Текст книги "Счастливая черкеска"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

Начнут наши самонадеянные мальчишки, а то и болваны куда старше «боевым взглядом» друг дружку «греть» – порчу, чего доброго, наведут на казачество, и без того не очень здоровое… Станут «боевой ускрык» осваивать где-либо в общественном месте, а то и дома на кухне – такой начнется дурдом!

Вспоминал я и доброго знакомца своего жеребца Асуана, который остался без хозяина.

Или – без верного товарища, без лучшего друга?

Вадим Цаликов, который много снимал Ирбека в последние годы, съездил на конезавод в Целинное под Ростовом, где бедовал сирота-коняшка, снял теперь его одного и сделал ну, до того пронзительный фильм: «Прощай, Асуан!»

«Видика» у меня нет, подаренную Вадимом кассету посмотреть поехал к младшему сыну, к Георгию. Сидел со своими малыми, ничего пока не понимающими внуками, и откровенно хлюпал – такая тоска была в залитых слезами глазах полузабытого нынче всеми, обделенного заботой и вниманием жеребца.

Позвонил Вадиму, сказал добрые слова, спросил потом: узнал, мол, тебя Асуан? Обрадовался?

– Только и того, что человеческим голосом ничего не сказал, – грустно отозвался Вадим. – Заржал сперва так, что у меня – мурашки по коже, а потом тише, тише… Положил мне голову на плечо: я плакал, а он вздыхал. Слышал бы, с какой болью!

Потеря общего друга нас с Вадимом объединила. Оба хорошо понимали, что его не хватает не только нам, оба без лишних слов ощущали, какая нелегкая забота нам выпала: вместе с доброй памятью об Ирбеке сохранить и его духовное наследие, неотделимое не только от кодекса чести горца – от всего лучшего, присущего и русской традиции, и мировой культуре. Как жаль, что он так ярко светил, что буквально сгорел в те дни, когда любимое его, доставшееся от отца слово « порядочность» стремительно выходило из моды!

Не раз и не два говорили мы с Вадимом о необходимости общей, посвященной Великому Джигиту работы – большого документального фильма, в который вошла бы и кинохроника, и многочисленные любительские съёмки, и фотографии, и рассказы «в камеру» старых друзей Ирбека… Обсуждать наши планы на этот счет сделалось для нас обоих прямо-таки потребностью: то я вдруг звонил Вадиму – поделиться очередной идеей, то он вдруг предлагал повидаться.

Однажды посреди привычного разговора о том, что могло бы войти в будущий фильм, Вадим улыбнулся:

– Всё забываю рассказать тебе историю, которая наверняка за кадром останется. А жаль, знаешь… Не говорил Юра, как они с Асуаном работали на открытии мексиканского ресторана в Шереметьево?..

Происходило это в те горькие для Ирбека дни, когда искал деньги, чтобы выкупить в Саудах лошадок Марика. Тогда-то и позвонил ему владелец нового ресторана: обращаюсь, мол, по рекомендации вашего земляка, который тоже будет на торжестве. Окажите, мол, честь, а мы, разумеется, в долгу не останемся.

«Земляк» был тем самым состоятельным человеком, который накануне твердо пообещал помочь Кантемировым: как было не откликнуться, как не уважить?

Верхом на своем любимце Ирбек уже показался в проеме ресторанного зала, когда к нему быстро подошел кто-то из обслуги с громадным сомбреро в руках:

– Давайте-ка сюда вашу папаху, а это наденете!

– Вот как? – удивился наездник. – Какой же вам горец папаху отдаст?

– Не бойтесь, ничего ей не сделается!

– За неё-то я не боюсь, я – за себя…

– Вам-то чего у нас бояться? Давайте-давайте!

– Папаху только с головой отдают!

– Да не о чем вам беспокоиться… задерживаем начало, – посмотрите, какая публика ждет!

На одном языке, казалось бы, говорили, да вот – о разном…

К ним поспешил владелец ресторана, пошел торопливый разговор: почему не предупредили заранее? – справедливо укорял Ирбек. – Надел бы кожаную куртку с махрами, есть такая из Мексики, и даже почетный знак, мексиканскую «Золотую подкову», на неё нацепил бы. «Сыграл» бы вам мексиканца. Но сомбреро – под черкеску?!

Так вышло, – мягко настаивал хозяин. – Но договор остается в силе: вас щедро отблагодарят. И потом: об этом же просит и ваш земляк, наш партнер по бизнесу – надеть сомбреро. Понимаете ли, это символ нашего ресторана…

Сидевший на почетном месте неподалеку богатый «земляк» кивал Ирбеку и прикладывал руку к сердцу: и я, мол, прошу, и я…

– Пришлось-таки Юре надеть эту мексиканскую шляпу, – с печальной улыбкой рассказывал мне Вадим. – Но видел бы ты, как нехотя они оба работали – и Юра, и Асуан… А в самом конце, когда «мексиканцу» уже поднесли рюмку «текилы», и он снял, наконец, сомбреро, ты знаешь… раздался неприличный звук и на паркет посреди зала посыпались лошадиные «яблоки», да столько, что не прикрыть никаким сомбреро!

– Чтобы с Асуаном – да вдруг такое? – пришлось потихоньку рассмеяться. – На репетиции лишнего катяшка не уронит!

– А вот представь себе! – посмеивался Вадим. – Более того: Юра взялся нарочно громко журить его, а он подался мордой, губы вытягивает – Юра не выдержал, наклонился ухом, чтобы тот лизнул все-таки: что ты хочешь сказать? – с укором спрашивает. – Что-что?.. Давай-ка выйдем, бесстыдник, – поговорим без свидетелей!

Как живо представил я эту сценку, посреди благопристойного ресторанного зала превращенную Ирбеком в цирковую миниатюру!

– Ведет потом Асуана к коневозке, – продолжал Вадим, – и всё выговаривает: ну, зачем ты это сделал, зачем?.. То, что доллары – это навоз, мы с тобой давно знаем. А они, брат, нет – новые русские да новые осетины. Ты думаешь, наложил там посреди ресторана, и они поймут, что ты этим хотел сказать?.. И получим с тобой такую же кучу «баксов», чтобы наших лошадок выручить: нет, брат, – не поймут!

Их тогда, и в самом деле, не поняли. Нужную сумму, чтобы покрыть саудовский долг, так и не дали.

Не однажды вспоминая рассказ Вадима, я все представлял себе и этот шикарный ресторан с гигантскими кактусами по углам, и богатые седла со шпорами и уздечками под висящими на стенах национальными шляпами, и роскошно одетых мужчин и женщин, разомлевших от модной в то время водки из кактуса.

И верного Асуана, так непочтительно по отношению к досточтимой публике поступившего…

Мои записки об Ирбеке, о цирковой династии Кантемировых подходили к концу, во всяком случае – так мне хотелось думать.

Как бы там ни было, вел я их тридцать лет: чего только за это время не произошло, чего не случилось. Вместе с очередным актом медленно длящейся вот уже второй век русской трагедии, стремительно, как бы с явным опережением изменился нетерпеливый Кавказ, и не в лучшую сторону переменились его насельники…

Несгибаемый романтик, ещё недавно я полагал, что здешние кремни и славянская сталь вместе способны высечь яркое и чистое пламя… что высокая планка горского этикета и лучшие черты русского характера в близком соседстве своем, в ежедневном и ежечасном соревновательном делании добра непременно создадут общий дух издревле ценимого на Кавказе выше храбрости благородства и неиссякаемого милосердия, сострадательного понимания общих бед и братской взаимовыручки…

Этого не случилось.

Не лучшее мы перенимаем один у другого – учимся худшему.

Когда-то я, как притчу, рассказывал мало знающим Кавказ москвичам чуть ли не азбучный пример из «адыге хабзе» – черкесского кодекса чести:

– Магомед, твой сын упал в колодец! – раздается в ауле тревожный крик.

И слышится спокойный ответ:

– Понял, иду барана резать!

Слушатели мои удивлялись: какая, мол, черствость! Вместо того, чтобы бежать к колодцу, отец – за поминальной овцой.

С каким торжеством принимался я объснять: да нет же! Не для поминок баран – для щедрого пира в честь соседей, которые по закону гор обязаны сделать невозможное, но – спасти мальчика…

На это ещё недавно Ирбек надеялся, об этом не однажды с ним говорили: что исповедующие «общечеловеческие ценности» наши отечественные пустобаи ещё посрамлены будут, когда не только Кавказ – вся Россия как от всеобщей порчи, очнется, наконец, от внушенного чужими идолами дъявольского наваждения и вернется к традиционным народным идеалам, к национальным святыням, к древним своим покровителям и защитникам – терпеливцам, праведникам, богатырям и героям.

Но пока, пока…

Как значки для новичков либо слишком доверчивых остались над Кавказом висеть сильно обветшавшие ценности «адыге хабзе» у одних, «намыса» – у других, извечное простосердечие и правдолюбие русских, а под значками этими идет скрытая от глаз жестокая игра без правил: в «бэбэ».

Кто кого «нагрэбэ»…

Падали мы, считай, стремительно и даже как бы с охотой.

Выкарабкиваемся медленно и с превеликим трудом.

Не это ли основное наше занятие последних черных десятилетий: скорбное сопротивление злому чужому обстоянию.

Но кончится когда-нибудь власть этих модно одетых мальчиков со вставным – вместо здравого ума – интеллектом и съёмной совестью – кончится! И мир ещё обратится к тысячелетнему горскому да казачьему опыту самоограничения и благодарного довольствования малым. И всё, казалось, постигшие умники, «Крым и Рым» неостановимо прошедшие ловкачи почти с удивлением вдруг припомнят – то, что в последнее время ловили на слух, как глухое « хап– зе», на самом деле пишется через «бэ» звонкое и по-прежнему означает: « честь».

Записки мои о задушевном друге Ирбеке Кантемирове и славной его родне подходили к концу и уже летом, в Москве, я попросил Мишу тут же известить меня, когда проездом либо «пролетом» снова появится дома Марик… Так вышло, что во время его долгих странствий – гастролей в разных, считай, концах света – я успел познакомиться с его полуторагодовалым тогда сынком, с Юриком, – не пора ли повидаться и с папой?

Говорят, ничто не происходит случайно… Очередное доказательство этому получил, когда из подмосковной деревеньки, где летом обитаем, из Кобякова, пешком шел на железнодорожную станцию, в Звенигород, и обогнавший меня черный новенький «мерседес» остановился и стал вдруг сдавать назад. Редкостное, прямо скажем, явление – тем более, что не только не поднимал руки, даже не оглядывался – заставило меня прибавить шагу: за рулем улыбался Владимир Михайлович Ли.

Пришлось развести руками:

– Володя? Ну, не цирк, и правда!

– Цирк, – посмеивался он. – Точно – цирк. Что ты тут делаешь?

– Я-то здесь живу, это ты – что?!

– Так и я вроде как живу: мы тут дачу снимаем. В основном из-за внука: домашнее молоко, свежий воздух…

Пора, пожалуй, сказать, что Владимир Михайлович, – тесть Маирбека. Сын корейца и украинки, с русской женой он произвел на свет Божий красавицу, против которой не устояла мужественная Осетия. И на следующий день я показывал ему свою «историческую», купленную у одного из потомков Пушкинской няни, Арины Родионовны, избу, в которой его встречала двухлетняя внучка Василиса, а потом мы поехали знакомиться с её ровесником, сыном Марика и Марины, внуком Ирбека – Юрой.

Черноглазый и чуть смуглый бутуз крепко обнимал деда за шею, и я долго уговаривал его пойти ко мне, он, наконец, решился, но стоило оказаться у меня на руках, как тут же раздался такой густой, ну, такой богатырский рев!

– Нарт! – сказал я, отдавая его Володе. – Разве обычный ребенок смог бы так?

– Шутишь, а он, и правда, – богатырь, – как бы не без некоторого смущения от моей похвалы подтвердил Владимир Михайлович. – Стараемся с бабушкой, и Марина, когда не с Мариком, помогает. Потому и живем тут, хоть на работу далековато. Собираюсь перейти правда…

– Ты? – я удивился. – Из цирка?!

– Нет, внутри него…

– То-есть?

– Маирбек просит пойти к нему администратором группы, сейчас ему без надежного помощника никак… Максим Юрьич поворчал было, но Марик уговорил его: ударили по рукам. На мое-то место найдется столько желающих, что выбрать можно, – и улыбнулся своей восточной мягкой улыбкой. – Выбирает пока генеральный!

– Это великолепно, если станешь Марику помогать!

– Конечно! – согласился охотно, и в голосе вдруг послышалась застарелая горечь. – Нам-то кто помогал?..

Печальную историю Владимира Михайловича знал давно: «на Цветном» был уже одним из ведущих акробатов, но, как многие цирковые бродяги, скитался в Москве по съемным квартирам, мечтал о кооперативе, и вот оно, вот – группу, в которой работал, включили в «японскую» выездную программу. Выступать в Стране Восходящего Солнца предстояло долгонько, появился шанс подкопить деньжат, но для этого надо было ввести тот самый «режим жесткой экономии». А на чем можно сэкономить? Конечно, на еде.

Голь на выдумки хитра, дело известное: и сам давно уже знал об этих печальных «маленьких хитростях», и снова подучили коллеги – один из самых объемистых сундуков для хранения реквизита забили банками дешевых консервов.

– Впервые в жизни лежал потом в собственной квартире, смотрел на голые стены и помирать готовился, – грустно посмеиваясь, рассказывал мне, когда возвращались однажды в его машине из Новогорска, где поминали Ирбека. – Там я ещё держался на этой проклятой кильке в томатном соусе с сухарями. А стоило вернуться, во мне будто какая-то пружина лопнула… Как в часах. Мало того, что в желудке непереносимая боль, покрылся сыпью, потом такие струпья по всему телу пошли – не мог себе вообразить, что вообще такие бывают. Стыдно сказать: лежал, гнил заживо, и никакие врачи…

Надолго замолчал, а я вспомнил, как десятка два лет назад позвонил вдруг из Новороссийска Ирбек: нет ли у меня добрых знакомых в Главном таможенном управлении?

Что, спрашиваю, случилось?

Нетелефонный разговор, отвечает, да что теперь делать: только что вернулись из Турции, где у осетин большая диаспора… И земляки насовали подарков, ну, как откажешься – люди на чужбине несколько лет ждали приезда конников с родины! И сами ребята кое-что прикупили, ведь знаешь: и ломаный-переломаный Ким Зангиев голый, считай, уходит на пенсию, и Славик Камаев… Привезли этого дерьма, шарфиков да косынок нейлоновых больше, чем полагается – арестовали наш реквизит…

«Легенда Советского цирка», «Слава социалистической Родины» …Как вспомнишь, Господи!

В какой узде их самих держали – те, кто всех нас продал потом с потрохами!

– И как ты, Володя, все-таки выкарабкался?

– О нас ведь, о цирковых, чего не рассказывают, – вздохнул Владимир Михайлович. – И такие мы, и сякие. И крохоборы мы, и завистники. И подножку друг другу можем, и… да мало что говорят! А меня ребята в машину несли на руках: травщика-старичка нашли под Владимиром…

– Смотри-ка! – удивился я. – Сам – Владимир, и травник… травщик, ты говоришь?

– Это он так, да: травщик.

– Так вот: ты – Владимир, и он – под Владимиром…

– Вот и он с этого: и ты – Володя, и защиты ищешь у володимирских. А где крест?

– Не было?..

– Опять меня ребята в машину и – в церковь во Владимир. Крестить. Вернулись, он говорит: теперь ты стал другой человек. Этого лечить буду. Этого берусь…

– Вот какая история!

– Да что ты! – подхватил Володя Ли с такой благодарностью, с таким искренним восторгом, что ясно было: это у него – навсегда. – Сам поправляет: травщик я. Травознай. Только – по травушкам… он так ласково! Каких только в доме, и правда, нет! И на чердаке, и в сараюшках. Да и в огороде у него не картошка растет – все кустики да цветки. Травщик я! – все повторяет. Но он, конечно, волшебник, – и сам езжу до сих пор, и привожу друзей… вообще-то имей в виду: вдруг прихватит…

Володя, милый!

Спасибо тебе. Но где нам – такого травщиканайти, такого доброго волшебника, когда «прихватило» нас теперь – чуть не всех сразу?!

Какой травознай, каким способом предложит соотечественникам сокровенную одолень-траву вместо прущей из всех русских трещин разрыв-травы, вместо телевизионной да печатной дурман-травы да усыпляющей трын-травы властной?!

…Марик ждал меня у служебного входа цирка на Цветном, но тут же, не дав разглядеть себя, настойчиво открыл дверь вовнутрь:

– Не против, если не буду отрываться? Тут кое-что надо – срочно.

–  Единодушноодобряю, как мы раньше пошучивали…

Но шутить он был расположен, как я понял, меньше всего.

По широкому бетонному кругу за кулисами, чем только по обе стороны не заставленному, быстро прошли к раскрытым во двор высоким воротам, он остановился в них руки в боки, и я, казалось, перестал для него существовать. Но, может, и хорошо?

Потому что стоял широко раскрыв рот.

На недлинных чембурах в руках у конюхов по двору легко и грациозно выписывали затейливые кружева пять явно молодых, ладных краснобурых лошадок со светлыми хвостами и светлыми гривами.

Я не выдержал:

– Ах, какие красавцы!

– Текинцы, – коротко бросил Марик.

– Твои?

– Уже – да.

– И давно ты их?..

– Вчера отдал деньги. Большие пришлось…

– Но ведь стоят того!

– Стоят, – твердо сказал он.

Но я-то, я!

Нашелся знаток-лошадник…

Или в каждом из нас неистребимо живет не только любовь к красоте, но и воедино слитая с видом сильной и хорошо ухоженной лошади древняя, ещё со скифских времен тяга к беспредельным пространствам и вольной волюшке?

Послышалась вдруг негромкая мелодия: на поясе у Марика проснулся мобильник. Он неторопливо выпростал его из чехла, сказал короткое «да», тут же перешел на английский, а когда левую руку с трубкой подпер подмышку заложенной правой и стало понятно, что коротким разговором дело явно не обойдется, я отошел чуть в сторонку, снова принялся рассматривать красавиц-лошадок… где он их, любопытно, приобрел? На их исторической родине, у туркмен, или кто-то разводит уже в России?

Конюхи были одинаково молодые, иногда деловито взглядывали на продолжавшего глазами следить за лошадьми Марика, и я тоже с интересом посматривал на него… Почти не изменился, в одной, как говорится, поре: те же внимательные глаза, лицо строгое, хоть вальяжности, может, слегка прибавилось… Ну, да что же – хороший знак. Отцовской сухощавости в нем не замечалось, считай, и раньше, мама тоже не давала повода предполагать даже легкую полноту, во все годы, что знал Кантемировых, Нэдда оставалась – само изящество, а Маирбек выглядел всегда как налитой, во всяком случае, мне так казалось. Как у спортсменов: за счет «физики»?

Теперь на нем был тонкий, с треугольным вырезом пуловер на голое тело, открывавший сильную шею… Только ранние залысины, хоть стрижен, словно мюрид, «под ноль», стали больше заметны…

Да и то!

Половина группы в Лондоне, половина – в Сеуле, а сам любуется тут, в Москве только что купленными лошадками… видел бы, и правда, Ирбек!

Он вложил, наконец, мобильник в чехол. Я вернулся к нему поближе.

– Ты, вижу, шпаришь уже как англичанин?

– Столько там торчать… приходится шпарить.

– Оттуда звонили?

– Из посольства. Приятель, но по делу…

– Отец хоть какой-то язык, – начал я, – хоть более-менее.

– Он – немецкий, – сказал Марик. – Довольно прилично знал. У него был друг-импрессарио. В Германии…

– А, да! – припомнил теперь и я. – Да… а где можно посмотреть твою нынешнюю программу?

Маирбек чуть заметно улыбнулся:

– Пока только там.

Мне-то можно и рассмеяться. Над самим собой:

– Как можешь догадаться, ни в Лондон, ни в Сеул попасть мне в ближайшее время не придется. Кассета у тебя хоть есть?

– Не совсем удачная. Попросил одного из наших, а он снимал больше публику: ну, нравилось ему, как они вскакивают. Народ больше молчаливый, но когда дело касается лошадей…

– Чем ты их, если коротко, взял? Англичан.

Он четко сформулировал:

– Авангард. Мистика.

Дело вообще-то удивительное: всегда хорошо помнил первую самостоятельную программу Марика. Может, и действительно, потому, что очень уж переживал перед этим: а вдруг случится провал? Либо только мне почему-то не понравится… Что тогда говорить Ирбеку, как утешать его? Неужели, сказавши правду-матку, придется старого друга обидеть?

Помню, как потом изумлялся, как за Марика радовался, как, вернувшись домой уже к полуночи, тут же сел за стол и, в приступе творческой лихорадки, как говорится, тут же написал три сранички: о скифах, какими их только что на цирковом манеже увидел…

Был там сменивший не только Юрину – вообще кантемировскую классику авангард, был. И мистики – выше головы. Чего стоила сцена битвы на мечах с завязанными глазами: опасный и не всегда справедливый путь человека из мрачной глубины тысячелетий в наш якобы безоблачный, «цивилизованный» день. От поклонения мечу с перекладиной рукоятки – обожествляемой, но бездушной силе – до одухотворившего жестокий мир христианского креста, впервые заставившего древнего наездника понять: подобие Божие – он сам.

Осетинский путь к Уастырджи: святому Георгию.

– По сути с того и другого ты начал первое свое представление, – с удовольствием Марику напомнил. – А теперь без мистики да авангарда не обходится ни один лучший цирк за рубежом. Спасибо единственно приличной на телевидении программе «Культура»: цирк она не обходит вниманием. Чего стоит только канадский, в котором и то, и другое – главное… вот ты мне и скажи. За границей учился или сам теперь её учишь: можно ведь подумать и так, нет разве?

– Можно подумать, – скромно согласился джигит.

Или пора уже и его: с большой буквы?

Снова нас перебил мобильник, я было уже приготовился опять услышать английскую речь, но послышалась, слава Богу, осетинская…

Опять я отошел чуть в сторонку, опять поглядывал то на красавиц-лошадок, а то на сына своего старого друга, на продолжателя его дела… Прочно сидит в седле!

Но только ли это отличало Ирбека от столь многих остальных наездников?

С энергией молодости отринув поднадоевшую за время ученичества классику, сбережет ли Марик высокий дух джигитства, не пустит ли его на распыл в погоне за удачей, которая сейчас к нему так благосклонна?.. Или удача эта пока – запоздалое вознаграждение Юре, а на миг-другой перед благодарными зрителями лондонского цирка опущенные на грудь головы отчаянных наездников Маирбека – это ещё и общий поклон ему, сумевшему поддержать их всех, по сути дела – сберечь, в печальное время перемен и чуть не всеобщей душевной смуты…

Что ж, думал я, поглядывая на продолжавшего разговаривать по мобильнику Марика, – он то серьёзно покивывал невидимому своему собеседнику, а то вдруг начинал улыбаться… Что ж: пусть они не помнят, англичане, о преступлении своих отцов перед всем многочисленным лошадиным родом… пусть о нем ничего не ведают. Пусть не догадываются, что на земле любимого своего короля Артура горячо аплодируют и близкой его родне, и заодно – «носители генофонда». На этот раз, правда, – осетинского. Но только ли его, только ли?..

Как, бывало, покрикивал на своих наездников Юра:

– Кура-аж, где – кураж?!

Разве не «боевой вскрик»?

А «боевым взглядом» каждый из них и теперь греет публику, когда на полном скаку, стоя на седле во весь рост, отчаянно кинет вбочок и вверх правую руку, приподнимет подбородок и горящими от внутреннего восторга глазами лихо поведет по притихшим рядам…

Маловато, конечно, осетин были казаками: что правда, то правда.

Почти тут же, как правило, становились казачьими офицерами…

Да и коли внимательно посмотреть, куда Маирбек давно уже заглянул якобы в поисках мистики, картину увидим самую, что ни на есть, реалистическую: один у нас древний генофонд. Общий когда-то. Скифский.