Текст книги "Зона действия"

Автор книги: Геннадий Блинов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 14 страниц)

– Не могу, Глеб, – развел руками Жора. – Тороплюсь на смену. Я бы еще вчера проявил пленку – химикатов нет.

Так Жорин фотоаппарат попал к Яшке. Он сам вызвался не только проявить, но и отпечатать снимки. Яшка уже не первый год увлекался фотографией и даже участвовал в конкурсе фотолюбителей-школьников.

– Он хорошо фотографирует, – подтвердила Марфуша.

Коржецкий вместе с ребятами вышел из вагончика и сказал:

– Ну, мужики, жду завтра. Покрупнее сделайте снимок той любительницы таскать дармовые продукты. Мы ей в центре стенда место найдем.

Ребята долго шли молча. Говорить не хотелось. Каждый думал о своем. Антошка никак не мог понять: неужели еще есть такие люди, которые прямо тебе в глаза врут напропалую? Получается, что для них нет ничего святого? Это очень страшно, когда разговариваешь с человеком и не знаешь – верить ему или нет?

– Знаете, – прервала молчание Марфуша. – Нам с мамой ой как нелегко живется. Бывают месяцы, когда до получки еле-еле на хлеб наскребаем. А в магазин придешь: хочется и то, и другое купить, а как вспомнишь про кошелек, так и глаза зажмуришь, чтобы глупый аппетит не разыгрывался. Мне на зимнее пальтишко мы два месяца деньги копили. Но чтобы взять чужое – мама бы себе скорее руку отрубила.

– Как говорят мои родители, одна кошка от себя скребет, – буркнул Яшка.

– Это как? – не поняла Марфуша. – При чем здесь кошка?

– При том, – усмехнулся Яшка. – Все так говорят: «Лучше бы руку отрубила…» А как появится возможность чужое взять, так и про мораль забывают.

Марфуша остановилась. Антошка только сейчас обратил внимание на Марфушины тряпичные туфельки. На одном из них лежала небольшая заплатка, пришитая неумело, крупными стежками. И он подумал, что заплатку пришивала сама хозяйка.

– Яшка, неужели ты так думаешь потому, что твоя мама в столовой работает? – с тревогой в голосе спросила Марфуша.

Яшка зло махнул рукой.

– Отвяжись, худая жизнь.

Антошка заметил, как по лицу девочки пробежала тень.

– Стыд-то какой, – пробормотала она и, свернув с тропки, побрела к поселку.

– Марфуша! – крикнул Антошка. – Куда ты?

Девочка не остановилась. Ее одинокая фигурка скоро скрылась за тальником.

Антошке хотелось побежать вслед, успокоить ее. Но он и сам в трудные минуты всегда предпочитал остаться наедине, чтобы поразмыслить о случившемся. Иногда и всплакнуть.

– Тебе физиономию бы надо начистить за такие слова, – сказал он Яшке.

– Ну бей, бей, – выпятив ребристую грудь, тоненько крикнул Яшка. – Одна моралью бьет, другой – кулаками. Тоже мне – друзья.

Антошка был сильнее Яшки, и ему сделалось смешно, когда тот начал задирать его, толкая плечом. Яшка походил на взъерошенного воробья.

– Ухмыляешься? – с вызовом спросил он. – Как двину…

Антошка сжал его ладонь, Яшка сразу сник.

– Дурачье мы, – примиряюще сказал Антошка. – Чего это мы с тобой не поделили?

Яшка не ответил. Уже в поселке спросил Антошку:

– Со мной пойдешь? Пленку проявим.

– Спрашиваешь? Давно хочу посмотреть, как фотографы в темной кабине колдуют.

Антошка еще не видел так богато обставленной квартиры. В обеих комнатах на стенах висели яркие ковры, под ногами – тоже ковры. На видном месте стояло пианино.

– Играешь? – спросил он.

Яшка замотал головой.

– Хотела маманя засадить за инструмент, но я взбунтовался.

В комнатах стояла мягкая мебель, лакированные столы, в книжных шкафах сотни книг в разноцветных переплетах.

– Шикарно живете, – сказал Антошка с восхищением. – А у нас стол, стул да раскладушка.

Фотолаборатория была оборудована в темной кладовке.

– Папаня расстарался – горячую и холодную воду подвел, раковину поставил, – сказал Яшка, снимая с бачка для проявления пленки крышку. – Все хорошо, но трубы потеют, надо бы их изолировать.

Антошка сел на табуретку и огляделся. Стены были увешаны фотокарточками, и он догадался, что это самые удачные Яшкины работы. В основном тот снимал школьников – и в лабораториях, и в классе, и за сбором металлолома и макулатуры.

– А ты мастер, – похвалил он. – Люди, как живые.

Изображая из себя великого скромника, Яшка сказал:

– Первые робкие шаги, как говорит наш физкультурник.

Он выключил свет и начал с катушки, которую отдал ему Жора, перематывать пленку на спираль бачка.

– Антон, ты поговори с Марфушкой – зря она на меня надулась, – тихо, без обычной рисовки сказал Яшка. – Ну, ляпнул.

– Вот и скажи ей сам. Без посредника обойдешься, – ответил тот и подумал, что хорошо было бы, если сейчас рядом с ними сидела Марфуша.

– Вот так оно и бывает. Правильно говорят: слово – не воробей…

Минут через десять он промыл пленку в холодной воде и окунул ее в ванночку с закрепителем.

– Посмотрим, что Жора запечатлел для истории.

Зажатая с одного конца прищепкой для сушки белья, сырая пленка под тяжестью спирали расправилась. Яшка бегло скользнул взглядом по негативу и недоуменно дернул плечами, склонился к пленке и начал внимательно рассматривать заинтересовавшие его кадры.

– Какая-то ерунда на постном масле, – растерянно сказал он и осторожно потрогал кончиком пальца пленку – эмульсия прилипала.

– Что исторического запечатлел Айропетян? – спросил Антошка.

Яшка невидяще смотрел на приятеля.

– Сколько раз говорил – не бери чужое, – глухо сказал он сам себе, неловко сел на табуретку и обхватил голову ладонями.

– Что все-таки случилось? – снова спросил Антошка.

В глазах у Яшки застыли растерянность и боль. Антошка где-то читал, что у человека, оказавшегося в неожиданно сложной ситуации, лицо становится меловым. Сейчас он видел перед собой именно такое мертвое лицо.

Яшка попробовал было улыбнуться, но улыбка получилась кислой. Он вставил пленку в увеличитель и щелкнул выключателем. По белой бумаге один за другим поползли кадры. Вот за столом, уставленным бутылками, сидит компания; вот возвышается куча перепутанного ростками картофеля. Наконец под линзой увеличителя застыла грузная женщина, в руке она держала объемистую сумку.

– Мама, – кивнул Яшка на негативное изображение. – Конечно, мама. Кто ж еще. Получай, дорогой сыночек, подарок…

Яшка иронизировал, но Антошка чувствовал, что приятелю плохо.

– Не переживай, все на свои места встанет, – заученно сказал он словами, не раз слышанными от взрослых.

– Ты меня не успокаивай, – вскипел Яшка. – Видал я таких успокоителей. Ты поставь себя на мое место и попробуй теперь людям в глаза смотреть.

Яшка поднялся и вышел из фотолаборатории.

Вся обжитая обстановка – и ковры, и лакированная мебель, и это изящное пианино – все это богатство в глазах Антошки померкло. Он подумал, что квартира едва ли обставлена на кровные денежки. Яшка будто уловил мысли приятеля и с ненавистью бросил:

– Облить бы все это барахло керосином…

Антошка подумал о том, что Яшка не мог не знать, что его мать таскает из столовой продукты, такого в семье не скроешь. Прав комсорг Коржецкий – столовские тянут по домам лучшие куски, а строители жалуются на жидкие чаи и постные гарниры.

– Яшка, как же ты мог терпеть, – с укором сказал он. – Ты же видел.

– «Терпеть», «видел», – повторил с болью Яшка. – А ты бы пожил в этом доме. Только и разговоров, как бы где урвать.

– Снимки будем печатать? – примиряюще спросил Антошка. – В штабе ждут.

– Ждут, – согласился Яшка. – Только не могу я делать фотообвинение на родную мать. Можешь назвать меня кем угодно – не могу.

Антошка не знал, как бы поступил он сам в подобном случае. Каждый читал о подвиге Павлика Морозова. Пионер пошел против своего отца, потому что отец враг Советской власти. Здесь все понятно. А ведь Яшкина мать никакой не враг. Просто она воровка. С другой стороны, и жулики, и тунеядцы, и прочая нечисть мешают нам жить, значит мешают людям, мешают Советской власти. Разве они не такие же враги?

– Решай сам, Яшка, – сказал Антон. – Пойду я, пожалуй…

Яшка не стал удерживать.

Глава седьмая. Что может рассказать автобусная остановка. У Коржецкого уезжает жена. В гостях

Антошка без дела слонялся по поселку. Ему хотелось увидеть Марфушу, но она на улице не появлялась, а идти к ней домой он постеснялся. Настроение у Антошки было поганое.

Плохо человеку, когда он остается без друзей.

Одним из людных мест в поселке считалась автобусная остановка. Здесь можно было услышать последние новости, увидеть людей, сияющих от счастья и поникших от горя. Антошка любил бывать на остановке. Из приходящих автобусов чаще всего вываливались демобилизованные солдаты, кто с чемоданом, а кто и с рюкзаком. Они приезжали группами, смотрели на поднимающиеся ввысь дома поселка и удивлялись: оказывается, здесь совсем не медвежий угол. Солдаты заигрывали с оказавшимися на остановке девчатами, острословили, и слушать их было весело.

Уезжающих в отпуск провожали толпами, с баянами и аккордеонами. Компании пели песни, чаще комсомольские, в шутку наказывали отпускникам привезти в Сибирь южного солнца и лаврового листа – плести венки победителям соревнования.

Но был еще и другой тип отъезжающих. Они тащились к остановке по одиночке, воровски. Таких отъезжающих на стройке звали с презрением дезертирами. В своем большинстве это были люди, погнавшиеся за длинным рублем, но в скором времени понявшие – здесь нет золотых гор. И чемоданишки у любителей легкого заработка были истертые и полупустые – те самые, с которыми их недавно встречал поселок.

Но среди дезертиров, как уже знал Антошка, попадались люди слабые, не сумевшие устоять на этой трудной земле, требующей твердого характера и закалки. «Слабаков» можно было отличить от нахальных любителей длинного рубля – они держали себя робко, при встрече со знакомыми прятали глаза. Их не очень осуждали, потому что понимали – не смогли рассчитать своих силенок, не под силу оказалась новостройка.

На автобусной остановке жизнь сортировала людей. И наблюдать за ними, слушать их было интересно.

Антошка сел на краешек скамейки, стоящей внутри павильона. Народу было мало – автобус только что ушел, а следующего надо ждать не меньше часа.

– Светлана, вернемся домой. Еще раз взвесишь все, – услышал он знакомый, не раз слышанный голос. – Видишь, и на автобус опоздали – к счастью, верная примета.

Антошка посмотрел в сторону говорившего. Это был комсорг стройки. В руке он держал чемодан. Глеб был одет в модный костюм, при галстуке. Рядом с ним стояла черноволосая красивая женщина. «Жена Коржецкого», – догадался Антошка, вспомнив, что видел их вместе на танцах.

– Верующим стал, Коржецкий, – насмешливо сказала женщина. – Только ведь из твоей приметы непонятно, какой вывод делать: ехать или не ехать. Быть или не быть? – вот в чем вечный вопрос. Я твердо решила, Коржецкий, – нам надо расстаться, пока нас по рукам и ногам не связали дети.

Коржецкий убито смотрел в землю.

– Но ведь я тебя люблю, Светлана, – безнадежно выдохнул он. – Люблю, понимаешь.

– Будь мужчиной – тебе есть у кого поучиться, – так же насмешливо продолжала спутница. – Я не намерена губить себя в этой дыре – об этом говорила тебе тысячу раз. Твоя жизнь: «Да здравствует стройка! Сдадим по графику железобетонный завод! Шире соревнование!» – с этим ты засыпаешь, это видишь во сне, с этим и просыпаешься. Понимаю, ты здесь человек нужный, но когда ты сманивал меня в этот твой «завтрашний день металлургии», я раскисла, почему-то видела тебя более важной персоной – все-таки комсорг стройки. А ты как мальчишка днями носишься от бригады к бригаде на мотоцикле, ночами устраиваешь рейды – никакой солидности. Но я ни в чем не обвиняю тебя, Коржецкий, – благодаря тебе с меня слетела шелуха, которую такие, как ты, фантазеры, называют романтикой. А мне не нужна ваша розовая мечта о завтрашнем дне, мне хочется по-настоящему пожить сегодня. И сходить в театр, и потанцевать, не обламывая каблуки…

– По-настоящему пожить… – тихо повторил Коржецкий слова жены. – Может быть, ты от настоящей жизни и бежишь.

– Еще в школе учила, Коржецкий, что в нашей буче, боевой, кипучей, и того лучше. Ты это хочешь сказать? Вот и кипи…

К остановке подошла компания, провожающая отпускников, и Коржецкий с женой замолкли. Потом они вышли на посадочную площадку.

Стрельнув выхлопной трубой, автобус медленно тронулся с места, постепенно увеличивая скорость. Вот он уже еле виден. Провожающие с шутками расходились по домам. Только Коржецкий все еще стоял на остановке и смотрел в сторону скрывшегося из вида автобуса.

Понурив голову, он, наконец, побрел по поселку, не замечая людей. Около продуктового магазина остановился, потоптался на месте, махнул рукой и поднялся на крыльцо. Обратно Коржецкий вышел со свертком, из него выглядывало горлышко бутылки.

Антошка первый раз влюбился, когда учился в первом классе. Ее звали Елизаветой Петровной. Она была его учительницей. Ему нравилось смотреть на Елизавету Петровну, слушать ее. Ему очень хотелось, чтобы учительница хоть как-то выделила Антошку из числа других мальчишек, улыбнулась ему или погладила по голове. Но Елизавета Петровна, видимо, не замечала во взгляде мальчика восхищения, его готовности совершить любой поступок, какой только бы она пожелала. Между тем, Антошка готов был прыгнуть с крыши школы, броситься в огонь, лишь бы только учительница сказала: надо! Засыпая, Антошка старался представить, как на его учительницу напали хулиганы. Но он подошел вовремя – раскидал обидчиков, пользуясь приемами самбо, и по-рыцарски великодушно успокоил учительницу: – Можете не волноваться. Вам всегда защита обеспечена, Елизавета Петровна.

Антошка теперь не помнил даже лица учительницы, в памяти остался только ее добрый взгляд и нежный голос, чем-то схожий с материнским. Он, наверное, сейчас не узнал бы Елизавету Петровну, если, скажем, встретил бы ее на улицах поселка. Но чувства к ней не забылись.

Конечно, теперь ему самому было смешно вспоминать об этой детской любви. Впрочем, Антошка и не догадывался тогда, что это называется любовью.

В третьем классе он влюбился в девчонку, ходил следом за нею, носил ее портфель, их дразнили женихом и невестой. Антошка старался прийти в школу пораньше, чтобы скорее увидеть Олю.

Потом родители Оли переехали в другой город, и для Антошки белый свет померк. Время вылечило его…

Антошка понимал, как горько и тяжело было сейчас Коржецкому.

Он подумал о том, чтобы как-то помочь комсоргу, сказать слово поддержки, но одновременно понимал, что сейчас лучше не лезть к нему на глаза. «Кто я для Коржецкого? Просто мальчишка, к которому вряд ли стоит относиться всерьез», – решил Антошка.

Год назад, когда Антошка жил еще в городе, от их соседа по лестничной площадке тоже ушла жена. Тот решил, как говорила мама, утопить горе в вине. Сосед несколько дней не выходил на работу и пил водку. Антошка слышал, как он пьяным голосом пел тоскливые песни.

Мама послала отца к соседу. Тот долго разговаривал с запившим строителем, а на следующее утро чуть ли не силой увел его на работу, да еще и пристыдил бригадира за то, что тот оказался равнодушным к судьбе своего подчиненного. Конечно, Антошка был далек от мысли о том, что Коржецкий решит утопить свое горе в вине, как тот сосед, но ведь взял же он бутылку? И, наверное, не для того, чтобы смотреть на нее.

Антошка шел следом за Коржецким.

Тот механически отвечал на приветствия встречных, не поднимая головы. Голос его потускнел, походка сделалась вялой.

«Жена у Коржецкого красивая, – думал Антошка. – Только она дура, потому что бросила такого человека».

Он не мог сказать, какого именно, но Антошка был уверен, что Коржецкий нужный для стройки человек, и таких людей надо беречь. И еще Антошка почему-то подумал о Марфуше. Она хотя и не очень красивая, может быть, но девчонка что надо. Такая никогда не оставит человека в беде.

И Антошка укорил себя: сам-то хорош. Идет за комсоргом, хочет проявить к нему участие, а ведь это совсем не мальчишеская забота. А вот о своем товарище Яшке Лорине он, между прочим, забыл.

Кто-кто, а Яшка сейчас больше других нуждается в помощи. Нетрудно представить, что творится у него сегодня в семье…

«К Марфуше надо идти, – решил Антон. – Вместе что-нибудь толковое придумаем».

Марфа Посадница чистила картошку, когда Антошка робко шагнул через порог в ее комнату. На девочке был клеенчатый передник, и в нем она показалась Антону необычной.

Марфуша обрадовалась гостю.

– Сейчас я приготовлю ужин.

– Не до еды, – мрачно сказал Антошка. – Тут такое творится – голова кругом.

И он рассказал о том, что на Жориной фотопленке, оказывается, снята Яшкина мать с сумкой и у комсорга Коржецкого навсегда уехала жена.

Марфуша отложила картошку и пригорюнилась.

– Жалко мне Яшку, – сказала она. – Несладко ему.

– Чем мы сейчас можем помочь Яшке? – рассуждала Марфуша. – Пойти и наговорить общих слов, чтобы не падал духом или посоветовать, чтобы он спечатал снимок матери с украденными продуктами и отдал в комсомольский штаб? А может быть, вообще посоветовать пойти против родителей? Только это будет неправильно, потому что Яшка сам должен во всем разобраться и сделать какой-то вывод. Вот и пусть он решает, как жить дальше.

Марфуша вырвала из тетради лист и написала: «Мамочка, мы с Антошкой у Савелия Ивановича. А у Коржецкого беда: жена уехала».

Савелий Иванович, прихрамывая, опираясь на костыль, шагал впереди ребят. На его парадном костюме, ударяясь друг о друга побрякивали медали. Их было много – и «За отвагу», и «За взятие Сталинграда», и «За штурм Берлина», были и трудовые медали. Среди орденов главенствовал орден Ленина. Антошка, видимо, там, в комнате, когда впервые увидел награды коменданта, дольше положенного рассматривал орден на его пиджаке, и Савелий Иванович обратил на это внимание.

– За Волго-Донской канал, – кивнул он на орден.

Для Антона и война, и Волго-Дон, и поднятие целинных и залежных земель было неблизкой историей, о которой теперь пишут в учебниках. И люди, которые вершили эту историю, по крайней мере, те, которые отмечены высокими наградами, казались необычными, чем-то выделяющимися среди остальных. Но вот сейчас рядом с ним шел Савелий Иванович, самый обычный старичок, который перед приходом ребят собирал закапризничавший будильник и никак не мог найти какое-то колесико. Антошка на четвереньках оползал всю комнату, а шестеренку нашли на столе под пачкой «Прибоя».

Парадный костюм Савелию Ивановичу велела надеть его жена Мария Федоровна – уже седая, но с удивительно задорными молодыми глазами старушка. Она сказала:

– Не на работу, небось, идешь. Для Глебушки ты всегда комиссаром останешься, а когда при орденах – и разговор основательней выйдет.

В руках Мария Федоровна держала потрепанную книжку. Антошка догадался, что это очередной детектив. Кто знает, может быть, эти увлекательные приключения сыщиков и помогают бабушке Маше сохранять молодой задор? Она послала с Савелием Ивановичем для Глебушки гостинцы – несколько ватрушек с творогом, которые настряпала сегодня утром, и баночку варенья – от простуды.

– Да какая же сейчас простуда – на дворе асфальт плавится.

– Не спорь, – с твердостью сыщика, убежденного, что он на правильном пути, сказала бабушка Маша. – Малина и в жару хороша.

Савелий Иванович покорно взял сумку. Сейчас ее несла Марфуша. Она без умолку тараторила, рассказывая, что ее мама с работы приходит поздно – бригада торопится к концу месяца сдать объект и получить премиальные. А на премию Марфуша задумала уговорить мамку купить шикарное платье, конечно, не дорогое, и обязательно вишневого цвета, потому что мамке такой цвет к лицу.

– Добрая у тебя душа, – сказал Савелий Иванович. Он посмотрел на Марфушу, размахивающую сумкой, и улыбнулся, отчего один его седой ус дернулся вверх. – Впрочем, иначе и быть не могло – ты очень на свою маму походишь.

– Мама красивая, а я длинноногая, и уши у меня как лопухи.

– Есть другая красота, девочка, – сказал старик.

– И ничего не лопухи, – сказал Антошка. – Ноги тоже нормальные.

Марфуша снисходительно посмотрела на Антона. «Жалеешь, мол, и напрасно», – говорил ее взгляд.

Коржецкий встретил гостей обрадованно. Суетливо начал убирать со стола тарелки, куски хлеба. Марфуша отобрала у него тряпку:

– Тоже мне, хозяин. Дай-ка приберусь, – нарочито грубовато сказала девочка.

Антошка понял, что она в этой квартире не впервые, и с комсоргом они, видимо, знакомы больше, чем рассказывала ему Марфуша.

Савелий Иванович поставил костыль в угол и прошел к столу.

– Как поживаешь, комсомольский комиссар? – бодро спросил он. – А мы вот с молодежью, – комендант кивнул на ребят, – скучали-скучали да и решили к тебе завалиться. Думаем, авось, не прогонит, да и новости все выведаем.

Он ухмыльнулся, хитро разглядывая Коржецкого.

В квартире было пусто. Стол, несколько табуреток, железная кровать с никелированными спинками, заправленная желтым верблюжьим одеялом. Над койкой стена маячила темным пятном. Антошка понял, что там до недавнего времени висел ковер, который, наверное, увезла жена Глеба. На окнах не было ни штор, ни гардин, и от этого квартира казалась сиротливой и заброшенной.

Савелий Иванович тоже осмотрел жилище и строго заметил:

– Пора бы, Глеб, и гарнитуром обзавестись. Тебе здесь работы на полжизни хватит – заводище-то какой строим! Или боишься: в мещанстве обвинят? Это в мои времена было: зачем, мол, обставляться всякими разными софами да трельяжами? Надо, мол, буржуазную отрыжку с корнями вырывать. А то забывали, что человек не только о работе думает – ему и отдохнуть надо хорошо, чтобы душа отмякла, чтобы обстановка глаз ласкала, а казенные нары или солдатские одеяла, они, брат, только о строгости напоминают.

Коржецкий присел на табуретку и дружелюбно смотрел на старика.

– Что-то я и у вас тоже гарнитуров не заметил, – сказал он, улыбнувшись коменданту. Тот с лукавинкой погрозил ему желтым от курева пальцем:

– Мы, старики, люди занудные – это верно. И гарнитуров у меня нет. Нам с бабкой и не надо их. Дадим вот чугун стране – и, может, подамся на следующую стройку. Мне, Глеб, жить осталось немного, поэтому надо глотнуть вот такой боевой жизни как можно больше. Я когда среди молодежи – о болячках вроде забываю.

– Значит, быть вам всегда комендантом молодежного общежития, чтобы не стариться. И уезжать не надо. У нас не соскучишься.

– Что верно, то верно, – согласился Савелий Иванович. – Ты куда от нас Светлану спрятал? – хитрил старик. – Как она приживается? Увез-то ты ее с асфальтов и от дворцов культуры.

Коржецкий понурился, встал с табуретки, сходил на кухню и принес оттуда бутылку водки.

– Не возражаешь, Савелий Иванович?

Комендант пожал плечами, тайком подмигнул Антону: не ошибся, мол, ты, парень, насчет поллитры-то, но и наших знай – один Глеб пить не станет, не из таких.

– С хорошим человеком почему сто граммов не пропустить, – сказал старик. – Сам-то как, не очень балуешься? Не обижайся, что спрашиваю. Раньше не было привычки бутылки загодя покупать.

Антошку Марфуша тоже усадила за стол и велела пить чай с малиновым вареньем и ватрушками бабы Маши.

Савелий Иванович больше не хитрил. Он положил руку на плечо Коржецкого и спросил:

– Что у тебя со Светланой случилось, Глебушка?

Коржецкий, облокотившись о столешницу, обхватил свои кудельные волосы ладонями и убито сказал:

– Оставила она меня. Не по нутру моя цыганская жизнь Светлане.

Он замолчал. Молчал и Савелий Иванович. Коржецкий тихо заговорил:

– Одно я понял: не любит она меня. А силой милым не будешь. Она хотела видеть во мне солидного и уважаемого мужа. А я, как она говорит, скорее мальчик, чем мужчина.

Савелий Иванович сочувственно посмотрел на комсорга и твердо сказал:

– Ты настоящий мужчина, сынок. Только выше голову. У больных бывают кризисные моменты. От них зависит: или – или. С тобой сейчас что-то подобное. Наберись мужества – пересиль беду. Помни: ты – комсомольский комиссар, на тебя смотрят, с тебя берут пример.

– Трудно мне, Савелий Иванович, – тяжело вздохнул Коржецкий. Люблю я Светлану. Белый свет без нее не мил.

Марфуша увидела в окне свою маму.

– По-моему, идет сюда, – тихо сказала она Антошке.

Скоро и в самом деле на лестничной клетке послышались легкие шаги, в дверь постучали.

Марфушина мать была одета в короткую юбку и белую кофточку, ее волосы коротко по-мальчишески пострижены. Она смахивала на подростка, и можно было подумать, что это не Марфушина мама, а ее старшая сестра.

– Здравствуйте, мужики, – весело сказала она. – Похитили у меня дочь. Хорошо, что баба Маша подсказала, где ее искать.

Она говорила быстро, как и Марфуша, но чувствовалось, что ей не так уж и весело.

– Не суетись, Катерина, – приказал Савелий Иванович. – Светлана тебе ничего не говорила? Может, на испытку парня берет? Ты не таи.

Катерина присела к столу и с укором ответила:

– Бабьи секреты я таить умею. Только убегом любовь не испытывают, дядя Савелий. А Светлана девка ученая, лучше любой из нас это знает.

Вспыхнувшие в глазах Коржецкого искорки угасли, лицо потускнело, и он неопределенно сказал:

– Да, конечно.

Катерина насмешливо бросила:

– А ты раскис, вояка. Может, и сам за ней. В городе и светлее, и теплее.

Савелий Иванович удивленно вскинул брови и осуждающе покачал головой:

– Ты что это, Катя, на парня ополчилась. Нашла дезертира.

Марфушина мама встала, прошла по комнате и прижалась лицом к оконному стеклу.

– На улице-то благодать. Сейчас бы на пляж, или на лодке вниз по Томи… А тут так на работе наломаешься, что до дому кое-как добредешь. И с раствором беда – на голодный паек посадили бригады. А с бетонорастворным заводом не раскачиваются. Вот бы тебе, Глеб, поторопить начальство. На строительстве бетонного надо круглосуточно работать, а там и вторая смена прохлаждается.

Она снова подошла к столу и, уже обращаясь к Савелию Ивановичу, со вздохом сказала:

– Помните, каким орлом Глеб держался, когда мы трассу с гор тянули. А сейчас будто его подменили. Ему бы начальство за горло брать, требовать, кричать, жаловаться – стройка-то комсомольская, а он где-то в обозе пристроился.

– Критиковать все мы мастера, – сказал Коржецкий. – А ты бы сама попробовала с людьми поработать…

– Вот я и пробую, – засмеялась Катерина. – Разве не понял? Только с тебя, Глеб, начинаю. А любовь… Я-то ничего путного посоветовать не могу. Одно знаю: если любовь большому делу мешает, то крепко надо подумать о цене своих чувств.

Когда Антошка первый раз поднимался с Марфушей на Маякову гору, то долго они стояли около опоры, где случилось несчастье с Савелием Ивановичем. Марфуша рассказала Антошке, что в бригаде работал красивый грузин. После демобилизации из армии он не поехал домой, а вместе с другими солдатами прибыл на Запсиб. Он хорошо трудился, этот солдат. Савелий Иванович частенько похваливал его и надеялся, что со временем из парня выйдет добрый строитель. Парень влюбился в Марфушину маму и сватал ее. Марфуша не возражала, если бы мама вышла замуж, потому что родного отца она никогда не видела, а ей очень хотелось иметь папу. Но мама Катерина не торопилась говорить свое последнее слово, ее что-то удерживало. И Марфуша спросила об этом ее. Та призналась:

– Боюсь, ничего у нас не получится.

И не получилось. Потому что грузин начал часто получать письма из дома, его звали родители, упрекали в сыновней неверности отчему дому, и парень затосковал.

Он стал собираться домой. А когда приходил в гости, то рассказывал Марфуше, какие у них высокие и красивые горы, каким райским ароматом напоен воздух, особенно во время цветения садов.

Мама Катерина сказала, что со стройки она никуда, даже в райские кущи, не поедет.

– Она потом по ночам часто плакала, – вспоминала Марфуша. – Мама у меня гордая.

…Марфушина мама спросила Коржецкого:

– У тебя Светлана каблучки не ломала на танцах?

– Ломала, – недоуменно ответил тот. – Только не пойму, к чему это?

И Катерина сказала, что очень плохо, когда комсорг смотрит на поломанный каблук, как на какую-то мелочь. Этот каблук создает настроение. Если сосчитать, сколько туфель на так называемой танцплощадке испорчено, то, наверное, окажется, что каждая третья девчонка потерпела убытки. А ведь туфли стоят недешево, да и отремонтировать их непросто.

– Клуб надо строить, Глеб. Зимой, сам знаешь, как у нас скучно. А при клубе и танцплощадку настоящую.

– Верно мыслишь, Катерина, – поддержал Савелий Иванович. – Скоро горьковские девчата к нам приедут. К их встрече надо готовиться. А то ведь люди посмотрят-посмотрят, да и ручкой сделают. И будут правы – патриотизмом спекулировать грешно, для молодежи надо создавать условия.

Когда гости уходили, Коржецкий пообещал:

– Выдвину тебя, Катерина, в комсомольский штаб.

Та шутя пристращала:

– Выдвигай, выдвигай. Как бы потом не раскаялся.

Уже по дороге Савелий Иванович сказал:

– У парня будто настроение поднялось? Не захандрит он, как думаешь, Катерина?