Текст книги "Песнь для Арбонны"

Автор книги: Гай Гэвриел Кей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 37 страниц)

Глава 19

Вначале Блэз не догадывался, что едет по той же тропе, по которой Бертран покинул поле боя. Он направился на запад, к краснеющему диску солнца, и подъехал к аллее вязов, которая вела к арке. Здесь он остановился и оглянулся назад, на костры, усеявшие поле. Он чувствовал себя очень странно. Ему пришла в голову мысль, почти случайно, что он теперь один в целом мире.

Именно тогда, посмотрев вниз, он увидел свежие следы конских копыт и понял, что Бертран проехал по этой тропе до него. Герцог тоже теперь остался один, подумал Блэз, в другом смысле и одновременно в том же самом. Ариана что-то говорила об этом тогда, давно: Бертран потерял со смертью Уртэ чувство страстной ненависти, которая определяла его жизнь и управляла ею более двадцати лет. Ненависть, подумал Блэз, может быть такой же могучей, как и любовь, хотя певцы, возможно, пытаются уверить вас в обратном.

Он дернул повод коня и снова двинулся вперед. Проехал под огромной дугой арки, и на мгновение его обдало холодом, даже в плаще, когда он въехал в ее тень; затем он выехал на противоположную сторону под угасающий свет солнца. Над его головой стая птиц летела на юг вместе с ветром. Его отец мертв. Его брат мертв. Вероятно, очень скоро он станет королем Гораута. Кадар Ранальд де Грасенк, вероятно, его сын. Он боролся с этой мыслью с осени. Об этом нельзя рассказать. Он достаточно хорошо знал Розалу, чтобы понять, что она никогда расскажет.

И это, как и следовало ожидать, унесло его мысли к Аэлис де Мираваль, которая так давно умерла и из-за любви к которой два сильных человека сломали и погубили свои жизни. Он ехал сквозь эту тишину вслед за одним из этих двоих, который уцелел, сквозь голые зимние виноградники, где давно убрали осенний урожай, а первые почки появятся еще не скоро. Виноградники уступили место траве, а лес вырастал перед ним, по мере того как Блэз ехал все дальше, и вскоре он подъехал к маленькой хижине на опушке этого леса и увидел знакомого коня, привязанного снаружи.

На пороге, там, где могла бы сидеть женщина с ниткой и иголкой в конце дня, чтобы воспользоваться последними лучами света, сидел Бертран де Талаир.

Герцог поднял глаза, когда Блэз спешился. На его лице отразилось удивление, но лишенное неприветливости. Блэз не совсем понял, так ли это. Он увидел в руках Бертрана флягу с сегвиньяком. Это тоже вызвало воспоминания, отчетливые, как звон храмового колокола. Лестничная клетка в замке Бауд. Луны, проплывающие в узком окне. Эта фляга, переходившая из рук одного в руки другого. Блэз с горечью размышлял о Люсианне Делонги, Бертран говорил о женщине, умершей более двадцати лет назад, а не о той, чью постель он только что покинул.

Герцог увидел, что он смотрит на флягу, и поднял ее.

– Там еще немного осталось, – сказал он.

– Мой отец мертв, – произнес Блэз. Он не ожидал, что скажет это. – Лучники Тьерри.

Выразительное лицо Бертрана застыло.

– Для этого сегвиньяка не хватит, Блэз. Его слишком мало для событий сегодняшнего дня, но садись, посиди со мной.

Блэз прошел по траве и сел рядом с герцогом на пороге. Взял протянутую флягу и выпил. Чистый огонь пробежал по его жилам. Он сделал еще глоток, почувствовал тепло и вернул флягу.

– Все закончилось? – спросил Бертран.

Блэз кивнул головой:

– Все они теперь уже должны были сдаться.

Бертран посмотрел на него, его голубые глаза были обведены темными кругами.

– Ты пытался остановить меня там, в конце, не так ли? Я слышал, как ты звал меня.

Блэз снова кивнул.

– Не думаю, что я бы остановился. Не думаю, что сумел бы, если бы Тьерри не приказал трубить в рога.

– Знаю. Я понимаю.

– Я не слишком этим горжусь. – Бертран сделал еще один короткий глоток из фляги.

– Сейчас не время судить себя. Они сжигали женщин. А двух трубадуров…

Бертран закрыл глаза, и Блэз замолчал. Герцог через секунду снова поднял взгляд и отдал ему флягу. Блэз прижал ее к себе, но не стал пить. От сегвиньяка у него уже закружилась голова.

– Я хочу задать тебе вопрос, – сказал Бертран де Талаир.

– Да?

– Ты не слишком будешь возражать, если я попрошу жену твоего брата выйти за меня замуж? Если Розала согласится стать моей женой, я бы хотел вырастить Кадара как собственного сына, как наследника Талаира.

Горячее тепло растекалось по телу Блэза, и он знал, что на этот раз сегвиньяк тут ни при чем. Он посмотрел на Бертрана и улыбнулся в первый раз за этот долгий день.

– Я не имею никакого права влиять на поступки Розалы, но не могу представить, что доставило бы мне большее удовольствие.

– Правда? Ты думаешь, она согласится? – Тон Бертрана внезапно стал робким.

Блэз громко рассмеялся. Это был странный звук в этом месте на опушке леса.

– Ты просишь меня просветить тебя по поводу мыслей женщины?

Несколько секунд Бертран сидел неподвижно, затем он тоже рассмеялся, только тише. После этого некоторое время оба молчали.

– Мой отец, – наконец, произнес Блэз, ему необходимо было это сказать, – мой отец сказал мне, что Адемар был всего лишь его орудием для уничтожения Риан в Арбонне. Что другой его целью все эти годы было посадить меня на трон Гораута.

Бертран снова замер в свойственной ему манере, мрачно сосредоточенный.

– Меня это не удивляет, – ответил он.

Блэз вздохнул и посмотрел на флягу в своих руках.

– Я лучше не буду считать это правдой.

– Это я могу понять. Тогда больше никому не говори. Пусть это останется между нами.

– Но от этого не перестает быть правдой то, что он и здесь приложил руку.

Бертран пожал плечами.

– Отчасти, не полностью. Он не мог догадаться, что случится с тобой в Арбонне.

– Действительно, он в этом признался.

– Вот видишь! Блэз, мы зависим от столь многого, что меня это иногда пугает. – Бертран поколебался. – Это та самая хижина, где я обычно встречался с Аэлис. Где был зачат мой сын.

Теперь настала очередь Блэза замереть. Он понял и был глубоко тронут, что Бертран предлагает ему тайну своего сердца в обмен на его тайну.

– Извини, – сказал Блэз. – Я не собирался ехать за тобой, я просто увидел твои следы. Мне уйти?

Бертран покачал головой.

– Однако ты можешь отдать мне флягу, если не пьешь. – Блэз отдал ему флягу. Бертран поднял ее – металл сверкнул на свету – и прикончил остатки сегвиньяка. – Не думаю, – сказал он, – что смогу справиться сегодня еще с чем-то, кроме того, что уже произошло.

Через мгновение они услышали приближающийся топот еще одного коня, подняли глаза и увидели Ариану, скачущую к ним в одиночестве по зимней траве.

Она подъехала к сидящим рядышком на пороге хижины мужчинам. Она не делала попытки спешиться. Они увидели, что она недавно плакала, хотя сейчас слез не было. Ариана прерывисто вдохнула и медленно выдохнула воздух.

– Я дала клятву моей кузине Аэлис в ту ночь, когда она умерла, – сказала Ариана без приветствия, без преамбулы. Блэз видел, что ей очень трудно владеть собой, и почувствовал, как окаменел сидящий рядом с ним Бертран. – Клятву, от которой меня сегодня освободила смерть Уртэ.

Блэз видел, что она смотрит на герцога, поэтому он попытался подняться и повторил:

– Мне следует уйти. Я не имею права…

– Нет, – возразила Ариана бесцветным голосом, ее утонченное лицо было почти белым. – Это тебя тоже касается, собственно говоря. – Она еще не закончила говорить, а Бертран уже положил руку на колено Блэза, не давая ему встать.

– Останься со мной, – попросил герцог.

И поэтому он остался. Он сидел на пороге хижины угольщика холодным вечером дня смерти, а ветер проносился мимо них, сдувал с лица Арианы черные волосы, шевелил высокую траву у нее за спиной. И Блэз услышал, как она сказала голосом, из которого исчезла звучность, остался лишь голый смысл слов:

– Теперь я могу рассказать вам о той ночи, когда умерла Аэлис. Она родила раньше времени, и на то была причина, Бертран. – Еще один вдох, яркое свидетельство борьбы за самообладание. – Когда Уртэ взял у нее из рук сына и покинул комнату, а за ним поспешили жрицы, пытаясь отнять ребенка, я осталась одна в комнате с Аэлис. И несколько секунд спустя мы… поняли, что она носила еще одного ребенка.

Бертран рядом с Блэзом судорожно взмахнул руками. Фляга упала на траву. Герцог неуклюже попытался вскочить на ноги. Но, кажется, силы покинули его: он остался сидеть на пороге, глядя снизу вверх на женщину на коне.

Ариана сказала:

– Я привела твою дочь в этот мир, Бертран. А потом… потом Аэлис заставила меня дать ей клятву. Мы обе понимали, что она умирает. – Теперь она снова плакала, слезы ярко сверкали у нее на щеках, словно хрустальные.

– Расскажи мне, – попросил Бертран. – Ариана, расскажи мне, что произошло.

Тогда она тоже плакала среди ужасов той комнаты. Ей было всего тринадцать лет, и она слышала, как Аэлис, умирая, сказала мужу, что младенец, которого она держит на руках, сын Бертрана де Талаира. Ариана съежилась в углу комнаты, наблюдая, как лицо Уртэ налилось багровой кровью от такой ярости, с которой она еще никогда не сталкивалась. Она увидела, как он выхватил ребенка из рук матери, куда его осторожно положили жрицы. За стенами Мираваля завывала зимняя буря, дождь хлестал замок, бушевал, словно разъяренный дух.

Герцог и жрицы выбежали из комнаты; куда, Ариана не знала. Она была уверена, что он собирается убить ребенка. Аэлис тоже была в этом убеждена.

– О господи, – сказала ее кузина, лежа в луже крови на постели, – что же это я наделала?

Ариана, вне себя от страха и горя, стиснула ее руку, не в силах придумать ни слова в ответ. И только желала оказаться подальше от этой комнаты, от этого ужасного замка.

А затем, несколько минут спустя, Аэлис сказала, уже другим тоном:

– О Риан! – И еще: – Кузина, во имя богини, я думаю, что во мне есть еще один ребенок.

Так и оказалось. Крохотный младенец, хотя и крупнее, чем первый, как показалось Ариане. И это была девочка, с черными, как у матери, волосами, с длинными ножками, голос ее звучал громко, когда она издала первый крик среди бури того мира, в который пришла.

Именно Ариана вынула ее из лона Аэлис. Ариана перекусила и перевязала пуповину и завернула новорожденную в теплые ткани, приготовленные у камина. Ариана подала ее дрожащими руками матери. Больше никого не было в комнате. Больше никто не слышал второго крика.

И Аэлис де Мираваль де Барбентайн посмотрела на черноволосую дочь на своих руках, зная, что жизнь уходит от нее, и сказала кузине, которой в тот год исполнилось тринадцать лет:

– Я хочу связать тебя клятвой, которую ты дашь мне у моего смертного одра. Ты должна дать мне клятву сделать то, о чем я тебя попрошу.

Ариана посмотрела на них обеих, на мать и дочь, и сделала это: она поклялась унести ребенка из комнаты по черной лестнице, завернув его в пеленки и спрятав под собственным плащом. И вынести его из Мираваля в эту ужасную ночную бурю. И она дала клятву в ту ночь не рассказывать ни одной живой душе, даже Бертрану, о существовании второго ребенка, пока жив Уртэ де Мираваль.

– После того как Уртэ умрет, – сказала ее кузина, – если ты и она будете живы, тогда решай сама. Посмотри, какой она станет, если будешь знать, где она. У меня нет дара предвидеть будущее, Ариана. Руководствуйся потребностями времени. Возможно даже, этот ребенок, моя дочь, станет наследницей Мираваля или Талаира или самой Арбонны. Мне нужно, чтобы ты стала женщиной, которая в один прекрасный день сумеет принять решение. А теперь поцелуй меня, кузина, и прости, если можешь, и уходи.

И Ариана наклонилась и поцеловала умирающую женщину в губы и побежала одна по винтовой лестнице черного хода, закутавшись в темный плащ и прижав к сердцу ребенка. Она никого не встретила на лестнице и в коридоре, и когда вышла из замка под дождь через боковую калитку. На конюшне не было ни одного конюха в такую бурю, поэтому Ариана сама вывела свою кобылу из стойла и неуклюже забралась на нее с тюка сена и выехала без седла со двора. Один лишь плащ и капюшон защищали ее и ребенка от холода и потоков дождя.

Она никогда не могла забыть то путешествие, ни днем ни ночью. Оно возвращалось во сне, с каждым неожиданным раскатом грома или вспышкой молнии в грозу. Тогда она снова оказывалась на виноградниках Мираваля, ехала на восток, к озеру, и ее окружали скрученные плети виноградных лоз, когда молния вспарывала землю и небо. Ребенок сначала все плакал и плакал, но потом замолчал, и Ариана ужасно боялась, что младенец умер, и боялась приоткрыть плащ под дождем, чтобы посмотреть. И она плакала всю дорогу.

Она не знала, как ей удалось найти хижину у озера, где хранили сухие дрова и щепа для подачи сигналов на остров. Она помнила, как спешилась там, привязала лошадь и поспешила войти в хижину, а потом стояла в дверях, промокшая до костей, и никак не могла перестать плакать. Яркая вспышка молнии осветила все небо, и на мгновение в ее ослепительном свете она увидела арку Древних, возвышающуюся неподалеку, огромную и черную в ночи, и вскрикнула от страха. Но затем, словно в ответ на ее крик, она почувствовала, о, она почувствовала, как шевельнулся младенец у ее сердца, и услышала, как он снова завопил, непонятно почему, решительно заявляя о своем присутствии среди ужасов этого мира.

Ариана прижала девочку крепче к себе, покачиваясь взад и вперед, заворковала без слов, глядя, как снова и снова вспыхивают молнии. Наконец гроза ушла дальше, раскаты грома ослабели и раздавались дальше к югу, как по прошествии некоторого времени, которое показалось ей бесконечным, голубая луна, названная в честь Риан, быстро промелькнула один раз, а затем снова появилась в просвете быстро несущихся облаков, и дождь прекратился.

Тогда она положила ребенка, завернув его как можно тщательнее, на сухой, к счастью, пол хижины, взяла дрова, растопку и кремень и зажгла костер на холме у хижины, чтобы вызвать жриц, и они пришли.

Ариана увидела, как белый парус появился у ближнего к ней берега острова, и смотрела, как одна лодочка заскользила к ней по уже спокойным водам озера, необъяснимо прекрасная и странная в голубом лунном свете, нечто грациозное и изящное в мире, из которого, как ей казалось, эти вещи исчезли навсегда.

Ее платье насквозь промокло, порвалось и покрылось грязными пятнами. Ночью никто не узнает в нем одежду богатых и знатных. Ариана набросила на лицо капюшон. Когда лодка почти достигла берега, она развернула младенца, с сожалением спрятала богатые ткани из замка и вынесла девочку к жрицам в какой-то тряпице, найденной в хижине.

Она отдала ребенка Аэлис жрице, которая стояла, высокая и мрачная, рядом с лодкой на берегу. Она говорила голосом дрожащим и заикающимся, с выговором крестьянки, она им сказала, что это ее собственный ребенок, а отец не разрешает ей оставить дочь, и она умоляет добрых служительниц милостивой Риан дать кров и охранять ее ребенка до конца дней. Тогда она тоже плакала, вспомнила Ариана.

Ее просьба не была такой уж редкостью. Остров Риан, остров богини в море пополнял ряды своих слуг, жрецов и жриц и таким способом тоже в течение многих лет. Две женщины не задали ей никаких вопросов, только спросили, здорова ли она. Ариана вспомнила, как в последний раз взяла ребенка в свои худые усталые руки и поцеловала на прощанье прямо в губы, как целовала ее мать. Она ответила жрицам, что с ней все будет в порядке.

Ей пришлось убеждать себя в этом, когда она смотрела, как плывет обратно по спокойной воде озера под одной из лун, под тонкими, высокими облаками и блеском появившихся звезд лодка, уносящая дочь Аэлис и Бертрана.

Аэлис ничего не сказала ей насчет имени. Ариана на том каменном берегу посмотрела вверх на голубой полумесяц и сказала жрицам, что девочку следует назвать, если они найдут ее достойной, в честь этой луны, а следовательно, в честь богини.

– Она выжила, – сказала Ариана де Карензу, двадцать три года спустя, сидя верхом на другом коне перед хижиной, где эта девочка и ее умерший брат были зачаты. Слезы высохли на ее щеках, пока она рассказывала эту историю. – Я наблюдала за ней все эти годы как могла и когда могла. Она осталась на острове, конечно; так всегда бывает. Она красивая, умная и храбрая, Бертран. Мне кажется, что она очень похожа на свою мать. Ее зовут Ринетта. Скоро она должна была стать верховной жрицей на острове Риан.

– Должна была? – Голос Бертрана звучал так тихо, что эти слова почти невозможно было расслышать. Он сжал перед собой руки и держал их так все время, пока она рассказывала. Блэз видел, что руки Бертрана дрожат.

– Я разговаривала с ней перед тем, как пришла к тебе. Я считала, что так будет правильно. Я рассказала ей, кто она такая и как попала на остров Риан, и объяснила заодно кое-что еще. Я сказала, что из-за того, кто она такая, она очень нужна не на острове, а в другом месте, в мире мужчин и женщин, но этот выбор должна сделать она сама, и что… я позабочусь о том, чтобы так и было.

– И что? – Бертран выглядит постаревшим, понял Блэз. Ему хотелось обнять друга, но он сдержался.

– Она ответила, что если то, о чем я ей рассказала, правда, то, очевидно, она сейчас действительно важнее для Арбонны среди замков, чем среди святилищ. Это ее собственные слова. Она очень сильная, Бертран. Она… действительно чудесная женщина. – На последних словах голос Арианы слегка дрогнул.

– Тогда я ее видел, – сказал герцог, и в его тоне звучало благоговейное удивление. – Наверное, я видел ее много раз и никогда не замечал сходства.

– Почему ты должен был заметить? Ты ведь его и не искал.

Бертран покачал головой:

– Для нее, наверное, было очень тяжело узнать об этом так внезапно. Это должно быть ужасно.

– Это может стать ужасным. Пока – нет, мне кажется, – ответила Ариана. – Я подозреваю, что она только отчасти понимает, что все это должно означать. Но она знает… – Ариана поколебалась и неожиданно повернулась к Блэзу: – Она знает, потому что я ей сказала, что, возможно, она очень скоро должна будет выйти замуж.

И теперь Блэз понял, почему она хотела, чтобы он остался.

Он посмотрел вверх в угасающем ясном свете и встретил взгляд черных глаз Арианы. Он внезапно вспомнил много разных вещей, но прежде всего один разговор в летнюю ночь в Тавернеле.

В конце концов именно Бертран посмотрел по очереди на каждого из них и первым встал с порога хижины на опушке леса.

– Я думаю, – сказал герцог, – что сейчас мне надо вернуться обратно.

– Мне поехать с тобой? – спросил Блэз.

Бертран покачал головой. Он криво усмехнулся, то была тень его прежней улыбки.

– Дорогу я знаю, – ответил он. – Хоть это не изменилось.

Но все остальное, кажется, изменилось, когда Блэз стоял и смотрел вслед герцогу. Ариана тоже повернулась в седле и смотрела на него. Только когда Бертран исчез из виду, скромная фигура в разорванной, окровавленной одежде воина, она снова повернулась к Блэзу. Она по-прежнему не делала попыток спешиться.

Он резко произнес:

– Была одна женщина, делившая со мной постель в день летнего солнцестояния в Тавернеле. Она сказала мне, что всю жизнь посвятит тому, чтобы изменить правила вступления в брак, существующие между мужчинами и женщинами в наши дни. – Он не знал почему, но эти слова были сказаны так, будто он хотел ударить Ариану.

Она и восприняла их как удар, и когда Блэз осознал это, гнев и обида слетели с него, словно унесенные ветром. Ариана очень тихо ответила:

– Здесь я ничего не смогу контролировать и не хочу пытаться. Я уже сейчас вижу то, что может случиться. И ты тоже, Блэз. Ты должен понимать, как это тяжело для меня. Конечно, должен. Даже после всего того, что произошло.

Собственно говоря, он действительно понимал. Кажется, он стал мудрее, чем был год назад. Он знал, какую правду сердца она протягивала ему, будто подношение, и он почувствовал не в первый раз смирение перед лицом ее честности. Эта женщина, внезапно подумал он, которая освободила его от Люсианны и от той горечи, которую он принес из Портеццы.

– Ариана, – хрипло произнес он, – именно в тебе причина того, что Арбонна никогда не должна погибнуть.

– Есть множество причин, – сказала она, но ее черные глаза на мгновение вспыхнули.

– А ты – их символ и душа. Ты королева Двора Любви.

– Я думала, ты считаешь это глупостью.

– Я многое здесь считал глупостью, а оно оказалось большей правдой, чем все, о чем я знал прежде. – Он замолчал, а затем, потому что сказать это было совершенно необходимо, прибавил твердо: – Ариана, твой муж – причина того, что мы сумели победить в этом сражении, что бы мы ни говорили об Уртэ, Бертране и Фальке де Саварике. И именно благодаря Тьерри мы сумели предотвратить истребление сдавшихся в плен людей.

– Мне кажется, я это знаю, – серьезно ответила она.

– Не могу тебе объяснить, как я его уважаю.

– И я, – прошептала она. – Я тебе это говорила в Тавернеле. Что ты хочешь этим сказать, Блэз?

Он заставил себя посмотреть ей прямо в глаза. Ее глаза были такими темными, такими глубокими, что мужчина мог утонуть в них.

– Что я все еще настолько мужчина Гораута – и думаю, всегда им буду, – что мне невыносимо трудно признаться в любви жене такого человека.

Она на мгновение опустила голову.

– Это я тоже знаю, – ответила она, снова поднимая на него взгляд. – Я также знаю, к моему сожалению, что мы такие, какие мы есть, и таковы времена, в которые мы родились, и те слова, что я сказала тебе в день летнего солнцестояния о свободе выбора, и есть в действительности единственная настоящая глупость из всего того, что каждый из нас говорил другому. Ты станешь королем Гоарута, Блэз, в мире, перевернутом вверх дном. Наследница Арбонны ждет в Талаире уже сейчас.

– И ты считаешь, я должен жениться на ней? Чтобы начать исправлять мир?

В первый раз к Ариане вернулась ее прежняя властность.

– Я говорила тебе, что ничего не могу здесь контролировать. В любом случае еще слишком рано. Но я действительно считаю, раз уж ты спросил, что любой мужчина, связавший свою жизнь с этой девушкой, получит благословение, превышающее все его заслуги до конца жизни. Даже ты, Блэз.

Он видел ее, конечно, дважды. Ринетта. Обменялся с ней жесткими, заносчивыми словами у озера весной, после того как убил шестерых коранов Мираваля. «Мы ждали тебя», – сказала она ему, владея собой не по годам, и он испугался этих слов. Вероятно, подумал он сейчас, они означали нечто отличное от того, что они оба поняли или о чем догадались в тот весенний день. Возможно, богиня поистине действует такими путями, которых мужчины и женщины понять не могут. Он внезапно вспомнил о красной стреле, которая убила Адемара. Он все еще не имел понятия – и старался сейчас не задерживаться на этой мысли, – как эта стрела упала прямо с ясного неба.

Он сказал, глядя на Ариану:

– Я тебя буду видеть? Ты не уйдешь из моей жизни?

Тут она улыбнулась. И официально ответила:

– Король Гораута всегда будет желанным гостем в Карензу.

Она возвращала их обоих на твердую землю. Ее дары всегда были щедрыми, и этот – не самый маленький из них. Он постарался ответить тем же тоном:

– А сеньор и госпожа Карензу – там, где буду я. Они немного помолчали. Ариана прикусила губу.

– Были и другие слова в ту ночь летнего солнцестояния. Песнь, спетая в таверне, где мы встретились. Интересно, ты помнишь ее конец?

Он покачал головой. Лиссет Везетская пела ту песню, вспомнил он, но слова забылись. Тогда Ариана улыбнулась нежно и печально, и в ней снова проявился намек на мирскую мудрость, которая всегда была ей присуща.

– Позволь мне вернуться назад одной, Блэз. Если не возражаешь. Не думаю, что мне доведется часто оставаться наедине с собой в ближайшее время.

Он кивнул головой. Что еще ему оставалось? Заключить ее в объятия в угасающем свете? Не в этом мире, подумал он. Утешение, страсть и мудрость. Их ему предложили и согласились принять то, что он мог дать в ответ, стоило ему лишь попросить. С переполненным сердцем Блэз смотрел, как Ариана медленно уезжает от него на закате по высокой траве. Он думал о ней, тринадцатилетней, с новорожденным младенцем на руках.

Этот младенец вырос и стал женщиной, на которой весь мир и его растущее понимание этого мира, возможно, вынудят его жениться. Быстро ничего не произойдет, не может произойти, может даже совсем ничего не произойти; в том мире, куда он сейчас вступил, так много уровней сложности. Она ждет в Талаире, сказала Ариана. Он позволил мыслям устремиться к этой встрече. Но только мыслям: Блэз еще долго оставался на том же месте, тихо сидел на пороге, пока солнце не закатилось на западе; и краски заката постепенно залили поля, и голые виноградники, и деревья, и легли мягко, словно позднее благословение, на эту маленькую хижину у леса.

Один раз Блэз оглянулся и посмотрел внутрь через открытую дверь, перед тем как уехать, и увидел, как этот приглушенный красный свет косыми лучами льется в западное окно и падает на маленькую, аккуратную кровать у стены. Он постоял там несколько мгновений неподвижно, а затем осторожно закрыл дверь, чтобы ветер и дождь не проникли сюда после всех этих лет.

В сумерках на востоке зажглись первые слабые звезды, пока он ехал назад к Талаиру. И так как было уже почти темно и он не задумывался о дороге – его мысли убегали вперед и далеко в прошлое, – то он проехал мимо женщины, тихо стоявшей рядом со своим конем в тени под вязами с дальней стороны арки.

Лиссет собиралась окликнуть его, но в тот момент, когда он появился и проехал мимо, она обнаружила, что голос не повинуется ей. Она не смогла произнести его имя. Она раньше видела, как мимо проехал герцог, а затем Ариана де Карензу, и продолжала прятаться под деревьями, скрывая в глубине души свои мысли, пока солнце не село и под высокой аркой не сгустились тени.

Ее мысли. Они не приносили никакого утешения. Человек, за которым она последовала, как последовала однажды в прошлом, был королем Гораута или станет им очень скоро. Он уже носит королевскую мантию. Она видела это с острова.

В тот момент когда появился Блэз, Лиссет думала, собственно говоря, о матери, об отце и о доме, о закате в окне своей комнатушки, утреннем свете, проникающем сквозь серо-зеленые листья олив, о воздухе, пропитанном запахом лежащего внизу моря.

Она всегда действовала под влиянием порыва, всегда ловила себя на том, что проявляла напористость именно тогда, когда считала, что сейчас совсем неподходящий момент ее проявлять. Ее мать без конца твердила ей, что эта черта когда-нибудь доведет ее до беды.

Возможно, именно из-за этих слов матери, из-за такого мучительно ясного воспоминания о доме, Лиссет промолчала, когда этот человек проехал мимо, удаляясь от нее, от арки, от зимних вязов и возвращаясь в мир, который его ждал. Она потеряла Блэза из виду в темноте там, где заканчивалась аллея вязов и тропа сворачивала на восток, к берегу озера.

Она осталась на месте, ей почему-то было очень трудно сдвинуться с места. Она еще некоторое время старалась удержать образ дома, а затем и он ее покинул. Простояв еще немного в темнеющих сумерках, Лиссет обнаружила, что ее мысли снова потекли в другом направлении, и тогда голос вернулся к ней, и – возможно, этому не стоило удивляться – вспомнились слова, которые ей необходимо было произнести в сумерках перед опустевшей тропинкой, по которой он от нее уехал:

Стол твой уставлен редчайшим вином,

Сладкими блюдами, спелыми фруктами,

Свечи горят – мы сидим за столом

В Фионварре.

Звезды сияют для нас с высоты,

Свет свой священный нам дарит луна,

И если не здесь, то моим будешь ты

В Фионварре.

Лиссет вздохнула. «Правда, нет никакого смысла задерживаться здесь, – сказала она себе. – Пора возвращаться назад». Однако она все еще ощущала это странное нежелание двигаться. Теперь, ночью, стало холодно, но вязы защищали от резких порывов ветра, и в темноте пугающие скульптуры пленников и рабов на арке исчезли из виду. Собственно говоря, там, где Лиссет стояла, держа притихшего коня под уздцы, было неожиданно спокойно.

Она простояла там довольно долго. Только намного позже она услышала, как по опушке леса у нее за спиной проскакал одинокий всадник, направляясь на юг. Тогда она в первый раз слегка испугалась, одна, в темноте. Села на коня и поехала назад, туда, где огни, кров и друзья, и то утешение, которое они все и каждый из них могли ей дать.

По пути, когда она выехала на берег озера и поехала вдоль воды к далекому замку, неся в себе потерю и любовь, вспоминая дом, пытаясь понять будущее, открывающееся перед ними всеми, Лиссет поймала себя на том, что думает о песне. На этот раз это была не старая колыбельная, происхождение которой давно позабыто, не мелодия Ансельма Каувасского, первого из всех трубадуров, и не песня графа Фолькета, Алайна, эна Бертрана и даже не погибших Реми и Аурелиана.

Эта мелодия и ее слова не принадлежали ни одному из них. Впервые в жизни, пока она ехала вдоль берега озера Дьерн в темноте, полной ветра и света звезд, направляясь к огням замка, родилась ее собственная песня.

* * *

Здесь, снаружи, стоял холод, но Ринетте было не по себе в замкнутом пространстве теплых, освещенных огнями помещений замка Талаир. Она спросила, где сад, и кто-то проводил ее туда. Затем, когда она вышла в огороженное стенами пространство, она спросила, нельзя ли ей остаться одной, и в этом ее тоже послушались. Все были исключительно услужливы, даже больше, чем она ожидала в отношении жрицы Риан высокого ранга.

Но она была больше, чем жрица, и меньше. Она оставила свою сову на острове. Собственно говоря, это был первый из всех очень трудных поступков.

«Это мой собственный замок», – думала Ринетта, бродя в сумерках среди голых и вечнозеленых деревьев и кустарников, среди трав и цветов, которые пышно расцветут с приходом весны. Один из ее замков. Сам Барбентайн был еще одним замком, и даже Мираваль был частью ее наследства, если пойти немного дальше.

Было холодно, но она не возражала против холода. С зимой она могла справиться. Она все еще носила одежды Риан под серым плащом. У нее было не так много времени, чтобы сменить наряд. Или понимание того, где ее место в этом мире. Когда она проснулась сегодня утром, она была жрицей Риан на священном острове, названной преемницей тамошней верховной жрицы, хотя и гадала со страхом, который чувствовали они все, переживут ли они эту зиму. Или им суждено взойти на костер во имя Гораута и бога, которому он якобы служил.

Затем сегодня началось сражение, были кричащие кони и люди и хаос в долине, а в конце, неожиданная среди беспомощного ужаса, победа, настолько полная, что разум и сердце едва могли ее воспринять. Она пошла в святилище, чтобы помочь верховной жрице провести древний священный обряд благодарственной службы.