Текст книги "Усман Юсупов"
Автор книги: Геннадий Седов
Соавторы: Борис Ресков
Жанр:
Биографии и мемуары
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
Лицо его было отечно, серо. Дышал он еще трудней, чем обычно.
После этих треволнений и бессонной ночи на сушилке слег, как ни крепился. Врачи приехали из района, сказали, надо немедля ложиться в клинику, иначе будет совсем худо.
Он лежал, дожидаясь санитарной машины, окруженный помощниками. Были здесь и Алтынбеков, и инженеры Пак и Макулбеков, и главный агроном Виктор Хайдуров. Совсем еще недавно носил Виктор титул – молодой специалист. Ехал после окончания института вместе с однокашником Махмудом Токовым в целинный совхоз без уныния (молодые, поработаем два-три годика), но и без восторга. Может, действительно бросили бы парни «Баяут» в поисках более благоустроенных мест или аспирантуры, не попади они к Юсупову. Он сразу предоставил обоим самостоятельность: назначил Токова – тот до института работал бригадиром в одном из совхозов – управляющем третьим отделением, а Хайдурова – агрономом к нему. Верный своим правилам, проверил делом, сознавая, что риск допущен. Но видел: ребята молодые, здоровые, грамотные и, что само собой разумеется, хотят показать себя в работе. Не ошибся. Они трудились, не щадя себя, и росли. Всего за пять лет оба вышли в руководители: Хайдуров был назначен главным агрономом «Баяута-4», а Токов стал директором нового совхоза. Оба благодарны судьбе за то, что сразу после институтской скамьи получили такого наставника, как Усман Юсупович.
В то по-печальному запомнившееся утро он сказал, что поручает хозяйство Хайдурову, надеется на него. Его упрекнули все же, не следовало, дескать, так переживать из-за того мокрого хлопка. Нашли бы еще тонну-другую, а если бы даже план чуть-чуть недовыполнили, здоровье все равно дороже. Юсупов сказал доброжелательно, превозмогая боль, морщась:
– Дурак ты, честное слово. По-государственному мыслить надо, вот в чем суть. А он – план… – посмотрел на Хайдурова. – Вот у Виктора подход правильный.
На скромной для него должности, в обстоятельствах, когда иной прикрылся бы от упреков тем тоненьким щитком, в который из жалости стесняются метать стрелы («Я, однако, теперь человек маленький, что с меня возьмешь?), Юсупов оставался деятелем государственным. Отсюда и стиль руководства совхозом, и неприятие местничества, узости, требование видеть перспективу, и непосредственно – забота о делах, касающихся всей республики. Об одном, о комплексных-бригадах, уже говорилось; вторым важным, как то подтвердило будущее, начинанием, родиной которого тоже явился «Баяут-4», была новая система поливов.
Открытие это было сделано не в бессонные ночи за крепким чаем и спорами до хрипоты, как то показывают порой в телевизионных спектаклях. К новой системе привела широта юсуповского взгляда на жизнь, практика и свойственная искони Юсупову бережливость по отношению к высшему благу Азии – воде. А непосредственным поводом явился приезд Георгия Анисифоровича Хорста, былого Гоши – управляющего делами союза строителей, с которым сидели в разгороженной фанерными стенами комнатке под лестницей Дворца труда. Целый век прошел с той поры, а точно – три десятка лет. Георгий Анисифорович трудился теперь в Ирригационном институте на кафедре мелиорации, побаливал, но, узнав, что студентов отправляют на уборку хлопка в «Баяут-4», к Юсупову, собрался с силами и поехал с ними.
Любопытная для характеристики обоих этих людей подробность. Хорст жил вместе со студентами в здании школы, выходил в поле вместе с ними на рассвете, когда на белесо-зеленых листьях хлопчатника, на жестких колючих створках, из которых выглядывал белый комочек ваты, густо лежала холодная роса, расспрашивал пожилого бригадира, хмурого переселенца, приехавшего год назад из Ферганы, об Усмане Юсуповиче, но сам зайти к нему не решался. Тридцать лет прошло, срок большой, ну как не подумать о том, кем был Юсупов во все эти годы, какие высочайшие посты занимал, какие люди его окружали… Наивно полагать, что даже в его обширной памяти сыскался уголок, где хранится во всем своем непрезентабельном виде тощий студент Гоша, который прячет конспект под скоросшивателем с протоколами.
Юсупов и впрямь раз-другой, когда Хорст попадался ему на глаза, проходил мимо, все же будто спотыкаясь. Хорст тоже давно не видел его вот так, рядом с собой. С сожалением, забыв в это время, как все мы, о том, что и он сам, увы, совсем не похож на того, двадцатилетнего, отмстил, как отяжелел, осунулся Усман Юсупович, как трудно ему ходить и дышать. Юсупов все же уловил однажды этот взгляд – не постороннего, а близкого человека. Он постоял с минуту, глядя на Хорста, потом спросил, ткнув пальцем в грудь ему:
– Скажите, вы в профсоюзах не работали? Хорст только руки распростер в ответ.
Юсупов позвал его к себе. Все повторял за чаем:
– Молодец ты. Так и надо: не смотри на болезнь, работай. Я вот тоже: полежал, полежал – надоело, ей-богу! Встал.
Говорили не только о прошлом, как водится при встрече старых сослуживцев. Юсупов поделился с Георгием Анисифоровичем (специалист-ирригатор, стоит ли упускать возможность!) своими мыслями о поливах в условиях Голодной степи. Его давно беспокоило, что на новых землях, в руководимом им совхозе в том числе, где возделывание хлопчатника организуется на современной основе, где почти все процессы механизированы: и пахота, и нарезка поливных борозд, и продольная культивация, и даже уборку уже отчасти проводят машины, – поливы осуществляются на том же уровне, что при Тамерлане. От участкового канала (распределителя) отводят поперек уклона ок-арык для каждого поля, а из него питают многочисленные борозды; справа и слева от каждой – грядка с кустами. Усталый от бесконечного хождения с грядки на грядку поливальщик в покоробившихся кирзовых сапогах, в почерневшей от пыли и пота сорочке без ворота, сквозь которую видна широкая загорелая грудь, открывает, отваливая кетменем ком земли у горла каждой борозды, дорогу воде; едва дойдет до края поля, надо возвращаться: излишняя влага хлопчатнику тоже ни к чему, да и вода дорога. И так во всю ночь, благо хоть луна иногда светит, не то с фонарем ходить. Больше трех – трех с половиной гектаров поливальщик за сутки обслужить не успевал, а счет площадям в том же «Баяуте-4» шел уже на тысячи гектаров. Людей же всегда не хватало.
Беда была еще в в том, что тракторам было трудно, подчас невозможно перебираться через поперечные каналы. Из-за этого обработку растений можно было вести только вдоль борозд, а поперек поля приходилось пускать рабочих все с теми же кетменями в руках.
И Юсупов, и Хорст, каждый своими путями, пришли к одной и той же мысли: следует отказаться от выводных арыков, заменить их группой распределительных борозд, питающихся непосредственно из канала (временного оросителя). Иными словами, осуществлять полив сразу по бороздам. Одна эта мера позволяла в два раза повысить производительность труда поливальщиков. Помимо этого, за счет ликвидации ок-арыков можно сохранить два процента посевных площадей (пересчитайте-ка на миллионы гектаров, освоенных, в Голодной степи!), улучшится и мелиоративное состояние полей.
В номере одиннадцатом журнала «Социалистическое сельское хозяйство Узбекистана» за 1956 год появилась статья об этом. Называлась она: «Пути рационализации полива хлопчатника в Голодной степи» и была подписана директором совхоза «Баяут-4» У. Ю. Юсуповым и заслуженным ирригатором Г. А. Хорогом. У самых ярых злопыхателей (а были, что скрывать, и такие) язык не повернулся произнести банальную фразу: «М-да, не те теперь масштабы у Усмана Юсуповича…»
Масштабы были все те же – общегосударственные, и это для нас сейчас важнее, чем вопрос о том, было ли повсеместно встречено с одинаковым одобрением то, что предлагали Юсупов и Хорст, и к каким результатам привело на практике.
Не обиделся, не замкнулся в своей скорлупе.
Стоит ли говорить, что Юсупова не забывали. То и дело заворачивали к нему, хотя совхоз расположился в стороне от больших дорог, то начальник Главголодностепстроя Саркисов, то другие старые друзья: Гани Ходжаев, начальник Ташкентской дороги, или Юлдаш Бабаджанов. Приходили в первые годы (дело, как говорится, прошлое, да и кто осудит за благородный порыв?) колхозники из Ферганы и Джизака; ухитрялись вырваться даже в самую горячую пору хоть на несколько дней, чтобы помочь в работах хозяйству Усмана-ака.
Азиз Пулатович Каюмов, почитающий его по праву вторым своим отцом, добирался к нему в первую же осень пешком, разумеется, бескрайней соленой степью. Шел, шел, выбился из сил, встретил – совсем как в сказке – старика с посохом. Спросил, где центральная усадьба «Баяута-4». Старик ничего не понял. «Ну новый совхоз где?» – «К Усману-ака направляешься ты, сынок? Так и говорил бы. Иди вон к тому каналу…»
Было уже совсем темно, когда Азиз Пулатович добрался до глиняного домика. За низенькой дощатой оградой росло несколько чахлых деревьев. Правда, стоял уже навес для жиденького виноградника, видно, только нынешней весной посаженного. Для Азиза Пулатовича то было как Юсуповская примета. В комнате стояла только солдатская койка хозяина да стол.
– У меня теперь порядок, – сказал Азизу Пулатовичу Юсупов, – койка возле стенки. А старый директор ее по всей комнате двигал, если дождь идет. Крышу ремонтировать не хотел. Думал, все равно скоро бросит эту Голодную степь.
В щели задувал ветер.
– Как спал? – спросил утром Юсупов, и Азиз Пулатович понял, что вопрос не праздный, не единой вежливости ради.
– Хорошо, – ответил он и объяснил: – Я же кокандский, вы знаете. У нас же ветра, ветра…
– Молодец, – сказал Юсупов, – ты умеешь находить хорошее даже в самом плохом.
Нужно ли говорить, что он сказал это и о себе.
Вспомним еще раз Герои Социалистического Труда Насиба Бекирова: «Не хочу говорить, что Юсупов сделал «Баяут» процветающим… Но фундамент заложил он».
В совхоз, страдающий от недостатка рабочих рук, пришли люди. Их привлекло многое: популярность, авторитет Юсупова, попросту любовь к нему. Этого, однако, было бы недостаточно. Переселенцы были уверены, что там, где Юсупов, все будет хорошо: быстро наладится жизнь на новых землях, будет богатое общее хозяйство, хорошие заработки, усадьбы. Они не ошиблись.
Юсупову работать приходилось несколько легче, нежели директорам соседних целинных совхозов. Он просто-напросто не щадил себя и – вот это уж, наверное, и впрямь преимущество перед иными – не боялся, отстаивая право и правоту свою, испортить отношения с начальством в районе или даже в столице.
В 1958 году в «Баяут» прибыли переселенцы из Фариша. Триста хозяйств с детишками и домашним скарбом. Разместились, пока было солнечно, во времянках, начали по указанию Юсупова возводить сырцовые стены будущих домов своих, но не было балок и досок, а близился период дождей. Папки в конторе пухли от переписки. По телефону обещали уже полгода: «Следующая: очередь наша. В понедельник отгружаем…»
Он оставил все дела, махнул рукой на предостережения врачей (это было после очередного сердечного приступа) и сам поехал в Ташкент. Три дня подряд путешествовал из приемной в приемную, упорный, готовый снести все, но добиться выполнения того, что положено по законам – государственным, партийным, человеческим.
На четвертые сутки, пасмурным утром пригнал он на свою станцию пять вагонов леса. Выяснил, кстати, что соседний совхоз по той же разнарядке получил лес еще два месяца назад. Зубами Юсупов от обиды не скрипел. Принимал и такие факты как должное. Для него тоже делали кое-что, потому что он Юсупов. Как-то, завернув к нему, Акоп Саркисов застрял со своей «Волгой» в баяутской грязи. Юсупов прибыл на место происшествия с трактором, вытащил Акопа, давнего товарища, смеялся, подстрекая: «Ну что, будешь теперь дорогу строить?» И начальник Главголодностепстроя действительно распорядился, чтобы в совхоз к Юсупову дорогу проложили в первую очередь.
«Одна пчела укусит, зато другая меду принесет», – как говаривают узбеки.
Юсупову было не легче, чем всем. Потому и дорого то, что он сделал, будучи директором «Баяута-4».
Зарабатывать при нем стали в два с половиной раза больше, чем прежде. Построили себе хорошие дома, посадили сады и виноградники. Деревья были его непреходящей любовью. Сам стоял в кузове, когда развозили юные яблоньки, вишни, персики по усадьбам.
– Бери двадцать штук, Ишбай-ака.
– А сколько за каждую?
– Три рубля.
– Кой, кой…
– Подожди. Меня послушай. Приживутся деревья, будет тебе бесплатно. Засохнут – возьму вдвойне.
Действительно проверял потом в течение пяти лет, живы ли деревья.
Да только ли сады! Мяту завез в Голодную степь с юга, из самого Термеза. Запах у нее, всем известно, приятный, а настой из сушеных листьев – отличное средство для лечения желудка.
Свет в «Баяут-4» подали с Фархада. С той самой ГЭС, которую строил в годы войны он, секретарь ЦК КП Узбекистана.
Электрификация тоже была непростым делом, но справились и с ним. Водокачку построили в самую первую очередь. Начали качать артезианскую воду. Заставил районных техников установить, во всех новых домах радио. Школа и больница – он в родном Янгиюле кирпич выпросил, пальцем считал каждую штуку – появились в первый же год его директорства. Выгнал жуликов из рабкоопа. Добился, чтоб привозили для рабочих свежие продукты, овощи.
Заказал проектному институту генплан совхоза, и все строительство теперь вели в соответствии с этим планом. Просил, чтоб в генплане предусмотрели и строительство собственного совхозного хлопкозавода, но пробить это не удалось.
Двадцать девять коров было в хозяйстве, когда он его принял. Все к тому же бруцеллезные. Через, несколько лет в коровнике стояло три сотни здоровых коров. Ну и, разумеется, первое по значению – хлопок. На второй год «Баяут-4» выполнил план – и по освоению новых земель, и по валовому сбору, и по урожайности. А потом начался рост: не бурный, не поразительный, но, как говорится, неуклонный…
Совет Министров Узбекской ССР наградил Юсупова Усмана Юсуповича, директора совхоза, за успехи, достигнутые хозяйством в производстве хлопка и других культур радиолой «Рекорд». То была далеко не самая высокая премия: иные хозяйственники получили даже «Москвичи», но Юсупов был счастлив: отметили его. Сам стирал с глянцевых боков «Рекорда» пыль. Берег его до конца жизни.
А год спустя его пригласили на традиционный курултай хлопкоробов в Ташкент, в театр имени Навои. Ехал и волновался. Это было вполне понятное волнение человека, отвыкшего от больших представительных собраний, от торжественных речей и оваций. Войдя в зрительный зал театра, он сел с краю, у прохода: в середину ряда пробираться ему было трудно.
В зале было много молодежи, незнакомых ему лиц. Молодые люди оживленно переговаривались. Но краем глаза он замечал: на него изредка поглядывают, его узнают. И он чувствовал, что во взглядах, обращенных на него, не праздное любопытство, а молчаливая симпатия и, может быть, еще что-то большее.
Объявили перерыв, он хотел выйти в фойе, но ждал, когда освободятся проходы. Тогда-то и произошло неожиданное: его пригласили занять место в президиуме…
Там же, на курултае, вручали награды. Когда объявили громко:
– Медалью «За трудовую доблесть» – Юсупов Усман Юсупович, директор совхоза «Баяут-4», зал поднялся как одни человек. Он долго ждал, пока стихнет шум, не дождался, подошел к микрофону, хотел что-то сказать, но поперхнулся, выкрикнул несколько несвязных слов каким-то не своим, высоким голосом и смолк, и стоял, глядя на восторженно хлопающих, кричащих людей, и не стыдился слез, счастливый, гордый, – Усман Юсупов, награжденный шестью орденами Ленина…
Об одном хочется сказать еще: уже при жизни Юсупова восторжествовала широкая колея. Так же, как на железных дорогах мощным тепловозам смехотворно не соответствовала бы узкоколейка, по которой, натужно пыхтя, когда-то катились дымящие «овечки», так же и в поле: могучей четырехрядной СХМ нужен был размах в шагу. В знаменитом совхозе «Малек» у прославленного директора Бочкарева впервые применили широкие междурядья с одиночным стоянием растений на грядках и пустили уже не отдельные хлопкоуборочные машины, а собрали с их помощью весь урожай. И оказался он все таким же высоким, как обычно в «Малеке».
Вскоре широкие междурядья пришли на все узбекские поля, в «Баяут-4» тоже. Правда, Юсупов к тому времени уже сдал хлопководческий совхоз новому директору.
Как было легко в финале прийти к идиллии, прежде всего не в этом жизнеописании, а самому нашему герою на склоне его лет; безмятежность (причем в самом буквальном смысле – на лоне цветущей природы) могла бы стать уделом этого шестидесятитрехлетнего человека, так много и плодотворно послужившего своим убеждениям и своему народу. Прошло три года, как он получил право на пенсию. Многого, если иметь в виду быт ему не нужно было: маленький домик, хауз во дворике, виноградник, цветник – вот и все, и все это было не так уж трудно осуществить, поселившись в том же родном Янгиюле.
Он и вернулся сюда, но по-юсуповски: не стариком, вышедшим на заслуженный отдых, с заслуженными наградами, которым даже на его широкой груди было бы тесно, – попивать в благостный азийский вечер чай, смакуя, как то умеют только узбеки, каждый глоток и, не тревожась ничем, предаваясь неторопливым воспоминаниям, посреди почтительного молчания соседей, благоговейно слушающих самого Усмана-ака, а по утрам сидеть над мемуарами (Юсупов этого, как известно, не успел сделать, и это единственно из упомянутого ряда, о чем стоит пожалеть). Последние шаги его были тоже трудовыми, и сделал он их на той же земле, на которой полвека назад начал работать.
То была местность, неподалеку от бывшего селения Каунчи, называемая Халкабад. В честь знаменитого земляка местности этой дали имя «Усманабад». Первая составная – имя Юсупова, а слово «абадий» означает по-узбекски «вечность». Уезжая министром в Москву, не зная, вернется ли в Узбекистан вообще, он сказал:
– Я здесь действительно работал когда-то я саду у Машкова, у Алексеева. Но все, что здесь есть, сделано руками народа. Пусть же будет это Халкабад…
«Халк» означает «народ».
Произнеси что-либо подобное кто-то, позади которого как бы постоянно присутствует незримый, почтительный летописец и фиксирует, фиксирует для потомков каждое изречение выдающегося человека, слова эти (да и сам поступок) могли бы показаться рассчитанными на эффект, но кому-кому, а Усману Юсуповичу рисовка была несвойственна. К тому же, повторим, он не был уверен, что будет опять работать в Узбекистане, а коли так, то, казалось бы, наоборот: позаботься об увековечении имени твоего!
Но он был и мудр, и попросту совестлив, и опытен: тщета рассудочных высоких слов была ему известна. Единственно, что не изменит ни в настоящем, ни в будущем, – дело. Он и был рыцарем дела, и чем оно было труднее, до неодолимости подчас, тем больший смысл приобретал каждый день, отданный работе. Потому и не согласился уйти на тот заслуженный отдых, а коли уж захотели уважить, попросился на тяжелую должность директора первого в республике агропромышленного объединения, созданного по решению Союзного правительства в упомянутом Халкабаде. Да, позволил себе на старости слабость: оставил «Баяут», подумалось – удастся все же осуществить ту непогасшую, оказывается, мечту, которая грела с юности, когда рысцой носился по голым каунчинским холмам с загадочной рейкой в руках, пренебрегая уколами острых, словно гвозди, верблюжьих колючек, ступая прямо по ним потрескавшимися босыми ступнями. Сидел однажды на самом верху пологого кургана, ожидая, пока строгий недоступный топограф в зеленой с белым верхом фуражке подаст рукой сигнал, а тот, оказывается, позабыл о любопытном, но сдержанном туземном парне в штанах из мешковины, едва закрывавших колени. Усман сперва следил за фигурой топографа, пытаясь понять, что тот делает: записывает ли что-то в толстую красивую тетрадь или закусывает; потом забылся, заглядевшись на бесчисленные холмы, похожие на большую отару, которая прилегла отдохнуть у линии горизонта. Холмы были голы. Много, много пустующей земли. Естественная мысль пришла в голову: были бы здесь сады, вот так же – до самого края, куда глаз хватает… Сады в жемчужном весеннем цвету, в янтарных, нефритовых, рубиновых плодах – ясной туркестанской осенью.
Мечта была красива, как все мечты, а потому казалась еще неосуществимей. И вот в самом конце 1962 года пришел черед уже не мечте – делам. И он не устоял перед желанием оставить все же после себя сад – не в переносном – в самом прямом смысле.
Он был болен, это видели все и поэтому отговаривали, желая искренне добра. Но он-то знал лучше всех, что такое добро для Юсупова. Одной лишь Юлии Леонидовне признался:
– Пусть жизнь короче будет. Тем более надо спешить: сажать, сажать, сажать деревья надо. Мы не успеем попробовать, внукам будет.
Мечта, как это бывает в жизни Юсупова постоянно, соединилась и на этот раз с велением времени. Время требовало новых, более прочных и надежных, самых непосредственных связей между сельским хозяйством и промышленностью.
Еще сорок пять лет назад планировалось создать свыше трехсот аграрно-индустриальных комбинатов, однако не было тогда достаточных средств и техники. Осуществляться мечта начала только в шестидесятые годы, и пионером воплощения ее в жизнь в Узбекистане стал Усман Юсупов.
Вот что предстояло сделать на девяти с половиной тысячах гектаров целинных и залежных земель за Бозсуйским массивом: посадить на шести тысячах гектаров сады и почти что на двух тысячах гектаров виноградники. Построить холодильники, реконструировать маломощный консервный завод, с тем чтобы он давал 70 миллионов банок фруктовых и овощных консервов ежегодно, а также Янгиюльский винный завод, который должен был выпускать семь миллионов декалитров вин и коньяков в год. Объединение должно было производить в каждый-сезон 115 тысяч тонн фруктов, 35,5 тысячи тонн винограда. 350 тонн мяса, 3 тысячи тонн молока, 80 тонн меда, 13 тысяч тонн овощей. От себя Юсупов добавил к планам еще и 8 тысяч тонн хлопка, имея намерение выращивать его в междурядьях, пока деревья не поднялись высоко.
Итак, менее всего походила на идиллию его жизнь в течение последних трех с половиной лет, хотя она и протекала… Нет, теперь, когда читатель уже знает многое о Юсупове, он согласится, что иныеглаголы следует по праву поставить в привычное словосочетание, юсуповская жизнь не текла спокойно даже сейчас; она напоминала все тот же вуадильский поток, который то несется упруго и могуче, вырвавшись из тесного ущелья, сметая со своего пути камни, грохоча и торжествуя, то остановится перед препоной, накапливая силу, напружась до предела, и ринется, торжествуя, опять вперед, то разольется по равнине, казалось бы, умиротворенно, устало, но лишь до поры, пока не будет преодолен крутой подъем, и вновь – стремнина, и пенная удаль, и хрустальный звон капель, и песенное ликование на перекатах… Движение это при всей романтичности его все же не самоцель. Смысл его в том, чтобы поток, рожденный в сердце гор, стал спокойным трудягой – каналом, разветвился тысячами аккуратных арыков, принес дыхание миллионам корней и жизнь краю…
Впоследствии, оценивая деятельность Юсупова в Халкабаде, произнесут привычную фразу: «…Отдавал всю свою кипучую энергию, весь свой недюжинный талант организатора и руководителя делу, которое было ему поручено партией». И будет это не данью случаю, а истинной правдой. И здесь он был не просто одним из хороших директоров, а Усманом Юсуповым. Он привнес в дело размах.
Предполагалось вначале, что комбинат будет снабжать свежими фруктами Ташкент, а другие районы страны – консервами. Юсупов сказал, отстаивал идею большого Халкабада:
– Нечего скрывать: есть много на Севере людей, которые не едят и килограмма винограда в год, тогда как в других областях приходится до тридцати килограммов на душу. Чем те люди хуже других? Это же наши, советские люди. Надо дать им узбекский виноград, персики, сливы.
Он не оставлял в покое проектировщиков, со всем юсуповским пылом и увлеченностью отстаивал идею сада-гиганта. Как раз в это же время вышло постановление о большой химии. Многие недоумевали, останавливали Юсупова: кто сейчас даст такие большие деньги, каких требует осуществление вашего проекта? Он сердился:
– Так рассуждают люди, не умеющие видеть ничего, кроме новой директивы. Будто нет и не будет ничего, кроме нее.
Выступил на ответственном республиканском активе, держа в руке красивое яблоко:
– Я, – сказал, – голосую за большую химию обеими руками. Химия даст нам одежду, обувь, мебель – все, что хотите. Но вот этот яблок (он произносил это слово так, будто оно мужского рода), этот яблок (высоко поднял яблоко над головой) она вам не даст. А если даже даст, вы его кушать не будете…
Привел соответствующий пункт об аграрных объединениях из Программы КПСС. Сказал: какие ни принимались бы конкретные постановления, главным документом, определяющим перспективу, остается Программа. Вернулся к Халкабаду.
– Консервные заводы наши загружены всего лишь несколько месяцев в году. Но беда не только в этом. Посмотрите, что они выпускают? Они же перерабатывают не самые лучшие, как полагалось бы, а самые худшие овощи и фрукты. Если на рынке избыток, если товар начинает портиться, колхозник несет его на приемный пункт. И иначе не будет, пока само государство не начнет выращивать фрукты в большом количестве. Нужны тысячи гектаров совхозных садов, нужны заводы, холодильники, сушильные предприятия. Нужно, чтоб рабочие жили в хороших домах, чтоб были современные школы, больница, клуб…
Убедил проектировщиков. Получил смету к новому проектному заданию – 94 миллиона рублей. Взялся за голову: такая сумма – «потолок» даже для союзного правительства, республика таких ассигнований дать не вправе.
Думали, думали вместе с верным другом и помощником Шамедом Чакаевичем Айтметовым, давним сподвижником, который возглавлял когда-то исторические стройки – Беговатский металлургический комбинат, Каттакурганское водохранилище. Недавно Юсупов встретил Айтметова в Ташкенте, тот сказал, что хворает, собирается на пенсию.
– Ну это ты брось! Какой ты пенсионер? Приезжай ко мне в Халкабад. Будем работать вместе.
Айтметов приехал.
– Ну спасибо! – радостно сказал Юсупов и велел шоферу: – С сегодняшнего дня будешь возить Шамеда Чакаевича, – и тут же вручил Айтметову постановление Совмина о Халкабаде. – Прочти, только внимательно, скажи, что думаешь.
Вечером Шамед Чакаевич сообщил жене, Алисии Николаевне:
– Я у Юсупова работаю.
– Кем?
– Не знаю, ей-богу. Да и неважно. Работаю – и все.
Он был, независимо от того, как называлась его должность, правой рукой Усмана Юсуповича. Вместе искали они и пути для сокращения сметы. На семь миллионов уменьшили расходы на ирригацию; решили, что удастся еще разок тряхнусь стариной – сделать кое-что методом народной стройки. Несколько сотен участков для домов решили отдать индивидуальным застройщикам. Нашли и другие возможности, но только не в ущерб садам, и Айтметов, с проектным заданием на 49,9 миллиона рублей (хитро: все же не 50!) поехал в Москву, согласовал проект и расходы в Госплане и Госстрое, и вскоре на холмах над арыком Бозсу начались работы.
Юсупов разослал своих людей во все области Узбекистана, вручил каждому письмо, адресованное такому товарищу, который поймет и поддержит дело, начатое в Халкабаде. Везли саженцы из Ферганской долины, из знаменитого института имени Шредера, из колхозов, где были богатые сады, а Юсупов знал их наперечет. Привезли хурму и даже лимоны из собственных узбекских субтропиков – из Сурхандарьинской области, где их выращивают в известном совхозе «Денау». «Известия» сообщили: «В Узбекистане создается гигантский сад, который даст один миллиард штук яблок – по пять яблок на каждую душу населения СССР».
Полмиллиона яблонь было высажено в Халкабаде при Юсупове. Он сам показал каждому рабочему, как надо сажать правильно: когда яма уже засыпана землей, возьми за ствол и вздерни раз-другой, чтоб корни расправились. Разумеется, всем, может, за исключением нескольких юнцов, и это, и вообще все, что относится к посадке деревьев, было хорошо известно, но Юсупов делал свое движение («вот так надо вздернуть…») настолько артистически, что даже опытным садовникам казалось: они сами прежде делали хуже. Шестидесятые годы… Мощные тракторы шутя одолевали халкабадские откосы, волокли за собой многорядные плуги и канавокопатели. Отличные (незасоленные, как в «Баяуте») земли, сытая богара и пастбища стали замечательным грунтом для фруктовых деревьев и винограда. 70 насосных станций начали качать воду для садов из Бозсу, из Северного ташкентского канала (вспомните народную стройку времен войны!). И встали яблоньки, по сотне на каждом гектаре – ровные, в линеечку, ряды, с какой стороны ни глянь, как девушки в спортивном строю на праздничной площади, – сравнение это приходило всем на ум невольно весной, когда яблони-трехлетки впервые зацвели. Яблони начинают по-настоящему плодоносить лишь на десятый-одиннадцатый год, поэтому между ними посадили косточковые породы: персик, сливу, алычу, вишню.
Уже на третий год урожай персиков удался такой, что собирать не успевали: смуглые, словно подпаленные с одного бочка, покрытые золотистым пушком плоды падали на траву (черенки не выдерживали тяжести). Он не мог смотреть на это.
– Слушай, – сказал Айтметову, – привози в выходной из города людей. Поработают в саду, на свежем воздухе, соберут килограмм по сто, погуляют, отдохнут.
Нашелся осторожный, предупредил:
– За всеми разве уследишь…
Юсупов вспылил:
– Ну и что, если каждый возьмет пять-шесть кило? Не спекулировать же, кушать! Себе, детям. На здоровье!
Так говорил в этом случае Юсупов, для которого государственная копейка была священна. Позаимствовать пустяк для личных нужд – святотатство.
На такой должности, у «золотого дна» должен находиться коммунист. Здесь напрасны эпитеты – честный, преданный народу и т. д. Коммунист – этим сказано все. Человек, находящий единственный смысл жизни в служении идее, пусть он немного фанатичен; не надо, как говорят, бояться ни этого слова, ни этого свойства честной души.
Оба они, и Усман Юсупович, и Юлия Леонидовна, были коммунистами. Вспоминают, – странно, что не без удивления, – как педантично отсчитывала она кассирше в рабочей столовой пять копеек за стакан компота. Если были у Юсуповых зримые враги, то это, после фашистов, – стяжатели, ловчилы, воры, запускающие волосатую руку в богатую общественную казну.