Текст книги "Мост в бесконечность. Повесть о Федоре Афанасьеве"

Автор книги: Геннадий Комраков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 21 страниц)

Затем опять произносились речи; Михайло Лакин, грязновский заварщик, читал стихи. Евлампий Дунаев пустил по кругу свой картуз – собирали в «голодный фонд». А потом Виктор Францевич Свирский сказал, не напрягая голоса:

– Господа, вам надлежит выбрать из своей среды депутации от каждой фабрики для переговоров с хозяевами…

На следующее утро по Напалковской улице в гостиницу Ерасси в сопровождении драгунского конвоя проследовал экипаж Ивана Михайловича Леонтьева. Через полчаса, умывшись с дороги, губернатор принял неугомонного полицмейстера.

– Беспокойство обывателям, ваше превосходительство, – страдающе сказал Кожеловский. Длинный, тощий, он был похож на щуку в полицейском мундире: – Выбирают депутации, Садовую запрудили – ни проехать, ни пройти. Бездействуем в ожидании распоряжений…

– Ну какие могут быть распоряжения, – поморщился Леонтьев, – поступают в согласии с законом. Тут вот что, голубчик… В городе, действительно, беспокойства от них много. Следует куда-либо сопроводить. Подыщите-ка подходящее местечко подалее где-нибудь…

– Искать не надо, ваше превосходительство, знаю такое, – осклабился полицмейстер. – На правом берегу Талки у водокачки железной дороги…

Руководящий центр социал-демократической организации заседал всю ночь, решая важный вопрос: кого выбирать в депутации.

– Главное, наших побольше, – твердо сказал Афанасьев. – Толпа дура, выпустим из рук – наплачемся…

– Да, товарищи, от выборов зависит наше влияние на ход стачки, да и вообще на депутатов. Вы людей знаете, вам, как говорится, карты в руки, – поддержал Фрунзе.

– От полушинцев – Уткина, Фрола Егорова, – перечислил Балашов, – Кольку Ананьина…

– Тогда уж и Казанского, – вставил Евлампий Дунаев, – как раз и будут все большевики.

– От куваевской мануфактуры надобно Карманова Алексея, – предложил Самойлов, – Илью Радостина да Федю Соколова…

– Себя не забудьте, – улыбнулся Афанасьев.

– Не забудем, – пообещал Балашов. – Нас в «Компании» порядочно наберется. Федора Колесникова крикнем, Самойлова вон, Полянина…

– И не забывайте, товарищи, женщин, – напомнил Фрунзе, – мы должны показать, что женщина равноправна.

– Во-о, – обрадоваппо воскликнул Балашов. – Лизуху мою в депутацию двинем!

– И Марийку Наговицыну, – добавил Федор Самойлов. – Молодчина девица, с фабричными женками быстро столковалась…

На зеленом лугу возле Талки, под красными флагами и отличительными знаками фабрик, с веселой толчеей и гамом были избраны уполномоченные; сто пятьдесят один человек. Четверть сотни из них – женщины, а большевиков от общего числа без малого половина.

После выборов сразу в нескольких местах начались митинги. Огромная толпа бурлила, как неспокойное вешнее половодье: завихряясь кругами, перетекая из одного водоворота в другой. Люди ходили от оратора к оратору – везде хотелось уснеть. И Федор Афанасьевич потихоньку передвигался, присматриваясь и прислушиваясь. Вот Никулина подняли на пустую бочку; утвердившись с костылем на узком донышке, Павел держал речь о войне. Афанасьев издали слышал: «Офицерье пьянствует… Орудья наши против японских не годятся…» Молодец, хорошо помогает – слушают его сочувственно. А вот и Саша Самохвалов витийствует; маленький, а голос зычный, отменный оратор. Живет в городе легально, корреспондент газеты «Северный край». Жандармскому ротмистру Шлегелю и в голову не придет, что Саша послан сюда Владимирской организацией РСДРП. Пришел на Талку, одевшись в рабочее платье, загримировавшись, надрючив картуз с лопнувшим лаковым козырьком. Едва начал речь, вокруг народу загустело; от других кружков подходили, привлеченные молодым сильным голосом. Самохвалов говорил о фабричном произволе, о незаконных штрафах, о лизоблюдах-мастерах, готовых, чтобы угодить хозяевам, спустить с рабочего три шкуры. Слушают его, поддакивая, вздыхая, вытирая слезы…

Самохвалов видел множество глаз, устремленных на него, и упивался мыслью, что эти люди полностью во власти пламенной речи. Волна восторга подхватила Александра; он чувствовал, что его слова проникают в сердца измученных жизнью ткачей, он ощущал себя народным трибуном, властителем дум: это прекрасное, ни с чем не сравнимое ощущение. И заканчивая выступление, волнуясь до крайности, он громко выкрикнул: «Долой самодержавие!» И тут случилось непостижимое. Оказалось, никакой он не трибун, ни капельки не властитель. Оказалось, слушая его, люди взвешивали слова, принимая близко к сердцу только то, что было понятно, выгодно, что могли охватить умами, заскорузлыми от вечных недостатков, от нужды и тягостной борьбы за существование. Еще не успел погаснуть его восторженный выкрик «Долой самодержавие!», как лица людей вдруг запасмурнели, кое-кто сразу потупился, притух возбужденный блеск многочисленных глаз. А некоторые, напротив, гневно замахал руками. Послышались озлобленные вопли:

– Царя не трогай, окаянный!

– Пошел вон, рваный картуз!

– Политику не вмешивай!

После митинга Афанасьев дал Самохвалову взбучку. Юноша сидел на пеньке, пунцовея от смущения. Федор Афанасьевич время от времени поправлял сползавшие на нос очки и говорил своим глуховатым голосом:

– Одно неосторожное слово может принести вреда – ужас. Ты рабочего пощупал, чего он хочет? Нет! Ты книжек начитался, а живого рабочего не знаешь… Его в кaccу взаимопомощи тянешь, а он, бывает, упирается – начальства боится. Ему листовку суешь без посторонних свидетелей, а он озирается: не подвох ли? А ты сразу – долой царя… Я тебя особо не корю. Образуешься, поймешь, что сознательный рабочий – это один коленкор, а несознательная масса – совсем другой. Воспитать рабочего, чтобы он от экономической борьбы перешел к борьбе политической, – на это всей жизни не жалко…

Губернатор официально разрешил депутатам собираться в помещении мещанской управы, гарантируя неприкосновенность. Первое заседание состоялось пятнадцатого мая в шесть часов пополудни. Низкий зал наполнился до отказа. Свирскин поднялся на кафедру, скупым жестом пригласил за стол своих подчиненных – фабричных инспекторов Полубенина и Ясинского:

– Леонид Капитонович, Ярослав Осипович, ваше место здесь.

Семен Балашов подмигнул Дунаеву: дескать, поглядим, где их место, в случае чего – напомним, чтоб не зарывались всякие там надворные да титулярные советники.

Свирский одернул мундир, деликатно кашлянул в кулак:

– Господа, прежде чем приступить к нашему совещанию, считаю необходимым передать волю начальника губернии. Вполне вероятно, в течение забастовки может случиться необходимость издать какое-либо печатное объявление или распоряжение… А типографии, как нам известно, примкнули к забастовщикам. Вчера, например, для печатания небольшого объявления пришлось посылать в Шую. Потребовался целый день… Конечно, губернатор, имея в руках власть и силу, мог бы окружить типографию солдатами и таким образом заставить рабочих…

Депутаты заволновались:

– Как это «окружить»?

– Снова народ в штыки!

– Царь разрешил бастовать, а губернатор отменяет?!

– Тише, тише, господа, – Свирский поднял коротенькие ручки. – Никто ничего не отменяет… Губернатор вовсе не желает возбуждать обострение и предпочитает обратиться к благоразумию самих рабочих. Он просит вас не создавать препятствий к подобной работе, если она понадобится.

– Просит? – присвистнул Федор Самойлов.

– Другое дело, – удовлетворенно пробасили из задних рядов. – Ежели просит, мы не упираемся.

– Пускай печатают, коли нужно…

Семен Балашов поднялся и четко произнес:

– Мы не будем чинить препятствий. Но при этом согласие на такую работу будет целиком зависеть от желания самих типографщиков. Захотят – пускай делают, а не захотят – не взыщите… Но господину начальнику губернии можете передать, что наш депутатский Совет не возражает. Вот именно – Совет…

Свирский обрадованно кивнул. Полубенин шепнул коллеге: «Ярослав Осипович, а ведь на парламент смахивает, а?» Ясинский испуганно моргал глазами: до пенсии осталось четыре года, а тут заварилась такая каша, что, того и гляди, попадешь в историю – уволят без пенсиона. А Виктор Францевич продолжал:

– Теперь следующее… Настоящее совещание; как вы, господа депутаты, сами понимаете, – явление новое, в России покамест небывалое. От того, как вы будете себя вести, зависит многое в будущем. Я призываю вас быть спокойными. Деловым отношением вы должны доказать, что способны законно и умело отстаивать свои интересы и тем самым заслужить одобрение своих товарищей. Никаких утопий, господа! Никакой политики! Мы должны с вами заниматься одним по-настоящему важным делом – добиваться улучшения жизни рабочих…

– Политиканов не потерпим! – крикнул Федор Кокушкии, слесарь с фабрики Подушина. – Не для того собрались!

Балашов удивленно вскинулся: куда заносит мужика, зачем горло дерет не подумавши.

– И последнее, господа, – журчал голосок Свирского. – При своей роли посредника между вами и фабрикантами считаю для себя неудобным председательствовать. Предлагаю избрать председателя и секретаря, чтобы один отвечал за порядок совещания, а второй составлял протоколы… Итак, кого назовете?

– Ноздрина в председатели! – не мешкая предложил Дунаев.

– Подходит! – нарочито громко возвестил Балашов.

– Авенир, занимай место! – потребовал Самойлов.

– А секретарем Ивана Добровольского! – быстро выкрикнул Кокушкин. – В электричестве кумекает, грамотный!

Семен Балашов раздраженно плюнул себе под ноги: чего высовывается? Ведь был же уговор Николу Грачева в секретари…

Но в зале уже зашумели:

– Жела-аем!

– Добровольского!

На том и порешили.

Гравер Авенир Евстигнеевич Ноздрин, популярная в городе личность – стихи сочиняет, торжественный и тщательно одетый, поправил узел цветастого галстука, огладил длинные волосы, достал гребень, протянул зубцы на бороде. Затем с достоинством сказал:

– На обсуждение ставлю первый вопрос. Желают ли депутаты передать фабрикантам и заводчикам через господина Свирского свои требования?

И опять всколыхнулось:

– Желаем!

Поздно ночью члены большевистского комитета, избранные депутатами, подробно рассказывали Афанасьеву и Фрунзе о событиях дня: как прошло заседание, как голосовали требования фабрикантам, расширив их до тридцати одного пункта.

– Славно поработали, – одобрил Федор Афанасьевич, – но одну промашку допустили… Авенир – свой человек, крепко сочувствующий, а кто по убеждениям Добровольский – неизвестно. Как же это вы умудрились поставить секретарем беспартийного?

– Федька Кокушкин помешал, – оправдывался Балашов. – Слова вымолвить не уснели, будто черт его подхватил…

– Ошибку надо исправлять, – потребовал Фрунзе.

– Сделаем, – пообещал Федор Самойлов. – Завтра же Грачева переизберем, найдем способ.

– А Кокушкина подалее от себя держите, – нахмурившись сказал Афанасьев. – Не нравится мне, что против уговора пошел. Не нравится…

На хозяйском подворье спросонья хрипло заголосил нетух. Ему ответил второй, третий, и вскоре из края в край над Боголюбской слободой разнесся петушиный благовест, напомнивший о приближающемся утре.

– Опять не спамши останемся, – вздохнул Евлампий Дунаев. – Нам скучковаться бы, чтоб не бегать по городу… Солнце встает, через пару часов, глядишь, народ иа Талку потянется, хоть помри, а объявиться надо…

– А что, товарищи, если на время стачки переселиться поближе к Талке? – предложил Фрунзе. – Погода прекрасная, теплынь… Поставим шалаш, прекрасно можно устроиться.

– Зачем шалаш, палатку добудем, – отозвался Балашов, которому идея пришлась по душе. – Как думаешь, Отец?

– А найдется укромный угол? – недоверчиво спросил Афанасьев. – Очень ведь заманчиво Шлегелю охомутать нас скопом…

– В Витовском бору – чащоба, никто ие сунется! – горячо заверил Ваня Уткин. – Давайте поищу подходящее место… Охранять станем.

– Ну что ж, рискнем, – согласился Федор Афанасьевич. – Предложение Трифоныча принимаем…

В мещанской управе заседали рабочие депутаты, в городской – фабриканты. Там было накурено махоркой, здесь слоился дым благородных сигарных табаков. Александр Иванович Гарелин прохаживался вдоль длинного стола и поучал:

– Надобно, господа, разделить требования… Политику – отбрасываем. Восьмичасовой рабочий день, полную оплату за дни болезни, пенсии, уничтожение фабричной полиции, свобода собраний и союзов, устройство касс взаимопомощи – об этом пускай просят правительство… Во вторую очередь вычленяем пункты, которые не могут быть нами удовлетворены ни в коем случае. Например, празднование Первого мая, повышение заработной платы до двадцати рублей, отмена сверхурочных…

– И потом, господа, штрафы за прогул требуют похерить! – возмущенно воскликнул Фокин. – Какая наглость!

– Верно, Яков Иванович, – Гарелин прочертил в воздухе дымным следом сигары. – Этот параграф отметаем, как и требование о постоянных рабочих комиссиях для установления правил внутреннего распорядка… Теперь посмотрим, что же остается?

– Ясли пги фабгиках для младенцев, – усмехнулся Бурылин.

– Дудки! – рявкнул Дербенев. – Мое дело – ситцы ткать, а не младенцев откармливать!

– Нет, нет, Павел Никанорыч, без крайностей! – Гарелин поднял ладонь. – Ясли, конечно, чушь, строить никто не станет, но нзлишних резкостей постараемся избежать. Ответим, что кормить грудных младенцев на фабриках не воспрещаем…

– А насчет обысков, господа? – пробасил Антон Гандурин.

– Отменять нельзя, вогуют, шельмы, – хохотнул Дмитрий Геннадьевич. – Пускай женщин обыскивают женщины, а совсем отменить невозможно.

– А главное, господа, ни в коем разе нельзя соглашаться на общие переговоры. – Каждый из нас решает дела только со своими, чужих не допускать ни под каким видом. И последнее… Нужна солидарность! Начнем колебаться – проиграем. Лучше всего, по-моему, уехать. Погодить день-два, не одумаются – наказать локаутом! Я например, охотно поживу в Москве…

В этот же вечер состоялось еще одно маленькое совещание. Впрочем, не совещание – инструктаж. Юлиан Людвигович Шлегель, переодевшись в цивильное платье, встретился с тремя осведомителями, попавшими в число депутатов. Они и раньше знали друг друга, но о том, что каждый из них работает на ротмистра, не догадывались. Теперь же, сойдясь на конспиративной квартире жандармского начальника, как бы заново познакомились.

– Депутаты обещают поддерживать в городе порядок своими силами, – говорил Шлегель. – Это бессмыслица… Нам нужен такой порядок, который опирался бы на твердость власти. А то, что забастовщики называют порядком, в сущности, злостный беспорядок. Вам понятно?

– Ясно, – не очень уверенно ответил Федор Кокушкин.

– И что же вам ясно? – спросил жандарм, бросив ехидный взгляд; Кокушкин замялся. – А тебе, Сковородин, что-нибудь ясно?

– Так что порядок есть беспорядок, – бодро отчеканил Алеха Сковородин, дербеневский машинист. – Смекаем-с, ваше благородие.

– Верно, – Шлегелъ прикрыл сверлящие свои глазки. – В данной ситуации лучший порядок – это полное его отсутствие. Пользуйтесь каждой возможностью, чтобы подтолкнуть… Вы депутаты, вам поверят, за вами пойдут. Излишним считаю напоминание, что действовать следует аккуратно. Попадетесь – пенять не на кого… Хочу, чтоб хоть это вы поняли твердо.

– Как не понять, – страдальчески простонал Лебедев, степенный сизощекий проборщик с фабрики Гандуриных. – Народишко, значит, булгачить, самим не встревать… Легко ли, ваше благородие?

– Ну-ну, Алексей Капитонович, видит бог, капризничать нам не приходится, – бесстрастно произнес Шлегель. – Горячая пора, можно сказать страда. Потребуется, животы положим на алтарь. Завтра ваши коллеги-депутаты узнают ответ фабрикантов, думаю, начнется сумятица…

Три тени мелькнули в темноте врассыпную, в разные стороны. Немного погодя из калитки, не скрипнув, не стукнув, вышел ротмистр. Походка легкая, упругая, даже ночью в неосвещенном переулке – уверенная. Хозяином в городе чувствовал себя Юлиан Людвигович и удовольствия, вызываемого этим чувством, на растерзание черни отдавать не собирался.

ГЛАВА 18

Ежедневные сходбища на Талке газеты окрестили «социологическим университетом». Так оно и было: oбозленные отказом фабрикантов вступить в переговоры, рабочие впитывали политическую пропаганду, как иссохшая земля впитывает первые капли благодатного дождя. Агитаторов не хватало, поэтому Афанасьев, Балашов и приезжие пропагандисты – Фрунзе, Подвойский, Мандельштам, Самохвалов вечерами, когда тысячные толпы уходили в город, проводили занятия с членами партийной организации: читали лекции, учили, о чем говорить на митингах.

– Любопытное письмишко, – Федор Афанасьевич отозвал в сторону Николая Жиделева. – Муромские мужики благодарят ивановских ткачей за стойкость в забастовке. Зачитай-ка завтра народу… Вишь, пишут: «…И мы начинаем бастовать; сходимся из трех деревень в одну и говорим, что не будем платить оброки, земля будет наша; мы уже одного земского начальника убили…»

И Жиделев, комментируя письмо, произносил зажигательную речь, и люди, ободренные поддержкой, кричали: «Спасибо!»

– А вы не задумывались, что может означать трехцветный царский флаг? – спрашивал Михаил Фрунзе. – Верхнее полотнище белое – это белая кость, правительство, дворянство… В середине синее – фабриканты и чиновники. А красное полотнище внизу – трудящиеся массы, рабочие. Все сословия над ними, все помыкают рабочими…

И Михаил Лакин, ставший одним из самых популярных ораторов на Талке, на следующий день говорил:

– Мы отбрасываем трехцветное знамя! Мы подымаем красный флаг в знак того, что не хотим подчиняться мерзкому правительству, а хотим, чтобы правительство было из наших товарищей и законы вырабатывались нашими выборными. Тогда фабрики перейдут в управление наших рук, тогда мы скажем кровопийцам, чтобы они шли работать вместе с нами и получать равную часть из вырученных денег. Да здравствует свобода!

И в ответ раздавалось восторженное: «Да здравствует!»

А Саша Самохвалов, памятуя конфуз в первые дни стачки, теперь нарочно начинал свои речи с возгласа «Долой самодержавие!». И никто уже не прерывал его, люди воспринимали самые смелые лозунги как должное…

Фабриканты, окопавшись в московской гостинице «Славянский базар», телеграммами на имя губернатора требовали вмешательства властей в ход забастовки, а так же охраны предприятий правительственными войсками.

Солдат побольше, казаков, драгун! – сквозило в их депешах.

Иван Михайлович Леонтьев, человек мягкий и неглупый, хорошо понимал, что купеческая скаредность наносит непоправимый вред, революционизируя народ: каждый линший день стачки приближает взрыв необузданных страстей. Губернатор пытался образумить фабрикантов: «Общее наблюдение за порядком в городе установлено. Охрана отдельных фабрик зависит от самих хозяев. Войска призываются только для предупреждения и пресечения беспорядков. Губернское начальство не может влиять на договорные отношения фабрикантов и рабочих. Единодушное уклонение фабрикантов от переговоров, влияющих на продолжение забастовки, не может служить основанием охранения их фабрик войсками при общем спокойствии в городе».

– Каков мерзавец! – негодовал Александр Иванович Гарелин, зачитав коллегам послание Леонтьева. – Слюнтяй! Рыбья кровь!

– В поле две воли, чья сильнее, тот и сверху, – сокрушенно вздохнул Николай Николаевич Зубков. – В своем дому уже не хозяева. Как мыши в норках отсиживаемся, ждем неведомо чего.

– Очень даже ведомо! – не согласился Гарелин. – Ждем, покамест батюшка-голод за дело возьмется. Голод-то посильнее губернатора, животы подведет – образумятся… Пиши, Антон Михайлович: приезд наш ввиду угрожающего положения и недостаточной охраны считаем невозможным!

Гандурин почиркал на гостиничном почтовом листке, звонком вызвал лакея:

– Отправь, братец, на телеграф. И скажи-ка, чтоб обедать подавали…

Большевики снова объявили митинг на площади Воздвиженского собора. С Талки нахлынуло не менее двадцати тысяч человек. Вся площадь и прилегающие улицы опять были запружены забастовщиками; городская дума окружена, отрезана внушительной силой, враждебной правительству. Астраханские казаки выстроились перед входом в управу, но их некогда грозная слава беспощадных усмирителей теперь поблекла.

Губернатор, городской голова и старший фабричный инспектор вышли на крыльцо. Евлампий Дунаев, обращаясь к ним, заявил:

– Теперь мы не ручаемся за дальнейшее спокойствие в городе! Всю ответственность возлагаем на вас!

Дунаев с первого часа всеобщей стачки, когда он круто осадил полицмейстера, стал легендарной личностью. Дети играли «в Дунаева», из уст в уста передавались всяческие небылицы о его героических подвигах, многие, в том числе и представители власти, видели в нем главного руководителя забастовки. На самом же деле Евлампий высказывал мнение Афанасьева и Фрунзе, решивших нарушить молчаливое противостояние враждующих сторон, видевших, что люди, не получая новых позывов к ужесточению борьбы, постепенно размагничиваются, начинают подумывать о примирении. Чего требовать с других, если сам Дунаев, «народный герой», однажды ляпнул депутатам, что в крайнем случае можно согласиться на девятичасовой рабочий день. Семен Балашов пригрозил тогда: «Душу выну…»

Губернатор, выслушав Дунаева, молча скрылся за дверью управы. Дербенев, городской голова, поспешил за ним. Только Свирский лопотал что-то жалкое о недопустимости беспорядков.

– Сытые голодных не разумеют! – Евлампий поднял руки, потряс кулаками. – На господина инспектора поглядишь, сразу пуховую перину вспомнишь, такой сдобный… Или, которые с желтыми околышами на фуражках, поглядите! Тоже не сеют и не пашут, работы никакой на знают, а ряшки отъели – лоснятся!..

Казачий вахмистр при этих словах погрозил Дунаеву плеткой. Евлампий зашелся в крике:

– Видали, нагайкой машет! Вот его работа – хлестать до крови! Но мы не позволим себя истязать! Садитесь, товарищи, в знак протеста на мостовую! Устроим сидячую демонстрацию! А чтоб царские опричники не думали, что нас можно хлестать нагайками, запасайтесь каменьями! В случае чего – отобьемся!

Это была грандиозная и страшная для властей картина: люди послушно опустились – кто на колени, иные на корточки, третьи уселись, словно дома, плотно и основательно. Раздались какие-то непопятные звуки, вроде бы стук и скрежет, лязг металла о камни. А когда огромная толпа поднялась и с песнями двинулась обратно на Талку, мостовая на площади исчезла.

– Господа, посмотрите, камней не осталось! – испуганно воскликнул Дербенев, поглядывая с балкона. – Ужасно, ужасно…

Фабричный инспектор, успевший присоединиться к свите губернатора, проговорил снисходительно:

– Что же вы хотите, Павел Никанорович, – массы. По камушку возьмут – всю Россию растащат. Вы и ваши коллеги сделали все возможное, чтобы приблизить это. Вынудили их…

– Побойтесь бога! – окрысился Дербенев. – Поменьше бы потакали этим самым массам, побольше было бы порядку! Мы никого не вынуждали, это нас вынуждают отдавать свое, кровное… И, между прочим, вы тоже вынуждаете обратиться на вас с жалобой к министру финансов!

– Прекратите, господа! – болезненно поморщился Леонтьев. – Что за охота, право, ссориться между собой… – И обратился к адъютанту: – Соедините меня с Иваном Николаевичем.

В телефон Леонтьев сказал, что дела управления губернией требуют его присутствия во Владимире, а чтоб сюда, в Иваново-Вознесенск, без промедления выезжал Иван Николаевич – вице-губернатор Сазонов. И успокоительно добавил, что сейчас сделает запрос о воинском подкреплении; обстановка в городе и его окрестностях накаляется: забастовали в Кохме, Лежневе, Тейкове, Шуе.

Расчет большевиков, что приближение Нижегородской ярмарки сделает фабрикантов покладистыми, не оправдался: стачка явно затягивалась. На Талке все чаще и чаще слышались невеселые возгласы:

– Жрать нетути!

– Ребятенок ревит, кормить нечем!

Наполеон говорил: деньги – нерв войны. А в революции они еще важнее. Помощь в стачечный фонд поступала из Москвы, Петербурга, Ярославля, Иркутска, Твери – отовсюду стекались трудовые гроши; ссыльные и то жертвовали. Даже из Германии, из Швейцарии, даже из-за океана приходила рабочая поддержка. По восемьсот, по тысяче рублей получали. Но что такое эти рубли на шестьдесят тысяч забастовщиков? Капля в море… Комитет принял решение: агитировать за выход в сельскую местность. Наступал сенокос, многие рабочие, не порывающие связи с родными местами, охотно откликнулись на призыв депутатов, разбрелись по деревням. Оставшимся установили норму пособия: пятнадцать копеек в день на каждый рот в семье. Первую неделю Афанасьев посылал Маринку Наговицыну проверять, куда уходят деньги:

– Не шибко ли Авенир добренький? Может, таким дают, которые прибедняются? Погляди, какая там нужда…

А потом и надобность в проверках отпала, в кого не ткни пальцем – нуждающийся. В конце мая, когда в кассе оставалось всего сто восемьдесят рублей, выдали депутатам удостоверения на сбор пожертвований, ходили по городу – собирали…

Грязновские только жили в безбедности. В артельной кухне на фабрике московского банка, выступающего под фирмой Грязнова, каждый день пахло мясным приварком, подавался белый хлеб. Мало того, что своих кормили отменно, на остатки харчей допускали в кухню посторонних – не жадничали. Нахлебавшись мясных щей, грязновцы ходили на Талку с песнями, вызывая недобрую зависть.

– Чего не бастовать за хозяйский счет! – услышал Федор Афанасьевич от Петрухи Волкова, дербеневскою прядильщика с простым солдатским лицом. – На сытое брюхо и политика хорошо ложится…

– Ох, милый, глупость порешь! – возразил ему. – Другие бы и забастовку бросили в благодарность за жирную жратву, а эти вас, депутатов, слушаются, рабочего братства не продают.

Деньги, деньги… На любые хитрости пускались, чтоб пополнить стачечную кассу. Тогда же уколол Петруху:

– Чем грязновских ругать, подумал бы, как разжиться. Любой копейке будем рады, ежели не уворована.

Петруха Волков, уязвленный замечанием, невнятно, точно стесняясь, вдруг протянул:

– Мысли-ишка и у меня есть. Не разбогатеем, но все-таки…

Насчет мыслишки-то, подумал Федор Афанасьевич, брякнул Волков для красного словца, а вышло – дело. С Федей Самойловым наладили фабрикацию фотографических снимков: на одном – общий вид митинга на Талке, на другом, покрупнее взято, – рабочие депутаты.

И ехали продавать карточки всем желающим: большую фотографию по два рубля, которая поменьше – рубль. Чиновники покупали, управляющие фабриками, мастера, колористы; приезжие господа, которым вольные скопища народа в диковинку. К сожалению, прав был Петруха Волков – не разбогатели, однако же капало в стачечную кассу постоянно; скудный ручеек, но живой, вселяющий надежду. Держаться надо, хоть умри – держаться… Как на зло, председателем потребительского общества в городе состоял чужак – кадет Шорин. Отказывается, подлец, помогать забастовщикам, не открывает кредита – требует наличных. Голова пухла от забот, где взять проклятое злато…

И вот, когда положение особенно обострилось, когда недругам стало известно, что безденежье неминуемо должно задушить стачку, Федор Афанасьевич вспомнил: в прошлом году Странник рассказывал – рабочие Товарищества Иваново-Вознесенской мануфактуры собирали средства на постройку фабричной часовни. А может, деньги целы?

– Часовню не построили, война помешала, – Семен пожал плечами. – А где средства и сколь, про то не знаю. Я не участвовал…

– Надобно их залучить обратно, – потребовал Афанасьев. – Заплатим Шорину, наберем харчей, распределим по талонам.

– Дак кто же отдаст? – смутился Балашов. – Что с воза упало, считай, пропало. Поди, в книгу записаны, за семью печатями.

– Вы – депутаты! – жестко сказал Федор Афанасьевич. – Проголосуете – десять печатей можно порушить. Из глотки рвите! В этом наше спасение…

По первому слову депутатов до смерти испуганный кассир «Компании» согласился перевести в лавку общества потребителей тысячу четыреста тридцать семь рублей. А верующих, из тех, кто был недоволен этой финансовой онерацией, Семен Балашов успокоил:

– Добьемся у хозяев прибавки к жалованью, еще больше соберем. Не часовню – храм воздвигнем!

Второго июня Свирского разбудили ни свет ни эаря, сказали – вызывают в городскую управу. Поежившись от утренней свежести, Виктор Францевич отправился пешком, размышляя, что за срочность, зачем мог понадобиться в неурочный час. Губернатор, сообщив министру внутренних дел о развивающихся в нем признаках нервного расстройства, покинул мятежный город, оставил вместо себя Сазонова – человека еще не старого, полного энергии. Может, ему не спится…

Предположение подтвердилось. Встретил его вице-губернатор, пригласил в кресло, хмуро объявил:

– С минуты на минуту прибудет Кожеловский, хочу, чтобы вы присутствовали при нашем разговоре. – Помолчал и ехидно пропел: – Во избежание кривото-олков, когда будете писать в столицу… – Виктор Францевич сообщил министерству финансов, что по предложению Сазонова устроил встречу рабочих депутатов с городским головою, предполагая предварительную договоренность вице-губернатора с Дербеневым. Однако же Павел Никанорович категорически отказался вести нереговоры с забастовщиками, заявив об отсутствии полномочий. Рабочие возмутились, на Талке кричали о новом обмане властей. В неразберихе обвинили Сазонова, хотя, как потом выяснилось, именно Дербенев, испугавшись ответственности перед коллегами, засевшими в «Славянском базаре», в последнюю минуту «отработал назад». Теперь же Иван Николаевич Сазонов, наверное, придумал что-то еще, но жаждет его свидетельства, чтобы при случае сразу и без нервотрепки оправдаться.

Полицмейстер – чисто выбритый, усы нафабрены – ввалился в кабинет, щелкнув каблуками огромных сапожищ, поприветствовал.

– Я ознакомился, Иван Иванович, с вашим донесением, – с нарочитой озабоченностью произнес Сазонов. – Нахожу положение тревожным. Будьте добры, повторите основные положения записки при фабричном инспекторе.

– Позволю заметить, – господин Свирский сами отлично знают, что творится на Талке. – Кожеловский выпучил глаза. – Агитаторы, пользуясь рабочим движением, перешли от экономических нужд к вопросам революции… Предлагают свергнуть не только местную администрацию, а вообще правление и государя…

Вице-губернатор перевел вопросительный взгляд на Свирского. Фабричный инспектор как бы виновато вздохнул:

– К сожалению. Приезжие орудуют…

– Только ли приезжие? – сурово спросил Сазонов. Виктор Францевич развел руками. Сазонов продолжал – У меня есть сведения, что противоправительственной агитацией занимаются и ваши подопечные… В общем так, господа. Собрания на Талке стали принимать явно политический характер. Находя, что подобные собрания не могут быть далее терпимы, мною издано обязательное постановление о прекращении сходок. – Вице-губернатор взял со стола листок бумаги. – Сейчас, господа, это постановление будет вывешено в городе… Вам, Иван Иванович, надлежит обеснечить его выполнение. Приезжими агитаторами я займусь сегодня ночью, а с завтрашнего утра в вашем распоряжении, Иван Иванович, сотня казаков и эскадрон драгун под личным начальством подполковника Мальчевского. Вы свободны…