Текст книги "Скажи им, мама, пусть помнят..."

Автор книги: Гено Генов-Ватагин

Голос Дочо прозвучал строго и категорично:

– Подготовьтесь, товарищи, ждите моего приказа!

В это время на левом фланге завязалась частая перестрелка. Справа – тоже. Приближавшаяся цепь противника исчезла из поля зрения – видимо, он пытался укрыться в зарослях. Послышались стоны и крики раненых. Засвистели пули над головою, раздались взрывы гранат. Дочо посоветовался с теми, кто находился поблизости. План срывался. Враг вместо того чтобы нарваться на засаду, первым нанес удар. Дочо приказал разделить отряд на три отделения: командование первым отделением он взял на себя, вторым приказал командовать Милко, а третьим – Савинко. Положение к тому времени уже коренным образом изменилось: отступать пришлось всем к Стефанову камню – там лес был более густой. Да, но для того чтобы добраться до Стефанова камня, надо было пройти несколько открытых полян. Больше того, врагу удалось замкнуть кольцо окружения, он занял все высотки и оттуда поливал партизан свинцом. Закипел бой. Ничего, кроме криков и стонов, не удавалось расслышать.

Застонал от боли Герчо. Ему оторвало осколком гранаты по локоть руку, и она повисла на лоскутке кожи. Милко попытался подойти к нему, чтобы перевязать, но в это время между ними взорвалась вторая граната и тяжело контузила обоих.

Внезапно очередь из пулемета прошила грудь Чапаева. В залитой кровью рубашке, похожей на алое знамя, он приподнялся и крикнул:

– Товарищи, я погибаю, отомстите за меня! Смерть фашизму!

Послышался девичий голос – голос Искры, единственной девушки в отряде:

– Товарищи, не оставляйте меня в руках гадов! Убейте меня, товарищи!..

Первым к ней на помощь поспешил Дзержинский – ее брат. Раненный, обливаясь кровью, он схватил на руки сестру, еще не потерявшую сознание. Попытался вынести ее из этого ада, но ему не хватило сил. Следовало молниеносно принимать решение: время не ждало. Сестра уже теряла сознание. И в ее последнем взгляде он прочел мольбу о помощи. А кругом все гудело, эхо взрывающихся гранат разносилось по всем оврагам вокруг Стефанова камня, стоны и крики перемешивались со свистом пуль.

Дзержинский снова попытался взять сестру на руки, но силы покинули его. Отчаявшийся и ослабевший, он опустился на холодную землю. Его щека прижалась к сухой траве, столько раз служившей ему походной постелью. Дзержинский лежал, и ему, вероятно, чудилось, что он слышит, как позванивают колокольчики стада.

Потом вдруг все исчезло, а он мысленно перенесся в Тетевенские горы. Вокруг него собралось много людей, незнакомых людей, как тогда, несколько лет тому назад, когда он впервые вынужден был покинуть тихие пастбища села Падарско и в качестве интернированного прибыть в этот далекий и незнакомый край. Когда сознание на миг возвратилось к нему, перед ним снова появилась любимая сестренка, которая не сводила с него глаз: «Братец, помоги мне, братец, не оставляй меня в руках этих гадов!..» Она сделала усилие дотянуться, обнять его, по ей не хватило сил.

Дзержинский, стиснув зубы, приподнял голову, схватил пистолет и попытался приблизиться к сестре. Но у него снова потемнело в глазах, и он потерял сознание. Когда через мгновение он пришел в себя, действительность, очевидно, показалась ему страшным сном. Где он? Почему он здесь? Но это длилось недолго. Он понял, что не выполнил последнюю просьбу сестры. Патроны кончились. Он достал единственную оставшуюся у него гранату, выдернул чеку, и взрыв оборвал две молодью жизни патриотов, не пожелавших попасть живыми в руки врага.

Погибли Вырбен, Цветан, Златосел и Трилистник, а бой все продолжался. Враг продвигался вперед, предвкушая победу.

Часы показывали 10.30. Целых три часа продолжался бой. Солнце поднялось высоко над горами и освещало яркими лучами Стефанов камень.

Под одним из кустов остался лежать тяжело раненный Паунов. Остальные отошли, не заметив его. Паунов лежал не двигаясь и ждал смерти. Сознание у него не помутилось, мысль работала лихорадочно, взгляд оставался живым. Что делать? Сил никаких. В этот момент он увидел перед собой жандарма, и глаза Паунова радостно засверкали: да это же его двоюродный брат Тома! Жандарм тоже его заметил. Взгляды их встретились – их разделяло всего несколько шагов. Ведь они же выросли вместе, за одной партой сидели. Вместе на посиделках и на улице ухаживали за девушками.

– Брат, меня тяжело ранили, помоги мне!

– Я тебе не брат и тебя не знаю, – ответил озверевший Тома и выстрелил в Паунова.

Так на Стефановом камне осталось лежать одиннадцать трупов. Стефанов камень еще раз ожил в легенде.

Прошло много лет. И вот я снова на Стефановом камне. Деревья в лесу стоят с поникшими ветвями, земля пересохла, давно не выпадало ни капли дождя. Напротив меня – памятник одиннадцати. Два орла кружат над легендарной скалой, словно хотят тенями своих крыльев укрыть погибших братьев.

Как эхо прозвучал голос Гаро, пришедшего, как и я, навестить могилу своих боевых друзей:

– Товарищ генерал, здесь, на самой высокой скале Стефанова камня, пал смертью храбрых и наш Чапаев!

Я горестно вздохнул:

– Стефанов камень!.. Стефанов камень!..

МАРИЙЧЕ

Эту стройную высокую девушку со смуглым лицом и темными загадочными глазами, которые часто заволакивала печаль, мы звали Марийче. Она скрывала какую-то тайну, скрывала ее, казалось, даже от самой себя.

Еще в раннем детстве Марийче осталась круглой сиротой. Очевидно, тяга к родительской ласке и сделала ее такой сердечной. Марийче воспитывалась у своей тети. Эта бедная женщина жертвовала последним куском, лишь бы дать образование своей племяннице. И девочка старалась не остаться в долгу у доброй женщины: помогала ей в хозяйстве, а когда та болела, ухаживала за ней, целыми ночами сидела у ее изголовья. Марийче считалась одной из лучших учениц в гимназии. Особенный интерес она проявляла к иностранным языкам, которыми овладевала с поразительной легкостью.

В то время мы искали именно таких девушек, способных активизировать ремсистские организации в гимназиях. Марийче очень подходила для этой работы: за очень короткий срок ей удалось вовлечь в РМС много учениц и провести такую разъяснительную работу, что товарищи просто поражались:

– И нежность бывает обманчивой! Глядя на нее, трудно поверить, что она способна не бояться риска.

Марийче показала себя талантливым организатором, была хорошим конспиратором. Вот почему мы очень сожалели, когда она уехала изучать немецкую филологию в Софийский университет. Утешало нас только то, что по крайней мере во время летних каникул Марийче снова будет среди нас. Но случилось так, что она вернулась значительно раньше – уже в конце 1942 года, оставив мысль об учебе. В ней победило желание участвовать в борьбе.

Сразу же после своего возвращения Марийче включилась в работу иностранной комиссии при областном комитете РМС. Хотя она уже перешла на второй курс университета, но ничем не отличалась от самых обыкновенных девушек своего квартала. Держалась просто и естественно. И только глаза, в которых то и дело вспыхивали дерзкие огоньки, говорили о ее решительности. Марийче обладала еще одним прекрасным качеством: с первой же встречи она умела расположить к себе людей, заставить их привязаться к ней и полюбить ее. Своей теплой непринужденной улыбкой она покоряла сердца людей. Никто не умел так улыбаться…

Марийче получила задание поддерживать связь с комитетами РМС, связанными с партизанским движением в Среднегорье. Много дерзости и энтузиазма вложила она в эту работу. Все свое время она посвящала встречам с курьерами и помощниками партизан; без устали обходила свои районы, зачастую забывая об отдыхе и сне.

Весной 1943 года власти провели блокаду Пловдивской, Чирпанской, Карловской, Казанлыкской и Старазагорской околий. В этот трудный момент партия и РМС бросили основные силы на спасение партизанского движения. Всю свою энергию без остатка отдавала этому и Марийче – гордость нашей ремсистской организации.

Стоял апрель. Природа начала пробуждаться. Мы вышли в поле: решили потренироваться в стрельбе из пистолета. Предстояло выбрать удобное место для стрельбища. А это оказалось совсем не просто: ведь нас никто не должен был ни видеть, ни слышать. И Марийче нашла такое место. Поблизости от него раскинулись густые заросли акаций, укрывавшие нас от постороннего глаза.

– Браво, Марийче, да ты прирожденный конспиратор!

Мы познакомили ее и Сечко с устройством пистолета, с правилами стрельбы. Марийче первая схватилась за парабеллум. Мы не верили, что она сможет попасть с цель, и в шутку предложили ей в качестве мишени шайку Сечко. Но шапка пострадала – глаз у Марийче оказался точный, и рука не дрогнула.

В последний раз я видел ее около села Голям-Дол Чирпанской околии. Выглядела она веселой и жизнерадостной, как будто собралась на свадьбу. Оттуда начался ее партизанский путь. В августе 1943 года в отряда имени Христо Ботева появилась новая партизанка Наталья. И зашагала Марийче-Наталья по Среднегорским тропам, твердо убежденная в том, что победа будет за нами, что лед уже тронулся, молодость победит.

В отряде ее назначили санитаркой. Она надела зеленую штурмовку, серую кепку, рюкзак за плечи и, вооружившись пистолетом и винтовкой, в течение пяти-шести месяцев сопровождала по старазагорским селам раненого командира отряда, легендарного Чочоолу. Им удалось вырваться из многих блокад и миновать засады. Переходя с места на место, они обошли десятки сел, встречались с множеством наших помощников, с парнями и девушками. И повсюду Марийче завоевывала новых друзей, говорящих о ней с любовью.

В январе 1944 года Чочоолу и Марийче укрывались в селе Ловеч. Полиция блокировала село и приступила к повальным обыскам. Весь день наши помощники были начеку. Когда полиция явилась проверить дом, где скрывались Марийче и Чочоолу, их уже успели спрятать и замаскировать в стоге сена за хлевом. А вечером они незаметно выбрались оттуда и отправились в село Сырнево. По дороге нарвались на засаду. Завязалась перестрелка, в которой Марийче проявила редкую находчивость: с расстояния в несколько метров она выстрелила в старшего полицейского, а затем, сумев обмануть карателей, прикрыла отход якобы целого отряда, что дало им возможность скрыться. Пользуясь темнотой, они сменили маршрут и отправились в село Коларово. Здесь они снова нарвались на засаду. На сей раз полицейские пропустили их и открыли стрельбу с тыла. Командира снова ранило. Марийче осталась прикрывать его огнем, а затем оторвалась от преследователей и догнала Чочоолу.

Рано утром они добрались до села Сырнево и направились прямо в дом партизанского помощника Кирилла Русева. Но днем полицейские и солдаты, которые, судя по всему, шли по их следам, ворвались в село и начали тщательно проверять каждый дом. Чтобы не пострадал наш помощник, Чочоолу и Марийче среди бела дня, накинув на себя одежду чабанов, через южную околицу выбрались в поле, а полиция в это время рыскала в северной части села. Уже почти вечером они попали к дядьке Марину в село Трынково. Тот их радушно встретил, накормил и просушил одежду. Но присутствие партизан представляло большую опасность для хозяина дома. И тогда Марийче предложила на ночь спрятаться во дворе самого богатого жителя в селе, где полиция не додумалась бы их искать. Так обоим удалось запутать свои следы.

В апреле же Марийче снова вернулась в партизанский отряд. Весна с ее солнечными днями и теплыми вечерами, с буйной растительностью и веселыми птахами не могла не пробудить молодое сердце Марийче, не взволновать его и не породить самые радужные мечты.

Весной 1944 года наступило что-то новое в жизни людей – все с волнением узнавали, что Красная Армия перешла в наступление. И подобно тому, как весенние ветры взламывают лед, так и сила красноармейцев сметала на своем пути гитлеровцев. Просветлели лица партизан, засияли надеждой глаза, раскрылись сердца. Не смолкали песни у партизанских костров. И самой оживленной из всех была Марийче. Что-то новое, неуловимое, светлое и прекрасное появилось в ее нежном лице. А сердце переполнилось гордостью и радостью. И она то и дело напевала своим бархатным голосом:

 
Прекрасен ты, мой лес,
Как молодость весны!..
 

В ее глазах сверкали веселые искорки. А сколько надежд, сколько мечтаний! Ведь ей исполнилось всего лишь 22 года, а в этом возрасте мечты самые чистые и прекрасные…

Мы с Петарчо шли по каменистой тропинке.

– Вон на том холме за родником погибла Наталья, – начал он свой рассказ. – Первого июля сорок четвертого года меня вызвал командир и поручил вместе с группой партизан спуститься в село Колена и связаться с нашим помощником Георгием Хаджией. Сын Хаджии, Васил, служил офицером в карательном отряде, и Георгию через него удавалось получать ценные данные о расположении, действиях и намерениях карателей.

С этой целью мы и отправились тогда в путь. Группа состояла из шести человек. С ними была и Наталья. Отбыли из лагеря примерно в четыре часа пополудни. Шли напрямик, сначала лесом, а затем через поля и виноградники села Колена. Когда до него оставалось не больше километра, мы остановились. Собаки захлебывались от лая. Это нас озадачило. Двое из нас попытались незаметно пробраться в село, но нарвались на засаду и вернулись к своим товарищам.

Решили обойти село Колена и установить связь с моим родным селом. Но не прошли и двух километров, как снова нарвались на засаду. У нас не оставалось другого выхода – пришлось возвращаться в отряд.

Я навеки запомню ту ночь – тихую и светлую. Фракийское небо, усыпанное яркими звездами. Луну, время от времени показывавшуюся из-за туч над Чадыр-Могилой. И необыкновенную тишину. Только стрекотание кузнечиков нарушало это безмолвие…

Шли молча. Тропинка извивалась как змея. Мы остановились у небольшой горной речушки, как раз в том месте, где у древней заброшенной каменоломни она разделяется на два потока. Там соединяются несколько заросших травой тропинок, спускающихся с гор.

Тут, на этом месте, притаилась засада, – продолжал Петарчо глухим голосом. – Мы шли задумавшись. Вдруг тишину нарушил резкий гудок паровоза. Я вздрогнул, невольно оглянулся и увидел силуэт Натальи, бесшумно шедшей за мной. В этот момент из-за деревьев прогремели выстрелы. Застрочили автоматы, донеслась брань пьяных полицейских, которые набросились на нас, как голодные волки на стадо. Засада, подумал я, и мгновенно залег. Руки действовали автоматически. Открыл огонь, но стрелял наугад. Потом дополз до реки. При свете взрывающихся гранат я снова увидел Наталью. Она отстреливалась. И больше ее уж никто из нас не видел. Мы решили, что ее убили, и исчезли в ночи.

Наталья, наша Марийче, тяжело раненная в живот, осталась одна. О чем она думала? Самое страшное для партизана – это живым попасть в руки врага. Всю ночь Марийче металась от одного берега к другому, от скалы к скале. Ее кровь обагряла траву. Совсем случайно она доползла до родника, в котором решила обмыть свои раны, смочить горячий лоб. Тяжело раненная, из последних сил Марийче продолжала ползти по направлению к партизанскому лагерю.

Перестрелка давно прекратилась. В тишине зазвучали птичьи песни. Но ненадолго. На рассвете второго июля со стороны села показались группы полицейских и жандармов, людей, давно потерявших человеческий облик. Забыв о доме и родине, они, озверев, только убивали и заставляли матерей рыдать. С криками и воем каратели шли по кровавым следам. Окружив девушку, они пытались взять ее живой. «Скоро вам конец, палачи!» – крикнула Марийче и выстрелила себе в висок.

Петарчо продолжал:

– Мы всю ночь скитались в горах. Утром, когда подошли к коленскому роднику, одинокий выстрел возвестил нам о смерти Марийче…

Мы вместе с Петарчо через кустарник отправились к тому месту, где признательный народ воздвиг памятник героине. Я шел по тропинке, по которой проходили тогда и мои товарищи, а мысль перенесла меня далеко, в Пловдив, в квартал Судейский, где росла Марийче.

Мы долго молчали. Вместе с Петарчо я участвовал не в одной операции и отбивал не одну атаку. Не раз приходилось видеть смерть друзей. А сейчас что-то в душе оборвалось. Глаза увлажнились.

Тропинка стала крутой. Вокруг тишина. И только клокочущая в глубоком овраге река напоминала о жизни.

Мы подошли к месту гибели Марийче. Нарвали лесных цветов и положили их на каменную плиту.

ГОЧО ГРОЗЕВ

Оркестр звучал скорбно и торжественно. Звуки музыки были подобны вздохам. У нас слезы навертывались на глаза. Загремел «Интернационал». Несмотря на бури и метели, ледяную стужу и пули, мы отважно и бесстрашно сражались с врагом, и нас повсюду призывно сопровождал этот победный гимн – «Интернационал».

Мы мечтали когда-нибудь, после того как завоюем свободу, спеть этот гимн так, чтобы эхо разнесло его по всему Среднегорью.

– Ну, Гочо, встань же теперь, чтобы мы могли исполнить твою мечту. В нашем распоряжении военный оркестр, да и среди нас много звонкоголосых людей.

Но кругом царила траурная тишина. В гробу, украшенном позолотой, лежал один из верных сынов партии – Гочо Грозев, Боян. Дождем сыпались на него цветы. По скорбным лицам людей текли слезы. А он молчал, впервые оставаясь глухим к любви своего народа.

Мы привыкли, что жизнь героев связана с чем-то выдающимся, с каким-то подвигом, с каким-то особенным поступком. У Гочо Грозева вся жизнь была поистине подвигом. В течение всех прожитых лет он скромно совершал героические дела и закалился в борьбе, как в огне закаляется сталь.

Я стоял над его бездыханным телом, а память невольно возвращала меня в былые годы. Ведь именно тогда создавалась прочная основа нашей боевой дружбы…

Гайдуцкая весна! Среднегорские буки под лучами теплого солнца буйно зазеленели. Из-под таявшего снега появились первые подснежники. Мы поднялись высоко в горы – к подножию вершины Богдан, чтобы полюбоваться молодой зеленью и неудержимой поступью весны. Глаза разбегались от восторга при виде оттаявшей земли, дарящей жизнь травам и цветам.

Эта весна отличалась от предыдущих. Ее наступление покоряло нас: и буки мне казались выше, и травы – зеленее, и небо – голубее. А вершина Богдана – светлой и загадочной.

Что скрывалось в улыбке красавца? Может быть, он хотел напомнить нам легенды о Богдане-воеводе, об его верной дружине? Или пытался предсказать будущую нашу победу? У меня стало легко на душе и не столько из-за хорошей погоды, сколько оттого, что я стоял у подножия Богдана, у самой колыбели легендарных гайдуков. Я ощущал под ногами бурный прилив весенних соков. И вдруг во мне невольно зазвучала песня о Богдане-воеводе, которую я запел вполголоса:

 
Занемог Богдан – красный молодец,
Девять лет он лежал без движения.
Богдан матери тихо наказывал:
– Сколько дней в году, мама,
Столько я городов обошел,
И меня, мама, ни одна болезнь не настигла
И лишь дома меня отыскала.
И не то меня гложет, что смертен я,
Но так жаль мне коня вороного,
За которым присматривать некому будет.
Есть мать у меня, а она уже старая,
Есть брат у меня – только он далеко,
Есть жена у меня – за конем бы она присмотрела,
Присмотрела б она, да уже за конем не моим.
Коль умру я, Богдан, добрый молодец,
Не неси меня, мама, на кладбище —
Схорони у дороги проезжей.
Мне построй монастырь в изголовье
И у сердца сады посади,
Пусть в ногах моих будет колодец,
Рядом знамя пусть алое вьется
И на привязи конь мой пасется…
 

Гочо, до этого рассеянно глядевший на буки, покрытые молодыми зелеными листочками, вдруг расправил плечи и, как никогда горячо, заговорил:

– Именно сейчас больше всего необходимо, чтобы реки прошлого влились в реки будущего. Человечество воспрянет только тогда, когда сможет отдохнуть от боев. Ненависть потому пылает в нас, что мы пять веков гнулись под чужим игом. Сейчас мы сражаемся не только против фашизма, но и против векового угнетения. Послушай, Ватагин, когда я с винтовкой в руках пошел бороться против фашистской тирании, во мне воскрес гайдуцкий дух. Мы обязаны продолжить начатое ими дело, хотя они и не смогли до конца осознать его. Вот я стою на вершине Богдан и чувствую, что во мне просыпается сердце Богдана-воеводы. Когда слышу, как ты поешь о героях-гайдуках, мне кажется, что их слава бессмертна, как песня. Но кто знает, когда-нибудь…

Гочо оборвал себя на полуслове, глаза его выразили все, что было у него на душе: мы тоже гайдуки. Мы, стоящие на вершине Богдан и ждущие своего воеводу. А он находился среди нас.

Жаль, не нашлось среди нас поэта, чтобы сложить оду в честь мужественной скорби героя.

– Знаешь, – вдруг промолвил Гочо, – когда я учился в гимназии, то очень любил мечтать, хотя то время вовсе не было подходящим для мечтаний. И как бы ты думал, о чем я мечтал? О девушке, прекрасной девушке, нежной и любящей, а девушки-то были тогда от нас далеки… Мы только-только вырвались из своих сел и взялись за большое дело: предстояло создавать партийные организации и открывать людям глаза на правду.

До сих пор вижу себя в ученическом кителе и фуражке, в рваных ботинках, хлюпающих по хасковским булыжникам. Бедная мама, она в ту пору никак не могла на меня нарадоваться: «Ученым человеком станет Гочо, род наш прославит!»

Мечтала видеть меня ученым, бедная, да ничего не получилось из этого. Стал я бунтарем по профессии. Как говорил Ботев: «Не плачь, мать, не тужи, что стал я гайдуком».

Разумеется, все мы являемся настоящими борцами, прежде всего потому, что мы сыновья одной матери – Болгарии. И потому, что мы, если понадобится, готовы умереть за нее.

Потом неожиданно для меня Гочо обернулся и с каким-то благоговением прошептал:

– Болгария, ты наша родная мать!..

И зашагал по тропинке, ведущей к Баррикадам. Я следовал за ним, хотя у меня подкашивались ноги. В душе звучали его слова: «Болгария, ты наша родная мать!..»

Перед закатом мы присели отдохнуть на поляне. Гочо казался чем-то озабоченным и все молчал. Но когда встречался со мной взглядом, то издали махал рукой. Он любил меня, как сына, и доверял самые сокровенные свои тайны.

– Садись сюда, я тебе расскажу о своей муке, которую ношу в сердце еще с тех пор, когда учился в гимназии. 1917 год стал годом моего боевого крещения. Тогда мы, молодежь, основали кружок тесных социалистов в гимназии. Горсточка людей – человек двадцать наиболее передовых ребят.

Хотя мы занимались исключительно просветительной деятельностью, работа нашего кружка носила конспиративный характер. Социалисты тогда отнюдь не были в чести, и власти их преследовали. Одним словом, нам с трудом удавалось доказать свою правоту. Для этой работы нужна была не только смелость, которой мы, бесспорно, обладали, но и разум. От нас прежде всего требовалось стать примерными и сильными учениками, чтобы мы могли лучше исполнять порученные нам задачи. Да как же иначе смог бы слабый привлечь на свою сторону сильного? Чтобы стать руководителем, надо многое знать и уметь, быть умным и тактичным. Человек, не имеющий достаточной подготовки, не может быть руководителем.

Вот почему мы и ложились, и вставали с книгой в руках. Каждый стремился узнать больше. В нашем социалистическом кружке не было отстающих учеников – мы все стали отличниками.

Ну да я отвлекся от главного. Самого лучшего из нашей группы сожгли заживо. Это был Стойко Щерев – золотой парень, готовый умереть за товарища, принести себя в жертву ради других! Столько лет прошло с тех пор, а он, как живой, у меня перед глазами, и особенно в трудные минуты я неизменно вспоминаю о нем. Стойко Щерев, Васил Митев, Илия Граматиков и я были первыми руководителями нашего кружка.

Еще до привлечения Щерева к активной революционной работе я долгое время дружил с ним. Он слыл одним из лучших учеников, и мы хотели любой ценой добиться включения его в ряды наших единомышленников. Мне поручили поработать с ним. Однажды после уроков я догнал его на улице и предложил пойти на наше собрание. Стойко посмотрел на меня, улыбнулся и принял все это как нечто само собой разумеющееся.

Впоследствии он стал не только опытным руководителем и агитатором, но и бесстрашным борцом. Как и Петлешкова, палачи сожгли его заживо.

Когда мы завоюем свободу, прежде чем взяться за большие дела, мы должны воздвигнуть памятник в честь павших, чтобы живые помнили о них. Не должно быть забытых героев.

Я, кажется, совсем заговорил тебя. Спокойной ночи!

Гочо лег, склонив голову на гайдуцкий камень. Наверное, во сне ему привиделся Стойко Щерев.

Однажды летней ночью, после долгого и утомительного перехода, мы очутились в кошаре деда Кольо. Горы притихли. Усмирились ветры, как после отшумевшей бури. Бездонное небо казалось кротким и синим-синим. Луна, появившаяся из-за вершины Старчовец, печально освещала примолкшие калоферские кошары.

Дед Кольо, старший потомок Калофера-воеводы, ровесник Ботева и Левского, присев к пылающему чабанскому костру, разговаривал со своими собаками, не сводившими с него преданных глаз. Как будто рассказывал им о чем-то. Наверно, о битвах, когда-то гремевших в этих горах, о павших героях, с которыми он делился последним ломтем тяжело достающегося чабанского хлеба.

Дед Кольо был не просто чабаном. Через его кошару прошло много гайдуков, воевод и народных борцов. Здесь останавливались Левский и Ботев. О них старик сохранил самые светлые воспоминания и питал к ним теплые чувства. Жизненные бури как будто специально пощадили его для того, чтобы он передал новым поколениям бунтарские заветы Ботева и Левского. Как только заходила речь о них, из его старческих глаз, едва заметных под мохнатыми седыми бровями, катились тяжелые слезы.

Старик олицетворял собою живую историю Болгарин, и мы всегда с большим интересом слушали его воспоминания о грозных годах борьбы против турецкого владычества. И сейчас были рады приветствовать старого бунтаря.

Мы отдохнули под гостеприимным кровом деда Кольо и стали собираться в путь.

Мы вошли в густые леса Старчовеца. Остановились на хорошо защищенной от ветров скале, откуда было удобно наблюдать за окрестностями. Прямо перед нами возвышались гигантские контуры Стара-Планины. Вершина Юмрукчал, как древний герой, вонзила свой меч в небесную высь. Вершины облаков, похожие на скалы, казалось, вот-вот прольются ливнями на измученную болгарскую землю. Но мы находились в хорошо защищенном месте и поэтому не чувствовали надвигающейся бури. Мы сняли с себя рюкзаки и винтовки и свалились без сил прямо на камни. Чьи-то признательные руки высекли сейчас из этой скалы вооруженного партизана. Он вечно стоит на посту и стережет родину Ботева – город-красавец Калофер. Никогда не предполагал, что после победы на этом святом месте, где мы с Гочо боялись, чтобы в нас не угодила пуля, я снова встречусь со своими старыми помощниками – Петко и Стояном-Медвежатником. Волосы их побелели как снег, но оба они сохранили бодрость духа.

Чудесные люди эти партизанские помощники: ни время, ни годы не смогли изменить в них природные черты, присущие болгарам. Больше того, они так хорошо сохранили в памяти все события, что могут обо всем припомнить, восстановить любой образ, воспроизвести любую встречу. Мы же, не раз умиравшие и воскресавшие в прошлом, закрутившись в водовороте послевоенной жизни, усталые от повседневных дел – телефонов, заседаний, – стали понемногу забывать первые, еще несмелые шаги героического начала. А эти старые калоферцы, все такие же мудрые и спокойные, останавливались на каждом шагу и напоминали о разных событиях, которые совсем уже стерлись в моей памяти. Я не переставал им удивляться. В тот миг мне захотелось еще раз поблагодарить эту холмистую ботевскую землю за то, что она надежно, по-матерински укрывала нас от врагов. Пока мы шли, я все слушал обоих товарищей, и мне все казалось, что когда мы придем на место, то я увижу на скале Гочо.

Но вернемся в ту грозовую ночь, в которую мы с Гочо решили там заночевать.

– Гочо, – сказал я ему тогда, – ты же начал мне рассказывать о своей юности. А что было дальше?

– Да уж и не знаю, интересно ли тебе меня слушать?

– Очень интересно, Гочо.

И он продолжал:

– Наша борьба в то время была особенной. До ухода в горы каждый должен был пройти школу мужества в кружках. Когда мы стояли на вершине Богдан, я завидовал гайдукам. Зачем, спросишь ты, завидовать их нерадостной доле? Да, но они без всякой подготовки в любой момент были готовы к битвам. Пахал крестьянин, напал на него турок – и все. Он бросал соху и тут же хватался за ружье. А у нас как? Враг хитер, умеет вводить людей в заблуждение. Много надо потратить времени, пока заставишь нынешнего крестьянина бросить соху и взяться за оружие. Гайдуков не приходилось агитировать. Многовековое рабство сделало свое дело. Вместе со словом «мама» он узнавал имя тирана, отнимавшего у него материнское молоко. Ведь это пятьсот лет рабства! Но фашизм не должен продержаться у нас и года. Хотя история многому нас научила, но не все это понимают. История – это как школа: у нее есть и хорошие, и слабые ученики. Одни воспринимают все на лету, а других надо убеждать. Вот почему мы и начали с азов.

Наш кружок окреп и стал авторитетным. Ни одно событие или торжество в гимназии но обходилось без нас. Наши ребята стали единственными желанными докладчиками на всех утренниках и вечерах. Их искали для оказания помощи отстающим ученикам, особенно перед экзаменами. С этой целью к нам обращались даже наши недруги.

Учителя заметили наше влияние и превосходство над остальными учениками и начали на нас коситься. Это заставило нас пригласить их на занятия кружка, чтобы они могли убедиться в том, что мы занимаемся не конспиративными делами, а чисто просветительными проблемами.

Вскоре наша инициатива вышла за рамки гимназии. О ней заговорили в Софии. И зимой 1920 года, в декабре, если мне не изменяет память, к нам в гости приехал Ламби Кандев, которого поразила наша разнообразная деятельность. «Нигде не встречал ничего подобного, – улыбнулся Кандев. – Да, вы нащупали самый верный путь. Когда об этом узнает Дед[21]21
  Дедом любя называли Димитра Благоева – создателя и руководителя Коммунистической партии Болгарии. – Прим. ред.


[Закрыть], он очень обрадуется».

Эти слова Ламби Кандева особенно взволновали нас.

«Но мы занимаемся и другой деятельностью!» – вмешался Стойко Щерев.

Ламби Кандев сел за одну из парт и попросил обо всем рассказать ему более подробно. Товарищи поручили мне выполнить его просьбу.

Сначала я немного смутился, но Ламби Кандев обратился ко мне по-свойски и помог побороть смущение. Я рассказал ему, что мы проводим кампании против фашистских праздников и парадов в день святого Георгия и что к этому рабочие относятся с большим интересом.

Множество праздников существовало тогда: дни победы, фашистские обряды самого различного характера, и мы считали, что на них надо ответить своими, рабочими праздниками.