Текст книги "Белая западинка. Судьба степного орла"

Автор книги: Гавриил Колесников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

СИЛЬНЕЕ БУРИ

Любовь к необычному в природе, привитая в детстве умным школьным учителем, осталась со мной навсегда. И в зрелые годы я не устаю радоваться встречам с заповедными уголками, созданными самой природой или добрыми людьми, жившими задолго до нас. А сколько таких заповедных уголков рядом с нами, сколько их создано или создаётся на наших глазах! Одним из рукотворных чудес Природы, несомненно, стали леса и лесные полосы, выращенные в степи нашими отцами и дедами.

В донской степи остатки старых лесов – не такая уж редкость. Только степь беспредельно велика, поэтому встречаемся мы с лесными островками нечасто.. Очень любил эти островки наш Пал Палыч. Иногда мы отправлялись с ним в дальнюю даль, чтобы побывать в гостях у знакомой рощи, спасшейся от всевидящего людского глаза в какой‑нибудь прохладной ложбине. И каких только тайн не открывали нам лесные острова!..

– Тук–тук–тук–тук…

– Дятел работает, – негромко, чтобы не спугнуть птицу, говорил Пал Палыч.

Мы внимательно оглядывали деревья и примечали красную шапочку белогрудой и чернокрылой птицы. Прилежный лесной работник, уцепившись острыми когтями за кору дерева и опершись на сильный короткий хвост, долбил и долбил клювом–долотом, добираясь до вредных короедов и древоточцев.

Однажды мы набрали в таком лесном острове целую корзинку грибов. И каких – толстопузых боровиков в желтовато–коричневых шляпках, коренных жителей настоящих лесов.

А весенними вечерами, когда в небе разгоралась малиновая зорька, нас провожали домой распевшиеся соловьи…

Эти стародавние лесные островки, наверное, и натолкнули людей на мысль о выращивании в степи новых, рукотворных лесов. Давно и настойчиво русские учёные пытаются восстановить в степи, особенно по берегам высыхающих рек, загубленные леса. Но только в наше время удалось это сделать с успехом. Лес в степи нынче повсюду. И такие исконные лесные животные, как лось и кабан, теперь уже не редкость в травянистых степных местах. Подросли и для них убежища и кормовые угодья!

Наша школа постоянно шефствовала над красивым молодым лесом, который разросся недалеко от хутора, на Маныче. И здесь я ещё раз хочу помянуть добрым словом Александра Васильевича Зеленцова – влюблённого в степной лес, верного друга нашей школы. Очень скромный он был человек. Уже потом, от других людей, я узнал, что Александр Васильевич ещё в довоенные годы, комсомольцем, зачинал лес на Маныче. И потом всю жизнь ухаживал за ним, старался сохранить каждое дерево. Заботами и верой таких людей, как Александр Васильевич, и растут по нашим местам рукотворные леса, украшают степь, спасают её от многих бед…

Наверное, нет ничего красивее и наряднее русского октябрьского леса. В осенней нашей дубраве мы бывали часто и подолгу, и не гостями, а работниками. Здесь мы каждый год праздновали День птиц. Здесь под защитой леса вырос добрый плодовый сад. Мы были первыми помощниками лесников на сборе вишен, яблок и груш. Наступал день, когда Александр Васильевич приходил в школу и говорил:

– Пора, ребята! Время собирать семена.

Бродить по осенним лесным тропинкам и собирать созревшие семена деревьев – одно удовольствие… Мне почему‑то особенно запомнилось падение спелых желудей со старых дубов. Где‑то высоковысоко начинается грустное шуршание пробивающегося сквозь жёсткую листву жёлудя. Мягко ударяется он о влажную землю, будто ставит точку в своей жизни.

Для нас жёлуди – самая драгоценная добыча. Дубы прочно и на века укоренились на донской земле. И таким же вечным и надёж–ным станет их потомство, если вырастить его из местных желудей. Привозные не годятся: выращенные из них молодые дубки редко выживают, сохнут…

На опушках пионерскими кострами пылает листва абрикосовых деревьев. Дубы делаются коричневыми. Клёны – ярко–жёлтыми. Круглые листья скумпии рдеют, как спелые яблоки, а маленькие листочки лоха серебрятся, будто их до времени снегом запорошило.

Теперь полям не так страшны чёрные бури, на их пути стеной встали лесные полосы. А если ветер прорвётся через один зелёный заслон, он все равно запутается в ветвях другого, потому что лес в степи растёт теперь везде. И семена мы собирали для того, чтобы вырастить из них новые лесные полосы там, где их пока мало.

К вечеру с добычей мы собирались на лесном кордоне. Семена принимал сам главный лесничий.

– А правда, Александр Васильевич, что вы этот лес сами сажали? – спрашивал Коля, которому всегда и до всего было дело.

Александр Васильевич только добродушно посмеивался:

– Правда, садил.

Лесники говорят «садил», а не «сажал».

Больше этого «правда, садил» нам так ничего и не удалось выпытать у Александра Васильевичу. Он любил больше делать, чем говорить. Но когда я стал работать в местной газете, мне удалось разузнать историю дубравы на Маныче.

В предвоенные годы в наших местах шли большие работы по сооружению Невияномыеского канала. Вместе с другими молодыми энтузиастами приехал работать в сальские степи и Александр Васильевич Зеленцов.

Лагерь лесной экспедиции обосновался на берегу Маныча. В те годы это была смешная речушка – воробью по колено, но злющая-презлющая: быстрая, как змейка, она все время сердито ворчала, а вода в ней была такой солёной, скорее даже горькой, что и привычные ко всему раки не могли в ней жить…

Теперь Маныча не узнать. Он на виду каждого степняка красуется своим многоводьем. Сильный теплоход легко бежит теперь по его волнистому простору. На островках, заросших камышом, как маленькие балерины, танцуют белые цапли, слегка подкрашенные вечереющим небом в розовые тона. И не то что раки – черноспинные сазаны живут теперь в Маныче. И клюют отлично – только успевай подсекать. Люди повернули воды Кубани, направили их в Маныч, и он стал судоходной пресной рекой. Ему даже оказалось под силу двигать турбины Пролетарской ГЭС. И невозможно поверить, что не так давно Маныч начисто пересыхал летом. Да что эта речушка! Тёзка её легендарное озеро Маныч–Гудило в иной год до дна испарялось. Обнажённая впадина его на знойном июлваком солнце серебри–Л1ась кристалликами соли. А ведь в полое весеннее время неугомонно дующие здесь ветры вздымали на озере сильные волны. Они грозно и таинственно гудели. Звуки усиливались трубным шумом ветров, врывающихся в ложбины и впадины изломанных берегов. Над гулливой озёрной волной всегда стоял пугающий человека гул, за что и дали озеру его второе имя – Гудило.

Бывали мы с Пал Палычем и на Маныч–Гудило. Своими ушами слышал я его таинственный гул. Своими глазами видел опушённые белыми гребешками солёной пены зеленые волны, похожие на подвижные глыбы мутного стекла…

В степи начинался май. Голубело небо, умытое весенними дождями. У своих нор столбиками стояли и посвистывали суслики, грелись на солнышке. По берегу Маныча яркими жёлтыми и красными огнями разбежались тюльпаны. Набирали силу озимые хлеба. Они густо зеленели и волновались, когда над степью пролетал вольный весенний ветер…

Люди увлечённо работали с землемерными приборами и не замечали, как крепчал ласковый, но коварный степной ветер. Он дул из восточного угла, где на Волге расположен город Астрахань. Потому этот злой ветер и называют «астраханцем».

Поминутно ускоряя бег, «астраханец» поднял тучи чёрной пыли. Небо потемнело, сделалось тйжелым и мглистым. И солнце стало какое‑то другое, оно превратилось в невзрачное белесое пятно, светило тускло и на него можно было смотреть открытыми глазами. Но скоро пыльные тучи так сгустились, что даже солнце скрыли.

Ветер бросал в лицо молодым землемерам и лесоводам крупную колючую пыль, слепил глаза. Они взвалили на плечи тяжёлые треноги с нивелирами и, пробиваясь сквозь гудящий ветер, пошли к своему лагерю.

А ветер уже превратился в бурю. Он мчался по степи с огромной скоростью, свирепо воя и все круша на своём пути. Говорливый Маныч притих. Беднягу совсем занесло песком и пылью. Попрятались в норы суслики. Исхлёстанные ветром, поникли и пожухли яркие головки тюльпанов. Люди шли мимо зеленого поля озимей, и оно на глазах у них чернело. «Астраханец» с корнем выдирал молодые растения и на своих злых крыльях уносил их за тридевять земель. Нос, глаза, уши забивала пыль. Песок скрипел на зубах. Комсомольцы торопились к палаткам, чтобы укрыться от чёрной бури, которая с нарастающей силой разбойничала в степи.

Но палаток на месте не оказалось. «Астраханец» сорвал их с кольев и закрутил, завертел по степи вместе с постелями, походными кошёлками, книгами.

В тот весенний день молодые энтузиасты степного леса остались один на один с чёрной бурей под хмурым степным небом…

Жутковатую довелось мне воскресить историю из тех дней, когда зачинались у нас в степи наши молодые леса. Но именно тогда с особой ясностью все почувствовали, что справиться с «астраханцем» и, если не победить, то во всяком случае резко ослабить его, сможет только лес.

И вот лес посадили. И вырастили, не дали погибнуть!..

Со слов бывалых людей я восстановил только один эпизод. А сколько пережили эти бывалые люди подобных «эпизодов», чтобы все изменилось в степи! Чтобы появились голубые реки и водоёмы, выросли зеленые леса, прижились в них звери и птицы. Теперь весной в новых лесных полосах, как в старинных рощах, вечерами поют соловьи. А если летом после хорошего дождя как следует поискать, можно найти в молодых лесах и грибы. Ну, может быть, не те знаменитые белые, но уж сыроежки‑то обязательно.

ПОДСУДИМЫЙ

Мы не часто видели (Пал Палыча сердитым. На уроках он всегда был спокойный и ровный. Любил слегка подтрунить над нами, понимал и принимал наши шутки и никогда на них не обижался. А тут видим: сидит наш учитель мрачный, как чёрная буря, и явно ждёт не дождётся конца урока. И действительно, прямо из класса побежал Пал Палыч на конный двор и поспешно выехал за хутор на колхозной бедарке.

Как потом выяснилось, торопился он в лес, к Александру Васильевичу Зеленцову. А потом побывал в одном научно–исследовательском институте, который ещё с довоенных времён обосновался в наших местах.

Ну, сами понимаете, теперь мы уже не успокоились до тех пор, пока не выяснили всех обстоятельств дела.

Обстоятельства эти оказались запутанными и… нелепыми: правление колхоза задумало судиться с лесничим Зеленцовым.

Но сначала стоит, наверное, рассказать об одном происшествии, случившемся на дальней свиноферме, что вплотную притулилась к лесным угодьям Александра Васильевича.

Когда в донской степи отважные люди восстановили леса и перелески, у исконного донского зверья появилась возможность вернуться домой и заново укорениться в старых местах. Один из таких «возвращенцев» и стал виновником чрезвычайного происшествия.

…Зима в стели легла снежная. У лесных полос намело такие сугробы, что из‑за них виднелись только верхушки деревьев. Овраги и балки завалило снегом–выровняло степь. И она лежала большая, белая, бесприютная. Вечерами над степью на короткое время вспыхивали сумрачные багровые закаты: первый признак ещё больших холодов на завтра.

– Пропадёт наш кабанишка в такую лютую стужу, – говорила тётя Фрося, худенькая, немолодая уже, но очень подвижная свинарка колхозной фермы. – Хоть бы вы, мужики, корму ему подбросили куда в балочку.

– Какие, Фрося, балочки?! —возражали мужчины. – Ровная, как стол, степь. Да и заметёт позёмка приваду нашу… Пропал кабанишка. Ни в «он попал в наши места.

Кабанишкой свинари звали дикого кабана, который крутился в окрестностях фермы, в мокрой низенькой балочке. Место глухое, ферма дальняя. Зверя не пугали, и он довольно независимо бегал по степи, время от времени попадаясь людям на глаза: то мелькнёт в камышах, то в лесной полосе землю носом роет.

Скорее всего, этот кабан забежал в наши степные угодья из Воронежского заповедника. Зверь был приметный: рыло вытянутое, белые клыки торчат воинственно и грозно, а маленькие глаза спокойные, не злые. Высокая хребтина украшена гривастой щетиной. И весь он какой‑то плоский, длинный, хвостатый. Ноги чёрные, как в чулках. И морда чёрная, а сам весь бурый, пепельный. Интересный зверь! Он и нам на глаза попадался во время наших скитаний по степи с Пал Палычем. И жалели его на ферме непритворно – привыкли к нему за лето.

Но когда с этим кабаном уже совсем распрощались, считая его погибшим, он оказался на ферме, среди колхозных свиней. Вышла Фрося задать им корму, а он лежит у порога худой, беспомощный и на Фросю глядит жалобно потухающими глазами.

Фрося не испугалась. Подошла ближе. Кабан попытался было подняться, но не смог и снова повалился на примятый снег. Фрося открыла двери фермы, потянуло на кабана тёплым, парным духом. Он прямо‑таки вполз в помещение, еле перебирая ослабевшими ногами. Пока Фрося бегала в общежитие сообщить новость, кабан отогрелся, освоился с новой обстановкой и уже припал к корыту с кормом.

Так и зажил дикий вепрь на ферме. Остался он диковатым, но особенной воинственности не обнаруживал. Как‑то умел он стушеваться среди своих домашних родственниц. Людей сторонился. Только Фроси не боялся.

Кабана прозвали Антоном, и он, кажется, начал даже понимать, что Антоном зовут именно его.

В тепле и холе дожил Антон до весны, а с наступлением ростепели незаметно ушёл в вольную степь.

Поведение его расценили на ферме как неудовлетворительное. Как ото так – кормили–поили целую зиму, из неминучей беды выручили, а он втихомолку, даже не попрощавшись ни с кем, взял да и сбежал. Нехорошо!

Фрося смеялась:

– Ну чего вы от кабана хотите! Он же зверь, хорошим манерам не обученный.

Пошутили, поговорили, но забот у людей по горло, и об Антоне стали потихоньку забывать, хотя совсем забыть его было невозможно. Нет–нет да и забеспокоится кто‑нибудь, как в былое время:

– Как‑то теперь наш Антон?

И уже совсем встревожились, когда на следующий год зимнюю степь после сильной оттепели схватило крепким морозом и она покрылась непробиваемой ледяной броней.

– Пропадёт Антон, – загоревала Фрося. – В эдакую гололедку не продержаться ему.

А кабан будто чувствовал, что люди думают о его судьбе, и под вечер сам заявился на ферму. Фрося его и приметила. Антон не испугался, но близко к Фросе не подошёл. Он постоял во дворе, осмотрелся, и исчез так же вдруг, как и появился.

Фросе не поверили, говорили, что она что‑то придумала, дескать, померещился ей кабан. А когда уже совсем стемнело и люди собрались спать, в общежитие к свинаркам прибежал ночной сторож дед. Антип:

– Иди, Фрося! Там чудеса у нас!

Фрося поспешно накинула на плечи шаль и побежала к ферме. На выгульном дворике, слабо освещённом электрической лампой, крутилась некрупная тёмная свинья с полдюжиной повизгивающих полосатых поросят. Поодаль насторожённо притих кабан. Фрося сразу узнала в нем Антона.

– Да никак Антон семейку свою привёл! Ах, умница, ах сердешный! – всплеснув руками, запричитала Фрося.

Дело было совершенно ясное: голод и гололедица привели зверей к людям. От кого же им ещё ждать помощи в беде? Тем более, что у самого Антона был уже известный опыт общения с людьми.

Фрося проворно прошла на ферму, набрала в большой эмалированный таз кукурузного силоса, поставила у порога и отошла в сторону. Длинноногие и остромордые поросята сразу почуяли запах вкусного корма, обступили таз и принялись за еду. Сама свинья даже не притронулась к угощению, Антон же и близко не подходил, бдительно наблюдая за происходящим издали.

Когда поросята поужинали, свинья увела их с фермы. Антон замыкал шествие.

Днём близ фермы в спокойном месте свинари устроили для Антона и его команды специальную кормушку. Каждую ночь звери наведывались в свою «столовую», а весной разбрелись по балочкам. Но от людей далеко не уходили. Во всяком случае Антона часто видели около летнего лагеря для свиней. С весны их поселяли на степном просторе. На свежем воздухе, при сочном зеленом корме они чувствовали себя отлично…

Вскоре на ферме свиньи стали пороситься’ в неположенное время. Свинари недоумевали, но особенно раздумывать нечего, новых поросят принимали, выхаживали – дело привычное. И когда поросята этого неурочного помёта подросли, стали замечать люди, что живут у них на ферме какие‑то чудные свинки—чрезмерно резвые, масти голубоватой, смолоду шетинистые, ноги – длинные, пятаки – хоботом вытянутые.

Первой догадалась Фрося:

– Тю ему! Ведь это Антоновы дети у нас на ферме завелись. Кабанята!

Вот с этих Антоновых детей и заварилась каша. Колхозный зоотехник обвинил лесничество в том, что его нерадением дикий кабан – коренной житель леса – самоуправно нарушил все правила племенного дела, чем и нанёс колхозу непоправимый урон. На ферме, дескать, расплодилось малоценное и даже сорное потомство дикого кабана. Колхоз обратился к опытному юристу, и тот обосновал иск к Александру Васильевичу тем, что главный лесничий в своё время не позволил ретивым хуторским охотникам застрелить кабана.

Мы страшно переживали несправедливость. С высоты своего четырехклассного разумения мы отлично понимали вздорность затеянной тяжбы. Если уж и был кто виноват в этой кутерьме, так это Антон. Но даже опытный юрист понимал, что вепрь все‑таки неподсуден.

В общем, и смех и горе! И неизвестно, чем бы кончилась эта история, если бы не вмешался Пал Палыч. И она неожиданно разрешилась с большой выгодой для колхоза и к полному благополучию Александра Васильевича.

Пока суд да дело, Пал Палыч успел съездить в научно–исследовательский институт и сообщить о странном приплоде на колхозной ферме.

В институте очень обрадовались этой новости. Кабанята оказались для учёных настоящей находкой. Им нужны были такие животные с крепким костяком дикого кабана для научной работы.

За хорошую цену институт купил у колхоза всех отпрысков дикого вепря. Так что Антон оказался колхозу совсем не в убыток.

НОЧНАЯ СМЕНА

Ещё зимой Пал Палыч обещал нам экскурсию в Волгоград. Мы с нетерпением ждали мая, когда нашему классу предстояло совершить это путешествие. Начиналось оно в Ростове, куда колхоз доставил всю шумную нашу ватагу в большом автобусе. Начальник речного вокзала оставил нам на теплоходе «Аму–Дарья» каюты третьего класса. Жестковато, зато весело. И ближе к кухне, где наши дежурные повара под руководстврм кока варили такую вкусную кашу, какой мы дома никогда не ели.

Нужно оказать, что пассажирами третьего класса мы себя не чувствовали, скорее, наоборот – полновластно и безраздельно завладели всем теплоходом. В каютах только спали, да и то неохотно. Столько оказалось интересного, что жалко было терять время на сон. Любители позагорать забирались на верхнюю палубу, к капитанскому мостику, жарились на солнце, полоскались под душем, сохли на ветру и опять жарились. Книгочеи располагались на средней, затенённой, палубе в плетёных креслах. Были у нас и свои артисты. Они занимали салон и развлекали самих себя и взрослых пассажиров песнями, бренчанием на пианино и даже танцами. На эти концерты собирался весь теплоход.

Мы с Васей и Колей не отходили от Пал Палыча, таскали его за собой от одного борта к другому, засыпали вопросами.

Целыми днями нас сопровождали чайки. Они были всюду: на воде, в воздухе, на песчаных отмелях.

– Смотрите, смотрите! Чайки на полене плывут! – торопился поделиться удивившим его открытием Вася.

– Очень просто, —спокойно говорил Пал Палыч. —Для пары птиц – это подвижный островок, на котором можно хорошо отдохнуть. Видите, как они ловко устроились?

Для нас чайки – просто птицы, а Пал Палыч видел в них именно то, что сделало их чайками. Зорким глазом натуралиста подмечал каждый оттенок и каждое пятнышко в их оперении. На стоянках чайки отдыхали вместе с теплоходом и давали нам возможность посмотреть на себя с близкого расстояния. Вот одна из них осторожно тронула волну лапками и села на воду, быстро сложив крылья. Она смешно покачивалась, маяча острым чёрным хвостиком, затем легко поднялась в воздух и расправила веером красивый белый хвост. Вася растерянно посмотрел на Пал Палыча. Тот засмеялся:

– Чернохвостая чайка с белым хвостом?! Удивительное дело! Хвосты‑то у чаек белые, а крылья на концах чёрные. Складывают они их высоко за серой спинкой, чтоб не замочить. Вот концы крыльев и торчат над водой чёрным хвостиком… А во время полёта – при–смотритесь – чайки прижимают к белоснежному брюшку красные лапки.

– Как самолёт– «убирают шасси», —по–своему повернул Коля наблюдение учителя.

Чайки – птицы не весёлые, но хлопотливые и привлекательные. Негромко, но резко и тоскливо, будто обиду какую выговаривают, покрикивают они, летя стаей за теплоходом. Дневные птицы, они вылетают на промысел, как только зарозовеет небо над Доном, и улетают на покой в сумерки.

Многие пассажиры так привыкли к размеренному образу жизни чаек, что и свой распорядок приноравливали к их расписанию: с чайками ранним утром выходили размяться на палубу, а улетали на покой чайки – и они разбредались по каютам.

Нам‑то, конечно, было не до сна в такую рань, и мы не уставали любоваться тихими закатами…

Медленно темнеет небо, и незаметно наступает особенный, ласковый час… Бледным серебром высветляется серпик молодого месяца на дымном синевато–розовом небе. Рябит река некрупной сонной волной, и вся переливается зеленоватыми, золотистыми, розовыми красками. У поверхности воды тесно роятся комары. Все успокаивается вокруг, затихает. И только одна бесприютная чайка летает над густо-розовым Доном и жалобно кричит. Где‑то глубоко внизу неслышно работает машина. И не понять – плывём мы или стоим…

Вчетвером мы сидим в удобных креслах на средней палубе, любуемся вечереющим небом, жалеем чайку. Вася спрашивает:

– Чего она летает, Пал Палыч? Одна!

– Покоя ищет.

– А чего она беспокоится? У неё дома нет? Ей лететь некуда?

– Ничего, угомонится.

– А зачем она плачет? Ей больно?

– Это, Вася, у неё разговор такой. Чайкин разговор. Чего ей плакать? Она вольная птица.

Небо неостановимо темнеет. Только высоко–высоко, как огненные борозды, пламенеют дорожки, оставленные пролетевшим самолётом.

Чайка перестала стонать и спряталась в густеющей темени. Видно, и она нашла наконец себе покой.

Над притихшей гладью Дона поминутно слышатся всплески. Стайки рыб, красиво изгибаясь, делают над водой какие‑то непонятные прыжки. Наверное, кто‑то большой и страшный преследует их под водой, и они, спасаясь от врага, выпрыгивают наружу.

– Рыбы пляшут! Смотрите! Вот здорово! – Коля вопросительно смотрит на Пал Палыча – что он окажет? Мы твёрдо убеждены, что наш Пал Палыч все знает.

– А может, они комаров хватают? г– не особенно, впрочем, уверенно говорит Вася.

Верно! Есть захочешь – запляшешь. Это ты правильно сообразил. Посменно работают, – улыбается Пал Палыч. – Днём чайки за рыбками охотятся, ночью рыбки на комаров… Ну что ж, ребята, пошли отдыхать. Завтра проснёмся уже на канале…

Не первое десятилетие живёт Волго–Дон, а все, проплывая по каналу, не перестаёшь удивляться и радоваться силе человеческого Духа.

После завтрака мы сгрудились на верхней палубе, у капитанской рубки. Всем же любопытно! Кажется, что канал лёг на зеленую степь огромным чертежом, – такие у него строгие и точные линии. На всем протяжении этой рукотворной реки её откосы вымощены камнем. И это, пожалуй, самое удивительное на канале. Десятки тысяч безвестных тружеников своими руками уложили, один к одному, миллиарды камней, создали для водного потока каменную дорогу с поразительной ясностью линий! Трудом этих людей канал приобрёл техническую несокрушимость…

А когда на степь надвинулись сумерки и небо на западе мягко потемнело, на канале наступила прохладная тишина. Водная лента не шелохнётся. Вот впереди показался мост, перекинутый с берега на берег. Он весь до последней заклёпки отражён в воде^;– такая она тихая, гладкая, зеркальная.

Неугомонные мальчишки с удочками машут нам шапками и что-то кричат. Ничто их не берет: ни комары, ни надвигающаяся вечерняя прохлада. Будут удить на берегу, пока матери не загонят их по домам. Видно, где‑то недалеко колхозный посёлок.

Становится все темнее и прохладнее, а с палубы уходить не хочется. Угомонились и улетели на покой чайки. Впереди вспыхнули зеленые, красные, золотые огни. Мы приближаемся к очередному шлюзу.

Десятки раз шлюзовал капитан свой теплоход. Но все равно ведёт его в этом ответственном месте осторожно и осмотрительно…

Медленно раздвигаются ворота, и мы входим в камеру шлюза. Матросы укрепляют теплоход у поплавков–причалов, скользящих в вертикальных пазах бетонной стенки. Ворота за нами плавно закрываются. В репродукторе звучит спокойный голос диспетчера:

– Внимание! Начинается заполнение камеры.

У нас на глазах, ритмично покачиваясь, теплоход всплывает. Мы не видим, откуда в камеру пошла вода, но замечаем, что её влажные стенки становятся все ниже и ниже. С палубы уже видны огни како–го‑то далёкого степного посёлка. В глаза бьёт свет сильных электрических фонарей. Вокруг ясно, как днём.

И вдруг мы замечаем целую стаю чаек. Вроде бы ночь, им спать пора, а они, деловито покрикивая, пикируют на воду, выхватывают рыбёшек. Такие же, как и мы, беспокойные пассажиры выносят из кают краюшки хлеба, отщипывают кусочки и бросают чайкам. А тем это не в новинку: они ловко, на лету, хватают угощение.

– В ночную смену работают, – смеётся Пал Палыч. – Свет их сбил с толку. Для них – раз светло, значит, надо работать. И отдыхать не хотят. Вот тебе и дневные птицы!

Шлюз наполнен. Мы поднялись метров на десять. Впереди медленно опускается в воду стена камеры. Капитан командует: .

– Отдать швартовы!

Теплоход осторожно и бесшумно выходит на водный простор. Ещё некоторое время за нами летят чайки из «ночной смены». Но мы набираем скорость, все удаляемся от света, и птицы, напуганные ночной темнотой, улетают обратно к шлюзу.

Молодой месяц спрятался за тёмными тучами. Сквозь черноту ночи ничего не видно окрест. Становится совсем прохладно и сыро. Поёживаясь от холода, мы торопимся в тёплые каюты.