Текст книги "Газета Завтра 312 (47 1999)"

Станислав Куняев ”ОТОЙДИ ОТ МЕНЯ, САТАНА!”

ВЕСТЬ О СОБЫТИЯХ 19 АВГУСТА застала меня в родной Калуге. Ранним утром я прыгнул в машину и помчался в Москву.

В ночь с 19 на 20 августа меня разбудил телефонный звонок.

– Станислав Юрьевич! Вам звонит корреспондент «Независимой газеты» Юлия Горячева. Извините за позднее время, но нам хотелось бы знать, как вы относитесь к тому, что указом ГКЧП закрывается ряд газет и тем самым ограничивается свобода слова, насколько вы находите действия ГКЧП конституционными?

Чертыхнувшись про себя, я взглянул на часы: половина третьего ночи. Конечно, если бы меня разбудил мужской голос, я бы послал интервьюера куда подальше, но голос был женский, молодой, привлекательный...

– Знаете, Юля, я хочу видеть свою Родину единой, неделимой и независимой, я хочу, чтобы наша жизнь была надежной и прочной, как в прежние времена. Горбачевская смута разрушила устойчивость жизни. Ее надо вернуть, или по крайней мере остановить сползание к окончательной разрухе. Счастье Родины – говоря высоким слогом – для меня дороже, чем свобода печати или даже свобода творчества. Если ради борьбы с горбачевщиной моя свобода будет в чем-то ограничена – я приму это как должное. А что касается «конституционности», “антиконституционности”... Указ Ельцина о департизации также ущемляет мою свободу...

С тем же вопросом той же ночью мне позвонили из радиостанции «Свобода», и я ответил им приблизительно теми же словами... В течение нескольких последующих дней после «подавления путча» яростные шавки демократической прессы, сладострастно урча, обгладывали мои откровения, формулировали с нескрываемой радостью: «Наконец-то, мол, проговорился», «пойман за руку», «вот они, его подлинные тоталитарные взгляды».

Но через три месяца, за несколько дней до Беловежской катастрофы, в самый разгар охоты на ведьм в большом интервью той же «Независимой газете» и той же Юле Горячевой я еще раз, стиснув зубы, подтвердил, что убеждений своих, несмотря ни на что, – не меняю:

"Если бы мне предложили подписать «Слово к народу», считающееся идеологическим обеспечением действий ГКЧП, я, не сомневаясь, подписал бы его... Не думаю, чтобы Валентин Распутин был глупее мальчиков, шедших защищать «Белый дом». Это была попытка спасти Союз от хаоса, анархии, развала. А если смотреть глубже, то произошло столкновение двух сил в высшем эшелоне власти – «национал-государственников с космополитической, компрадорской кастой».

Так думал не один я. Мой друг Александр Проханов в те же дни высказался в интервью «Комсомолке» не менее прямо и резко: «Если выбирать между свободой и государственной идеей – то все мы отречемся от личной свободы. Пропади она пропадом эта свобода: либо невыход иных газет – либо спасенное государство!»

Из дневника (лето 1991 года)

“Выхожу на улицу. Голодные орды великих стариков и старух, победителей фашизма, уныло толпятся у магазина, в Карабахе только что рухнул на землю и сгорел вертолет с детьми и женщинами, у моего знакомого взломали дверь в квартиру и унесли все, что попалось под руку, но Александр Яковлев, только что возникший на экране, вальяжно размышлял про общечеловеческие ценности. А вслед за ним даже астрологи – вроде бы по звездам читающие судьбу земли – толкуют о том, что завтрашний день будет благоприятным для коммерческих сделок лишь до обеда... Звездное небо работает на «Менатеп» и «Экскарамбус»... “Отойди от меня, сатана!"

На другой день я все-таки решил сходить к «Белому дому», поглядеть своими глазами на вакханалию победившей демократии. На «площади Свободы», видимо, только что наступила передышка в стихии непрерывного митинга, на котором выступали среди прочих и Елена Боннер, и Геннадий Хазанов. Возбужденная их речами толпа шумела, выпивала, бренчала на гитарах, пела демократический гимн на слова Окуджавы «Возьмемся за руки, друзья», слушала рок-музыку.

Под ногами то и дело хрустели банки из-под пива, несколько молодых и жизнерадостных мародеров в обнимку раскачивались и весело кощунствовали:

– Забил заряд я в тушку Пуго!

Я аж сплюнул на асфальт площади Свободы от брезгливости и отвращения.

Какой-то ряженый солдат в бронежилете, одетом на голое тело, вздымая к небу руки, орал:

– Я горжусь тем, что я, простой солдат, стоял здесь на этой площади рядом с президентом России, где выступали такие великие люди, как Боннер, Ельцин и Хазанов!

...С Еленой Боннер я был знаком чуть ли не с середины 60-х годов. В то время я увлекался игрой в «пирамиду» и часто пропадал в нашей клубной бильярдной. Заглядывал туда и поэт Семен Сорин, которого, как правило, сопровождала немолодая, черноволосая, похожая на ворону женщина. Пока Семен, изгибаясь над зеленым сукном своим длинным телом, спасал или проигрывал очередную партию, его подруга, сидя в прокуренной бильярдной, терпеливо ждала окончания игры. Иногда мы с ней выходили в соседний зал скоротать время за чашкой кофе и в болтовне о всяческих пустяках. Ленка Боннер... Все, в том числе и я, запанибратски называли ее именно так. В конце концов то ли она сообразила, что выпивоха и бильярдист Сеня не подходит для роли мужа, то ли вообще разочаровалась в поэтах (до войны она была женой сына Эдуарда Багрицкого Всеволода), но через какое-то время исчезла. Я забыл бы о ней навсегда, если бы лет через десять мне не попала в руки книга антисоветчика и советолога Ричарда Пайпса с демонстративным названием – «Русские». В книге было множество фотографий всяческих диссидентов в различных позах и компаниях (русских, кстати, среди них почти что не было), и вдруг я набрел на фотографию, где был изображен академик Сахаров в кругу семьи и друзей. О Сахарове в те годы я уже что-то слышал по «Голосам», но, вглядевшись в лицо жены, стоявшей рядом с ним, ахнул: «Да это же Ленка Боннер! Так значит она, исчезнув из бильярдной, рассталась с литературной средой ради среды научной!»

Эх, Семен, Семен, вел бы ты себя в те бильярдные годы более солидно – глядишь, и у Сахарова судьба сложилась бы иначе, а может быть, и держава не развалилась бы...”

ВЕСНОЙ 1991 ГОДА, собираясь засесть за работу над книгой о Есенине, я написал несколько писем в КГБ. Суть их состояла в том, что мне необходимо ознакомиться с несколькими десятками уголовных дел, заведенных в свое время на родных, друзей, поэтических соратников, литературных и политических врагов поэта, репрессированных, расстрелянных и отсидевших свои сроки в 20-30-е годы. Дело Алексея Ганина, Николая Клюева, Сергея Клычкова, Якова Блюмкина, сына Есенина – Юрия, сестры Екатерины, жены Зинаиды Райх... Знал я также, что и на самого Сергея Есенина в те годы были заведены дела, которых в глаза не видел ни один исследователь творчества поэта. Несколько месяцев я терпеливо ждал ответа на свои запросы, но, потеряв терпение, приехал в Союз писателей, сел за «вертушку» и позвонил в секретариат шефа КГБ Крючкова:

– Можно ли мне поговорить с кем-нибудь из помощников Владимира Александровича?

– А в чем дело и кто со мной разговаривает?

Я рассказал, в чем дело, представился и в ответ услышал:

– С вами говорит Крючков. Я распоряжусь и вы на днях получите разрешение работать в наших архивах.

Спасибо Крючкову. Наконец-то в просторном зале для заседаний на длиннющем столе полковник Сергей Федорович Васильев, интеллигентный и знающий дело, разложил передо мной груды папок, ко многим из которых не прикасалась рука ни одного историка литературы.

Месяца два с сыном, которого, видя неимоверный объем работы, я взял себе в помощники и соавторы, мы приезжали в архив, листали папки с грифами «совершенно секретно», делали выписки, но, понимая, что переписать от руки две или три тысячи нужных нам страниц невозможно, оставляли в делах закладки, договорившись с Васильевым, что по окончании работы нам сделают ксерокопии страниц, необходимых для будущей книги о Есенине.

Но тут грянул август 1991 года. Приехав на Лубянку, мы не обнаружили на площади аскетическую чугунную фигуру легендарного Феликса, а еще через несколько дней любезный полковник со смущенной улыбкой сказал мне:

– Станислав Юрьевич! В вашем распоряжении осталась всего неделя. Мы вынуждены сдать дела обратно в архив. Перепишите за эти дни все, что возможно, архивы вновь будут заперты и, видимо, надолго.

Мы с сыном впали в отчаяние, но выход все же нашли. На другой день принесли с собой магнитофон, и всю оставшуюся неделю с утра до вечера надиктовывали драматические истории из уникальных дел ЧК-ОГПУ-НКВД на пленку. Всего получилось около тридцати кассет разного объема – 40 или 45 часов записанного в скоростном режиме текста.

Последнее дело было закрыто – и на другой день захлопнулись свободно открытые доселе двери архивов... «Весна демократии» отцвела за какие-то две недели.

В дни работы на Лубянке мы волей-неволей обживали ее, забегали в буфеты перекусить, шли по коридорам в курилку, заходили в кабинеты к Васильеву и его сослуживцам. Атмосфера в грозном некогда комитете была чрезвычайно любопытной. Всякого рода новые чиновники, журналисты, иностранные корреспонденты вели себя там как подлинные хозяева: вызывающе, порой и скандально обращались с вежливыми и тактичными офицерами КГБ.

Помню, как уходили офицерские головы в плечи, когда они сопровождали по своим апартаментам по-хозяйски надменную Беллу Куркову, бесчинствовавшую в ту эпоху на телевидении в «Пятом колесе», либо какую-нибудь, говоря словами Лермонтова, «жидовку младую», похожую на Евгению Альбац.

Вообще женщины августовской революции – прелюбопытнейшая тема. Глядя на них, невозможно было не вспомнить великую мысль Достоевского о том, что «красота спасет мир». С каким прокурорским апломбом появлялись в те годы на экране Куркова или ее демократические соратницы – Валерия Новодворская, Елена Боннер, Ирина Хакамада, Алла Гербер, Марина Салье, Галина Старовойтова.

Видимо, не случайно образы женщин Великой криминальной революции как бы подчеркивали всю ее антирусскую и безобразную пошлость. Символами Великой Октябрьской все-таки были иные женские лица, если вспомнить Ларису Рейснер, Инессу Арманд, Александру Коллонтай. Недаром Борис Леонидович Пастернак в поэме «Девятьсот пятый год» так очертил женское лицо т о й революции:

Жанна д'Арк из сибирских колодниц,

Каторжанка в вождях, ты из тех,

Что бросались в житейский колодец,

Не успев соразмерить разбег.

Ты из сумерек, социалистка,

Свет секла, как из груды огнив,

Ты рыдала, лицом василиска

Озарив нас и оледенив.

Отвлеченная грохотом стрельбищ,

Оживающих там вдалеке,

Ты огни в отчужденье колеблешь,

Точно улицу вертишь в руке.

Как поэт, отпылав и отдумав,

Ты рассеянье ищешь в ходьбе,

Ты бежишь не одних толстосумов:

Все ничтожное мерзко тебе.

Это, конечно, лицо эсерки и террористки, но с каким вдохновением Борис Леонидович обессмертил ее в своей революционной поэме! А стихотворение Ярослава Смелякова, который словно бы кистью Петрова-Водкина изобразил более народный, нежели у Пастернака, но не менее величественный женский лик революции:

Сносились мужские ботинки,

армейское вышло белье,

но красное пламя косынки

всегда освещало ее.

Любила она, как отвагу,

как средство от всех неудач,

кусочек октябрьского флага –

осеннего вихря кумач.

Да, у той революции были великие поэты, и не только поэты: и композиторы, и прозаики, и скульпторы, и художники – если вспомнить Мухину, Булгакова, Коненкова, Шолохова, Шостаковича, Петрова-Водкина. В этом смысле ельцинская рево-люция столь же бесплодна, как и гитлеровская. Впрочем, августовскую революцию пытались увековечить в стихах, но поскольку не нашлось у них ни Блока с Есениным и ни Маяковского с Пастернаком, то журнал «Новый мир» в одном из осенних номеров 1991 года напечатал стихи некой Анны Наль, сделавшей попытку превратить фарс в высокую трагедию:

Белый дом в баррикадном терновом венце

и накатом в предместья поверх головы

катакомбное (! – Ст.К. ) «Эхо Москвы»

Девять суток вослед

поминальный пикет

из туннеля – на свет,

как преграда убийцам.

И Давида звезда –

словно в пепле гнезда

шестикрылая птица.

Словом, вылупился под русскоязычную радость новомировской местечковой музы с благословения главного редактора Сергея Залыгина чудовищный шестикрылый птеродактиль. Эх, Сергей Павлович, Сергей Павлович, большой русский писатель...

ЧЕРЕЗ НЕДЕЛЮ после грязных трех дней августа начался чрезвычайный Пленум писателей России. Мы заседали на Комсомольском проспекте, когда двери зала распахнулись и вошли трое политических шпаненков, посланных из префектуры Центрального округа с бумагой за подписью префекта Музыкантского о том, что Союз писателей России как бы закрывается. Юрий Бондарев тут же бросился к правительственной вертушке звонить в префектуру. Дозвонился. Музыкантский иезуитски согласился с ним, что юридических оснований для закрытия Союза писателей нет, но «есть общественное мнение, что некоторые российские писатели идеологически подготовили выступления путчистов».

Несколько позже мы узнали, чье это было «общественное мнение». Оказалось, что Евгений Евтушенко, захвативший власть в Большом Союзе на Воровского, тут же настрочил мэру Москвы Гавриилу Попову донос, в котором Бондарев, Распутин и Проханов, подписавшие «Слово к народу», назывались «государственными преступниками», и заодно потребовал закрытия нашего Союза. А за услугу властям попросил отдать писательский дом на Комсомольском новому секретариату во главе с ним, с Евтушенко.

В составе троицы, пришедшей забирать для Евтушенко наш дом, был даже какой-то бездарный стихотворец, игравший полицейскую роль с особым рвением.

Президиум, где заседали Бондарев, Феликс Кузнецов, Петр Проскурин, Василий Белов, в первые секунды оцепенел, потом в зале начался шум, писатели были разгневаны и растеряны; вскочили со стульев, курили, спорили, кричали, не зная, что делать.

– Не уйдем, – воззвал к народу Геннадий Гусев, – если нас арестуют – пойдем под арест!

Я подошел к чекистской троице.

– Покажите мне документы, удостоверяющие вашу личность!

Демократический отморозок по фамилии Харчев с неохотой, но все-таки протянул мне ксерокопированную бумагу, на которой типографским способом было отпечатано:

"Следственный комитет по антиконституционной деятельности

Мандат

По предъявлении сего мандата тов. (ф.и.о.) предоставляется право участвовать в рассмотрении антиконституционной деятельности граждан, их причастности к государственному перевороту.

А.Бабушкин"

– А теперь покажите-ка мне документ, по которому вы хотите опечатать наш дом.

Я взял в руки послание префекта, прочитал его вслух:

"30.08.91. № 31. О взятии под охрану здания Союза писателей РСФСР.

Учитывая имеющиеся данные об идеологическом обеспечении путча и прямой поддержке руководителями Союза писателей РСФСР действий контрреволюционных антиконституционных сил в период с 19 по 21 августа 1991 г. и учитывая постановления Союза писателей СССР и Московского отделения Союза писателей, временно до выяснения степени участия в подготовке и проведении путча приостановить деятельность правления Союза писателей РСФСР и опечатать помещение. Комендантом здания назначить тов.Дуськина.

А.И.Музыкантский”

Холодная ярость, всегда помогавшая мне справляться в уличных драках с более сильными соперниками и не позволявшая отступать или сдаваться во время литературных схваток во враждебных аудиториях, овладела мной. И в приступе справедливого и безотчетного гнева я совершил некое движение. Через секунду разорванный пополам листок трепыхался на паркете... Дуськин и Харчев остолбенели. Вечный гений компромисса Феликс Кузнецов в отчаяньи всплеснул руками и бросился ко мне:

– Стасик, что ты наделал!

Но Василий Белов, оказавшийся расторопнее всех, наклонился, подобрал обе смятые половинки документа и помчался на проходящее в этот день заседание Верховного Совета, где, с трудом пробившись к микрофону, зачитал полицейское распоряжение Музыкантского и обратился к депутатам с просьбой защитить Союз писателей. Его партизанский рейд подействовал, но депутатам было уже не до нас. Силы, разрушавшие державу, выходили на финишную прямую. До конца жизни великого государства оставалось три месяца. А на бумажке Музыкантского, факсимильно воспроизведенной «Литературной Россией» в сентябре 1991 года, так и остался черный зигзаг, располовинивший ее сверху донизу...

В эту ночь и в несколько последующих мы, забаррикадировавшись, не покидали наш Дом писателей России и не позволили захватить его. Не хочу, как некоторые мемуаристы, героизировать эту осаду. Нас не собирались брать штурмом – просто припугнули, но мы не испугались. Если бы члены КПСС в своих обкомах и райкомах подавили бы, как писатели, свой страх, то возможно, что история державы пошла бы по другому пути. Но в те дни, подобно выборгским рабочим, решили не сдаваться, к сожалению, только мы.

Из дневника (осень 1991)

"Да и коммунисты хороши. «Мы не виноваты! Не замешаны ни в чем! Конституцию не нарушали!» – скулят нынешние ивашки и дзасоховы. Да лучше вы были бы во всем виноваты, лучше, если бы вы сидели в Матросской тишине или Петропавловской крепости! Да лучше, чтобы вы были рядом с Варенниковым, Шениным и Баклановым или с авторами воззвания «Слово к народу!»... Хоть было бы за что предстать перед судом... А то ни за что – и судят! Вот в чем позор...

Нашли чем гордиться – ни в чем не участвовали. Тьфу! Нет бы с гордостью сказать: мы сделали все, чтобы спасти страну от гибели, позора и разложения. Но у нас, преданных кликой Горбачева, не хватило сил... Судите нас, победители. Мы сядем в ваши тюрьмы и лагеря, но завтрашняя история оправдает нас, и завтрашние русские люди склонят свои головы перед нами, побежденными коварством!

А ведь ваши генетические предшественники, какими бы русофобами и авантюристами по сравнению с вами ни были, заслуживают куда большего уважения. В безвыходном положении они с яростью кричали: «Есть такая партия!» И брали ответственность на себя за кровь, за будущее государства, за все великие потрясения, превращая судебные процессы в победоносные пропагандистские шоу... А вы в звездный час (он мог бы быть вашим) прошептали: «Нет такой партии! Ни к чему не причастны! Ни в чем не виноваты!» Как в сказке – «крокодилы в крапиву забилися и в канаве слоны схоронилися». Конечно, на этом фоне и Ельцин глядится чуть ли не героем...

Да, с гордостью признайтесь, что рождалась партия как подпольная организация фанатиков, готовых идти на эшафоты, в тюрьмы и ссылки за свои убеждения. Гражданская война украсила чело партии кровавым и героическим венком. Индустриализация, коллективизация, Отечественная война – эпоха предельного риска, поиска, самопожертвования и жертвоприношений. Целина, двадцатипятитысячники, аскетизм, партийный долг – вечное неконституционное напряжение всех сил, вечное чрезвычайное положение... А вы забыли от страха свою историю, сложили лапки и бормочете, что мы, мол, самые что ни на есть послушные холопы Конституции.

Когда шел XXVIII съезд КПСС и небольшая лучшая часть съезда заподозрила Горбачева в целенаправленном разрушении партии и державы, генсек, понимая, что он еще не до конца разрушил организацию, пошел на риск – и с актерским возмущением (не доверяют, мол!) заявил, что готов подать в отставку. Тут законопослушный съезд дрогнул – ну как мы без генсека, без отца родного, без «социалистического выбора» – и все дружно бросились уговаривать Михаила Сергеевича не делать этого.

Когда я увидел эту сцену, то подумал о том, что северные таежные охотники, чтобы не кормить старых, уже не работающих охотничьих собак, пристреливают их, отслуживших службу. Дряхлая собака тянется к хозяину, с которым она охотилась всю жизнь, пытается лизнуть ему руку, а он уже поднимает свою двустволку...

Жалко мне было эту партию, которая когда-то подымала своих солдат на смерть и победу возгласом: «Коммунисты, вперед!», а в дни своего последнего съезда в последний раз попыталась неуклюже лизнуть руку замыслившего убийство хозяина...

Эх, законопослушники... не виноватые ни в чем, ничего не замышлявшие".

НО, ПО ПРАВДЕ ГОВОРЯ, и мы себя чувствовали скверно. В полной надсаде и растерянности, не зная, что нам делать, на кого опереться, где найти сочувствие, поддержку, а может быть, и помощь, ночью 31 августа мы с Володей Бондаренко поехали в гостиницу «Россия».

Дело в том, что в дни августовского переворота в Москве проходил всемирный русский конгресс, куда съехались многие русские люди – старики из первой эмиграции, либо их дети, бывшие власовцы и энтээсовцы, дипийцы, о судьбах которых не раз писал Володя, а главное – многие из них были читателями, поклонниками и даже авторами «Нашего современника» и газеты «День». Мы полагали, что, симпатизируя нашим изданиям, зная и любя творчество Валентина Распутина и Василия Белова, Владимира Солоухина и Митрополита Иоанна Санкт-Петербургского, Игоря Шафаревича и Леонида Бородина, эти люди помогут нам связаться с газетами, журналами, радиостанциями Запада, чтобы рассказать о первых русофобских шагах нового режима, увидевшего в русских писателях-патриотах одну из главных опасностей для идеологов и практиков августовского переворота... Наивные люди! Загнанные в угол, мы невольно закрыли глаза на то, что наши зарубежные соплеменники с восторгом встретили «преображенскую революцию», что «кричали женщины „ура!“ и воздух чепчики бросали». Никому из них и в голову не пришло, что она – эта революция – начало расчленения «великого и неделимого» государства, за идею которого умирали их отцы и деды.

В номере одного из лидеров НТС Романа Редлиха нас встретили с плохо скрытым высокомерием и начали поучать, как побежденных:

– Поздно вы, патриоты, спохватились! Надо было раньше возглавить восстание против коммунистов!

Номер выглядел роскошно, блистал зеркалами, шелковой обивкой кресел, красным деревом, хозяин с хозяйкой были, несмотря на наш поздний визит, одеты изысканно – он в костюме с иголочки, в галстуке с золотой заколкой, выбритый, благоухающий дорогим одеколоном, его жена, в европейском вечернем туалете, сверкающая кольцами, серьгами.

А тут мы, после бессонной ночи на Комсомольском, небритые, в измятых куртках, в изношенных кроссовках, с отчаянием в глазах... Нет, мы не туда попали, здесь нас не поймут... Отец Александр Киселев, духовник власовской армии, благообразный, аскетического обличья старик с белой бородой, вышел на наш стук в коридор.

– Тише, тише, чада, матушка спит...

Мы отошли в конец коридора к громадному окну, из которого как на ладони виднелись собор Василия Блаженного, Спасская башня, брусчатка Васильевского спуска... Слушая наши негодующие и сбивчивые речи, отец Александр молчал, теребил бороду, опускал глаза. На прощанье сказал:

– Оставьте надежду на Запад. Он не поймет вас и ничем вам, русским патриотам, не поможет. Храни вас Господь! – и осенил нас крестным знамением.

Из дневника (осень 1991)

“Если хорошо подумать – можно все-таки догадаться, почему так называемый цивилизованный мир не любит Россию и боится ее. Нелюбовь родилась задолго до русского коммунизма. Она была при Иване Грозном и при Петре Великом, при Александре I и при Николае II...

Страх перед военной и материальной мощью? Да, но это не все. Мы терпим поражения то в Крымской войне, то в Японской, то в перестройке. Мощь проходит, а неприязнь остается. Мистический ужас перед географическим беспределом? Неприятие чуждого Западу Православия? Да, все это так... Но главная причина в чем-то другом...

Бродил я летом по калужскому базару и разгадывал эту загадку. И вдруг полуспившийся мужичок с ликом кирпичного цвета, небритый, в засаленной куртяшке помог мне додумать мои мысли... Он стоял в окружении нескольких помятых жизнью пожилых друзей, они торговали гвоздями, гайками и болтами и ждали, когда откроется палатка, чтобы сдать рюкзак стеклотары, и он, чтобы повеселить душу, играл на аккордеоне... Каждый из компании – поговори с ним – личность, философ, характер – а перед музыкой все люди соборны. Я прислушался... Сначала мой земляк сыграл «Синенький скромный платочек», потом отступил лет на девяносто и довольно сносно и с чувством исполнил вальс «На сопках Маньчжурии», а заодно и какой-то жестокий романс начала века выплеснул в зябкое мартовское утро, а потом вдруг перешагнул на столетие с лишним назад и, самозабвенно растягивая меха, выдохнул из бессмертного ямщицкого репертуара: «Вот мчится тройка почтовая...»

Вот тебе и калужский бомж, в душе которого живут несколько веков культуры и музыки... Видел я в Америке внешне похожих на этого мужика бомжей – почти все дебилы и все неграмотные. Да, с точки зрения Запада, мы народ нецивилизованный, но я это понятие перевожу, как народ «сложный», «природный», «неупрощенный» и не желающий упрощаться ни за какие коврижки... За это нас и не любят, наша сложность – вечный укор их уступкам перед жизнью. Сложностью можно только гордиться. В первых числах августа я был на перенесении мощей Серафима Саровского в Дивеевском монастыре. Слезы подступали к горлу, когда глядел на море народа, пришедшего со всей России к своему заступнику. Это были в основном бедные русские люди с землистыми лицами от усталости, от дальнего пути, от недосыпа, плохо одетые, измученные всей многотрудной жизнью. Но как начинали светиться внутренним светом веры их лица, когда они приближались к раке с мощами Святого, когда падали на колени и целовали крышку раки.