Текст книги "Счастливая черкеска"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– А я ж вас несколько лет тут жду!

Пришел мой черед оторопеть:

– Это в каком смысле?

Она там все хорошела и расцветала: ну, так теперь вся и светилась.

– Да в прямом… Сижу вот и жду.

Мало ли, и правда? Я уже чуть не мямлил:

– А… зачем, прошу простить?

Зато у неё на лице такая была доверчивость, такая открытость!

– Вы же писали про Жору Бондаренко?.. Писали. А это мой папа.

– Жора? Бондаренко?

– Ну, да… Чабановал у Корнева дяди Вани…

До меня стало доходить:

– В Зеленчуке-Мостовом?..

– Ну, да… жили там. А когда помер папа, я уехала, здесь устроилась…

– Умер… он умер?

– Несколько лет назад.

Теперь я, и правда, его вспомнил, сочувственно завздыхал: ах ты, ах ты, мол!..

– Папка хороший был, – сказала она с любовью и благодарностью. – А вы ж про него написали тогда, в газетке я сама прочитала, а потом люди говорить стали: есть в вашей книжке… а я вот тут сидела и всё думала, думала: да проехал бы мимо нашей заправки этот писатель… А я б у него эту книжку, где есть про папу, и попросила бы. И он бы мне прислал…

3

Конечно, надо мною можно пошучивать, а можно и вволю поиздеваться: хорош, мол, народный заступничек, – хорош!

Десятка три или четыре машин стоят, ждут – нету для них бензина, ну, нету, и – не будет, а ему по самые ноздри в «уазик» залили, и – больше ему ничего не надо: счастлив форменно!

Но я тогда не слышал ворчанья и ругани, которые наверняка имели место быть, как говорится, не замечал косых взглядов в нашу сторону – так изумило меня и так умилило произошедшее…

Нет, правда: какою приветливой хозяйкой вынеслась она из своей деревянной, с решетками на окнах конторки, как засуетилась, как вокруг нас не то что забегала – ласточкой залетала…

А я слёзы еле сдерживал: да милая ты моя! – все думал. – Сидела в этой своей бензином пропахшей будке, терпеливо ждала. Горячо верила, что нужный ей человек непременно поедет мимо и перед нею появится… недаром и звать-то её: Вера.

Пробовал за бензин заплатить, сунуть деньги в кармашек кофточки-разлетайки или оставить под окошком – куда там!

Она так искренне обижалась, так радостно повторяла одно и то же: мол, как не поймёте – это вам от нас с папкой… он бы за меня радовался-я!.. Что, наконец, вас нашла.

Не слышавшие начало разговора спутники мои сперва не очень-то разумели, что происходит, а только все таинственно переглядывались, и лишь Брунька, как человек дела да ещё какой, какой школы – бесстрашенской, стремительно и беспрекословно выполнял все команды нашей спасительницы и жалел теперь, по-моему, что зря, в самом деле, не захватил из дому две-три пустых канистры.

После, когда я все пересказал им, наш экипаж попритих, поудивлявшись, задумался, а Скунцев вдруг спросил:

– Какое нынче, братцы, число?

Шестое было с утра! – взялись над ним наши дамы посмеиваться.

– А праздник, батька, нынче какой у нас?

– Георгия Победоносца? – припомнил я, поскольку праздник этот чтил не только сам по себе, но ещё и потому, что с детства, считай, дружил с осетинами, а святой Георгий у них – один из самых почитаемых святых, да что там: главный!

– А отца-то Веры, покойничка, как звали? – продолжал Володя допытываться.

– Жора Бондаренко… Георгий, да!

И Володя накрыл мою руку ладонью и поприжал:

– Вот, батька, во-от! Святой Георгий и устроил нам эту встречу… По его, получается, жориному ходатайству…

У меня у самого всё это вызревало в душе, в уме выстраивалось, а тут вдруг возникло с такою ясностью: «Он бы за меня радовался-я-я!» – сказала о своём отце Вера… да причем здесь это возможное, это всего лишь предположительное «бы»?

Не знаю, как это происходит, но то, что случился и его праздник, пастуха Жоры Бондаренко, случилось и его торжество, и он стал не только зрителем его с горних-то высот – стал участником, а в какой-то мере и устроителем его – это точно. Прав Володя: ходатаембыл. За дочь свою. Перед покровителем путников… Одним из самых главных заступников России и переживающего нынче не лучший свой час православного её воинства.

В Отрадной я первым делом нашел дома экземпляр своей книжки «Человек-корень», с нетерпением принялся листать…

Вот эта страничка о знаменитом в наших краях чабане Иване Андреевиче Корневе и о его помощнике Жоре:

«Теперь уже повидал я Ивана Андреевича в разных, что называется, видах: и как метельной ночью в три утра бредет он, утопая в снегу, на кош с черною дерматиновой сумкой, в которой шмат сала, кастрюлька с варениками да хлеба краюха. И как поздно вечером осторожно, чтобы, упаси Бог, не поскользнуться да не упасть, спускается потом под гору, и в сумке у него лежит только недавно увидевший белый свет крошечный ягненок-доходяжка, а за пазухой такой же второй – опять будет работа тете Поле: угощай парным молочком, выпаивай травками!..

И слышал я об Иване Андреевиче тоже много. Знакомый агроном, с которым я недавно возвращался с хутора Зеленчук-Мостовой, из того самого отделения колхоза „Россия“, где работает Корнев, стал мне, сам над собою посмеиваясь, рассказывать:

– Я ещё тогда не знал его… А с мясом неважно. Я и подкатил: Иван, говорю, Андреич! Как бы у тебя – колхозной баранинки?.. Не выручишь? Думал он, думал, морщился, потом говорит: ладно, мол. Я тебя уважаю. Завтра вечерком подъезжай, буду дома. Подъехал завтра… выносит из сараюшки куль. И что-то у меня подозренье… Развернул, а там пять куриц, уже ощипанных. Иван, говорю, Андреич?! Да ты что? А он чуть не плачет: хоть режь, а барашка – не могу! Своих перевел, не держу пока – не успеваю!

Слышал об Иване Андреевиче много, но больше всего запомнилось то, что увидел однажды сам.

Студеным февральским утром, когда уже стали меркнуть огоньки и в хуторских домах под заснеженной горой, и дальше, в черкесском ауле Бесленей за темным, так и не поддавшимся льду Зеленчуком, мы с чабаном Жорой Бондаренко стояли среди овечек на корневском коше. Овцы уже торопливо жевали, уже перебегали от кормушки к кормушке, одна другую отталкивали, а мы теперь отдыхали, поглядывали на еле заметно выступающую из сини чуть розоватую верхушку Эльбруса и рассуждали расслабленно, что нынче она „без папахи“ – без облачка на макушке – значит, к погоде, да…

С возом сена на широких санях неслышно подъехал Иван Андреевич, остановился поодаль и – не то чтобы приказать – почти виновато попросил сверху:

– Ты тут поглядывай, Жорк!..

Бондаренко, тот наоборот – прикрикнул по-хозяйски и даже отмахнулся:

– Давай-давай!

Иван Андреевич ещё посидел с вожжами в руках, помедлил, потом спросил неуверенно:

– А не много я накидал?

И тут Жора взорвался:

– Хэх, ей-бо!.. Да езжай ты уже, надоел, ну тебя к шутам, а то сычас за валенок стащу, а сам сяду!

И по тому, как Иван Андреевич, поднимая кнут, вдруг задержал его и покачал головой, я понял, что он вздохнул.

– Противно смотреть! – сплюнул Бондаренко.

Когда Корнев тронул, наконец, я спросил Жору:

– Куда это он?

И Жора сплюнул опять.

Но тут сперва придется несколько слов о самом о нем, о Бондаренко.

Жора тоже труженик, каких поискать, – недаром же пришел к Ивану Андреичу, недаром работают они в паре. Но до этого… Как-то, когда мы с Жорой, оставшись на коше ночевать, сидели у этой самой печурки, пили тот самый пастушеский – от сорока болезней – чаек и толковали о житье-бытье, он позвал меня за порог, под крупные в горах, словно слегка лохматые звезды, и там набок наклонил голову, поднял палец:

– Слышишь? Песни играют. Думаешь, на хуторе? Не-е!.. На кошу. Там, где и я раньше… О, дают песнячка! А теперь слушай: овечки должны крычать. На том кошу, кто громче – чи пастухи, чи овечки… или не слыхать, глянь? – и он ещё внимательней в морозную ночь вслушался, сказал почти ошарашенно. – Неужель покормили?

Та – с песнячками – жизнь Жоре однажды надоела. И он попросился к Корневу. Тот ему поверил.

Бывает, правда, что поедет Жора в соседнюю станицу за какой-нибудь малой малостью и встретит там кого-либо из старых своих дружков закадычных. Тогда он вернётся на бричке гордый и недоступный, станет пыжиться и старшему чабану выговаривать: сам горб скоро наживешь и других не жалеешь. Кому оно это надо?!

Ну, тут уж их обоих крепко выручает, что Иван Андреевич недослышит.

Зато, когда в конце года получит Жора столько же, сколько старший чабан, а то, случается, и чуть больше, ходит он виноватый, бубнит другое: „Андреич!.. Если я када отто… ты уж энто… не серчай, а?“

Но другой раз приходится Жоре покричать на старшего и будучи ни в одном глазу, как говорится, – когда он, старший чабан, выкинет что-нибудь этакое, что с его, Бондаренки, точки зрения – ну, совсем уже ни в какие ворота!

Как в этот раз.

Сплюнул Жора и говорит мне:

– Ты представляешь?.. Он сено, что своей корове косит, каждый раз на кошу скирдует. А зачем, спрашивается?.. И комбикорма, и силоса хватает, да ягнятам, когда только что родятся, каротин нужен, а где он? Он в хорошем сенце. А с сенцом-то, знаешь, бывает… Вот он и давай тогда свою скирду потрошить, колхозных ягнаков угощать. Ну, раз ты такой добрый – угощай. Дело, сам знаешь, хозяйское. Только не забывай же и про свою скотину!.. А то своя ревмя ревет, Полина, бедная с вилами по соседям ходит, как побирушка – навильничек тут, навильничек – там… дал я ему вчера прочуханки! – и голос у Жоры набирает строгости. – Потихоньку, чтоб ты не слышал, страмил-страмил его. Что ж, говорю, что ты – Герой труда? Ну, что теперь делать?.. Вот это, говорю, пока я за тебя серъёзно не взялся, накидай, говорю, воз и отвези домой, а не то… Заставил-таки! Накидал он нонче с утра. А теперь подъехал, видишь, и ноет: а не много, мол, накидал?.. Нет бы посмотреть, не много ли на кошу оставил – хэх, ей-бо! Учишь-учишь!..

И Жора, убежденный в неисправимости Корнева, безнадежно махнул рукой.»

Какие-то две странички… Всего-то!

А радости было у Жоры в его не очень устроенной – чтобы беспросветной не сказать – жизни, – радости!..

Ещё и дочке оставил.

Вере.

Кроме этого, может, в наследстве у неё – и ничего больше: был не из тех, кто копит, гондобитпо-здешнему, эх!

Вспомнил, как Иван Андреич, когда мы только что познакомились, взялся меня расспрашивать, какой я писатель: газетный? Или – книжный?

Газетных писателей, говорит, у нас на кошу уже много перебывало, а из книжных вы – первый… милые вы мои!

Тоже вот, Герой соцтруда, а что в своей жизни видел? Ну, на какое-нибудь торжественное мероприятие – в «край», в Краснодар… Ну, в Москву разок: на сельскохозяйственную выставку. Недаром ведь Жоре иной раз больше начисляли: подменял старшего, пока тот был в отлучке.

А между тем ведь постоянно держал их в памяти: скольких добрых людей повидать пришлось, у скольких погостить… А более сердечных в простоте и открытости своей, пожалуй что, не встречал: может, это доля пастушеская делает людей мудрецами? Недаром ведь считается, что именно они, пастухи, были первыми астрономами. Звездочетами, да.

Раздумывая, я словно мягко провалился в те зимние деньки, которые несколько лет назад провел у Ивана Андреича и Жоры Бондаренко… вот же, вот!

Почему тогда об этом не написал? Посчитал, что не главное?

Как пришла пора уезжать, и на санях об одну лошадку мы с Жорой ранним рано спускаться начали к хутору, где я собирался сесть в автобус до Отрадной. Темень внизу уже была пробита неяркими желтками: огни в далеких окнах то почти растворялись в легком туманце, а то начинали длинно лучиться – мы поднимались на бугорок, но тут же снова подныривали под предрассветную кисею. Потом хутор исчезал, кругом белели призрачно снега и снега, и тут среди покрытых ими холмов и увалов коротко полыхнула яркая горбушка… луна?

Повел головой, шею вывернул, но сани опять покатили вниз, Жора напряг вожжи и прикрикнул на лошадку начальственно, так – больше для острастки… И на макушке очередного горба мы вдруг очутились чуть не вровень с облитою алым, осиянною голубизной верхушкой Эльбруса.

– Жора! – ахнул я. – Погоди…

Но он остановил сани ещё до этого, сказал довольным тоном:

– Дак, а я нарошно сюда… поглянуть!

В долине внизу ещё не один часок до рассвета, а там уже настал ясный солнечный день… Вглядываясь в царственную, с венцом на серебряной, раздвоенной главе гору, долго молчали, и я был благодарен Жоре за это молчание… что тут скажешь?

Проговорить, что красота неземная– всего лишь отметить факт, потому что это мы на грешной земле, а тамвсё – чище, девственнее, недоступней, целомудреннее… И в самом деле – возвышенней.

– Надо ехать, Жора, – сказал я, наконец, и вздохнул взахлеб, как дитя малое.

– Надо, дак надо.

– Спасибо тебе: когда ещё такое увидишь?

– Да тут – хуть каждый день.

– В том-то и дело: тут!

– Дак а чаще приезжай до нас!

– Хорошо бы… как прижмет вдруг тоска в Москве… Как вспомнится родина!

– Да какая она у нас красивая… а, Леонтич? Какая теплая.

Прогостевал я у них тогда две недели. Была самая пора окота, и я на равных с Иваном Андреичем и Жорой отдежуривал своё ночью, но овечки почему-то предпочитали ягниться, когда не спали всамделишные чабаны, а не как я – зеваки… Видел это раньше мальчишкой, но теперь будто проникался каким-то иным смыслом, когда смотрел, как жадно поедает окотившаяся овечка студенистый послед, как терпеливо облизывает освободившегося из него крошечного ягначка.

Утром, когда «итог били», Иван Андреич с карандашом в руке спрашивал:

– Сколько у тебе, Жорк?

– У мене двадцать читыры, – кричал Жора и для убедительности и на пальцах ещё показывал.

– И у мене двадцать шесть, – ставил очередную цифирку Иван Андреич.

– У Леонтича – тры! – кричал Жора.

Иван Андреич как будто нарочно переспрашивал:

– Скольки?

Жора большим пальцем мизинец к ладони пригибал, остальные выбрасывал навстречу внимательным очкам Ивана Андреича. И тот значительно повторял:

– У книжого писателя – тры!

Что ж, что «тры»: хоть кош давно остался позади, парные овечьи запахи сопровождали теперь наши санки и на морозном воздухе… Шли от лежавшей под нами соломы? От рабочей одёжки Жоры: замызганной «кухвайки»-стеганки и продранных штанов, через дыры которых видны были и вторые под ними поддетые, и – третьи?

Или – уже и от моей меховой куртки, недавно совсем новенькой, купленной в магазинчике мехового комбината в Отрадной, где на ней висела на черной ниточке бирка: «верх. спецодежда для работников ферм»?

К овечьим запахам прибавились вскоре конские, Жора деликатно выждал, пока над упавшими в снег теплыми «яблоками» они как будто достигнут пика, начнут потом на морозце таять и постепенно улетучатся…

Вожжами тронул лошадку, санки легонько скрипнули, покатились. Вокруг нас оказались снова снега и снега, краем и отчего-то сбоку мелькнули вдалеке теплые огоньки в хуторских окнах, дорога надолго пошла вверх и вверх…

– Жор! – сказал я, наконец. – Мы ж тут, кажется, уже проезжали?

– Дак, а чего нам? – откликнулся весело. – Я вижу, тебе нравится… а до автобуса ещё о-он сколько, мы успеем!

Тут до меня дошло:

– Гляжу, катаешь меня?

– Дак, а чего плохого: время есть. А я ж помню, как ты с коша на гору, на Эльбрус все глядел… честно, Леонтич: знаешь, какой я довольный, что ты красоту эту понимаешь!

– Ещё б не понимать, Жор: своё!

– А тянет всё-таки, Леонтич, домой?

– Ещё как, Жора. Ещё как!

– Ну, и бросил бы уто Москву эту!

– Да как её теперь бросишь?

– Ну, дак хуть насмотрись тут – от пуза!

Вспомнил всё это, и – пронзило: стоп-стоп!

Да ведь и Брунька, считай, катал нас… тоже красоту нашего Предгорья показывал. Чтобы насмотрелись тоже – «от пуза». И как же так вышло, что к той заправке, где Вера так долго ждала меня, мы при очень похожих по смыслу обстоятельствах опять и приехали?!

Как это всёвообще происходит… но – что? Что?!

… В тот же день я пошел в Отрадной на почту, отправил Вере бандероль.

4

На этом бы можно поставить точку.

Или же – нет, нет?..

Всего лишь через год-два, во Дворце спорта в Лужниках конный театр, созданный младшим из братьев Кантемировых – Мухтарбеком готовился показать премьеру спектакля «Прощай, Русь! – Здравствуй, Русь!»

Как я в те дни за Мухтарбека радовался! За Мишу.

Старший из знаменитой династии цирковых наездников, Хасанбек был в это время уже на пенсии и в Ростове отводил душу, создавая семейный музей «Джигитов Осетии „Али-Бек“» – труппы, ещё в двадцатых годах основанной неувядавшим потом до глубокой старости, ещё в свои девяносто выезжавшем на манеж Алибеком Тузаровичем Кантемировым. Средний, Ирбек уже успел получить не только все, какие можно, звания и награды на родине, в Советском Союзе, но и заработать мировое признание и громкие титулы самых элитных клубов за рубежом… И тот, и другой шли, вернее – мчалиськлассической, наезженною отцом цирковою дорогой, и только Миша взял резко в сторону…

Кантемировых знал три десятка лет и не однажды успел о них написать, с Ирбеком, Юрой стали не только товарищами – задушевными друзьями, и все вместе мы так давно ждали, что вот-вот, вот-вот настоящая удача улыбнется и Мише. Довольно долго он работал в группе Ирбека, на нём были самые ответственные трюки, потом ушел в кино, и кроме блестящей каскадерской работы, принесшей ему славу среди коллег-профессионалов, показал великолепную актёрскую, снявшись в заглавной роли картины «Не бойся, я с тобой»… Но всё это были только подступы: к самому себе.

Каких только мук не натерпелся он со своею заветной целью – конным театром! На «бис» приняли постановку экзотического «Золотого руна», в которой Миша попеременно изображал нескольких героев сразу… Но пришла пора мудрой зрелости… как он над своею «Русью» трудился!

По сути то была непростая наша история, проходившая не только у зрителей на глазах, заодно – пред очами святого Георгия Победоносца, образ которого воплощал столько лет мечтавший об этой работе Миша.

Не только богатырь и красавец – благороднейший человек и умница, которого сама природа, казалось, создала для столь высокой и ответственной роли… С неизменным копьём в руке, как смотрелся он в серебристом шлеме и алом плаще поверх сверкающих доспехов на своем верном Эдуарде – мощном сером жеребце в яблоках!

Конечно же, сначала он побеждал змия и освобождал красавицу, возвращая её родным отцу-матери, потом, наблюдая за схваткой славян-русичей с кочевниками, врезался в самую гущу схватки, и его удары мечом со вздыбленного коня решали исход яростного боя… Помогал святой Георгий лихим гусарам, в меньшинстве оказавшимся против французских драгун под Бородино, помогал русской коннице против германской в первую мировую. И, в глубокой печали опустив голову, долго потом стоял скраю поля, на котором шла братоубийственная война белых казаков с красными. Гражданская…

Но вот на арену стремительно вылетали уже нынешние – тогда ведь так на них надеялись! – молодые казаки, радетели возрождения России. В обновленном образе той красавицы, которую когда-то давно спас святой Георгий от чудища, появлялась она сама – новая Русь, за руку ведущая светловолосого мальчика в национальном костюме… И Победоносец наклонялся с коня, брал мальчика, усаживал перед собою и, пока на арену высыпали многочисленные участники спектакля, с гордостью и достоинством совершал с ним круг почета: круг жизни.И – круг истории.

Действо получалось яркое, энергичное, богатое по смыслу и щедрое своими эмоциональными всплесками, которые придавали ему не только главные по сюжету, но и вставные номера – с ярмарками, гуляньями и народными забавами… почти полтора десятка лет спустя я всё ещё вижу, вижу это как наяву!

Правда и то, что я ведь не один раз спектакль просматривал. Несколько. И когда Миша звал на репетиции. И когда пригласил на видеозапись покупавшими представление на корню, спорившими из-за этого меж собой японцами да голландцами.

Мы как раз снимали документальный фильм «Вольная Кубань», и я решил, что одна-две сцены из мишиного спектакля наверняка украсят нашу картину… но что такое, что такое?

Неизвестно откуда взявшиеся военные «гаишники» и раз, и другой, и третий завернули нашу машину с киноаппаратурой, могли опоздать, а тут вдруг – тоже откуда ни возьмись – на улице появились танки… наверняка опоздаем, не сможем пробиться потом сквозь толпу у входа, не успеем найти удобное для съемки местечко!

Притемненный зал Дорца спорта в Лужниках был чуть ли не полностью пуст – лишь кое-где кучковались молодые осетины, которых я видел на собраниях землячества, куда частенько приходил с Кантемировыми…

Десятка три или четыре зрителей – в зале, рассчитанном на шесть тысяч мест.

Это был день Преображения Господня в 1991 году – 19 августа.

Отвлёк москвичей другой спектакль: возле Белого, будь неладно это название, дома самый известный из русских режиссеров, Иван Хмель, с помощью многочисленных зарубежных помощников и консультантов показывал свою новую работу: «Царь Борис, расеянин…»

Как знать: может, эта премьера каким-то образом задержала на улицах столицы и самого святого Георгия?

Но в Лужниках он не появился.

Спектакль, который так блистательно разворачивался на всех последних прогонах, теперь вдруг померк, замедлился, почти остановился… В самый неподходящий момент споткнулся вдруг под Мухтарбеком серый в яблоках его Эдуард, верный «Эдуля»…

Не от внезапного ли повеса головы у наездника это всегда случается?

Не от неверного ли толчка джигитского сердца?

Миша после спектакля уединился, и только чрезмерная настойчивость привела меня, наконец, в комнатушку, где с серебристым шлемом на коленях сидел, ещё не снявши алого плаща, опустивший голову на грудь не знавший до этого не только поражений – на знавший усталости Победоносец…

Или у них тамтоже все не так просто и случается всякое?

Каким отрешенным взглядом, каким печальным друг мой на меня посмотрел!

Спектакль провалился с треском, и первыми убежали из труппы ярмарочные плясуны из вставных номеров, акробаты с гиревиками, так выразительно и так весело изображавшие народные забавы… Потом, прихватив седло, которое у каждого джигита – своё, тайком стали покидать Мишу наездники.

Сперва только русаки, потом – осетины…

С немногими оставшимися с ним конниками несколько лет Миша то перебивался на Золотых песках в Болгарии, то бедовал на чужих манежах в Москве… Всё это время мы перезванивались, нет-нет да встречались на осетинских праздниках или в доме у старшего брата, у Ирбека, и когда в газетах замелькали сообщения о явлении в Осетии святого Георгия, я тут же набрал мишин номер.

– Тебе не кажется, Миша, что это на твой многолетний и почти непрестанный зов Георгий Победоносец откликнулся? – спросил Мухтарбека. – Во всяком случае, ты этому наверняка способствовал… звал его… тебе не кажется?

– Нет-нет, Гаринька, нет! – в дружелюбном мишином тоне так ощутима была его деликатная улыбка, которая не однажды заставляла меня задумываться: откуда в этом богатыре с его великаньей силой и ловкостью опытного поединщика, откуда столько мягкости и братской любви? – Это слишком щедрая награда за мой скромный труд. Чересчур высокая честь, я её не достоин. По-моему, это все осетины давно просили его защиты, и он появился, наконец, наш святой… наш Георгий Победоносец. Ты знаешь, какой потом в Дигоре был кувд? Люди пришли не только из соседних сел – из Владикавказа приехали. Везли с собой кто баранов, а кто быка. Не хватило всей улицы, чтобы сдвинуть столы и выставить на них все, что привезли с собой – столы тянулись и за селом, по обе стороны…

– Миша, Миша, – попытался остановить его. – Скажи другое: какие-то достоверные подтверждения есть? Или этот пир на весь мир – самое главное теперь доказательство…

– Такого общегопира в Осетии уже давно не было, хотя ты знаешь, сколько народу собирается всегда в святой роще на праздник Джергубы… того же Георгия Победоносца. Но там было больше! В Дигоре.

– Вот и спрашиваю: теперь это – главное доказательство чуда?

Мухтарбек вздохнул и уже другим тоном посоветовал:

– Позвони генералу Цаголову. Он человек серёзный, ты это знаешь. И он с удовольствием с тобой встретится…

– Он был там – Ким?

– И там – тоже, – улыбнулся Миша.

– Сейчас же с ним свяжусь. Тут же.

– Перезвонишь мне потом? – попросил Мухтарбек. – Надо повидаться: у меня для тебя есть маленький подарок… к случаю как раз. Перезвонишь?

Генерал, работавший тогда заместителем министра в Миннаце – в том же здании на Ушинского в центре Москвы, где когда-то Иосиф Виссарионович Сталин в Миннаце начинал, – принимал меня запросто, в комнате отдыха рядом со своим кабинетом – все стены здесь были увешаны видами Кавказа собственной его кисти. Извинившись, я медленно пошел было вдоль картин, но тут же остановился, завздыхал…

– Кавказ подо мною? – спросил генерал насмешливо.

– Хоть бы на часок! – сказал я мечтательно.

– С удовольствием бы составил кампанию, – поддержал он понятный ему порыв. – Но… всё, что могу, как говорится!

Повел рукою на собственные пейзажи, и я снова и с интересом, и с ностальгическою тоской стал вглядываться, но тут вдруг подернул головой – словно споткнулся обо что-то глазами.

– Совсем другие горы, – послышалось у него в голосе одобрение. – Афганистан, да.

– Неужели с натуры?

– Нет, это по памяти…

Но тут надо, пожалуй, объяснить, откуда пошло наше с Цаголовым знакомство: в девяностом году, когда я ещё не успел наиграться в казаки-разбойники и был председателем Оргкомитета по созыву первого Большого круга казаков России, прежде многих других пригласил на него старого своего к тому времени друга Ирбека Кантемирова, Юру. А Юра пришёл на наш Первый круг с другим джгитом – наголо бритым горбоносым осетином в генеральском мундире. Вид у него был не только бравый, но чем-то явно довольный, проницательные глаза дружелюбно посмеивались.

С Ирбеком давно понимали друг дружку с полуслова: подтолкнул его плечом, потихонечку спросил, кивнув на Цаголова:

– Есть причина?

– А у него она будет ещё лет десять, – рассмеялся Ирбек. – Столько, сколько моджахедом работал…

Сунул руку в карман пиджака, достал небольшое фото: угрюмый погонщик в драном халата и в чалме с мордой верблюда над плечом.

– Каких только не разузнал там секретов, а спрашиваю, что это за скакун у него за спиной: «араб» или «ахалтекинец», скажи Ким? Молчит!..

Когда рассказал теперь Цаголову о цели визита, генерал нисколько не удивился.

– Я вылетел немедленно, как только из Владикавказа позвонили в Москву, и ещё застал нерастаявшие следы от конских копыт на крыше школьной подсобки, – начал деловым тоном. – И сделал потом всё, что должен был сделать профессионал: всех до одного свидетелей расспросил, ответы записал, свел вместе, постарался анализ дать…

Где-то в архивах моих лежит крошечная кассета с записью подробнейшего рассказа генерала Цаголова… мне стыдно, что где – то, а не тут, сейчас – под рукой. Стыдно, что по горячим… по ещё нерастаявшимследам запись эту я так нигде не опубликовал тогда – после за меня это сделал в «Юридической газете» старый товарищ Юра Апенченко, однажды искренне удивившийся: «Как? У тебя этоесть и ты – сидишь?»

Такие мы, русаки!

(Подумал было, вдруг повезёт, сунулся сейчас по многочисленным коробкам и ящикам, нашел такую же крошечную кассетинку от «Сони» с надписью карандашной: «Босфор»… Это – к тому же, и лишь подтверждает, что я сейчас вроде бы на верном пути… на курсе, который прокладывал тогда снимавший учебный фильм для будущих штурманов России Евгенний Геннадьевич Бабинов – Главный штурман Военно-Морского Флота…)

И всё же не в этом суть.

В том, что сам генерал все в осетинском селении Дигора случившееся воспринимал с той же уверенной деловою серьёзностью, с какой относился к своим афганским странствиям караванными тропами…

– Что любопытно, – рассказывал, зажигаясь. – Все слышали, как святой Георгий сказал: вы перестали слушать старших – это очень плохо… Около сотни человек опросил, и все: да, слышал. А какой у него, спрашиваю, был голос?.. Чем он запомнился? Удивляются: причем – голос? Он как-то так: молча. Но каждый слышал одно и то же – слово в слово… Я потом одному из наших высших церковных иерархов тут уже, в Москве, об этом рассказываю, а он: все верно. Воистину в писании сказано: молчание – язык будущего века!

Выходит, зря я всё-таки в разговоре с Мухтарбеком пошучивал насчёт вселенского пира – зря. Сказал об этом Цаголову, и он будто вспомнил:

– Будешь звонить, поздравь его. Недавно он окрестился…

Надо сказать, что прежде я об этом не думал: крещен Миша, нет ли?

– Вот как? – откликнулся теперь с неожиданной радостью. – И где он окрестился?

– Отец Артемий его крестил, – чему-то улыбался Цаголов. – Может, помнишь: в самом начале перестройки этот батюшка вел передачи для детишек – такое доброе лицо, весь светится, – и переменил тон. – Так и не пойму до сих пор, почему он с телевидения ушел, а все эти бесы появились…

Загадка, которую не в силах даже опытному аналитику одолеть?..