Текст книги "Песнь для Арбонны"

Автор книги: Гай Гэвриел Кей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 37 страниц)

– Мне кажется, я понимаю, – сказал Блэз. В нем нарастал холодный гнев. – Ты рисковал, если бы он остался жив, не так ли? Поскольку ты предал его в комнате Люсианны, он мог продолжать болтать о том, что ты сам участвовал в той попытке убить меня две ночи назад. Ты не спасал меня, ты убил неудобного тебе человека.

Герцог остался невозмутимым.

– Я бы сказал, это веская причина, чтобы убить человека. Возможно тебе и самому надо позаботиться о том, чтобы не стать неудобным, а также самонадеянным.

Рюдель коротко хохотнул, потрясенный.

– Ты сошел с ума? Ты ему угрожаешь?

И снова Уртэ даже не взглянул на него. Тогда Блэз сказал очень медленно:

– Разве так уж важно, что я делаю? Я слышал, простой ошибки для тебя было достаточно, чтобы убивать. Музыкантов, которые пели не те мелодии, верных коранов, которые выполнили твои указания в неудачное время. – Он сделал паузу и в упор посмотрел на Уртэ. Он понимал, что не должен этого говорить, но в нем бушевала ярость, и ему уже стало все равно. – И еще был ребенок, который имел несчастье родиться не от того мужчины, и молодая жена, которая…

– Полагаю, этого достаточно, – перебил его Уртэ де Мираваль. Он больше не улыбался.

– Неужели? А что, если я так не считаю? Что, если я предпочту обратное? Стать действительно неудобным, как ты выразился? И сам разоблачу твое участие в заговоре против меня? И кое-что еще, пускай это случилось в далеком прошлом? – Блэз чувствовал, что у него начинают дрожать руки. – Если пожелаешь, я с удовольствием сражусь с тобой на поединке. Здесь мои секунданты, и здесь два корана Мираваля, которые уже ждут у шатра. Буду счастлив схватиться с тобой. Мне не нравятся люди, которые убивают младенцев, господин де Мираваль.

Выражение лица Уртэ де Мираваля стало задумчивым. Он снова был спокойным, только очень бледным.

– Тебе рассказал де Талаир?

– Он мне ничего не говорил. Я его ни о чем не спрашивал. Это не имеет никакого отношения к Бертрану.

Герцог снова улыбнулся. И улыбка его была опять неприятной.

– А, – пробормотал он, – тогда это Ариана, прошлым летом. Конечно, мне следовало догадаться. Я нежно люблю эту женщину, но в постели она распускает язык.

Блэз резко вздернул голову.

– Я только что сделал тебе предложение. Нужно ли повторять? Ты будешь драться со мной, мой господин?

Через секунду Уртэ де Мираваль покачал головой, казалось, к нему полностью вернулось самообладание, и теперь он от души забавлялся.

– Нет. Ты ранен, во-первых, и, во-вторых, ты сейчас для нас важен. Ты храбро сражался сегодня утром, северянин. Я могу уважать за это человека и уважаю. Смотри, женщины ждут тебя. Иди и заканчивай игру, а потом пусть займутся твоим ухом, коран. Я опасаюсь, что, когда смоют эту кровь, ты станешь похож на де Талаира.

Фактически это был резкий отказ, он разговаривал с ним, как знатный сеньор с многообещающим молодым бойцом, но Блэз, хотя он хорошо это понимал, не знал, как изменить положение. Валери сделал это за него.

– Один вопрос остается без ответа, господин мой, – тихо сказал герцогу кузен Бертрана. И Уртэ повернулся к нему, хотя не захотел повернуться к Рюделю. – Не стыд ли заставляет тебя держаться так прямо? Стыд, потому что ты ступил вместе с аримондцем на темную дорогу убийства, тогда как остальные, включая эна Бертрана, пытаются спасти Арбонну от гибели, которая, как мы знаем, ей грозит. Как далеко в настоящее ты готов нести прошлое независимо от того, убил ты ребенка или нет?

На мгновение Уртэ потерял дар речи, и в этот момент, ощутив спад собственной ярости и прилив удовлетворения, подобный прохладному дуновению ветра, Блэз вежливо кивнул и повернулся к нему спиной на глазах у всех зрителей. Он слышал, что друзья следуют за ним, когда он зашагал к павильону правительницы Арбонны и королевы Двора Любви, оставив герцога Мираваля стоять в одиночестве на траве с луком в руке рядом с телом его мертвого корана. Яркие лучи солнца освещали их обоих…

Канцлер Робан, скромно ожидающий у задней стены бело-золотого павильона графини, увидел, как сын Гальберта де Гарсенка повернулся спиной к Уртэ де Миравалю и направился к ним. Он поморщился. Он не слышал ни слова из того, что там говорилось, конечно, но сами их жесты выражали холодное противостояние.

Этим утром события развивались с поразительной быстротой и все устремлялись к одному и тому же завершению. Ему по-прежнему не нравилось происходящее – оно было слишком ярким, слишком дерзким для Робана, – но он вынужден был согласиться, что гораутец действовал с подлинным изяществом. В свете того что сейчас произошло, он уже не мог серьезно заявить, что сомневается в этом человеке. Он может потерпеть неудачу, они все могут потерпеть неудачу в этом деле, но Блэз де Гарсенк не оставил себе никакой возможности предать их, когда поднял над своим шатром знамя королей Гораута в это утро.

Робан сделал неприметный жест, и один из его людей, стоящих на расчищенном пространстве позади павильона, поспешно подскочил к нему. Он велел ему бежать за лекарем графини, а также за жрицами-целительницами.

Он увидел, как стоящий посреди поля Уртэ де Мираваль с опозданием повелительно взмахнул рукой, подозвал двух коранов и велел им унести тело аримондца. Робан большую часть жизни провел при дворе. Он хорошо знал, почему Уртэ произвел этот блестящий выстрел из лука с дальнего расстояния из-за шатра. Он не сомневался: герцог был уверен, что найдет Блэза уже мертвым, когда явился в комнату Делонги вместе с графиней позавчера ночью. Им не руководила какая-то особая ненависть к молодому корану – весьма вероятно, де Мираваль даже не знал, кто такой Блэз, – это был бы просто еще один удар, еще один глупый, мелочный, разрушительный удар в бесконечной войне Мираваля и Талаира. Бертран ценил гораутца и держал его возле себя; поэтому Уртэ де Миравалю было бы приятно видеть его мертвым, и в других основаниях он не нуждался. После этого аримондец был бы брошен на милость судьбы, как и случилось, а иметь дело с неудобной, возможно, опасной дамой из Портеццы пришлось бы графине. И Робану, конечно; трудные дела всегда доставались Робану.

Он смотрел, как приближается Блэз де Гарсенк, он шел с явным трудом. На некотором расстоянии позади него двое одетых в зеленое коранов Мираваля бежали по траве, повинуясь приказу своего господина. Робан был вдумчивым человеком, и ему уже давно казалось странным – и сейчас он опять удивился, – что ни один из ударов враждующих герцогов не был направлен друг против друга. Словно каким-то невысказанным, непризнанным образом они нуждались друг в друге, чтобы оживлять горькие воспоминания о тех давних годах, давать друг другу основание для продолжения жизни, каким бы необъяснимым это ни казалось.

Робану это представлялось смехотворным, безнадежно иррациональным, непонятным, как языческий ритуал, но одновременно было правдой и то, что однажды сказала графиня: практически невозможно вспомнить об одном из этих людей и не вспомнить тут же о другом. Они прочно связаны друг с другом, подумал Робан, смертью Аэлис де Мираваль. Робан поднял глаза и увидел Бертрана, непринужденно и свободно сидящего в кресле под золотистым навесом графини. Он широко улыбался, глядя на то, как Уртэ шагает впереди своих коранов, уносящих с поля тело аримондца.

Это никогда не прекращалось. И никогда не прекратится, пока оба они живы. И кто знает, каких людей – и какие страны – они затянут вместе с собой в черную сеть, оставшись навсегда в том времени, более двадцати лет назад, когда в Миравале умерла черноволосая женщина?

Человек, который только что заявил свои права на трон в Горауте, стоял сейчас перед правительницей. Робану показалось, что он выглядит не так, как прежде, даже делая скидку на то, что, когда канцлер видел его в прошлый раз, он лежал связанный и почти голый на постели женщины. Гораутец, несмотря на очевидную боль от ран – из его разрубленного уха капала кровь, – держался с достоинством, стоя перед двумя царственными дамами Арбонны и королем Валенсы. И он был не так молод, как думал сначала Робан. В выражении его лица в тот момент читался намек на печаль. Такого выражения не бывает у молодых людей.

Позади него стояли кузен Бертрана и сын Виталле Коррезе и еще третий коран в мундире замка Бауд. Они уже выглядят, как его свита, подумал канцлер. Или манеры самого гораутца создавали такое впечатление? Может ли само заявление о правах вызвать столь большие перемены? Может, решил Робан, если цель так высока. Часто люди бывают такими, какими их видят другие, не более и не менее, и никто на свете никогда не посмотрит на этого северного корана так, как раньше. Возможно, вдруг подумал он, этим объясняется его печаль.

Графиня поднялась, жестом приказав окружающим не вставать. Робан не видел ее лица, но знал, что она не улыбается. Только не сейчас, когда так много поставлено на карту. Она сказала своим звонким, ясным, далеко слышным голосом:

– Ты с честью выдержал испытание на этом поле, Блэз де Гарсенк, и завоевал благосклонность Риан и Коранноса. Мы призываем всех присутствующих стать свидетелями, что кровавая вражда между тобой и Кузманом ди Пераньо закончена и решена навсегда. – Она намеренно бросила взгляд туда, где над шатром развевалось на ветру знамя королей Гораута. – Что касается остальных вопросов, возникших сегодня утром, то нам о многом надо поговорить друг с другом в следующие дни, и мы не сомневаемся, что король Ватенсы пожелает предложить нам свой мудрый совет в этих делах. Скоро мы ими займемся. А сейчас мы предлагаем тебе заботу наших целителей в Барбентайне, – она быстро оглянулась на Робана, который кивнул, – и больше ничего не станем говорить, а лишь помолимся, чтобы святая Риан благословила тебя своей милостью.

Робан мрачно подумал, что сказано уже очень много. Графиня уже высказала свое мнение, когда встала, чтобы приветствовать гораутца после подъема его знамен, а теперь снова подтвердила его, и совершенно недвусмысленно. Канцлер бросил взгляд через плечо. Лекарь и жрицы прибыли; они быстро приближались, почти бегом. Но Робан знал, что оставалось сделать еще одну вещь, прежде чем Блэза де Гарсенка можно будет отдать их заботам и увести из-под взглядов публики. Это был театр, и он стоял на сцене.

Когда графиня снова села на свое место, встала Ариана, прекрасная в одеждах осеннего цвета. Восход и закат солнца, подумал канцлер, глядя на этих двух женщин, или, так как Ариана уже была не совсем молодой, может быть, больше подходят образы полудня и сумерек. Красота госпожи Карензу при ярком свете почти ослепляла. Его любовь, однако, была отдана старшей из женщин, красоте уходящего дня, и так будет до самой его смерти.

Теперь предстояло вручить розу. Собственно говоря, ему было слегка любопытно, как поступит гораутец. Робан услышал официальные слова Арианы, произнесенные в соответствии с символическими ритуалами Двора Любви. Он не был ни трубадуром, ни кораном, ни танцором или острословом, ни мужчиной того сорта, которые диктуют модные фасоны дамам при дворе. Несмотря на это, канцлер Робан любил свою страну с неиссякаемой страстью, с душевной пылкостью, и знал, что эти ритуалы, какими бы легковесными они ни казались, были тем, что отличает Арбонну и выделяет ее среди остального мира. И он тоже, обычно прозаичный, сухой, трезвый в коридорах замка, мечтал когда-то завоевать эту розу и подарить ее – разумеется – графине под приветственные крики толпы. Эта мечта уже некоторое время не посещала его, но она посещала его не так уж и давно.

– У нас в Арбонне свои традиции, – говорила Ариана. – Здесь, где богиня Риан является чем-то гораздо большим, чем просто Коринна, девственная дочь бога. У нашей богини много воплощений, она объединяет в себе и жизнь, и смерть. Вот почему, – продолжала она ясным, сильным голосом, оставшимся единственным звуком среди павильонов, – вот почему в конце смертельного поединка проводят церемонию в честь Риан и смертных женщин, которые все – ее дочери. Мы просим победителя, избранного богиней и богом, вручить розу. – Она сделала паузу. – Иногда в качестве высшего признания его заслуг мы предлагаем ему вручить три розы.

Она открыла поданный ей сундучок, и Робан увидел, что она действительно собралась полностью провести церемонию в это утро. Это делалось редко, но было очевидно, что Синь и Ариана решили выделить этот момент и этого человека, как только могли. Интересно, способен ли гораутский коран понять, как много взял на себя сегодня. И как долго проживет этот человек, но это, конечно, было связано с тем, как долго любой из них мог надеяться прожить в связи с надвигающейся войной, неотвратимой, как наступление зимы и весны.

– Белая символизирует верность, – сказала Ариана, поднимая сундучок вверх, чтобы все видели. По всем павильонам пронесся ропот предвкушения и удивления. Утро принесло людям больше, чем они могли себе представить. – Желтая – любовь, а красная – страсть. – Она улыбнулась. – Ты можешь подарить их, кому пожелаешь, мой господин де Гарсенк. Ты окажешь нам этим честь.

Блэз Гораутский, запачканный травой и кровью, поклонился Ариане и взял сундучок из ее длинных пальцев. Это была чистой воды церемония, как знал Робан, спектакль, предназначенный полностью для сидящих в других павильонах и стоящих в отведенных местах простолюдинов и для слов и музыки трубадуров и жонглеров, которые разнесут рассказ о нем по замкам и деревням далеко за пределами этого поля, когда закончится ярмарка. Он знал это, он много раз видел это раньше, но был тем не менее растроган. Блэз торжественно передал открытый сундучок сыну Виталле Коррезе и взял из него белую розу. Несколько мгновений смотрел на нее молча, потом повернулся к королеве.

– Верность я дарю той, которая ее больше всего заслужила, если мне позволено назвать женщину, которой нет с нами на этом поле. Могу я попросить тебя сберечь для нее цветок и положить его к ее ногам от моего имени, когда найдется время?

Ариана серьезно кивнула:

– Можешь, и я это сделаю. Куда мне ее отнести?

– Моей сестре, – ответил Блэз, и Робан был почти уверен, что в его голосе звучит непритворное чувство. – Розале де Саварик де Гарсенк, которая сохранила верность своему ребенку и своему представлению о Горауте. И скажи ей, если можешь, что я навсегда сохраню ей верность, пока жив.

Эта женщина все еще находится в замке, Робан это знал. Эта открытая местность не подходила для женщины, всего несколько дней назад пережившей роды. Герольд в этот момент выкрикивал ее имя, чтобы все его услышали. Уже ходили слухи, но это было первым официальным подтверждением того, кто та таинственная женщина в Барбентайне. Об этом будут долго говорить во всех шести странах, думал Робан, качая головой.

Блэз уже повернулся за красной розой. Казалось, он колебался, нахмурив брови, но затем Робан увидел, как он слегка улыбнулся, в первый раз после того, как подошел к ним. Держа розу на раскрытых ладонях, он прошел, прихрамывая, короткое расстояние вдоль ряда павильонов и остановился перед красиво украшенным, затейливо вырезанным креслом Люсианны Делонги, которая две ночи назад связала его веревками и колола кинжалом. Протянув обе руки вперед, он низко поклонился и подал ей красную розу страсти.

Следя за ним с откровенным любопытством, Робан увидел, как женщина побледнела, а ее отец, сидящий рядом, улыбнулся, а потом улыбка медленно сползла с его лица, когда он осознал последствия. Люсианна Делонги ничего не сказала; спокойствие оставило ее впервые на памяти канцлера. Повинуясь выработанному при дворе инстинкту, Робан повернулся и посмотрел на Ариану и увидел, какими тонкими стали ее губы, когда она наблюдала за ними. «Вот новый поворот, – подумал он. – Интересно, когда это случилось?»

– Я начинаю думать, – пробормотал Бертран де Талаир, заговорив в первый раз, – что мы все нашли больше, чем рассчитывали, в этом человеке. Возможно, я еще буду его бояться. Он только что полностью отомстил Борсиарду д'Андория.

Это правда, понял Робан. Роза страсти публично вручена замужней женщине, муж которой был изгнан с ярмарки за попытку убить Блэза. Все в павильонах и большинство простых людей теперь будут уверены, что понимают, за что. Не удивительно, что Массена Делонги перестал улыбаться. Повернувшись снова к павильону Портеццы, Робан успел увидеть, как гораутец сказал женщине одно слово, и увидел так ясно, что был почти уверен: это было слово «прощай». Месть, подумал он, возможно, не только мужу.

Герольд деловито выкрикнул имя Люсианны д'Андория, а Блэз вернулся за желтой розой.

Он взял ее двумя руками, как и предыдущие две, и повернулся к графине и королеве. Перевел взгляд с одной на другую, и потом сказал, спокойно, в тишине утреннего воздуха:

– Эту розу, если позволите, я пока сохраню. В моей стране Гораут мы говорим о любви наедине перед тем, как объявить о ней миру. – А затем, не успела еще ни одна из женщин ответить, без каких-либо драматических жестов он потерял сознание.

И это, мудро подумал канцлер Арбонны, настойчиво махая рукой целителям, вероятно, первое событие за все утро, не предназначенное для зрителей.

Надо заметить, что он ошибался.

– Ты можешь упасть в обморок, если это затянется слишком надолго и тебе захочется отсюда выбраться, – прошептал Рюдель, не шевеля губами, когда Блэз взял первую розу. – Доблестный победитель, до предела измученный. Им это понравится.

К концу, шагая назад от павильона Люсианны, Блэз решил, что это в самом деле тянется слишком долго. Он не ожидал увидеть подлинную боль в ее глазах. Гнев – да и, возможно, оскорбленную гордость, – но не эту внезапную боль.

После всего остального это заставило его почувствовать себя очень странно. Он не хотел действительно терять сознание, поэтому последовал совету Рюделя и позволил себе сделать вид, что падает в обморок, соскользнуть на траву и закрыть глаза. Он слышал над собой встревоженные голоса, голос графини, зовущий на помощь, голос Бертрана, ведущего лекаря через ряды павильона к тому месту, где Блэз лежал. Рюдель и Валери быстро соорудили носилки, чтобы унести его, и он слышал, как Ирнан со своим резким акцентом горца расчищал им путь, пока они несли его прочь, подальше от слишком яркого солнца и от глаз множества людей.

На полпути к замку Блэз действительно потерял сознание, но прежде ему в голову пришла мысль, совершенно неожиданно, по незащищенным теперь тропам сознания, что ребенок Розалы, Кадар, почти наверняка его собственный сын.

Большинство трубадуров громко, даже бурно выражали свой энтузиазм по поводу того, что только что случилось. Даже когда эн Блэз де Гарсенк упал на землю в обморок, это не уменьшило их восторгов. Реми, казалось, предпочел забыть о встрече с острием меча этого человека во время летнего солнцестояния. Он еще станет рассматривать эту встречу как начало возникновения кровных уз между ними двумя. Журдайн и Алайн уже обсуждали совместную встречу для работы сегодня днем, чтобы подготовить хотя бы одну песню к вечернему пиру в Барбентайне.

– Ты плохо выглядишь. Что случилось? – Аурелиан, конечно, он всегда все замечает даже среди такого бедлама.

Лиссет удалось выдавить для него слабую улыбку.

– Мне не слишком нравятся подобные вещи, как я только что обнаружила.

– Мне тоже, и я понял это уже давно. Теперь все кончено. Мы можем идти. – Он заколебался, задумчиво глядя на нее сверху. – С ним все будет в порядке, знаешь ли. Я видел, как пришли лекарь и жрицы.

– Я тоже видела. Уверена, что с ним все в порядке. – Она знала, что с его стороны эти слова служили выражением понимания, а ее короткий ответ был признанием. Но ей было все равно. Он отдал белую розу жене брата, а красную Люсианне Делонги, которая была так прекрасна, как рассказывал тогда Аурелиан. Но он сохранил желтую.

Аурелиан рядом с ней несколько секунд молчал. Она видела, как какие-то дети бегают по траве, изображая бой. Люди начинали покидать их павильон и все остальные, образуя бурлящую, лихорадочно возбужденную толпу. Таверны в Люссане скоро будут переполнены.

– А ты, дорогая? – в конце концов, спросил Аурелиан. – С тобой все будет в порядке?

– Не знаю, – искренне ответила она.

Глава 14

Сегодня полнолуние голубой луны, с опозданием вспоминает Ранальд, и она заливает странным светом деревья и скалы на горном перевале. Говорят, в ночи полнолуния Эскоран потусторонние создания могут перемещаться из своего мира в этот. В пастушеских сказках говорится, что многие из них обитают в горах: эфемерные существа размером с цветок; мохнатые чудовища с большими ступнями, которые могут схватить и сожрать неосторожного коня вместе с всадником, не оставить от них ничего, кроме костей; или духи, которые воруют младенцев из колыбелей у очага и уносят навсегда в ущелья и пещеры.

Ранальд снова пытается понять, почему ему так не нравится здесь находиться. Он любит охоту, а ночь его, уж конечно, не пугает, особенно в компании пятидесяти лучших людей короля. В каком-то смысле это просто более масштабная охота.

В другом, в более честном смысле, это совсем не охота.

Он смотрит налево и долгое мгновение не отрывает глаз от сурового профиля единственного человека, которому еще меньше, чем ему самому, нравится здесь находиться. Фальк де Саварик имел несчастье нанести один из редких визитов в Кортиль, когда пришло известие о бегстве его сестры, и король решил в тот же вечер ехать. Адемар ясно дал понять, что герцоги Саварик и Гарсенк не просто имеют возможность присоединиться к ним. Ожидалось, что так они и поступят. Смысл был ясен: в этом походе следовало доказать свою преданность.

В течение двух дней и одной ночи, на пороге второй ночи они не покидали седел, трижды меняли коней. Ранальд никогда еще не видел таким короля Адемара, таким напряженным, таким яростно сосредоточенным.

И это, возможно, больше всего его беспокоит, подумал он. То, что король так явно выведен из себя бегством Розалы вместе с ребенком, больше, чем он сам. Можно подумать, что она бежала от Адемара, а не от Ранальда. Это в каком-то смысле правда. Не то чтобы Ранальд питал иллюзии насчет прочности их с женой отношений, но Ранальд спрашивает себя почти с тоской: стала бы она так рисковать, в том числе и жизнью еще нерожденного ребенка, чтобы просто покинуть Гарсенк и его самого, если бы его отец и король не сыграли свою роль в этом деле? Большую роль, они оба, так как Гальберт грозил отнять ребенка, а Адемар угрожал… чем? Соблазнить жену самого могущественного герцога в королевстве? Изнасиловать ее, если она не согласится добровольно?

События доказывают, что она действительно не согласна. Она выбрала этот поразительный, наверняка пугающий ее побег в одиночестве в другую страну, не захотела доверить своему мужу право защитить ее от его отца и их короля. И как, думает он, выглядит при этом характер и воля Ранальда, герцога Гарсенка, при свете дня или при голубом сиянии луны? Ведь он и сейчас скачет, пусть и неохотно, через горный перевал навстречу бойне в Арбонне.

В конце концов все проходит так легко, как мог предсказать любой опытный солдат. Три арбоннских корана в сторожевой башне на южных склонах гор привыкли к приезжим с севера во время люссанской ярмарки и полностью полагаются на перемирие – на что имеют полное право, – которое всегда действует во время ярмарки.

Адемар остановил весь отряд в стороне от дороги и послал пять коранов вниз, к башне. Стражники вежливо встретили их, предложили кров, пищу и солому на ночь. Трое арбоннцев погибли, еще не закончив говорить. По приказу короля, когда по сигналу остальная часть отряда подъехала к башне, стражников обезглавили, кастрировали, а деревянные строения рядом с каменной башней подожгли.

После этого они скачут еще быстрее, чтобы обогнать сообщение, посланное огнем. Через короткое время они налетают на ближайшую деревушку Аубри, словно дикая охота из ночных кошмаров пастухов: пятьдесят завывающих мужчин верхом, с обнаженными мечами и горящими факелами. Они жгут и убивают без предупреждения, без объяснения причин, без промедления. Этот рейд во время перемирия – предупреждение, а предупреждение должно быть как можно более недвусмысленным.

Ранальд, понимая, что за ним наблюдают король и один из старейшин, который присутствует в качестве представителя его отца, старается убивать тех немногих крестьян, которые держат в руках хоть какое-то подобие оружия, выбегая из своих лачуг под вопли животных и маленьких детей. Его подташнивает. Он очень хороший боец, когда-то прославленный. Именно Ранальд первым научил Блэза, своего брата и преемника в славе, битве на мечах, и именно Ранальд де Гарсенк в тот год, когда ему исполнилось девятнадцать лет, получил звание первого рыцаря короля в Горауте от отца Адемара, Дуергара.

Вероятно, часто думал он, то время было самым лучшим в его жизни. Его уважали король и придворные за его искусство в бою, его окружало внимание женщин и высокого, и низкого ранга, его радовало собственное непринужденное, легко дающееся мастерство, и он был свободен – прежде всего свободен на короткое время от отца.

Затем его дядя, Эрейберт де Гарсенк, умер, и Ранальд стал герцогом, со всеми присущими этому титулу обязанностями и властью, и, что хуже всего, оказался слишком близко к часто оспариваемому трону. Новый первый рыцарь был избран с подобающими обрядами, а Ранальд вернулся в замок Гарсенк на юге, и его отец снова начал указывать ему, что надо делать. Это было более десяти лет назад. Все эти годы он в основном делал то, что говорил ему Гальберт. Интересно, если постараться, сможет ли он назвать хоть что-то, что доставляло ему истинное удовольствие в то время.

И уж конечно, не эта бойня и не ее значение во время перемирия. Ранальд де Гарсенк – человек не сентиментальный, и его не смутит война или даже идея о завоевании Арбонны. Но это пока еще не война. Это нечто ужасное и мстительное. Предполагается, что это его месть, он это понимает. С ним об этом не посоветовались; он только прискакал сюда по требованию короля, чтобы доставить послание, написанное кровью и огнем.

Недалеко от деревни стоит маленький храм богини Риан, самый северный храм в Арбонне, ближайший к Горауту. Поэтому они здесь. Тридцать или сорок обитателей Аубри, разбуженные среди ночи, убиты все вплоть до последнего ребенка. Как и стражники горящей башни, мужчины – в основном крестьяне и пастухи – обезглавлены, их половые органы отрублены. Адемар Гораутский точно знает, как дать понять, что он думает о мужчинах Арбонны, где правят женщины.

Потом они скачут к храму.

При свете полной Эскоран и только что поднявшегося месяца Видонны восьмерых жриц Риан этого маленького святилища вытаскивают из постелей и сжигают живьем. По приказу короля сначала их отдают солдатам. Адемар беспокойно мечется на коне взад и вперед, наблюдая за одной кучкой коранов с женщинами, потом за другой. Слышны громкие вопли и нарастающий рев пламени быстро разведенных из сухого осеннего хвороста костров. В какой-то момент, Адемар поворачивается к Рэнальду и смеется. Его светлые волосы кажутся красными от огня.

– Не желаешь ли женщину, господин де Гарсенк? Подарок от твоего короля, утешение после большой потери? – Он кричит, чтобы слышали остальные.

Ранальд, все еще с мечом в руке, хотя он теперь уже не нужен, отвечает:

– Только после вас, мой господин. Я последую вашему примеру в этом, как и во всем остальном.

Адемар запрокидывает голову и снова хохочет. На мгновение Ранальд пугается, что король действительно спешится и присоединится к коранам, окружившим женщин, но Адемар лишь снова хлещет коня и скачет туда, где посланный Гальбертом старейшина наблюдает за костром. Ранальд смотрит вслед королю, в душе у него пустота. Он понимает, что должен сделать. И знает, что не сделает этого. В смешанном свете огня и лун его взгляд ненадолго встречается со взглядом Фалька де Саварика. Они оба молча отводят глаза.

Он и прежде видел, как сжигают на кострах, и много раз костры жгли по его приказу на земле Гарсенков, следуя установленному отцом порядку – каждый год устраивать один такой спектакль, чтобы держать смердов и крестьян в должном повиновении. Он раз за разом равнодушно смотрел, подавая пример. Но он никогда не видел, как сжигают сразу восемь женщин. Количество не должно иметь значения, но, когда это начинается, то оказывается, что разница именно в нем.

Сквозь вопли и испуганный рев животных вокруг, Ранальд слышит, как назначенный его отцом старейшина произносит слова обряда обличения и официального проклятия Коранноса, а затем, возвысив голос, с искренним торжеством призывает дар бога – огонь – уничтожить ересь.

«Божья кара», так назвал Гальберт этот налет в тронном зале Кортиля, когда король вышел после совещания с верховным старейшиной и объявил, что они в ту же ночь отправятся в Арбонну.

Крики несутся из пламени до тех пор, пока тела женщин не становятся черными. Слышится сильный запах горящей плоти. Адемар решает, что пора уезжать. Сделав то, зачем он приехал, удовлетворив пока свою ярость, король Гораута ведет своих коранов назад к горному перевалу. Когда они проезжают мимо все еще дымящихся строений рядом с одинокой сторожевой башней, один коран запевает песню, и вскоре они все поют – песнь о победоносной битве Гораута, об избранных воинах Коранноса на его любимой земле.

Три стражника в башне, деревня пастухов и крестьян, восемь жриц, изнасилованных и сожженных. Кара божья.

Это начало.

Западный ветер относил дым в другую сторону, поэтому он мог видеть совершенно ясно с горной гряды на опушке леса, что именно происходило внизу. Он смотрел на бойню в деревне без всякого выражения, и ощутил смутившее его, но откровенное волнение в чреслах, когда увидел, как знакомые ему мужчины тащат женщин из храма, некоторые были уже голые, некоторые в ночных сорочках, которые быстро с них сорвали. Он находился очень близко, хотя его скрывали деревья. Он слышал не только крики, но и громкие шутки коранов. Он сразу же узнал короля, а мгновение спустя увидел своего господина, герцога де Гарсенка. Собственно говоря, именно к этим людям он спешил на север.

Его встревожило это сожжение, хотя само по себе этого было бы недостаточно, чтобы заставить его остановиться. Однако он остановился и сидел, молчаливый и внимательный, на своем коне над Аубри, пока кораны Гораута не закончили свои игры и свою работу и крики не смолкли. Он также не двинулся с места, хотя явно давно уже пора было спуститься вниз, когда увидел, как король широко взмахнул рукой и пятьдесят всадников снова вскочили на коней и поскакали на северо-восток, к перевалу.