Текст книги "Усман Юсупов"
Автор книги: Геннадий Седов
Соавторы: Борис Ресков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)
Уже стемнело, когда этот человек, первый из увиденных Усманом товарищей из центра, пошел на станцию к ашхабадскому поезду. Две фигуры двигались вслед за ним; он так и не заметил их. Вскочил на подножку – поезд здесь, вблизи Ташкента, лишь замедлил ход – и уехал.
Усман и Юлдаш вернулись домой.
– Нажил я себе врага, – сказал Усман о Сараеве. – Теперь на мой джин он, собака, будет самый грязный сырец давать. – Подумал, растянул полные губы в улыбке. – А знаешь, как легко стало, когда сказал. Промолчал бы если, сдох бы ночью. Ей-богу…
Зимой объявили об учреждении рабочего контроля над Каунчинским хлопковым заводом. Приехал тот же товарищ из Ташкента. Он сам отыскал среди людей, заполнивших все ту же чайхану, лобастого большеротого юношу.
– Запишем в комиссию и вот этого товарища, Юсупова Усмана, – сказал он. – Возражений нет? Будем считать – принято.
– Воду для чая не забудь натаскать только, уртак Юсупов, – процедил сквозь зубы Сараев. Сидел он позади.
Усман ничего не ответил.
Ночью, когда ворочался на жесткой циновке, ежась от холода и непрошедшей обиды (спал у двери, а под нее поддувало с улицы, где шел надоедливый декабрьский дождь), сообразил: можно было сказать Сараеву, что заодно, мол, я еще и о лопате не забуду, чтоб золото вырыть, награбленное тобой у дехкан.
В ту же комиссию вошел и еще один друг Усмана – Фридрих Ярош, пленный австрийский солдат, худощавый, с чистым задумчивым лицом, окаймленным темной бородкой. На родине у себя Ярош был литейщиком, здесь в его специальности нужды не было, но он быстро освоил немудрую технику и научился быстро ремонтировать джины и линтера, которые то и дело выходили из строя. Механики были призваны в армию, и потому Ярошу на заводе цены не было. Перед ним бывало, даже заискивал тот же Гробовой или Сараев. Прощалось ему скрепя сердце и то, что якшался он с чернорабочими, с самыми что ни на есть темными. Аюп Сараев, поджимая губы, от чего лицо его становилось брезгливо-старческим, диву, бывало, давался, наблюдая, как Ярош, что ни перерыв, сидит за чаем с лепешкой вместе с Усманкой из джинного цеха. Не может австриец найти компанию поблагородней. Европа называется… Несомненно, еще более удивлен был бы уроженец саратовских степей Аюп Сараев, приехавший в Туркестан за длинным рублем и, кстати, не ошибшийся в этом, если бы узнал, что рассказывает Ярош Усману о Карле Марксе, о котором сам Сараев представление имел весьма смутное, числя его в одном ряду с князем-бунтовщиком Кропоткиным и вольнодумцем Габдуллой Тукаем.
Было бы наивно, да и неуважительно по отношению к нашему герою утверждать, что в восемнадцать лет он, едва умевший расписываться, усвоил, да еще со слов не бог весть какого пропагандиста, хотя бы азы из Марксова учения. Но что он понял – это важнейшую для него тогда истину: были и есть на свете очень умные люди, которые учат рабочих, как бороться за свое освобождение. И еще одно, что он усвоил, по его собственному признанию, уже тогда, единожды и на всю жизнь: суть великого лозунга «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!».
– Мне прямо жить захотелось, когда понял: Ярош, австриец, – мой брат. Пашка, который читать учил, – тоже брат; все, у кого только руки есть, а в кармане пусто, – братья. Значит, сила у нас какая во всем мире, подумал тогда. Горы свернем! – Это из неожиданного разговора по пути из Москвы с Пленума ЦК с ближайшим сподвижником и помощником своим Владимиром Ивановичем Поповым.
От Павла и от того же Яроша узнал он впервые и о партия, и о вожде ее.
– Темный был я, темнее, чем ночь, а сообразил, честное слово, сообразил, что Ленин, партия как на командном пункте, а революцию делают простые люди повсюду: у нас, в Каунчи, тоже. Каждый должен воевать как солдат на фронте. Увидел перед собой врага – бей!
Мавлян Гафарович Вахабов, нынешний директор Ташкентской высшей партийной школы, много лет работавший в отделе пропаганды ЦК КП Узбекистана, ученый, отлично знающий теорию, не единожды удивлялся не всегда точным, но удивительно цепко хранившимся в памяти Юсупова мыслям и высказываниям классиков. Нередко просил он, к примеру:
– Найди, где именно у Маркса говорится об ирригации в широком смысле.
Мавлян Гафарович находил:
– «Судьба Востока зависит от искусства орошения».
– Есть еще и конкретное. О плотине что-то.
И в статье Маркса об Индии Вахабов впрямь отыскивал место, где говорилось, что достоинство плотины в том, что ее можно использовать двояко, как мост – тоже.
Юсупову не довелось участвовать в военных сражениях с контрреволюцией. Для него буквально школой коммунизма стали профсоюзы. В то время это был передний край революционного фронта: непосредственное столкновение рабочих с хозяевами, эксплуатируемых – с эксплуататорами.
Чтобы понять это, надо принять во внимание, что в Туркестане 1917–1924 годов обстановка существенно отличалась от петроградской, где утром 26 октября трамваи, как справедливо заметил поэт, «катили уже при социализме». И действительно: там бывшие хозяева едва ли не мгновенно утратили власть и силу, которую давали им деньги и частная собственность, отмененная революцией. Вся власть перешла к Советам. В Туркестане же по понятным причинам – сюда следует отнести и географическую оторванность от центра, а главное – засилье феодально-религиозного влияния – процесс этот совершался гораздо медленной. Не случайно все изложения, касающиеся истории революции в Узбекистане, – и строго научные, и популярные, и художественные, – полны замечании такого рода: «28 ноября взял власть в свои руки Кокандский новогородский Совет, однако на территории старой части города буржуазно-националистические элементы создали так называемую Кокандскую автономию».
«В целом ряде сельских районов Ферганской долины советизация завершилась только в период гражданской войны в упорной борьбе с басмачеством».
Наивно было бы ожидать, что народ, в большинстве неграмотный, приученный с деда, прадеда принимать на веру предписания ислама, мгновенно откажется от них и пойдет за большевиками. Но была среди тех же узбеков часть, сразу же почувствовавшая, что правда на стороне русских большевиков; эти люди решили окончательно и твердо: «Моя революция!»
Что здесь сыграло главную роль? То, что были это преимущественно угнетеннейшие из угнетенных, те, кто давно изверился во всех и вся и с чистой надеждой неофитов принял лозунги, подкрепленные делами и поступками новой власти, свидетельствующие весьма убедительно, что это наконец-то власть подлинно народная.
Через много лет в разговоре с шофером Аркадием Шепиловым, о котором главная речь впереди, он скажет, провожая его на фронт:
– Ты, молодой, значит, само собой – счастливый. Как родился, все тебе ясно: пионерия, комсомол, партия. Строим коммунизм – тоже понятно, пускай пока не очень, подучишься – поймешь на все сто. А как нам было? Только революция случилась, прибегают эсеры, меньшевики, джадиды… Один кричат: «Богатый тоже может быть за рабочих!», другие: «Сперва надо германцев побить, потом революцию делать», третьи: «Наши братья – турки. Только с ними вместе надо идти»… Голова пухнет, честное слово; сам ты вроде бы как тонешь, сил нет, готов за каждую руку ухватиться, только бы вытащили. И вот сколько к тебе сразу протянуто! Но попробуй разберись… Я взял руку большевиков. Почему, спросишь? Не догадываешься, а все очень просто: мозоли на ней, как у меня самого были. Рука трудового товарища. Такая не подведет. Ну а если по-другому говорить – почувствовал я, – хлопал он себя по левому карману френча, где всегда носил партийный билет, – что на их стороне правда. В Ленина поверил сразу, за Лениным пошел…
Удивляла многих, а впоследствии принималась как должное способность Юсупова безбоязненно принимать окончательные решения.
Бывали они, как показала жизнь, иногда не самыми лучшими, но и тут следует правды ради оговориться – может быть, потому, что неизвестно, к чему привел бы отвергнутый Юсуповым путь. То был талант врожденного организатора, умеющего предвидеть будущее. Сразу и бесповоротно пошел он за большевиками. Вслед таким, как восемнадцатилетний Усман Юсупов, кидали камни и посылали пули. Благоразумные соседи уговаривали их отступиться. Муллы грозили адскими муками. Как отвечал на это Юсупов? Сопоставим факты общественные и личные. В этом ответ.
Летом 1918 года председатель СНК Туркестанской республики В. И. Колесов вынужден был послать В. И. Ленину телеграмму следующего содержания: «Туркестанская республика во враждебных тисках. Фронты: Оренбург – Ашхабад – Верный… В момент смертельной опасности жаждем слышать ваш голос. Ждем поддержки деньгами, снарядами, оружием и войсками…» В зале, где заседал осенью того же года VI Чрезвычайный съезд Советов Туркестана, треть делегатских мест была занята левыми эсерами. А в ночь с 18 на 19 января 1919 года в Ташкенте вспыхнул военный мятеж. Возглавил его недавний прапорщик Осипов, назначенный на упомянутом съезде Советов военным комиссаром Туркреспублики. По нынешним меркам – мальчишка, действовал он в своем неблаговидном кровавом деле с присущей возрасту бездумной жестокостью и чудовищным легкомыслием. Последнее, как это случается нередко, и ввело в заблуждение взрослых, серьезных людей. Никто из четырнадцати ташкентских комиссаров не усомнился в том, что в поздний час на территории военной крепости назначено экстренное совещание. Они вошли в сумрачный двор, окруженный унылыми двухэтажными казармами с редкими голыми и мокрыми деревьями у окон, и никто не заподозрил (да и невозможно было!), что пулеметы, стоявшие на пышках, уже повернуты по приказу Осипова внутрь, а в подземных казематах ожидают палачи с раскрасневшимися от спирта бравыми казачьими физиономиями.
Все было задумано наподобие дурных сочиненьиц любимого Осиповым Брешко-Брешковского.
В больной голове бывшего прапорщика витали планы о Туркестанском государстве под эгидой Англии и во главе, разумеется, с ним, Осиповым. Но заговор был обречен исторически. У него не было и не могло быть опоры в крае. Свершив свое черное дело, Осипов с полусотней люто проклинающих его казаков сбежал в горы, а потом – за рубеж, где и окончил бесславно дни свои.
Мятеж был подавлен в течение нескольких суток, и как тут не упомянуть, что против контрреволюции единым фронтом выступили и русский пролетариат, и трудящиеся Старого города. Узбекскими дружинами руководили первые местные большевики: П. Ходжаев, М. Миршарапов, И. Бабаджанов, С. Касымходжаев. Трудовой народ Узбекистана вновь доказал, что идет за большевиками. Б эти ряды встал и один из тысяч, рабочий каунчинского хлопкозавода Усман Юсупов.
В те дни, когда эхо выстрелов, раздававшихся на улицах Ташкента, достигало и селения Каунчи, Юсупов, один из самых первых на заводе, вступил в профсоюз – поступок по тем временам героический. В 1919–1921 годах в Зангиатинском уезде Сырдарьинской области было совершено 426 покушении на жизнь рабочих, «продавшихся неверным» – так назывался на языке врагов любой, вступивший в партию или профсоюз.
Сергей Константинович Емцов, видный партийный работник, большой личный друг Юсупова, вспоминает:
– Первое поручение у меня такое было: следить, чтобы смена была не больше девяти часов. Не восемь, а девять, но и то слава богу! До революции по двенадцать стояли и молчали.
Я, значит, и говорю рабочим: «Уходите», а мастеру: «Вот решение профкома». Ну, он скандалить, конечно; я не отступаю, а рабочие некоторые боятся. Тогда я – за рычаг и останавливаю джины: «Пошли!»
Домой иду, только в тупик свернул, трое стоят. Уже темновато, кто – не пойму. Я тогда молодой был, решительный. Ну, думаю, ждать разговоров не надо. У меня палка была, я в нее нож воткнул, как пика получается. «Подходите по одному», – говорю, они – в сторону. Только я прошел, как засвистят камни. Один в плечо попал. Правда, чуть задел.
Потом еще такие же случал были. Я привык постепенно. Все привыкли.
Что делать оставалось, а?
Сохранился и документ, акт об обследовании хлопкоочистительного завода в селении Каунчи, составленный год спустя комиссией рабоче-крестьянской инспекции за № 12350. Свидетельствует он, впрочем, уже о другом качестве – настойчивости, не менее, чем мужество, необходимой человеку, вступившему на путь революции. В акте этом, копии которого направлены Совнаркому и ВСНХ, отмечаются отступления от норм охраны труда и техники безопасности на Каунчинском заводе и предлагается Турктекстилю принять экстренные меры для устранения недостатков и упущений, в частности, срочно обеспечить завод приводными ремнями и сшивками (вспомните несчастного, искалеченного Дусмата…), а также оборудовать вентиляцию в цехах. Документ подписан заместителем наркома РКИ и заведующим технопромышленным отделом.
Были эти ответственные работники отнюдь не какими-то бюрократами, а попросту были они засыпаны ворохом дел, писем, жалоб, летевших со всех предприятий молодой республики от организаций и от рабочих, впервые осознавших за собой права. Каждый требовал немедленно положительного ответа и точно так же – срочного удовлетворения производственных нужд. А в аппарате РКИ сотрудничало два десятка человек, имелся одни телефон и одна повозка на лопнувших рессорах. Сверхусилия потребовались от девятнадцатилетнего парня из Каунчи, который в каждый свой выходной день упорно отправлялся в Ташкент.
В поезде, признавался позже, умудрялся проехать бесплатно, а в трамвае не удавалось: кондуктора в Ташкенте были бдительны. Шел от вокзала до торгового дома на углу Соборной – там помещался Дворец труда – пешком, хлюпая разбухшими чунями по выбитым тротуарам. Но главное – терпение требовалось, когда сидел часами в узкой приемной, где висели плакаты, из смысла которых улавливал только, где буржуи, где рабочие, да таблички с запрещением курить. Он в ту пору изредка употреблял едкий нюхательный табак, который кладут под язык. Судя по тому, что многие товарищи, как зеницу ока берегущие свою очередь, тоже то и дело закладывали изрядную порцию под язык, чтоб легче переносилось ожидание, на этот самый «нас» запрет не распространялся.
Бывало, он уходил, не дождавшись нужного товарища, потому что заседания все не кончались, а надо было поспеть к последнему поезду: утром в цех, как всем. Тогда особенно проникся Юсупов неприязнью к ожиданию в приемных. В своей он впоследствии не терпел очередей из чинно сидящих, тоскующих, неодобрительно поглядывающих друг на друга людей. Требовал от помощников, чтобы каждому посетителю по записи назначили время с точностью до минуты. Не явился – пеняй на себя.
Юсупов выдержал все тяготы, добился приема и сказал, что рабочие ждут инспекцию.
Наступал декабрь. От товарища, который принял Юсупова, требовали годовую отчетность; голова у него пухла от забот, но он все же улыбнулся, глядя на непреклонного парня из Каунчи.
– Приедем непременно, – сказал он.
– Когда? – спросил тот и объяснил: – Я же должен точно сказать рабочим. – Он сделал упор на последнем слове.
– В начале месяцу, – сказал товарищ.
Он сдержал слово. Юсупов был счастлив, хотя в то время, когда комиссия ходила по заводу, пояснения давали старшие, а он молчал и держался позади, как и положено на Востоке. Но так уж устроена жизнь коллектива: помнится накрепко и хорошее и худое, – вместе складывается то, что называется репутацией. Юсупов не забыл, конечно, о своих хлопотах по поводу комиссии, но числил это поручение в ряду других, похожих и непохожих. Когда же его вместе с сестрой Назирой принимали в кандидаты партии, то больше всего на собрании говорили, что он, Юсупов, за рабочий класс болеет, и приводили этот пример с комиссией: «Не ради себя, ради общества старался». Кто-то вспомнил даже: «Один раз в Ташкент за комиссией ездил, промок, болел даже». – «Наш парень, – сказали, – за трудовой народ душу отдаст».
О себе он не думал, что действительно такой. Решил быть таким. Ильич завещал это. В партию вступали они с Назирой по знаменитому ленинскому призыву, в 1924 году.
В начале 1925 года шесть профсоюзных активистов и среди них Юсупов направились из Каунчи в Ташкент. Выехали ночью, чтоб поспеть раньше других на площадь Иски-Джува, где перед народом должен был выступить Председатель ЦИК СССР М. И. Калинин. Михаил Иванович Калинин прибыл в Ташкент для участия в работе Учредительного съезда Советов Узбекской ССР и I съезда Компартии Узбекистана. До рассвета сидели в чайхане на Чорсу, около самого старого и обширного ташкентского базара. Чайхана стояла на глинистом, размытом дождями высоком берегу Бозсу. В холодном влажном воздухе были слышны самые отдаленные звуки, и Юсупов тормошил товарищей: кажется, там уже собираются…
На площади, когда они пришли туда, действительно уже был народ. Но они все-таки оказались в первых рядах. Ждать пришлось очень долго. Теперь за ними волновалось и шумело людское море. Все смотрели не отрываясь на небольшое сооружение – дощатую трибуну, обтянутую красным сатином. Над ней висели портреты Ленина и Маркса, а между ними был протянут лозунг, написанный арабской вязью. Он призывал трудящихся мусульман к строительству новой жизни плечом к плечу со всеми народами бывшей царской России.
Сохранились снимки, сделанные на митинге: дотошные исследователи находят на них и Юсупова. Трудно все же сказать определенно, он ли это; их сотни, в одинаковых тюбетейках – внимательных, доверчивых и надеющихся. Эксперт, задавшийся благородной целью, возможно, установил бы неопровержимо, что этот вот, сорок седьмой в пятом ряду, в халате, особенно широко распахнутом на груди, и есть Усман Юсупов в возрасте двадцати пяти лет. Важней иное: любой из тех, кто, подчинившись одному лишь велению сердца, пришел в то еще очень хмурое утро на Иски-Джува, мог оказаться Юсуповым, и он тоже был каждым из них: сын народа, внешне неотделимый от него. Ни тогда, ни позже.
Но все же о том, какое впечатление произвел на него Калинин, вспоминал много лет спустя, уже будучи первым секретарем ЦК Компартии республики, в машине, когда возвращались с закладки памятника М. И. Калинину на Иски-Джува (кто посетует теперь на шофера Шапкина за то, что он, как и Шепилов, внимательно прислушивался к тому, что мог к случаю, по ходу ли разговора обронить Юсупов!):
– Вот честное слово, что Калинин человек такой, как мы все, даже ничуть не верил. Увидел: он на трибуну вышел, маленький, только шапка на голове высокая, бородка. Ну, как наш аксакал прямо! Слышу, разговаривает. Каждое слово – мне, одному. А народу, между прочим, тысяч десять, и все так, как я, думали: Калинин с ним лично разговаривает. Все, про что хотел услышать, услышал: «Каждый народ имеет свободу… Мы сверху ничего не навязываем».
Для многих из нас, кто пришел тогда на площадь, он открыл глаза, что мы, бедняки, участвуем в управлении государством, а это государство – Узбекская республика – входит в состав Союза республик.
Самое простое слово у него золотом стало.
Домой пошли, я все думал: «А если бы самого Ленина услышать!»
Вера уже поселилась в его душе давно, с первого года революции. Сейчас она разгорелась, стала святыней. И люди видели это, избрав Усмана Юсупова председателем своего союза рабочих строителей Пригородного района Ташкента. А вскоре он возглавил окружной комитет Союза строителей и переехал в Ташкент. Об этом периоде его жизни сохранились воспоминания товарищей, работавших имеете с ним. Секретарем окружкома был Георгий Анисифорович Хорст, впрочем, тогда – почти полвека прошло! – просто Гоша Хорст, студент мелиоративного факультета, еще не так давно бегавший на лекции без ботинок за неимением таковых (кстати, и доцент Жарков стоял за кафедрой босой, ничуть не смущаясь). Размещался комитет в одном из многочисленных прилепленных друг к другу сырцовых строений на Ленинградской улице, занимаемых профсоюзами. Под железной лестницей была устроена комната с круто восходящим наверх потолком. Ее разделили надвое. В первой сидел над канцелярскими книгами Хорст. Во второй половине – Юсупов и его заместитель Чимбуров.
Для того чтобы представить, какая честь была оказана Юсупову избранием на эту должность, напомним, что профсоюз строителей явился первой в истории узбекского народа общественной организацией. Людей, которые возглавляли его в 1917 году, – Ачила Бабаджанова и Султанходжу Касымходжаева – с полным основанием называют первыми узбекскими революционерами. Юсупову, который был моложе, суждено было в известном, смысле продолжить деятельность, ведущую к перевороту общества.
В протоколах тех лет, подписанных уже весьма уверенным юсуповским росчерком, сохранился перечень вопросов, которыми занимался профсоюз. В них отразилась эпоха. Тут поднятие трудовой дисциплины, рабочее снабжение, помощь голодающему населению, добровольное отчисление белья для выздоравливающих в больницах; заготовка дров, мобилизация служащих на различные мероприятия; тарифно-нормировочные дела; порядок премирования; составление списков для получения мануфактуры; перепись беспризорных детей – для оказания помощи, работа районных просветительных комиссий; санитарное дело; выборы инспекторов труда; получение пайков, товарищеские и дисциплинарные суды; отпуска; труд несовершеннолетних; вечера вопросов и ответов; шефская помощь Красной Армии, Воздухофлоту; солидарность с мировым пролетариатом; физкультура, жилкооператив, субботники, агитбригады, Автодор, Освод, Осоавиахим…
Уйма дел, забот, попросту неслыханных слов и понятий обрушилась на Усмана Юсупова.
Он обращался к Чимбурову, с которым сидели лицом к лицу, – столы были сдвинуты, – или к тому же Хорсту за разъяснением терминов или аббревиатур, которые были в большой моде, а чаще за советом: «Как, думаешь, сделать надо, чтоб лучше было?» Откровенно, не таясь: «Я в этом тарифно-нормировочном деле не очень понимаю. Давай вечером вместе сядем, разбираться будем, потом на окружном выносить. Так, что ли?»
И не ронял из-за этого авторитета, а рос.
Любому делу отдавал себя целиком. Ранней весной 1927 года на строительстве канала Джун возник производственный конфликт между администрацией и зимогорами-мастеровыми. Было их тысячи три, не меньше, прибывших главным образом с Волги из голодных деревень. По-житейски понять их было нетрудно: ехали за скорыми заработками, а тут работу свернули (возникли неожиданные затруднения с прокладкой трассы по карте) и говорят – ждите. По переписке судя, выходило: правы и руководители стройки, и рабочие. Юсупов решил, надо ехать на место. Отправился сам, верхом в дождь. Промок и продрог до мозга костей. Не спал сутки, разбирался. Разъяснял рабочим: «Профсоюзы не для того, чтобы брать за горло администрацию. Она у нас не чужая – своя, пролетарская. И деньги общенародные, не из хозяйской мошны. Вам нынче дай лишнее, другой без зарплаты останется». Но нашли решение: начать работы хотя бы на одном участке (впервые произнес тогда Юсупов: «Всю ответственность беру на себя») и выдали зимогорам аванс.
Сидя в комнате под лестницей Дворца труда, глотал аспирин – его лихорадило от простуды, – сипел, но был доволен: «Сила мы, профсоюзы. Сила!»
С хозяевами шла борьба насмерть. Был разгар нэпа. В Узбекистане новоявленным предпринимателям было легче найти способ для отмененной революцией эксплуатации труда. У Юлдашбаева в артели штукатуров дюжина рабочих. Все родственники, как ни проверяй: «Первой жены (ее аллах давно взял) пятой сестры племянник. Один остался. Я его в свою семью взял. Зачем ему зарплата? Зачем какой-то отпуск? Он же как сын мне одинаково теперь. Скажи, Рахимджан?» Находили способ, чтоб Рахимджан разговорился откровенно, и призывали к ответу Юлдашбаева за то, что заставляет пария работать по 14 часов в сутки.
Нэп в Юсупове, не очень твердом тогда в теории, будил мучительные сомнения. Правда, в вере своей был незыблем: «Сам товарищ Ленин сказал, так надо. Скоро кончится это. Увидите».
В мае 1928 года поехал впервые в жизни в Москву, на Всесоюзный съезд строителей, как член узбекской делегации. Был поражен огромным, каменным, оглушающим городом и роскошью нуворишей, не скрытой, как в Азии, а демонстративно показной: с полусотенными кредитками, заталкиваемыми официанту за галстук, собольими палантинами на алебастровых женских плечах, с волосатыми пальцами, унизанными перстнями.
Но на съезде во всю ширину зала висели плакаты: «Из России нэповской будет Россия социалистическая!» и «Даешь пятилетку!» Он знал: это не просто лозунги, а программа, и она будет осуществлена как продолжение революции.
Вышел он после заседания в Охотный ряд вместе с Котловым из архангельской делегации, окающим пятидесятилетним плотником; в морщины на лице Котлова навеки въелась соль: двадцать лет ставил опалубку из горбылей на Сольвычегодских копях. Вечер, влажно пахнущий цветущей акацией, был погожим и красивым. Вверх, к «Метрополю», неслись пролетки с фонарями и автомобили. Ярко светились торгующие допоздна лавки и магазины с названиями фирм и фамилиями владельцев. В облаке коньячных паров и духов вышла из вращающейся двери ресторана компания: несколько мужчин в безупречно отглаженных белых костюмах и возбужденные пухлые женщины в бархате.
– Посторонись, пожалуйста, дорогой, – с южным акцептом сказал белоснежный мужчина, провожая под локоть свою даму к экипажу.
Котлов назло встал как столб, загородив дорогу: женщина коснулась его и поморщилась. Ее кавалер хотел сказать что-то резкое, под стать случаю, но увидел глаза Котлова в глубоких, как ямы, впадинах и произнес, хмыкнув все же:
– Очень извиняемся, гражданин пролетарий. Не обижайтесь, пожалуйста, что мы на вас немножечко подышали. Это, клянусь честью, отлично выдержанный коньяк. Компания заржала, Котлов задержал веселого человека за фалду.
– Два слова на прощанье, – сказал он. – Ты не на меня, на ладан ты уже дышишь, нэпманская зараза. Понял?
Уже в гостинице он объяснил Усману, что такое «дышать на ладан».
– Хорошо ты сказал, друг, честное слово! – обрадовался Усман. Ему очень хотелось сказать Котлову, что и у узбеков есть похожее выражение: «Мотылек гордится тем, что он красивый, а жить-то ему только до заката». Но он еще не знал русского слова «мотылек», а «бабочка» казалось неточным и не очень приличным.
Двенадцать лет спустя вспомнил об этом за столом, как о забавном. Говорили о том, как известная артистка, – она с мужем в тот день обедала у Юсуповых – спела в концерте арию Баттерфляй, и кто-то заметил, что «баттерфляй» в переводе «бабочка».
– А мотылек что такое? – спросил Юсупов.
– Тоже бабочка, только небольшая.
– А я думал, наоборот: мотылек и бабочка, как баран и овца, – Юсупов рассмеялся первым и рассказал о том майском вечере в Москве на закате нэпа.
Тогда, едва ли не сразу же после возвращения со съезда, Юсупову предложили первую в его биографии партийную должность: заведующего организационным отделом Ташкентского окружкома большевистской партии. Он отказывался очень искренне, ссылался – и это была правда, – что не очень подготовлен теоретически, вот, спасибо, в Москве, на съезде, многие моменты стали понятны – по поводу политики внешней и внутренней тоже, но все-таки знаний не хватает.
Тут его перебили и сказали, что для этой самой внутренней политики и приглашают на партийную работу его, бывшего батрака и пролетария Усмана Юсупова. Ему и таким, как он, предстоит окончательно победить нэп, завершить революцию на экономическом фронте. Для этого нужны кадры, а уж он-то доказал, что умеет разбираться в людях, с ходу определить, кто наш, кто чужой. Это одно, а второе – необходимо, конечно, создать партийные ячейки в каждом кишлаке, на каждом предприятии. Вот из этих отрядов и составляется армия строителей социализма. И опять же при этом нужно классовое чутье. «То, что у тебя, товарищ Юсупов, имеется, мы убедились. Это – талант! А теорию, время придет, освоишь».
К нему быстро привыкли. Он не входил, а вбегал в белое с розовыми лепными украшениями на фасаде здание у знаменитого ташкентского сквера, где все еще стоял литой памятник генералу Кауфману, окруженный провисшими тяжелыми цепями. Молодой, плотный, с жесткими, уже редеющими волосами, с крупными чертами лица, полный энергии, желания жить, действовать. Не просто легкий на подъем, а жаждущий движения, дела.
За неимением квартиры поселили Юсупова в старой двухэтажной гостинице, приметной разве лишь тем, что здесь, внизу, в длинном, лишенном окон буфете подавала бесподобные беляши известная всему Ташкенту угрюмая, но спорая в своем деле Викентьевна.
Он и потом, когда стал знаменитым Усманом Юсуповым, по старой памяти, не без озорства, склонность к которому никогда не утрачивал, заглянул сюда, оставив шофера в машине. Был самый безмятежный для буфета час, около полудня. В помещении было пусто, лишь у дальнего стола двое хорезмийцев в золотистых папахах пили чай из стаканов, обжигая с непривычки пальцы. Костлявая, сутулая, уже утратившая следы молодости женщина молча подала ему горячие беляши с белыми пузырьками неостывшего масла на золотистых бочках.
– Не узнала, Викентьевна, а? – спросил он, с удовольствием надкусывая круглый плоский пирожок.
– Почему же? – спокойно ответила женщина. – Юсупов вы. Кто же вас не знает? Тем более, жили у нас. В двадцать девятом, кажется.
– Спасибо за беляши, – сказал Юсупов. – Нигде таких вкусных нет. – Он пожал Викентьевне руку и добавил: – А в двадцать девятом я был уже не здесь. В Самарканде был я.
Об этом посещении рассказал шоферу Конкину, восхитился, кстати, памятью Викентьевны и вспомнил сам несколько эпизодов из той, кратковременной деятельности своей в окружкоме.
Как в Заркенте трое суток беспрерывно шло открытое собрание ячейки с участием бедняков и «тыловиков». Странное собрание: не в помещении, а большей частью в поле. Ходили скопом от надела к наделу, осматривали каждый бугорок, перемеряли, спорили до хрипоты, устанавливая истину. А заключалась она в том, что сам секретарь ячейки, в которую и входило-то всего четверо партийцев, попался на удочку к кулакам. К слову, наживка была, как вспоминал Юсупов, не такая уж худая: за шестнадцатилетнюю девушку, отданную секретарю в жены, калым заплатили два богатых дехканина. А секретарь, работая в земельной комиссии, нарезал им участки подобрее да еще такие, на которые вода идет самотеком. К слову, кулаки возиться с хлопком не желали, предпочитали снимать по два урожая клубники и овощей, благо, город с его всегда ненасытными рынками был неподалеку.
– Я б его там, прямо на месте, расстрелял, если бы можно было. Народ, понимаешь, с какой верой к партийцам относился. Это же самые чистые люди. Для себя ничего, все для людей. Так полагается. А он, паразит, эту веру в грязь втоптал! Это хуже, чем отца своего предать.