Текст книги "Песнь для Арбонны"

Автор книги: Гай Гэвриел Кей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 37 страниц)

– Они могут также увести тебя от живых, – сказала жрица Беатриса, и в ее голосе Блэз услышал резкость, которая подсказала ему, что они с герцогом не впервые обсуждают этот вопрос. Эти люди давно знают друг друга, напомнил он себе. Бертран сжал губы.

– Мысль любящей сестры, – холодно произнес он. – Снова будем обсуждать семейные дела?

– Больше двадцати лет прошло, так что я бы назвала эту мысль зрелой, – ответила невозмутимо верховная жрица. – Скажи мне, господин, какой наследник правил бы твоими землями, если бы эта стрела тебя прикончила сегодня вечером? И если Адемар Гораутский решит двинуть армию на юг, как ты считаешь, ненависть между Миравалем и Талаиром сделает нас сильнее или слабее? Умоляю тебя, поделись с нами своими мыслями. Прошу прощения, – прибавила она с едким сарказмом, – что задаю вопросы о сегодняшнем мире, а не прошу исполнить нежные стихи двадцатилетней давности.

– Достаточно, – резко произнесла Синь де Барбентайн. – Прошу вас. Или вы оба заставите меня почувствовать, что я слишком долго живу на свете.

Ариана перевела разговор на другую тему.

– Более чем достаточно, – тихо произнесла она, потянувшись за своим вином. Она отпила глоток и не спеша поставила кубок. – Это надоевший, старый спор, а новые дела требуют нашего внимания. Прежде всего, наш бородатый друг. – Темные глаза испытывающе посмотрели на Блэза. – Это так? – спросила она напрямик. – Ты – друг?

Он был готов к этому вопросу.

– Я – коран-наемник на службе у герцога Талаирского, – ответил он. Правильный ответ, профессиональный.

– Этого недостаточно, – хладнокровно возразила Ариана. – Уже недостаточно. Твой отец заплатил четверть миллиона золотом, чтобы убить твоего нанимателя. Боюсь, тебе придется выбирать, стать чем-то большим. Или чем-то меньшим. Точно так же, как Рюдель Коррезе – не просто еще один убийца среди многих, его имя и происхождение создают необычные проблемы, то же можно сказать о твоем имени и происхождении. При данных обстоятельствах они создают еще больше проблем. Может начаться война. Ты не хуже нас понимаешь последствия того, что Гораут уступил земли по договору у Иерсенского моста. Сын Гальберта де Гарсенка не может оставаться в Арбонне в качестве обычного корана, как и Бертран не может притворяться просто еще одним трубадуром, который пьянствует и играет в кости в «Льенсенне». – Ее голос звучал ровно и точно, такой тон бывает у командующего на поле боя.

И то, что она сказала, было правдой. Он это понимал, и к нему снова вернулись прежний гнев и обида. Это снова случилось: куда бы он ни поехал в этом мире, один или в чьем-то обществе, тайно или открыто щеголяя своей репутацией в бою или на турнире, его отец всегда оказывался там вместе с ним или раньше него, запирая засовы и захлопывая двери, тенью, заслоняющей свет.

Блэз осознал, что его пальцы сжаты в кулаки. Он медленно заставил их разжаться. Сделал глубокий вдох и повернулся к герцогу.

– Я выполняю свои контракты, – сказал он. – Полагаю, вам это известно.

Блэз слегка пожал плечами.

– Конечно, но это теперь вряд ли имеет значение. Люди, даже короли и священнослужители бога, не тратят двести пятьдесят тысяч, чтобы избавиться от певца, песня которого поставила их в неловкое положение. Условия игры изменились, Блэз, она крупнее, чем ты и я и наши личные поступки. Ты теперь стал важным игроком, хочется тебе этого или нет.

Блэз упрямо покачал головой:

– Я – наемный коран. Заплати мне достаточно денег, и я буду служить тебе, во время войны или мира. Прогонишь меня, и я отправлюсь искать другую работу.

– Перестань твердить заученные слова, Блэз де Гарсенк. Тебе не идет притворяться, будто ты не понимаешь, что тебе говорят. – Беатриса, высокая и непримиримая, произнесла это таким тоном, словно выносила суровый приговор. – Ты – сын самого значительного человека в Горауте. Король – орудие в руках Гальберта, и мы все это знаем. Твоя семья, несмотря на внутренние распри, более могущественна, чем любая другая в вашей стране, тем более что все северные сеньоры из-за договора лишились своих владений. Ты будешь стоять перед нами, перед правительницей Арбонны и утверждать, что единственная разница между тобой и Лютом из Бауда в том, что ты лучше владеешь мечом? Неужели ты убегал от своего отца все эти годы потому, что не хотел противостоять ему?

– Не хотел противостоять? – повторил Блэз, от неожиданности впав в настоящую ярость. – Я провел всю жизнь в этом противостоянии дома, а потом вне его стен. Я ненавижу все, что представляет этот договор. Я покинул Гораут, чтобы не жить в стране, настолько лишенной гордости. Все здесь это знают. Что еще вы от меня хотите? Чтобы я в праведном гневе явился домой и объявил себя истинным королем Гораута?

И умолк, смущенный и испуганный наступившей тишиной. Напряженным, сосредоточенным, о многом говорящем выражением на лицах двух женщин и мужчины у дивана. Блэз с трудом сглотнул; у него стало сухо во рту. Он на секунду прикрыл глаза, слушая собственные последние слова, странным эхом звучащие под сводами его черепа. Снова открыв глаза, он медленно повернулся, с сильно бьющимся теперь сердцем, будто долго бежал, и посмотрел в сторону камина, туда, где стояла правительница Арбонны, маленькая и изящная, седовласая, все еще красивая, положив одну руку на спинку кресла в поисках опоры. Ее потрясающие глаза смотрели в его глаза, и она улыбалась, теперь она улыбалась, увидел он, с лучезарным, снисходительным одобрением матери к ребенку, сдавшему совершенно неожиданно экзамен, который считали выше его способностей.

Все молчали. В застывшей тишине этой комнаты в Тавернеле в ночь летнего солнцестояния, на повороте, на оси, в самом сердце года белая сова неожиданно взлетела, бесшумно спланировала на широких крыльях и уселась на плечо Блэза, словно знак благословения или бремени, тяжелого сверх всякой обычной меры.

Глава 8

Одетый в ярко-красную одежду, стражник провел Лиссет по ночным улицам и оставил, отвесив еще один безупречный поклон, у входа в «Льенсенну». Она постояла там несколько секунд в нерешительности, в ней боролись противоречивые чувства. Пока она сомневалась, хочется ли ей окунуться в веселье самой таверны или уйти в относительно интимную обстановку комнаты наверху, шум внутри стих, и из окна послышался тонкий, пронзительный голос, поющий заунывный гимн Риан.

Лиссет быстро свернула за угол, прошла по переулку позади таверны, открыла заднюю дверь и начала подниматься по лестнице. Ей не очень-то хотелось в тот момент слушать Эврарда Люссанского в его благочестивой ипостаси. На лестнице, а затем в коридоре она проходила мимо страстно обнявшихся парочек – большая часть комнат была сдана и пересдана давным-давно – и подошла к двери комнаты, всегда зарезервированной на эту неделю уже много лет.

Она постучала. Лиссет знала, что дверь не заперта, но два года назад она попала в неловкое положение, когда вошла, как оказалось, в самый неподходящий момент для находившихся там трех мужчин и одной женщины. Ее сложные отношения с Элиссой начались с этого момента.

Вместо ответа на стук она услышала задумчивый, ласкающий слух голос, поющий строки:

Я одинок и о любви грущу,

Что белый конь унес, оставив мне лишь слезы…

Она улыбнулась и открыла дверь. Аурелиан действительно в одиночестве сидел на одной из двух кроватей, привалившись спиной к стене, и перебирал струны лютни. Ворот его сорочки был распахнут, и он снял сапоги. Его длинные ноги высовывались далеко за пределы кровати. Он мрачно улыбнулся ей вместо приветствия и, продолжая петь, кивнул головой в сторону стола, на котором стояла откупоренная бутылка вина, а рядом с ней множество стаканов. На второй кровати Лиссет увидела разбросанную измятую одежду и рубашку в засохшей крови. Она налила себе вина, быстро выпила его залпом – ей это было необходимо; потом взяла бутылку и снова наполнила кубок Аурелиана. В комнате было только одно маленькое окошко. Она подошла к нему и посмотрела вниз. Оно выходило в переулок; внизу никого не было, но с улицы доносились какие-то звуки, и музыка Эврарда слышалась из зала на первом этаже.

Аурелиан продолжал свое тихое пение, теперь он пел другую песню на ту же тему:

Как одиноко мне и горько вспоминать

Минувших тех ночей мгновенья,

Когда любимая моя дарила мне

Всех благ земных превыше наслажденья…

– Мне никогда не нравились эти стихи, – сказал он, резко обрывая песню, – но нет никакого смысла даже пытаться разговаривать с Журдайном о том, что он написал, не так ли? Я и сам не знаю, почему продолжаю ее исполнять.

– Мелодия, – рассеянно ответила Лиссет, все еще глядя в окно. – Я тебе уже это говорила. Журдайну всегда лучше удавалась музыка, чем слова.

Аурелиан рассмеялся.

– Прекрасно. Ты ему и скажи об этом. – Он помолчал; она спиной чувствовала его пристальный взгляд. – Ты слишком задумчива для карнавальной ночи, моя дорогая. Ты ведь знаешь, что Валери выздоравливает?

– Что? – Она резко обернулась. – Я не… с ним все в порядке? Каким образом?

– Верховная жрица находилась сегодня в Тавернеле, не спрашивай у невежественного трубадура, почему. Дела сильных мира сего. Вероятно, Валери следует отдавать богине десятую часть того, что он зарабатывает у Бертрана, всю оставшуюся жизнь. Она сумела справиться с ядом, а сама рана была легкой. С ним все будет хорошо, сказали нам в храме. Поэтому большинство из нас вернулись сюда в прекрасном настроении. Разве ты не слышишь? Много тех, кого ты знаешь, празднуют внизу, почему бы тебе не спуститься к ним?

– А ты почему не с ними? – Они с Аурелианом очень хорошо знали друг друга.

Он потянулся за своим кубком.

– Теперь я уже не способен выдержать так много пирушек, как раньше, даже в ночь летнего солнцестояния. Я старею, Лиссет?

Лиссет скорчила ему рожицу.

– Не знаю, достопочтенный мудрец. Неужели стареешь? – Собственно говоря, Аурелиан был всего года на два или три старше нее, но он всегда был самым тихим из них и держался немного в стороне от крайностей разгульной жизни трубадуров.

– Где Реми? – спросила она, естественно продолжая предыдущую мысль. Бросила взгляд на соседнюю кровать, где царил беспорядок, потом снова посмотрела на Аурелиана.

Он выразительно поднял одну бровь.

– Глупый вопрос. Полагаю, это зависит от того, который сейчас час. Он назначил несколько свиданий.

– Как он?

– Уязвленная гордость. Ничего более, но и ее хватает. Вероятно, сегодня ночью он напьется и впадет в ярость. Нам всем лучше несколько дней вести себя осторожно.

Лиссет покачала головой:

– Только не мне. Он должен мне за шляпу и за блузку. Не говоря уже о моей собственной гордости. И я вовсе не собираюсь быть с ним любезной. Я собираюсь сказать ему, что он выглядел как надутый мальчишка, когда эн Бертран его отчитывал.

Аурелиан поморщился:

– Женщины Везета… как ты думаешь, в чем тут дело? Оливковое масло? Может быть, в нем есть некий яд, который делает вас всех такими свирепыми?

Из помещения внизу доносился занудный усталый голос Эврарда, все еще прославляющий Риан. Внезапно Лиссет и сама ощутила усталость, слабо улыбнулась, отставила свой стакан, села рядом с Аурелианом на кровать и прислонилась к его плечу. Он покорно подвинулся и обхватил ее за плечи длинной рукой.

– Я не чувствую себя такой уж свирепой, – сказала она. – Это была трудная ночь. – Он сжал ее плечо. – Мне не понравился этот аримондец, – через несколько секунд прибавила она.

– И северянин тоже, я это видел. Но не думай о них. Это не имеет к нам никакого отношения. Думай о своих песнях. Алайн внизу, между прочим, счастлив, как ворон на пшеничном поле. Они все об этом говорят даже после всего остального.

– Правда? О, здорово. Я так рада за Алайна.

– Радуйся за его жонглерку, Лиссет. И не подписывай завтра никаких контрактов, не поговорив сначала со мной. Ты теперь стоишь гораздо больше, чем стоила сегодня днем, поверь.

– Тогда почему бы тебе не предложить мне работу? – Старая шутка, хотя его слова ее очень взволновали. Однако произошло слишком много событий, и она не могла вызвать в себе ни одного ясного чувства даже ради такого случая.

Что характерно, он предпочел принять ее всерьез.

– Если я напишу женскую песню, как Алайн, будь уверена, она будет твоей. Что касается остального, то я не гордый, моя дорогая. Я все еще пою свои собственные произведения. Я начинал на дорогах жонглером, и закончу жонглером, как мне кажется.

Она сжала его коленку:

– Я говорила не всерьез, Аурелиан. – Аурелиан, один из первоклассных трубадуров, был, наверное, самым лучшим из жонглеров, за исключением, может быть, Рамира, личного жонглера Бертрана, который уже старел и бродил по дорогам гораздо реже, чем прежде.

Вежливые рукоплескания донеслись снизу. Новый певец начал настраивать свой инструмент. Аурелиан и Лиссет обменялись хитрыми взглядами облегчения, а затем одновременно тихо рассмеялись. Она подняла голову и поцеловала его в щеку.

– Сколько уже лет подряд? – спросила Лиссет, очень хорошо зная ответ.

– Мы вместе на карнавале? Я огорчен и возмущен тем, что ты даже не можешь этого запомнить, тогда как в моем сердце эти ночи запечатлелись навечно. Уже четыре года, дорогая моя. Не превращается ли это у нас в традицию?

– А ты бы хотел, чтобы это стало традицией? – спросила она. Его рука переместилась выше, поглаживая ее затылок. Прикосновения длинных пальцев были нежными и возбуждающими.

– Я бы хотел знать тебя и быть твоим другом до конца моей жизни, – тихо ответил Аурелиан. Его черноволосая голова склонилась к лицу Лиссет, и они поцеловались.

Ощущая физическое освобождение и подлинное утешение, а в эту ночь ей необходимо было именно это, Лиссет соскользнула вниз на кровати, запустила пальцы в его черные, густые волосы и притянула его к себе. Они занимались любовью, как и в прошлые разы в такую ночь, нежно и иногда со смехом и пониманием, что вместе создают тихий уголок среди окружающего их неистовства, а снизу доносилась музыка, и летние звезды кружились вокруг оси года.

Некоторое время спустя, когда ее голова покоилась на его груди, а его рука снова обнимала ее, они вдвоем слушали голос, поющий одну из самых старых мелодий, самую нежную песню Ансельма де Кауваса. В «Льенсенне» кто-нибудь всегда исполнял ее в канун летнего солнцестояния.

Когда весь мир в ночи и мрак грядет,

Сияет свет там, где она живет…

Тихо, не вполне понимая, зачем она задает этот вопрос, Лиссет спросила:

– Аурелиан, что тебе известно о Люсианне Делонги?

– Достаточно, чтобы избегать ее. Теперь ее зовут Люсианна д'Андория, так как она снова вышла замуж, но никто из родных ее мужа никогда не назовет ее этим именем. Не рискнул бы поставить хоть сколько-нибудь приличную сумму на долгую жизнь или на семейное счастье Борсиарда д'Андория.

– Тогда почему он на ней женился? Он могущественный человек, не так ли? Зачем ему приглашать семейство Делонги в Андорию?

Аурелиан тихо рассмеялся:

– Почему мужчины и женщины совершают поступки абсолютно неразумные? Почему учения метафизиков из университета не руководят всеми нашими поступками? Не назвать ли нам это влиянием Риан на сердца и души? В чем причина того, что мы любим музыку больше риторики?

Не это ей хотелось узнать.

– Она красива, Аурелиан?

– Я видел ее всего один раз издалека.

– И что?

– Реми мог бы лучше описать ее.

– Реми нет, он лежит в чьей-нибудь постели или напивается. Ты мне расскажи.

– Он прекрасна, как обсидиан на только что выпавшем снегу, – медленно произнес Аурелиан. – Она сверкает, как бриллиант при свечах. Она таит в себе огонь, как рубин или изумруд. С каким еще драгоценным камнем я могу ее сравнить? Она манит обещанием опасности и темного забвения, в ней тот же вызов, что в войне или в горах, и мне кажется, она так же жестока, как они.

Лиссет с трудом удалось сглотнуть.

– Ты говоришь, как Реми, когда выпьет слишком много вина, – наконец сказала она, пытаясь придать голосу иронию. Она никогда раньше не слышала, чтобы Аурелиан так говорил. – И все это издалека?

– С дальнего конца стола в Фаэнне, – хладнокровно согласился он. – Я бы никогда не посмел подойти ближе, но и это было достаточно близко. Эта женщина не может принадлежать никому. Если бы я не боялся показаться богохульником, то сказал бы, что в ней скрыта темная сторона богини. Она разрушает того, кто предъявит на нее права.

– Но все же такие находятся.

– Во всех нас есть тьма и желания, которые мы при дневном свете предпочитаем отрицать. – Он поколебался. – Иногда она мне снится.

Лиссет молчала, ее снова охватила тревога, теперь она уже жалела о своих расспросах. Кажется, прежнее смятение вернулось во всем своем диссонансе. Они лежали рядом, слушали доносящуюся снизу музыку, и в конце концов музыка завладела ею, как случалось почти всегда. До того как она закончилась, они оба уже спали. Но, лежа в объятиях Аурелиана, она видела во сне стрелы и слышала смех Рюделя Коррезе в саду.

Утром она проснулась от солнечного света, льющегося в окно, и обнаружила, что Аурелиан исчез. На другой кровати, раскинувшись поперек нее, мокрый, в сапогах и полностью одетый, храпел Реми Оррецкий. Лиссет поколебалась всего мгновение, затем, горячо и искренне возблагодарив и Риан, и Коранноса, подняла лохань с водой, которую заботливо приготовил для нее Аурелиан перед уходом, и вылила на спящего русоволосого трубадура, который был ее первым любовником. Потом ринулась к двери и сбежала вниз по лестнице, оставив за спиной его яростные вопли, разбудившие всех, кто еще спал в «Льенсенне» ясным днем летнего солнцестояния.

После этого она почувствовала себя гораздо лучше.

Каждые два-три года, если не было войны или чумы, Гибор Четвертый, правитель Арбонны, имел обычай проводить ночь накануне летнего солнцестояния на карнавале в Тавернеле, отдавая дань богине и для того, чтобы еще раз подтвердить своему народу на юге, что он всегда выполняет свой долг перед ними и понимает важность моря для Арбонны. Когда-то, в молодости, он даже принял участие в соревнованиях на лодках на реке, собрал три венка, пропустил четвертый и свалился в реку, но вынырнул со своим обычным громким, добродушным хохотом, за который в том числе его так любил его народ.

В такие ночи, вспоминала Синь де Барбентайн, лежа в одной из комнат в храме Риан, где горел небольшой очаг, чтобы прогнать прохладу, которая теперь плохо на нее действовала даже летом, ее ничуть не волновала древняя примета Тавернеля: спать одной в канун летнего солнцестояния – значит накликать неудачу. Она спала со своим мужем, и разнузданные крики под окнами, казалось, вплетались в волшебную ткань ночи.

Но сегодня она осталась одна, и ей было страшно. Не за себя; Риан призовет ее к себе, когда сочтет нужным, и это случится уже скоро. Она боялась за страну, боялась стремительного нарастания событий вокруг них.

Сегодня открылись новые обстоятельства, и, лежа без сна, глядя на мелькающие тени, которые отбрасывали огонь и пламя свечей на стены комнаты, правительница Арбонны снова пыталась справиться с этими новыми обстоятельствами. Гораут собирается напасть на юг. Больше уже нельзя отрицать эту истину. Канцлер Робан прямо предсказал это в тот самый день, когда весть об Иерсенском договоре донеслась до Барбентайна. А теперь эта намеренно непомерная плата за смерть Бертрана де Талаира. Он действительно мог погибнуть сегодня, думала Синь, подавляя дрожь. Если бы облака не появились в тот момент или если бы Беатрисы не оказалось в Тавернеле, а бородатый коран Блэз, не узнал стрелу и убийцу и поэтому не догадался о наконечнике, смазанном сивареном, Бертран легко мог умереть, оставив Талаир без законного наследника и лишив Арбонну человека, в котором она отчаянно нуждалась.

И тот же гораутский коран Блэз сам по себе был проблемой. В пятидесятый, в сотый раз Синь пыталась взвесить риск и преимущества той игры, которую сообща затеяли Беатриса и Бертран, стараясь привлечь на свою сторону младшего сына Гальберта де Гарсенка. Робан не захотел в этом участвовать, он мрачно шагал по периметру зала совета, когда в первый раз заговорили об этом. Она не могла его винить; Беатриса и Бертран, почти во всем такие разные, одинаково были уверены в собственной правоте и питали склонность к риску, которая иногда могла вызвать тревогу.

К тому же Блэз де Гарсенк оказался совсем не тем человеком, которого она ожидала увидеть. Говорили об ожесточенном наемнике, завоевавшем свою репутацию на турнирах и в войнах шести стран за много лет. По словам Робана, она сама награждала этого человека лавровым венком на осенней ярмарке шесть лет назад; она этого не помнила. Трудно теперь запомнить всех этих юношей. Казалось, они оставались такими же молодыми, тогда как она все это время старела.

Этот человек не был тем суровым северным воином, которого она ожидала увидеть. Да, в нем живет гнев, как легко заметить, но он умен, и она решила, что в нем сильнее всего чувствуется горечь. Его явно обидели в Портецце, перед тем как он приехал сюда; об этом тоже ходили слухи. Вероятно, это правда. Ну, он не первый молодой человек, чье сердце осталось лежать на ковре у дверей спальни Люсианны Делонги, и не будет последним.

Синь потерла ноющие пальцы одной руки о другую под одеялом в темноте; в последние дни она все время мерзла. В свое время все молодые люди точно также влюблялись в нее. Но она знала, как с этим справиться. Как отказать им в той милости, в которой необходимо было отказать, не уязвив их гордости и даже еще сильнее привязав к себе и таким образом, что еще важнее, к Гибору и к Арбонне. В ритуалах куртуазной любви необходимы искусство и цель. Она знала: именно она определяет и формирует и эту цель, и это искусство.

Тридцать лет назад она могла бы пустить в ход свое искусство, чтобы привязать к себе этого гораутского корана. Но не теперь; это инструменты и ухищрения молодых женщин и, насколько она могла судить – а ее суждения в этих вопросах оставалось верными, – не для такого мужчины. Так скоро после того, как его отвергла Люсианна Делонги, Блэз Гораутский не ступит на эту тропу, поддавшись соблазну или уговорам женщины.

Зато гнев и ненависть оставались чувствами, которые они с легкостью могли вызвать в нем. Эти чувства никогда не давались ей легко, ни в далекие времена молодости, ни сейчас, когда ушел Гибор и мир стал печальным и пустым. Ей совсем не нравилось разжигать ненависть сына к отцу ради достижения собственных целей, какими бы высокими ни были эти цели.

И тем не менее. И тем не менее этот человек сам произнес эти слова, никто из них его не подталкивал и не побуждал к этому: «Что еще вы от меня хотите? Чтобы я в праведном гневе явился домой и объявил себя истинным королем Гораута?»

Он не хотел этого говорить, он даже не знал, что может так сказать, но горечь Иерсенского договора была так свежа, и он только что узнал о планах своего отца. Большая часть значимого мира знала, что младший сын Гальберта де Гарсенка покинул Гораут, осудив договор, составленный его отцом.

Это возможно. Действительно существует слабая возможность найти здесь трещину, чтобы расширить владения Арбонны на север, до гор Гораута. Но Синь чувствовала себя старой и уставшей. Ей хотелось уснуть. Ей не хотелось заниматься вопросами войны. Ей хотелось музыки и того, что может дать тепло летнего солнца, от которого зреет виноград. Ей хотелось нежного тепла воспоминаний.

Раздался очень тихий стук в дверь. Только один человек мог постучаться к ней так поздно.

– Входи, – крикнула она. Еще горели огонь в камине и одна свечка. При их мерцающем свете она увидела, как ее последний оставшийся в живых ребенок, ее дочь, открыла и закрыла за собой дверь и вошла в комнату в светлом ночном халате, уверенной походкой, не вяжущейся с ее слепотой. Белая сова взлетела и села на один из столбиков кровати.

Синь вспомнила, как в первый раз увидела Беатрису после того, как глаза дочери были принесены в жертву. Этого ей не хотелось вспоминать. Даже зная древние священные обряды и обретенную ею силу, матери трудно было видеть дочь изувеченной.

Беатриса остановилась возле кровати.

– Я тебя разбудила?

– Нет. Я слишком много думаю, чтобы уснуть.

– И я. Слишком много мыслей в ночь Риан. – Дочь поколебалась. – Мне найдется место или я тебе помешаю? Мне сегодня ночью тревожно и страшно.

Синь улыбнулась.

– Дитя, тебе всегда найдется место рядом со мной. – Она откинула одеяла, и дочь легла рядом с ней. Синь подняла руку и обняла ее и стала поглаживать седеющие волосы, вспоминая, какими мягкими они были, какими черными и блестящими, когда Беатриса была маленькой. Тогда у нее было два брата, и сестра, и отец. «Нас осталось только двое, – подумала Синь, напевая мелодию, которую она почти уже забыла. – Только двое».

Возвращаясь из часовни бога в городской дворец Бертрана, Блэз предпринимал решительные попытки выбросить из головы надоедливые мысли. Будет еще время утром и в следующие дни подумать, постараться справиться с откровениями этой ночи и оценить те невероятные, ненадежные пути, которые, кажется, открываются перед ним. Сейчас уже очень поздно, и он смертельно устал.

Улицы были пустынными; ему попадались только случайные парочки или небольшие компании подмастерьев в мятых масках и с вином. Обе луны стояли на западе, а облака исчезли, унесенные бризом. Но до рассвета еще оставалось время даже в эту самую короткую ночь года. Звезды ярко сияли над головой. В Горауте их считают огнями бога, здесь – огнями Риан. Блэз впервые спросил себя, какое это имеет значение в конечном счете. Они все равно будут там, такие же далекие, холодные и яркие, с каким бы божеством ни связывали их люди. Говорят, есть земли, сказочные и таинственные, далеко на юге, за пустынями и морями, где поклоняются совсем другим богам и богиням. Неужели и там сияют те же звезды и так же ярко?

Блэз покачал головой. Это мысли поздней ночи и мысли бесполезные. Он был готов упасть на кровать и проспать много часов. Собственно говоря, он мог бы упасть прямо здесь, на улице, подобно тем, кого он видел лежащими в дверных нишах. Большинство из этих фигур лежало не в одиночестве, и он мог догадаться, что предшествовало их сну.

Ранее он подошел к самому большому из храмов Риан и впервые вошел в один из них. Он хотел увидеть Валери до конца ночи. Его пропустили беспрепятственно; он предполагал, что должен будет принести в жертву кровь или что-то вроде этого, но ничего подобного не случилось. Валери спал. Блэзу разрешили постоять в дверях освещенной свечами комнаты и взглянуть на него. Блэз увидел, что плечо корана тщательно перевязано; что касается остальных подробностей исцеления, которое здесь произошло, он не мог о них судить или даже понять. Его прежний опыт утверждал, что сиварен убивает всегда.

Выходя из храма, он увидел группу людей, и мужчин, и женщин, собравшихся в самой просторной части храма под высоким куполом. Жрица в белых одеждах руководила службой. Блэз не стал задерживаться. Оттуда он пошел в ближайшее святилище Коранноса, совершил ритуальное омовение рук у входа, произнес положенные молитвы и преклонил колени перед фризом в маленькой голой часовне коранов с каменными стенами. Он был там один впервые за долгое время и попытался дать глубокой, окутавшей его тишине увлечь себя к богу, к присущей ему ясности.

Но у него это не получилось, в эту ночь не получилось. Даже в часовне его мысли продолжали возвращаться назад, описав круг, подобно охотничьему соколу над полем, где он заметил зайца, к комнате во дворце Карензу, где он сказал то, что сказал. Он говорил не всерьез, совершенно не всерьез; его слова должны были дать им всем понять, насколько он в действительности беспомощен, что бы он ни чувствовал по поводу того, что совершили его отец и король Адемар в Горауте. Но они услышали совсем не то, и в последовавшей за его вспышкой тишине, когда белая птица взлетела и уселась к нему на плечо, Блэз ощутил стук собственного сердца, похожий на стук кулака в двери судьбы.

Сейчас он снова это чувствовал, шагая домой по лабиринту затихших улиц, и пытался прогнать прочь эти мысли.

Юный Серло дежурил под лампами, горящими у входа во дворец герцога. Он кивнул Блэзу из-за железных ворот, посмотрел вдоль улицы налево, направо и пошел открывать. Ворота не были заперты – одна из здешних традиций дня летнего солнцестояния, – но после покушения на убийство присутствие стражника у ворот выглядело уместным. Кораны Бертрана, которыми руководил Валери де Талаир, были очень опытными; их ничему не нужно было обучать, и Блэз даже кое-чему мог сам научиться. Непрерывные стычки с коранами Мираваля имели к этому непосредственное отношение. Давно тлеющая вражда между соседними замками сформировала свои собственные правила конфликта, совсем не похожие на правила столкновения армий.

– Я заглянул к Валери, – сказал Блэз, входя. – Он спит спокойно.

Серло кивнул.

– Сам я усну спокойно, когда мы узнаем, кто пустил эту стрелу, – сказал он. – Надеюсь лишь, что богиня и бог приговорили тех, кто использует сиварен, к вечным мучениям.

– На войне мне доводилось видеть вещи и похуже, – тихо ответил Блэз. У него мелькнула еще одна мысль, но он слишком устал, чтобы правильно ее сформулировать. – Спокойной ночи.

– Спокойной ночи.

Он услышал, как за ним закрылись ворота. Блэз чувствовал бы себя лучше, если бы в замке повернулся ключ; у него было собственное мнение насчет традиций Арбонны. С другой стороны, зная то, что он знал о Бертране де Талаире, крайне мала вероятность, что герцог сегодня ночует во дворце. Блэз покачал головой. Он пересек двор, вошел в замок, поднялся по лестнице, потом прошел по коридору к маленькой комнате, право на которую давал ему его статус командира наемников. Немалое преимущество; большинство коранов спали в общих спальнях или в большом зале Талаира, и старшинство позволяло всего лишь занять место поближе к очагу зимой или к окну в летний зной.

Он открыл свою дверь, чуть не падая от усталости. И в то же мгновение уловил аромат духов, еще до того как увидел женщину, сидящую на кровати.

– Возможно, ты помнишь, – произнесла Ариана де Карензу, – что нам надо обсудить много вопросов, тебе и мне. А мы рассмотрели только общественные дела.

– Как ты прошла мимо охраны? – спросил Блэз. Его сердце снова учащенно забилось. Он больше не ощущал усталости. Странно, как быстро она исчезла.

– Я не шла мимо. Есть и другие входы в этот дворец. И в мой тоже, если уж об этом зашла речь.

– Бертран знает, что ты здесь?

– Надеюсь, что нет. Сомневаюсь. Я думаю, он сам ушел из дома. Это же день летнего солнцестояния, Блэз, а мы находимся в Тавернеле. – Он знал, что это означает; певица сказала ему как раз перед тем, как солдаты этой женщины пришли и увели его.