Текст книги "Счастливая черкеска"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

Когда я однажды спросил Ирбека, часто ли в московский цирк приходят посмотреть на джигитов земляки и как они принимают наездников, он, улыбнувшись, ответил коротко: «Плачут». А я представил потом: а правда! Устанет человек, походив по шумным улицам большого, малознакомого города, по дому вдруг затоскует и тут увидит под куполом цирка родные горы, услышит вдруг и топот коней, и молодецкий выкрик на родном языке.

А как любят Кантемировых в Осетии, как ждут туда на гастроли! И когда приезжает труппа в Орджоникидзе, хлопот у Ирбека прибавляется еще и потому, что ведут к нему и ведут за кулисы мальчишек: «Посмотри на моего сына, а, Ирбек? Разве ты не видишь, что это – настоящий джигит?!»

Скольким приходится отказывать! Но если уж берет к себе Ирбек ошалевшего от счастья мальчишку, родители могут не волноваться: дурному у джигитов не научат! И, пожалуй, немногие знают, как нелегко порой приходится с их сыном или внуком.

Виноват при этом не мальчик, дело не в нем – больше в обстоятельствах. Поставьте себя на место Гены Туаева. Вам тринадцать, а вы уже несколько лет получаете зарплату – законные свои, трудовым потом добытые восемьдесят рублей. Разве не захочется вам иной раз весь класс угостить в получку мороженым? Или всех своих многочисленных дружков привести на представление в цирк? Мало того, что ты каждый день можешь дернуть за хвост тигра, что дружишь со знаменитыми клоунами. Ты и сам, можно смело сказать, – любимец публики… А тут непонятное упражнение по алгебре! И учительница, которая перед этим долго конфликтовала с кем-то из других цирковых детей – ведь все они на гастролях ходят в одну и ту же, ближайшую от гостиницы школу – свое отношение к тому, давно уже уехавшему, невольно переносит на тебя. Тут оно, пожалуй, и вырвется: «А зачем мне учиться?.. Кусок хлеба у меня уже есть!»

И тетя Недда, жена дяди Ирбека, – это она исполняет вместе с ним танец «Приглашение» в прологе перед выступлением джигитов – схватится за голову, когда ей будут об этом в школе рассказывать, и сурово дрогнет потом тонкий ус у дяди Ирбека…

Так что члену национальной ассоциации мексиканских ковбоев «Чарро», обладателю нагрудного, врученного самим президентом ассоциации знака «Золотая шпора» Ирбеку Кантемирову приходится не только обуздывать лошадей… Но как знать, может быть, именно благодаря этому и становятся послушными кони, с которыми работа ют джигиты из Северной Осетии?

В гости к ним, как на праздник, я ходил почти все лето, а потом однажды узнал, что заканчиваются долгие гастроли в Москве, что скоро Кантемировы уедут. Нисколько не прибавлю, если скажу, что, собираясь на последнее их выступление в цирке на Ленинских горах, я вдруг ощутил самую настоящую грусть – показалось, уезжают давние мои старые друзья, и даже вдруг подумалось: а как же – без них?

И все потом я пытался разобраться в этом чувстве: почему мне их будет недоставать?

Так оно в жизни устроено: каждое наше слово и каждый поступок отзываются в душе кого-то другого. Чем они отзовутся? Трудным ли размышлением о предательстве или благодарностью за уроки до бра и мужества?

Мне кажется, что этим летом я на таких уроках присутствовал.

Профессия литератора в чем-то штука довольно жестокая. Что ты тут будешь делать – тянет глянуть за зеркало! А глянув, обязательно пожелаешь рассказать, как там и что, другим – вовсе не из желания удивить. Из желания заставить задуматься.

В тот раз, впрочем, все вышло случайно: мне надо было передать Ирбеку, чтобы после представления меня не ждали, и вслед за младшим из братьев, только что закончившим последний свой номер, я поспешил во внутренний дворик цирка. День был на редкость душный. Уже успевший стащить с себя и получеркеску, и рубаху, весь мокрый от пота, Мухтарбек стоял, опустив голову и облокотившись на ящики, и крутая его грудь ходила, словно кузнечные мехи…

Мне показалось, что он заметил меня, и потихоньку уйти обратно уже поздно, но и стоять перед ним, задыхающимся, тоже было неловко.

Еще минуту назад мне казалось, что этот гигант неутомим. Сила его и ловкость поражали воображение. Во всем стремившиеся подражать ему молодые наездники рассказывали, как однажды после представления в Ростове в гардеробную к нему буквально ворвался сидевший в цирке фермер-американец и на ломанейшем русском стал говорить что-то восторженное. Из всего, что он пытался сказать, поняли в основном то, что он просил адрес Мухтарбека. Мухтарбек дал. А меньше чем через месяц из Штатов пришла посылка: два настоящих, из конского хвоста, лассо. И Миша, как заправский ковбой, бросал теперь лассо и точно метал изготовленные своими руками топорики и не хуже иного киноразбойника бросал ножи – он готовился теперь к выступлению вместе со своею тринадцатилетнею дочкой Соней. Но вот, выходит, и боги не всемогущи…

Мне было действительно неловко… Однако что я хочу сказать. Потом уже, когда я узнал, что в тот день ему нездоровилось, мне словно приоткрылось, что тайна, которую, глядя на осетинских наездников, все хотелось постичь, – в бесконечном преодолении препятствий, которые возникают и в нас самих, и вокруг нас. Полное и мужества, и тяжелого труда, и, бывает, муки преодоление, которое позволяет не только всегда выглядеть в глазах других и сильным, и обязательно достойным – но быть таким и на самом деле, и в жизни.

Почему еще стало мне тогда грустно? Или я понял, что опять уходят из моей жизни кони – может быть, теперь уже навсегда?

Не раз и не два я пробовал вызвать Ирбека на разговор, который подтвердил бы трогательное его отношение к лошадям. Но так получилось, что за Ирбека мне ответил Оскар Оттович Роге:

– Вот вы о преданности собак… Хорошо, я не спорю. А почему вы считаете, конь предан человеку меньше? Со мной был случай уже в Отечественную. Во время сабельной атаки рядом разорвался снаряд, конь шарахнулся, еле на ногах устоял, а я почти тут же вдруг чувствую: сапог у меня полон крови. Настегиваю коня: скорее к своим, скорей! Там первым делом разрезали сапог, стали ногу осматривать – полный порядок. И тут я все понял. В одном сапоге бросился к лошади… Она уже умирала – вы знаете, какая у нее на шее была дыра?

Роге, старому коннику, лошади напоминали о былых сраженьях. У кого-то другого, видевшего их в цирке, они вызывали воспоминания о вольной воле, о тугом ветре над белыми верхушками ковыля… Бедные цирковые красавцы! Сами они давно уже не стряхивали с себя утренней росы или капель весеннего дождика, давно уже не видели вокруг зеленого, с разноцветными крапинками цветов, степного раздолья…

Раньше, бывало, летом, почти в каждом городе, где выступал цирк, их водили купать. Но разрослись теперь города, из-за скопища машин на улицах уже не добраться из центра к тихим речным заводям – такой век!

Как они, должно быть, кони, тоскуют! Недаром же, когда их вы вели на лужайку около цирка, чтобы там под божьим солнышком, не торопясь, пофотографировать, жеребец Ирбека Семестр, верный, послушный Сема, так и не смог положить морду на вытянутую переднюю ногу – каждый раз тянулся к зеленой травке…

Куда, интересно, думал я, девают в городе сено, скошенное машинками в парках да скверах? И все мне представлялось, что Гена Туаев вместе с бедовыми своими однокашниками по вечерней Москве едет на лошадях в ночное – куда-нибудь на один из строгих, втайне истосковавшихся по мягким лошадиным губам университетских газонов…

Труппа уже готовилась к отъезду. Вынесены в коридор были сундуки с реквизитом. Выставлена во дворик старая отцовская арба, которая выехала однажды из далекого осетинского аула и прокатилась потом по шумным большим городам, по многим столицам мира…

Рабочие на конюшне готовили к погрузке лошадей. Наездники упаковывали седла, одежду, сбрую.

А на пустом манеже взбрыкивал под Ирбеком молоденький конь – купленный недавно новичок-араб, который, может быть, заменит потом Алмаза.

Я был один в громадном пустом зале. Сидел, опустившись в кресле, глядя на первый урок, что давал коню человек. Потом поднял голову, посмотрел вверх.

Под куполом, тускло отсвечивая серебристыми боками, висели две ракеты из аттракциона Мстислава Запашного – наш «Союз» и американский «Аполлон».

А внизу, на земле, как тысячу, как много тысяч лет назад, человек укрощал коня…

1976 г.

ВОЗВРАЩЕНИЕ СТРАННИКА

В прошлом году, таким же ранним летом, сидели мы с женой в гостеприимном доме Кантемировых, в их московской квартире, за осетинскими пирогами с сыром да со свекольной ботвой – испекла искусница Недда – и после далеко не первого тоста общая беседа распалась надвое: заговорили с Ирбеком о последних событиях на Кавказе, а женщины получили, наконец, возможность посудачить о проблемах семейных… Потом Ирбек встал, чтобы сделать короткий телефонный звонок, и я, только что внимательно слушавший его, чисто автоматически переключился на иные заботы.

«Марик так пока не надумал жениться? – негромко спрашивала Недду жена. – Никого там не присмотрел за границей?»

Недда улыбнулась: «Считает, рано – можно пока повременить. Как и отец, весь в делах. Тем более что Ирбек сказал ему: через год ухожу – готовься».

«Значит, маме во время гастролей приходится пока двоих обихаживать? – посочувствовала жена. – И мужа, и сыночка?..»

Голос у Недды зазвенел – отозвалась вдруг с неожиданным жаром: «Да это ведь, считай, счастье!.. Такая забота разве не в радость? Готова хоть всю жизнь! Устала от другого… Стыдно сказать: ведь гость в дом – Бог в дом. Но в последнее время у нас там столько гостей перебывало! В основном те, кто из Союза уехал. Представление посмотрят, а потом идут семьями: о родине, говорят, нам напомни ли!.. Кто только постоит у лошадок на конюшне, а другому непременно поговорить надо. Но Ирбеку-что?.. Дошел до маркета, купил выпивки, закуски купил. Все в упаковке или попросишь – нарежут, останется только по тарелкам разложить. Да ведь не в этом дело: каждому еще надо внимание уделить, за каждым хоть как-то поухаживать, а приходят – ну, толпами!.. За последний месяц „караван“ у нас дважды ломался. Набивалось столько – рессоры не выдерживали…»

Она вдруг словно споткнулась на полуслове и голос попригас, совсем сник: за стол вернулся Ирбек.

– А Кобзон? – спросил с осуждением.

Недда виновато примолкла, спросил я:

– А что – Кобзон?

– Про него – всякое, – начал Ирбек. – Бывает, и ты походя – как-то даже хотел тебе, да забыл. А знаешь: если Йося за рубежом к тебе приехал… да хоть тут, в Союзе. Хоть где. Нужны двое-трое джигитов, чтобы кульки да коробки его донести. И дело не в деньгах, ты понимаешь? В сочувствии. В дружеском понимании. В солидарности, которой уж кому-кому, а артистам, знаешь, как не хватает! А Йося очень порядочный человек!

И мне пришлось руками развести:

– Ну, если это говорит Ирбек Алибекович!..

Не такой веселый, зато искренний рассказ Недды я вспоминал потом очень часто, так часто, что однажды задумался: да в чем тут причина?

Казалось бы, ничего удивительного: в таком перевернутом мире нынче живем. В России, видите ли, им было худо, искали жизни побогаче да посытней, показалось – уже нашли, и вдруг – на тебе: желудок полон, но опустела душа. Увидел рекламу русского цирка, посидел потом под куполом старого шапито, и это ограниченное брезентом пространство вдруг показалось кусочком далекой родины, а джигиты из Осетии, о которой ты раньше, может, понятия толком не имел, сделались вдруг почти родным…

И все-таки, думалось, была для меня в этом рассказе еще одна притягательная загадка, смысл которой я никак не мог уловить… Что это за такая тайна, что за секрет?.. И вдруг однажды я понял, понял!

Несколько лет назад я подал творческую заявку на документальный фильм «Возвращение странника»: Северо-Кавказской студией она уже была принята.

Как это обычно случается, воображение мое разыгралось, и кадры будущего фильма я представлял так ярко, что становилось все труд нее, все невозможнее отслоить их от несколько иной, скажем, реальности… было это? Или еще только будет?

Вот мы с Ирбеком едем на лошадках по холмам моей родины, по отрадненскому Предгорью: ведь начнем мы, пожалуй, с кубанских казачков… Они-то, правда, хранили традиции не с таким тщанием как горцы, на то есть свои причины, как говорится, ну да что ж теперь: пусть припоминают былые законы гостеприимства, тем более что есть, есть повод – в родную станицу приеду не с кем-либо, а с известным всему миру цирковым артистом и знаменитым наездником… Потом поедем к черкесам-кунакам, в Адыгею – за них я спокоен. Осман Чамоков, не по своей воле прошедший севера, бывший тракторист, знаток родной истории, от печальных подробностей которой у кого хочешь сердце заболит, от щедрой души сказал мне: приезжай один, приезжай с друзьями – будешь жить у меня в кунацкой, и я устрою настоящий, как в старину бывало, хачеш… Праздник, значит, в честь желанного гостя или нескольких гостей. Тем более: приедем издалека, а ведь это особое понятие – дальний гость.

Ну, а с Осетией потом-то?.. Поездка с Ирбеком по его родине представлялась мне одним сплошным кувдом: всеобщим пиром.

Но еда не будет на нем целью. И не питье. А неторопливая за стольная беседа о главных на Кавказе человеческих ценностях: о высоком благородстве и терпеливом достоинстве. О чести и мужестве. О великодушие, которое выше храбрости. О крепости слова. О верности: друг другу. Брат брату.

На Кавказе тогда еще было спокойно, но в воздухе ощущалось, как говорится, приближение грозы, и я был яростно, горячо убежден, что спасение наше – в некоем новом межнациональном договоре – на основе древних нравственных ценностей… «Возвращение странника» – это возвращение обычая, который некогда так скоропалительно, так бездумно был изгнан и который должен был теперь надежно укрыть нас всех: так – стоит добежать до него – укрывает старое, родное жилище.

Ирбек, когда я посвятил его в свои планы, отнесся к ним с полным пониманием: «Ты знаешь, как наш отец любил о старых обычаях рассказывать!.. Ведь раньше многое понимали без лишних слов. Если всадник, который примчался в селение, соскакивал с коня с правой стороны, а не с левой, как полагалось, все уже знали: плохая весть!.. Знать это было все равно, что иметь высшее образование, а как же. Пусть многое теперь не пригодится, но представлять, какая за всем за этим глубина… Согласен: едем!»

Я уже предвкушал радость предстоящей работы, которая должна была напомнить и горцам, и казакам, и вообще – всему Северному Кавказу о его древней и доблестной родословной. В том, что Ирбек блестяще справится с предназначенной ему ролью, я ни капли не сомневался. Скольких знаменитых актеров, начиная с Сергея Гурзо в послевоенном фильме «Смелые люди», он дублировал, за скольких делал головокружительные трюки, но если на экране показывали его самого – непременно в какой-нибудь весьма сомнительной роли: как в «Первой конной», где постановщик Владимир Любомудров сделал из него испуганного неизвестно чем генерала-горца, командира некогда грозной «Дикой дивизии». А здесь ему просто придется по быть самим собою: не только умелым наездником, профессионалом высшего класса, на которого только посмотреть – и то любо-дорого, но и сердечным, широкой души человеком, и обаятельным, с неистощимым юмором, собеседником… Каков есть, таков есть!

Мы привыкли к мысли, что рыцарство возникло в Европе, но те из европейских историков, кто изучал это непредвзято и тщательно, пальму первенства отдают кавказским джиги там, во всяком случае Франко Кардини в «Истоках средне векового рыцарства» утверждает, что «ветер степи шумит в древе европейского рыцарства» и что конный рыцарь в Европу прискакал из Алании… вот пусть и поглядят теперь на этого современного аланского рыцаря, а сам я, хоть старший друг мой на беспомощного Дон-Кихота совсем не похож, побуду с ним рядом в фильме тем самым толстяком, неумехой-оруженосцем, которого он будет – в назидание зрителю – учить да наставлять.

Скоро только сказка сказывается, однако. А вот что касается дела…

С фильмом мы не успели: всеобщая нынешняя нищета наша первым делом одолела культуру, вцепилась мертвой хваткой в искусство.

На Кавказе задвигал-таки своими безжалостными челюстями тот самый, из адыгской легенды, Железный Волк, который пожирает в горах целые аулы… Но прежде всего он выедает сердца человеческие. Разве мы мало видим теперь вокруг людей – уже без сердца?

Но вот в чем дело, наконец-то я понял смысл постоянно тревожившей меня загадки, связанной с тем самым не очень веселым рассказом Недды о тоскующих на чужбине самонадеянных некогда земляках, – вот в чем дело: несмотря на все сложности, выпавшие на долю «цирковых» в последние времена, Ирбек остался все тем же рыцарем, все тем же наездником в самом высоком, самом истинном смысле этого слова… Остался горцем, для которого священно слово «намыс» – достоинство, если перевести приближенно. Высший, от предков-осетин доставшийся, нравственный закон.

Еще недавно считалось, что там, за рубежом, артист отстаивает честь страны, из которой приехал. Честь родины. Но вот получилось так, что этот вопрос как бы сам собою отпал, более того – так легко расставшаяся с собственной – нашей общею честью – родина невольно бросила тень на каждого из своих детей… Разве многие, исходя из этого, не пересмотрели, не ревизовали, не перетрясли свой духовный багаж, выбросив из него теперь за ненадобностью такие понятия, как сердечность, открытость, искренность?.. Ведь на самый простодушный вопрос нынче тебе могут с ледяной насмешливостью ответить: коммерческая тайна. И преувеличенная значимость этого нового для многих понятия на второй план отодвигает нынче даже такие вечные, такие не зыблемые приоритеты, как тайна бытия… так живем!

Когда Ирбек вернулся из Германии в самом начале мая в этом году, когда в разговоре к слову упомянул о многочисленных лавчонках, торгующих сувенирами из России, о бесконечных развалах на ярмарках, где продают все – от старых православных икон до новеньких кумачовых, с великодержавным гербом, знамен – мне невольно припомнились рассказы о первых джигитских гастролях за рубежом, тоже в Германии – по сути то был первый выезд советского цирка за границу. Положение, как говорится, обязывало, и Али-Бек Кантемиров, известный еще с дореволюционных времен цирковой наездник, на каждом представлении хотя бы на несколько секунд, хоть на миг водружал над осетинской арбой красный флаг… Не раз ему приходилось уверять представителей власти, что это самое настоящее знамя правоверных мусульман, и окончательно его разоблачили наконец-таки уже в Англии, когда в цирке появился приглашенный полицией эксперт-специалист по Востоку…

А в Берлине, в Германии как раз в это время выступала конная группа кубанских казаков, созданная белым генералом Шкуро… Со слов Кантемировых мне и самому уже приходилось писать, как подвыпившие земляки мои за кулисами хватали за грудки осетин: лишили, мол, родины, а теперь отбираете и заработок?!

В группе у Андрея Григорьевича Шкуро джигитовал тогда и подхорунжий Антон Жданов, уроженец Упорной из Лабинского отдела: три года назад с его сыном Михаилом, тоже наездником, известным на западе трюкачом-каскадером, мы побывали в родной станице его отца, и Миша взял там горсточку-другую землицы, чтобы поло жить на могилу родителя во Франции…

Когда я познакомил Жданова с Кантемировым, сначала с младшим тезкою, с Мухтарбеком, руководителем конного театра в Москве, а потом и с Ирбеком, Михаил Антонович стал вдруг припоминать, что у отца его была фотография: казаки и осетины в Берлине. Теперь затерялась: Жданову-младшему пришлось пережить и серьезную травму, и долгие годы лечения, и переезд на родину фламандки-жены – в Бельгию… По кавказской традиции – далеко от дома, во Франции – Михаила воспитывал аталык: осетин из знамени той фамилии Мистуловых, и ученик его уважительно пом нил все связанное с родиной учителя. Когда взялся описывать фотографию, Ирбек вспомнил вдруг тоже: была такая и у отца… Но Али-Беку Кантемирову настойчиво подсказали избавиться от нее. Не в сорок шестом ли году, когда руководителя конной группы кубанцев в Берлине Андрея Шкуро водили на допросы в Бутырской тюрьме: вслед за русскими генералами Красновым и Домановым, за адыгейским Султан Клыч Гиреем, командовавшим когда-то «Дикой дивизией», за немецким генералом фон Панвицем, под чьим началом воевали казаки на стороне вермахта… Как оно все переплелось!

Размышляешь над этим и начинаешь осознавать, какой немалый срок – эти семьдесят лет, которые для династии Кантемировых, для джигитов из «Али-Бека» по сути совпали с теми семьюдесятью годами, которые не только навсегда останутся предметом пристального изучения историков, но и – хотим мы того или не хотим – долго еще будут определять состояние и нашего сознания, и нашего духа… дай Бог, чтобы не всегда царило в России непонимание среди сильных, а слабыми так и помыкала раздвоенность! Но пока…

Если новости по-прежнему несли бы гонцы, если с сообщениями так и скакали нарочные – все чаще им приходи лось бы с запаленного коня слезать с правой стороны… Но вместо коней терпеливую нашу землю топчут теперь «бэтээры», и тут все едино – с какой бы стороны с него с автоматом «Калашникова» не соскакивали… Как отдаются в каждом неравнодушном сердце эти прыжки!

У меня – в Москве, в сердце у Ирбека – за рубежом, где кроме него теперь кто только и в каком только качестве не гастролирует!

Но вот какая штука: друг мой Ирбек так и остался дорогим для страдающей нынче, как у многих, души – примером и цельности, и той естественности, под которую и при семи пядях во лбу нельзя подделаться. В этом тоже есть свой секрет, своя тайна, и мне хочется поразмышлять и над ней.

Эта его цельность, эта бесконечная – несмотря на жестокие обстоятельства – преданность делу – надежда на победу здравого смысла не только на Кавказе и в России вообще: во всем мире. Ведь нынче пока странная возобладала в нем философия: чем хуже соседу – тем лучше мне. Но каково переносить это нашей матери-земле, для которой, как и для каждой настоящей матери, нет детей избранных: одинаково жаль всех…

Выкатившись впервые за рубежом на арену в Берлине, осетинская арба проехала потом по манежам многих стран мира, а к тому времени, когда она нашла, наконец, пристанище в краеведческом музее во Владикавказе, группа «Али-Бек» давно уже работала тремя самостоятельными состава ми. В Ростове, где когда-то на ипподроме начинал конюхом, а потом жокеем отец, Алибек Тузарович, окончательно «прописался» старший из братьев Кантемировых – Хасан-бек. И любители цирка, и преданные зрители его хорошо знают «Джигитов Хасан-Бек» и программу их «Картинки Кавказа», а завзятые знатоки вам расскажут, что дома у Хасанбека – настоящий музей, в котором собраны и семейные или, скажем так, династические реликвии, и многочисленные фотографии, и газетные да журнальные публикации всех семидесяти теперь лет. Хасанбек не только получил в свое время в ГИТИСе диплом отличника – он потом защитил кандидатскую. Но теория не отняла его у публики, по-прежнему предан ей беззаветно, как и его жена Мариам, впервые заставившая послушно работать на манеже известных своей строптивостью коз, и дочь Каджана, и двое сыновей: Анатолий и Алибек.

Младший из сыновей Алибека Тузаровича Кантемирова, Мухтарбек, на собственные хлеба ушел последним, уже от Ирбека, от среднего брата… это тема особая – Мухтарбек! Бесстрашный наездник, он до тонкостей овладел еще добрым десятком цирковых профессий: метание ножей, топориков, – вообще, если хотите, всего что под руку попадется, как он продемонстрировал это в двухсерийном приключенческом фильме «Не бойся, я с тобой», в котором кроме все го прочего проявился его талант драматического актера. Ра бота с лассо, с арапником, жонглирование, акробатические и силовые номера – все это в свое время сделало Мухтарбека одним из ведущих каскадеров кино. Но мне все дума лось: нашелся бы знающий в своем деле толк кинодраматург, который написал бы сценарий специально «под Мухтарбека» – в расчете не только на его исключительные физические возможности, на внешность богатыря из нартского эпоса, но и на то обаяние, то благородство, которым отмечены у него всякое слово, всякий взгляд, каждое, даже не произвольное, движение…

Какой там вам Шварценегер, какие западные герои, какие идолы – вот он, давно ждущий своего часа кумир наших мальчишек, пример юношеству… Но нет пророка в своем отечестве, нет!

И долей артиста, время которого, как и в спорте, безжалостно уходит, остается тяжкий труд спиной к кинокамере, работа за других, самопожертвование на гремящей от взрывов съемочной площадке, которое вдруг – это с ним было – прерывается медлительной девятичасовой тишиной операционной палаты: разрыв нервных тканей на шейных по звонках.

Оправившись, Мухтарбек создает свой конный театр, та кой же феноменальный как он сам. Если об обычном театре говорится, что в нем, мол, пьесу поставили, то об этом не вернее ли будет сказать: УСАДИЛИ В СЕДЛО?.. Два часа почти непрерывной джигитовки, но уже не ради ее самой – все пронизано острым сюжетом, безоговорочно захватывающим малолетнюю публику и в сказочное детство воз вращающим тех, кто на представление привел ее… В сказочное ДЕТСТВО ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, хочется сказать: сперва было экзотическое «Золотое руно», потом – удивительно яркое и глубокое представление: «Прощай, Русь – здравствуй, Русь!»

Театр снимал тогда манеж на Планерной, и я не только сам приезжал на репетиции и прогоны, но привозил с собой и старых товарищей, и сыновей с внуками, и маленьких казачат, их ровесников. Сколько было восторженной радости и сколько вместе с тем пищи для ума: представление начали древнерусские витязи, вступившие в схватку с похитившим их красавиц-невест жестоким драконом, потом разворачивалась трагедия Киевской Руси – нашествие кочевников… Конных воинов Куликова поля сменяли победители французов – гусары, шли сцены из мирной жизни «тихого Дона», а потом ее взрывала сабельная атака всадников в красных галифе и красных буденовках: гражданская, будь она проклята, война.

То терпеливо наблюдая как бы со стороны, то вздыбливая в трудную минуту коня и с копьем бросаясь на выручку по павшим в беду, все происходящее неустанно освящал своим вниманием рослый всадник в старинных доспехах и с алой накидкой на плече: Георгий Победоносец.

Мухтарбек Кантемиров на сером своем, в яблоках Эдельвейсе.

Высокий покровитель «христолюбивого воинства», в на чале представления победивший дракона, в финале выручал хрупкого мальчика в белых одеждах, знаменующего собой, конечно же, наши надежды на возрождение: сперва Победоносец-Мухтарбек брал его на руки, усаживал перед со бой, а потом спешивался, и малыш сам объезжал опустевший и оттого будто беспредельно раздавшийся манеж… Удивителен все-таки язык символов: после кипенья силы и разгула страстей этот его неторопливый, под сдержанную, но готовую грянуть с новой силой музыку круг был словно завершение витка времени либо соединяющее эпохи кольцо – все это читалось, все виделось, и я радовался поэтической четкости, которая венчала лирический и драматичный спектакль.

Всякий раз, когда приходилось бывать в Планерном, чуть ли не под ногами у лошадей на манеже суетился кто-либо с видеокамерой, и Мухтарбек потом, не тая воодушевления, сообщал: японцы… австрияки… голландцы. Записывают программу, чтобы сделать рекламный ролик: тут же после премьеры собираются пригласить к себе на гастроли.

Премьера была во дворце спорта в Лужниках, и у меня, как только поднялся на первый ярус, упало сердце: здесь и там на трибунах сидели человек семьдесят, ну, может, от силы сто. В основном осетины, земляки да друзья Мухтар-бека – конники… До сих пор помню это смешение чувств: обида?.. Но на кого?.. Горькое ощущение стыда и будто личной моей вины отозвались болью, о причинах которой не зря ведь говорим: душевная рана. Каково тогда тем, кто связывал с этим днем не только самые большие надежды, но как бы и цель жизни?

И все-таки, пожалуй, не стал бы искать Мухтарбека: не смотря на порывистое желание хоть чем-то помочь… Но я был с киногруппой, нам надо было снимать.

Не исключаю, что это очень личное восприятие, но Мухтарбек почти всегда напоминал мне большого, с горящими глазами ребенка… Теперь за дверью, на которую мне показали, среди разбросанных на полу бутафорских доспехов сидел на низкой скамеечке сгорбившийся, разом вдруг по старевший человек с потухшим взглядом…

Другой театр отбил у него зрителя! Сманил другой цирк.

Потому-то, может быть, и покинул Мухтарбека заранее дух победы, что сам святой Георгий находился в те дни в ином месте: задумчиво вглядываясь в кружение толпы у Белого дома – шел август девяносто первого года. Надо же такому случиться: дата первого представления, премьера совпала с днем «путча»!

Представление, как ни старались они все вместе и каждый в отдельности, прошло без подъема. В самом неподходящем месте споткнулся под Мухтарбеком Эдельвейс, верный его Эдуля… Опять сжалось сердце: «что ж ты, волчья сыть, травяной мешок, спотыкаешься?..» Но разве не чувствовала лошадка, что происходило в те минуты со всадником?

Никто никуда их не пригласил: ни японцы и ни голландцы. И сперва от Мухтарбека ушли артисты, исполнявшие вставные номера: «француженки»-танцовщицы, встречавшие в представлении победителей-гусар… Шумную дореволюционную ярмарку покинули русские силачи. А потом засобирались наездники… Прощались с лошадьми, но ни чего не говорили Мухтарбеку. Забрав собственное седло, уходили тайно… этот Кантемиров и сам не знает, чего хо чет! Надо, и в самом деле, всем собраться в Осетии – на родной земле, известное дело, и стены помогают.

Сейчас, когда пишутся эти строки, джигиты из владикавказского конного театра Ирбека Гусалова который день с тревогой всматриваются в аргентинский берег: сойдут ли на него, наконец?.. Поверили слухам и зафрахтовали в Новороссийске корабль, но что-то не спешит встречать их всеведущий импресарио… Выдерживает паузу, чтобы поменьше потом заплатить?.. Или так-таки и придется им не солоно хлебавши вернуться в Осетию?

Театр Мухтарбека находится нынче на суше, на берегу. На Золотом береге! В Болгарии. И все-таки это уже не тот театр, нет – совсем не тот…

Размышляя над поражениями и удачами младшего и среднего братьев Кантемировых, невольно думаешь: может, все дело в том, что Мухтарбек, Миша слишком в сторону взял от той хорошо наезженной колеи, которую проложила цирковая арба отца?.. А Ирбека за рубежом до сих пор встречают наездники, хорошо знавшие основоположника династии, Алибека Тузаровича. Приезжают из сопредельных стран, из других городов, как приезжал недавно во Фрайбург из своего Мюнстера старый друг Кантемирова-старшего, неоднократный чемпион мира по выездке знаменитый Райнер Клинке: повидаться, повспоминать, выпить, не чокаясь, по рюмке русской водки – в память об удиви тельном человеке, который в девяносто лет выезжал на манеж, удивляя зрителей юношеской осанкой и неувядаемым мастерством зрелости. Само собою, что эти встречи – не одна лишь вполне приятная дань ностальгии: это по-прежнему как бы взаимная дружеская инспекция, непрекращающийся обмен тайнами редкого мастерства – во имя сохранения не только древнего союза человека и лошади, но и того самого тысячелетнего рыцарского обычая, о котором мы с Ирбеком так и не успели пока рассказать.