльз стрит был организован в ходе визита, который нанёс туда Селах Таррант по просьбе мисс Ченселлор. Это интервью достойно подробнейшего описания, но мне разрешено лишь привести наиболее замечательные и любопытные его моменты. Олив желала добиться с ним взаимопонимания, хотела прояснить ситуацию и поэтому, как ни неприятен был ей его визит, послала ему приглашение в то время, когда по её расчётам Верена отсутствовала дома. Она держала это в тайне от девушки, думая с долей самодовольства, что это была её первая ложь подруге, так как своё молчание Олив ложью не считала, и задавалась вопросом, придётся ли ей ещё лгать в будущем. Тогда же она решила, что не будет уклоняться от общения с людьми, которые могут пригодиться. Она сообщила Тарранту, что должна держать Верену при себе долгое время, и Таррант заметил, что рад пристроить её в такой замечательный дом. Но он также доверительно сказал, что хотел бы знать, что мисс Ченселлор решила с ней делать. И тон этого вопроса подтвердил предчувствие Олив, что их беседа будет носить деловой характер. Поэтому она проследовала к столу и подписала для мистера Тарранта чек на весьма внушительную сумму.

– Оставьте нас – только вдвоём – на год, и я подпишу вам ещё один, – с этими словами она отдала ему полоску бумаги, чувствуя, что сама миссис Фарриндер не сделала бы этого так же неуклюже.

Селах посмотрел на чек, на мисс Ченселлор, снова на чек, на потолок, на пол, на часы, и снова на мисс Ченселлор. Затем чек исчез под полами его плаща, и она увидела, что он прячет его где-то в недрах своей странной персоны.

– Что ж, если бы я не был уверен, что вы хотите помочь ей развить талант, – заметил он и умолк, пока его руки всё еще шарили где-то вне поля зрения, и наградил Олив широкой безрадостной улыбкой.

Она уверила его, что он может не переживать на этот счёт. Больше всего на свете она желала помочь Верене развить её талант. Девушке нужен простор для развития.

– Да, это как раз то, что ей нужно, – сказал Селах. – Это даже важнее, чем привлекать толпу. Большего мы от вас и не просим. Просто дайте ей следовать своей природе. Не правда ли, все беды человечества происходят от излишней зажатости? Не накрывайте её крышкой, мисс Ченселлор, пусть льётся через край! – и вновь Таррант подчеркнул эту просьбу, эту метафору, странным неуловимым движением челюсти.

Он добавил также, что ему ещё предстоит утрясти этот вопрос с миссис Таррант, но Олив ничего на это не ответила. Она лишь взглянула на него, стараясь придать своему лицу выражение, которое дало бы ему понять, что его здесь больше не задерживают. Она знала, что с миссис Таррант ничего не надо утрясать. Верена говорила, что мать готова пожертвовать ею, если это будет ей во благо. К тому же она догадывалась, и вовсе не благодаря Верене, что миссис Таррант будет не против получить скромную денежную компенсацию, так что не стоило опасаться, что она закатит сцену, если Таррант явится домой с чеком в кармане.

– Ну, я верю, что ей есть куда расти, и что вы сможете добиться всего чего хотите. Я думаю, путь к этому будет недолгим, – с этим достойным наблюдением он поднялся со своего места, собираясь уходить.

– Это не недолгий путь. Это очень-очень долгий путь, – довольно жёстко ответила мисс Ченселлор.

Таррант был уже на пороге. Он замер, немного смущенный её пессимистичностью, так как сам был склонен видеть прогресс и просвещение в розовом свете. Он никогда не встречал никого настолько серьёзного, как эта, так неожиданно полюбившая его дочь, конкретная и прямолинейная молодая женщина, чья жажда нового дня была преисполнена такого извращённого пессимизма, и которая, являя собой образец честности, решила подкупить его и поставить свои странные условия. Он не представлял, на каком языке с ней говорить. Кажется, ничто не могло умиротворить женщину, в таком тоне говорящую о движении, которое лучшие умы уже признали многообещающим.

– Что ж, думаю, здесь есть свой резон… – пробормотал он робко и скрылся с глаз мисс Ченселлор.

*dénouement – развязка (фр.)

**protégée –протеже (фр.)