Текст книги "Счастливая черкеска"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Что вспомнить благодаря ей смогу? Что, выходит, предугадать?

Мысленно возвращался к долгим нашим беседам с «казачьим» художником Сергеем Александровичем Гавриляченко, другом Сережей, проректором Суриковского института, который каждый год непременно устраивал для студентов концерт «Казачьего круга» со своими комментариями к историческим песням и былинам: всякий раз это и впрямь было путешествие в глубокую глубь… Может быть, как раз общение с учениками всё добавляло ему и строгой академичности, и душевной широты – как мальчишка заслушивался размышлениями его на излюбленную тему: античная драма русской истории. И дал Бог – привел Уастырджи: это ли вокруг не красочные декорации драмы, продолжающейся и ныне в масштабе, и действительно, планетарном?

С отцом Георгием мы стояли у борта, когда справа вдалеке потянулась над зеленоватой гладью тоненькая полоска Афонского полуострова и еле заметно, словно больше – в воображении, начали проступать в глубине очертания Святой Горы. Переполненный смутным ощущением тайны, которую только предстояло мне, коли даст Бог, открыть, я стал рассказывать ему доверчиво, как мальчишка, и пылко:

– Месяца за два или три перед этим походом, батюшка, я приобрел большой образ святого Пантелеймона и с благословения своего старого товарища, священника и духовного писателя Ярослава Шипова повесил его на кухне… вернее, скажем, – в столовой. Где, как не там, чаще всего на дню и приходится обращаться к иконам…

– Перед вкушением, – отозвался отец Георгий, давая мне понять, что, несмотря на всю торжественность момента, он меня слушает.

– Начиная с чайка утреннего, ну да… И я, конечно же, постоянно молился на образ Целителя, хотя ни о чем специально не просил, но вот теперь мы идём мимо Афона, мимо самого славного русского монастыря – Пантелеимоновского… Это что же, батюшка, – как бы какой мне знак?

– Для начала и мимо, но вблизи пройти… что ж, – задумчиво сказал отец Георгий, как бы чего-то не договаривая.

Вечером в кают-кампании за столом он как бы между прочим спросил меня:

– Обратно из Салоник тебе надо непременно в Туапсе – на «Азове»?

– Само собой! – воскликнул я горячо: ведь постоянно как бы держал в уме разницу между удивительным житиемсвоим на борту и скучным редакционным житьём. – Никто не верил, что я пойду, считали, что вместе с Главкомом на самолете – в Туапсе и обратно. А теперь надо будет срочно отписываться…. тут же!

– А если пересесть со мной на «Цезаря Куникова» и – в Севастополь? – как будто искушал меня батюшка. – Этот «десантник» один из всех должен туда вернуться сразу: в параде будет участвовать. Поглядишь парад, а там…

– Нет-нет! – восклицал я простодушно. – Евгений Геннадьич говорит, что штабного самолёта в Москву может не быть и неделю, и десять дней, а у меня с собой – ни гроша!

– А как же птицы небесные? – спрашивал батюшка уже чуть насмешливо. И переменял тон. – «Не сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, и Отец ваш Небесный питает их…»

Но я, видать, прислушивался тогда лишь к первой части обращенного ко мне батюшкина вопрос – уверенно отвечал:

– Н-ну, – птицы!

Что меня, и правда, побудило остаться тогда на гостеприимном «Азове»? И в самом деле, – мой долг перед журналом? Или желание заскочить в Краснодар и хоть на денёчек-два задержаться на родной кубанской земельке: пока попрошу у братика денежку, пока он, нарочно не торопясь, раскачается купить мне билет на самолёт до Москвы?

В Салониках, ещё на борту «Азова» батюшка на прощанье щедро одарил меня крестиками для нас с женой, для детей и для внуков, а на берегу о чем-то поговорил со встречавшими его греками, и один из них преподнёс мне коробку с великолепным кофейным набором: темной сини посуда с яркожелтым античным орнаментом.

Сколько потом об этих дарах я размышлял!

Ещё в Салониках нас захватил мощный циклон, но до выхода из Босфора щадил, зато уже в Черном море кораблики наши попали в жестокий шторм. После ночи тяжелой маеты меня всё-таки хватило на то, чтобы добраться до кают-компании к завтраку. Свисавшие до этого по всем четырем сторонам стола узенькие деревянные бортики теперь были подняты. Мелкие тарелки и железные миски пытались ускользнуть из-под рук и бесстрашно удариться друг о дружку на середине или вывалить содержимое у бортика, и меня ещё хватило на то, чтобы мрачно пошутить: мол, может, сделать самому это – сразу?

– Не думайте, юнга, что шторм достаёт лишь новичков, – улыбнулся Главный штурман: намекал, что я и теперь – мореман. Ещё по дороге в Салоники посвятили нас с батюшкой в моряки, посвятили: заставили выпить по стакану морской воды, вручили каждому тельняшку с черной пилоткой, а вечером Евгений Геннадьевич постучал ко мне в каюту, полушутливо приказал стать «смирно» и протянул толстую книжицу небольшого формата: «Устав корабельной службы» с дарственной надписью. – До рубки доберетёсь? Или помочь? У начальника походного штаба есть одно любопытное сообщение, пока о нем немногие знают… ждёт вас!

Капитан первого ранга Василий Павлович Синицын протянул мне вынутый из телеграфного аппарата листок донесения Главкому ВМФ Куроедову:

«Докладываю: По согласованию с греческими властями 15.07.99 г. впервые за последние 90 лет военный корабль (БДК „Ц. Куников“) Российского Флота подошел к Свято-Пантелеимонову монастырю на Святой Горе Афон. Монахами монастыря Максимом и Сидором были доставлены на борт БДК частицы святых мощей апостола Андрея Первозванного, святителя Николая Чудотворца, святого Иоанна Русского.

В ожидании монахов у монастыря протоиереем Георгием был отслужен молебен о здравии экипажа, после чего личный состав корабля приложился к святым мощам и получил благословение. Членам экипажа были вручены иконки с печатью Святой Горы.

В монастырь святого Пантелеимона были переданы списки миротворцев-десантников, убывших в Косово на кораблях бригады, а также высшего состава Флота во главе с Министром обороны Сергеевым.

Командир 30-ой бригады надводных кораблей

Черноморского флота контр-адмирал Васюков.»

Только выпрошенный у Василия Павловича Синицына этот листок и остался мне на память о благодатной возможности, которую я так бездарно тогда упустил…

Или которой я лишен был?

Не отцом Георгием, разумеется: он лишь вслушивался в то, что хотел услышать вместо меня… или – обо мне?..

Может, если бы я горячо и осознанно попросил, Тот, Кто решает, был бы щедрей ко мне и в конце концов смилостивился?..

Задним числом стал теперь потихоньку доходить до меня смысл слов, сказанных Главкомом уже на борту «Азова»… Только что вручил миротворцам Андреевский флаг: пусть и он развевается над сухопутною Приштиной!.. Только закончил напутственную речь, обращенную ко всем, кто уходил в поход… Старшие офицеры уже прощались с Владимиром Ивановичем у трапа, ведущего на адмиральский катер, ожидавший его борт о борт с «Азовом». Приложив ладонь к сердцу, я только издали коротко поклонился, но он сделал знак подойти и, придерживая руку, проговорил чуть загадочно:

– Обратите внимание на миссию отца Георгия, который идёт с вами…

– Конечно! – горячо пообещал я. – Непременно.

Мне-то потом казалось, что крещение и было главным в миссии севастопольского батюшки…

А они и впрямь соединяли времена: Главком и священник.

Но ко многому ещё, видать, была не готова душа моя…

Или сказать о себе пожестче, а, скорее всего, – гораздо честней?

7

Коллеги мои, братья-писатели, – особенно, кто моложе – иногда говорят: ну, почему бы вам, Г.Л., хоть иногда не отрываться от факта, как бы интересен он не был… Не подниматься над жизненными реалиями и документами… Учитесь, мол, со всем этим играть – побольше фантазии!

Поздно, милые мои, учиться этому, поздно!

Как гусару, которому красоток не завлекать – от них отбиться бы, так и мне: разгадать бы, наконец, то еле уловимые, а то и явные знаки судьбы, которых в моей жизни было достаточно, открыть бы их сокровенный смысл…

Правда-правда: хорошо-то подсолнушку!

Куда светило наше, туда головкой своей – и он: славно!

А нам, случается, в спину бьет несказанный свет, а мы, отвернувшись, стои-им себе пеньком бесчувственным, эх!

Только вчера посеяли, а сегодня уже пытаемся плоды пожинать. Иконку великомученика Пантелеимона приобрел, видите ли, на стенку повесил, и уже через месяц – на борту корабля, который идёт в виду Святой Горы: рукою подать – вот, вот она!.. Недаром ведь один из самых любимых нынче нами, скороспелыми новообращенными, образов – тоже афонский: икона Божией Матери «Скоропослушница»… в век скоростей живем, нам помощь срочно нужна – ещё вчера!

Но ведь бумага-то моя с разрешением посетить наши корабли в Средиземном море почти три десятка лет, выходит, ждала своего часа.

До Средиземного, правда, мы не дошли… мало лежала?

Всякая дельная, говаривали раньше, бумага должна до желтизны вылежаться…

А наше дело известное: терпи, молись, работай.

И – жди.

Когда вручал мне Мухтарбек дорожную кожаную иконку, в мягкой своей манере наставлял дружелюбно:

– Помни всегда, что это наш с тобой покровитель – святой Георгий: мужчин. Путников. А когда придется, и воинов. И шутку осетинскую не забывай: Уастырджи недаром у нас – министр путей сообшения. Куда попросишь, довезет. Откуда необходимо будет, – вывезет. Только обращайся к нему: проси!

Отчего же, и правда, не попросил?

Яркий овальный образок висел над иконою Николая Чудотворца отца Георгия, освящая таинство крещения на борту нашего «Азова»: как я этим гордился!

Но дальше гордыни этой размышления мои не простирались… для горнего поиска душа мертва была.

Почему лишь теперь, когда взялся за этот рассказ, вспомнил о ходатаях своих на небесах, о давно ушедших заботниках и печальниках?.. В поминальничке моем один Георгий записан в части «О здравии»: младший сын. И два в раздельчике «О упокоении»: ни за что, ни про что десять лет отбухавший в магаданских лагерях родной дядя, Георгий Миронович, страдалец, и сын его, которому биография отца жизнь испортила, мой двоюродный брат, мой товарищ и рано ушедший сверстник.

А покойный друг детства и соратник всей жизни Георгий Черчесов, осетинский писатель, породнивший меня со своею древней Аланией?..

На аллее Героев во Владикавказе теперь их могилы рядом: его и легендарного джигита Ирбека Кантемирова, тоже принявшего после святого крещения на склоне лет это дорогое всякому кавказскому сердцу, а осетинскому – тем более, имя: Георгий.

Может, эти мои размышления – заодно венок всем Георгиям?

Победоносцу прежде всего, великомученику:

«При усилении гонения на христиан св. Георгий раздал свое наследство нищим и, придя в сенат, исповедовал себя христианином, обличил лживость языческих богов и призвал всех признать истинную веру во Христа. „Я раб Христа, Бога моего, и, уповая на Него, предстал среди вас по своей воле, чтобы свидетельствовать об истине.“ „Что есть истина?“ – повторил вопрос Пилата один из сановников. „Истина есть Сам Христос, гонимый вами“, – отвечал святой. Изумившись дерзновению любимого воина, император Диоклетиан просил не губить его своей молодости, славы и чести и отречься от Христа. После отказа его заключили в темницу, где забили ноги в колодки и придавили грудь тяжелым камнем. На другой день на допросе, обессиленный, но твердый духом, св. Георгий вновь отвечал императору: „Скорее ты изнеможешь, мучая меня, нежели я, мучимый тобою“. Тогда Диоклетиан повелел подвергнуть мученика самым изощренным пыткам. Его сажали в ров, засыпав негашеной известью, надевали раскаленные железные сапоги, били воловьими жилами так, что тело и кровь смешались с землей, травили чародейственными травами, но святой остался невредим. Мало того, перенося тяжелые мучения, св. Георгий творил чудеса и исцеления… Великомученика укреплял Сам Господь, являясь ему в сонном видении.»

Как до сияющей под первыми лучами белоснежной макушки двуглавого Эльбруса?

Нам – до него.

Из темной, наполненными животными запахами долины…

И это – венок святому, но не только ему, но и всем носившим его имя ушедшим: и праведникам, и грешникам, и тем, в ком, как во всяком из нас, непростая жизнь наша грешное с праведным смешала… И это – заздравная всем живущим, имена которых напоминают нам о горних высотах.

Ну, что это за знак был мне тогда на этой бензозаправочной станции, где столько лет выглядывала меня терпеливая Вера Георгиевна?..

Мы с женой как раз решали в ту пору, и как нам жить дальше, и – гдежить… Может, это сама родная земелька, сама Кубань-матушка в образе Веры Георгиевны, свято чтущей память отца, звала нас, блудных детей своих, наконец, вернуться домой, в Отрадную?

Мы не вняли.

И попрежнему ты в дороге. И за тридевять земель от родного порога, с которого в ясную погоду хорошо видать макушку Эльбруса, на холодной скамейке сибирского аэропорта, в Кемерово, разворачиваешь как бы случайно взятый в дорогу ежемесячник «Спецназ»… И в глаза бросается крупно набранный заголовок: «КУБАНЬ ОЖИДАЕТ СУДЬБА КОСОВО?»

А ты – здесь, думаешь… Нынче. Завтра – там. Ещё за пять тысяч километров от отчего дома.

Встречаешь врага на дальних подступах?

Но как знать!..

«Мы стоим посреди неизмеримых бездн пространства и времени: там и тут проникают только одне догадки».

Это строчки из книги писателя Ивана Тимофеевича Калашникова, вышедшей в 1847 году в Санкт-Петербурге. Книга называется: «Автомат».

«Автомат» Калашникова, а?! Тоже неслабо.

Написанная ещё в позапрошлом веке высоконравственная и мудрая, с внезапными вспышками прозрения книга о святой любви к родине…

Но не она по всему миру разошлась в миллионах экземпляров и не с нею подмышкой бегут теперь каждый день из гарнизонов своих наши голодные солдатики…

«…одне догадки», воистину!

Эта, последняя, правда, – как бы уже по части другого из самых почитаемых горних насельников: Архангела Михаила, архистратига, предводителя небесных сил бесплотных и покровителя земного воинства…

Но о знаках от него… о том, что неопытным в духовной работе тружеником могло, как знак, быть истолковано – обо всём этом, коли даст Бог, в другой раз.

д. Кобяково, Звенигород

Конец июня – начало августа 2002 г.

ЛИЧНОСТЬ
или
ГОРЫ ОСЕТИИ

В баню мне идти не хотелось, и я канючил: да знаю, мол, эти парилки на юге – по Краснодару, по Майкопу, по Кисловодску! Чем твой родной Владикавказ лучше-то? Только и разговоров, что жар, а будем сидеть-мерзнуть… Другое дело, в Сибири где-нибудь: в твоем любимом Прокопьевске или в моем Новокузнецке. Уж там бы я поработал веничком, там бы я тебя, Ирбек Алибекович, ублажил!

– В Москве за мной Сандуны, – пообещал он. – Записали?.. А тут надо после лошадок пот смыть, тем более, что парилку специально для нас держат: больше не будет никого – понедельник.

Несколько кабин в раздевалке были полуоткрыты, рядом на деревянных лавках лежали вещички, а в мойке, когда мы вошли, двое молодых мужчин старательно массировали распластанного на каменном лежаке третьего. Деловито, но вежливо поздоровались и снова склонились над своей жертвой.

– Кто-нибудь из конников? – спросил я Ирбека.

Он плечами пожал:

– Нет вроде.

Банных причиндалов – традиционных резиновых «вьетнамок» да рукавиц с шапочкой – не было и у них, в хорошо прогретой парилочке тоже и приплясывали потом на раскаленном кафеле и пытались осторожно примоститься на краешке дощаного полка.

В мягкой своей полушутливой манере Ирбек сказал:

– Это мне что-то напоминает… тебе не кажется?

– Грешников? – спросил я. – В одном не очень прохладном месте…

– Кино твое про петушка!

«Кино про петушка» тогда ещё не успели забыть.

Поставленный студией Довженко по моему рассказу цветной фильм «Красный петух плимутрок» два десятка годков исправно показывали по телевизору и летом, и непременно в дни каникул зимой: как под веселый балалаечный наигрыш накрытого сапеткой, плетеной круглой корзинкой, подпрыгивающего кочета удерживают на горячей сковородке, «учат» под балалайку плясать, и развлекает он потом ребятню, когда балалайку опять услышит, не от большой радости – от страха и ожидания боли…

Рассказ этот больше других нравился Жоре Черчесову, он тоже именно так всегда говорил – «про петушка». В голосе у нашего общего друга я как будто уловил теперь тронувшую сердце печалью жорину интонацию и невольно вздохнул:

– Завтра собираемся с Ольгой и Аланом на кладбище. Навестить Жору.

– Тоже не успел, – сказал Ирбек. – Может, вместе?

И я благодарно откликнулся, назвав его на московский лад:

– А представляешь, Юр? Как Жора вчера бы радовался…

Праздник, и правда, получился на славу: давно я не ощущал такой объединившей всех искренней гордости и такого всеобщего достоинства, которое виделось не только на лицах и прямо-таки читалось в глазах… Мало того, что оно прямо-таки заполняло все пространство под высоким куполом новенького, с иголочки, цирка-шапито, где на сером своем любимце Асуане Ирбек Кантемиров принимал поздравления с семидесятилетним юбилеем – принимал как парад… Достоинство это было словно растворено и над всем знаменитым городом, и над всею Осетией… дай нам, Великий Бог, побольше таких праздников, которые отрывают понурый наш взгляд от грешной земли и заставляют с надеждою глядеть в чистое и высокое небо!

Сам я, признаться, испытал на нем двоякое чувство…

Человек дружелюбный и безусловно чтущий кавказский этикет, я бы также радушно встречал дальних гостей, как принимали меня здесь… и все-таки: не настолько же горячо и почтительно!.. Несколько смущенный излишним вниманием, попробовал сказать об этом министру культуры Анатолию Дзантиеву, которого многие именовали дружески Томом: будьте добры – не возносите, мол!

Анатолий рассмеялся:

– Вознесся сам!

Пришлось удивиться:

– То-есть?

– На самолете! – взялся объяснять министр сперва весело, но тут же вздохнул. – В Москву отправили пятнадцать телеграмм с приглашением на юбилей Ирбека Алибековича… И только один гость…

– Что, только я и прилетел?

И Дзантиев ответил горьким вопросом:

– Вы представляете?

Не мог этого представить, и правда, – ну, не мог! Это к Ирбеку-то?! Которого справедливо можно назвать одним из ревнителей дружеской верности, одним из самых строгих хранителей традиций товарищества…

Сказал уже не Анатолию – как будто им всем, не прилетевшим:

– Да вы что, братцы?

– К нам теперь даже ревизоры предпочитают не ехать, – грустно посмеивался молодой министр. – Верим, кричат по телефону, что у вас там все бумаги в порядке, верим!

Что же ты, подумал, Москва?! По сути сама на Северном Кавказе всю эту кашу заварила, а теперь нос показать сюда боишься?

И так стало горько на душе – ну, так горько!

И – стыдно.

Ну, со мной, предположим, – случай, как говорится, особый: для меня Владикавказ давно стал родным. Когда-то после войны на Кубань приезжали отдохнуть и подкормиться жители многих кавказских городов. Нашу Отрадную тогда буквально наводняли бакинцы, было много народу из Тбилиси, из Грозного. Как-то через улицу от нас поселилась семья из тогдашнего Орджоникидзе, и мы подружились с ровесником Лёвой, Львом Невским, да так горячо, что перед отъездом домой родители его пришли к нам и уговорили мать отпустить меня с ними «посмотреть большой город». Мама слыла в станице «цветошницей» и добрячкой: буквально охапки георгин или хризантем из нашего обширного палисадника то отправляла с нами, детьми кому-то на свадьбу, на день рождения, то сама, печалясь и охая, несла на чьи-либо похороны… Но ещё она слыла «трусихой» и «квочкой»: как тогда решилась отпустить меня с ними?

И мы с отцом Льва где проехали, а больше прошли по осетинскому отрезку Военно-Грузинской дороги, добрались до Казбеги, поднялись к знаменитому православному храму, который и сейчас будто вижу перед собой… Два дня потом «без задних ног» мы с Левой отсыпались, а после он повел меня в музей, повел в парк, куда я стал сам приходить потом каждый вечер – слушать игравший в деревянной «раковине» большой симфонический оркестр…

Сколько я потом во Владикавказ приезжал уже по делам, на Северо-Кавказскую студию, озвучивать документальные фильмы, снятые режиссером Игорем Икоевым и оператором Валерием Льяновым на Кубани, в моей Отрадной, сколько приезжал в гости к «распределенному» после МГУ на родину Жоре Черчесову!.. В свободные часы с удовольствием бродил по улицам, пропадал в библиотеке и в книжных магазинах, сидел за чашкой кофе в мастерских у великолепных владикавказских живописцев, отправлялся по воскресеньям либо в церковь на Осетинской горке, где служба была ещё на улице, иконы висели на полотенцах меж туями, огоньки свеч трепетали на ветерке, либо в храм во имя Ильи, где начал вдруг собирать материалы о похороненной неподалеку от него Анастасьюшки, спасшей, как рассказывают, от немцев город местночтимой святой…

Что-то необычное, как бы слишком родственное по отношению к городу, даже сокровенное, я начинал временами вдруг ощущать, все чаще над этим задумывался и однажды вдруг понял…

Перед первой мировой во Владикавказе в казачьей артиллерии несколько лет служил мой дедушка по маме: Мирон Иович Лизогуб. Вышло так, что малых детей, оставшихся после неожиданной смерти жены Стефаниды в роковом восемнадцатом – умерла от разрыва сердца, увидев, как срубили шашкой человека на улице, думала, что – её отца – он по сути бросил, воспитывала их бабушка Татьяна Алексеевна. Когда «перед смертью» приехал потом в станицу просить у мамы прощения, она велела нам, внукам его, идти в дом, закрыла ставни и сама больше во дворе не появилась…

Может, каким-то недоступным нашему скудному знанию образом мы с дедом все-таки во Владикавказе теперь встречались?..

Мама осуждала потом себя, как мы догадывались, за жестокосердие…

Может, потому-то она и решилась отправить меня погостить во Владикавказ, откуда привыкла ждать отца совсем крохою: для неё он так и остался, судя по всему, городом веры в добро, сказочным городом последней надежды…

А нынче так получилось, что городом надежды Владикавказ стал для всей России…

Неужели не понимаем?..

…Ирбек засобирался в раздевалку первым – мол, все, все, тяжелый груз предпраздничных забот смыт! – а я, отдавший жизни в Сибири не один десяток лет, только начал входить во вкус.

Он не удержался:

– Кто-то говорил, не будет парку?

И я начал чистосердечно руками разводить – грешен, мол, – и с нарочитою виной по сторонам кланяться:

– Извини, Ирбек Алибекович!.. Извини, банька!.. Извини, дорогой и любимый Владикавказ!

Эти двое, которые все продолжали ублаготворять третьего, дружелюбно поулыбались, а когда я опять вышел из парилочки, один из них спросил: мол, вы – осетин?

– Русский, – словно сожалея, что не могу им уважить, развел я руками. – Если хотите, – казак.

– А нашего Ирбека давно, видно, знаете?

– Что правда, то правда…

– Мы видим, друг его…

И я нашел нужным подчеркнуть:

– Младший, да.

Оба они одобрительно улыбнулись, а третий приподнял голову и даже кивнул.

– Я вижу, вы так стараетесь, – подбодрил я. – Спортсмены, что ли? Или кто?

– Вообще-то в милиции служим, – объяснил один из них. – Все офицеры…

– Вон как! – сказал я с чистосердечным одобрением: не только о «петушке» ведь писал – есть в творческом-то «багаже» и роман «Пашка, моя милиция», детектив, как же – их тогда ещё не пекли, как блины. – Это вы молодцы, молодцы!

– Вчера у нашего друга свадьба была, – кивнул на лежавшего все тот же, видимо, старший по возрасту.

– Во-он оно! – начал я и с пониманием, и с нарочитым сочувствием в голосе. Провел пальцами по щеке возле горла. – Малость того, значит?..

Старший удивился:

– Да что вы?.. Вчера он – вообще ни капли!

Теперь удивился я:

– Даже так?

– Это само собой, – пожал плечами мой собеседник. – Свадьбу старались вести по обычаю… Жених не должен ни грамма: он только принимает поздравления. Невеста в другом конце… А сегодня – тоже ни капли. Ни в коем случае!.. Сегодня у него – первая ночь.

Пока это говорилось, друг их приподнялся на лежаке, сидел теперь, расправив крутые плечи, уверенно глядел на меня, слегка приподняв выразительное лицо, а они, два ладных крепыша, остались с той стороны, но каждый, словно не желая прерывать передачу сокровенной энергии, держал руку на заплечье у новобрачного: богатыри и красавцы – и правда, как молодые языческие боги! Как нарты!

– Счастья вам! – сказал я растроганно. – Мужу молодому в первую очередь. И жене… и детишкам будущим… Дай Бог вам всем!

Все ещё расслабленно отдыхавший под простынкой Ирбек глянул на меня, спросил чуть насмешливо:

– Почему такой вид… что-то случилось?

С нарочито-горьким укором я ткнул себя пальцем в грудь:

– Знаток Кавказа, а? Опростоволосился я, Юра!..

– Что такое?

Но я все виниться продолжал:

– Все подбивал тебя кино снять… Помнишь, – «Возвращение странника»? О возвращении лучших традиций.

Ирбек согласился:

– Хорошее могло быть кино. Главное, нужное сейчас…

– А вчера какую речь говорил?

– И речь была очень приличная, скажу тебе…

– В том-то и дело: речь!.. А как до дела…

Накануне вечером, после всеобщего праздника под куполом шапито, Президент Алании-Северной Осетии Александр Сергеевич Дзасохов устроил в честь Ирбека прием. Перед застольем Ирбек подвел меня к нему, с добрыми словами представил, и я счел возможным момент знакомства продлить: отдал свой первый том, начинавшийся с «Проникающего ранения», в котором Исса Александрович Плиев так и остался маршалом, и взялся «расшифровывать» написанную малопонятным своим почерком дарственную надпись, а когда сказал, что с Георгием Черчесовым мы были не только однокашниками по школе на Кубани и Университету в Москве, – были душевные друзья, Дзасохов явно растрогался. Из-под маски опытного политика потеплевшими глазами на меня глянул бесконечно уставший от череды нескончаемых дел, но не сдавшийся обстоятельствам искренний и благожелательный человек:

– Поверьте, это приятно… Георгия помним и чтим. На Аллее Героев успели побывать?

– Собираемся завтра вместе, – ответил Ирбек.

Чего уж там о важности персоны: как единственногомосковского, единственного дальнегогостя, меня посадили рядом с именинником-Ирбеком, поближе к Дзасохову, среди старших, и слово предоставили в числе первых. И я принялся рассказывать, как совсем недавно поздравлял своего друга с семидесятилетием в элитной московской газете «Вечерний клуб»… не все же, понимаете, в «Коневодстве»!

С главным редактором «Вечернего клуба» Валерием Евсеевым знаком был достаточно близко: когда-то вместе работали в журнале «Смена», в котором, как посмеивались в ту пору сотрудники, один год за три засчитывался: чего-то да стоит! Позвонил теперь Валере, рассказал о предстоящем юбилее Ирбека, и он охотно пообещал: дадим день в день, только «материал» приноси заранее…

За мной ли заржавеет?!

Пусть не обижается, писал я, глава представительства республики Алания-Северная Осетия в Москве толковый и работящий Казбек Дулаев: даже с его энергией, с его общительностью нельзя сделать столько, сколько для сближения наших народов, русских и осетин, сделал неофициальный горский посол в России – всеобщий любимец, Народный артист Советского Союза, знаменитый цирковой наездник Ирбек Кантемиров.

Была в моей заметке строчка о том, что любимое слово отца, основателя династии Алибека Тузаровича, – « порядочность» стало заветным и для Ирбека. И был кратенький, но емкий рассказ о том, как мы с ним, переживая, что после гибели великого Союза так называемый «идеологический вакуум» стал наполняться вовсе не национальными, как ожидали, много лет угнетаемыми либо остававшимися втуне духовными ценностями – стал стремительно захлестываться привезенной вместе со второсортными товарами зарубежной белибердой, мы с Ирбеком вроде полушутливо, а на самом деле очень всерьез договорились всегда и везде свято следовать лучшему из кодекса чести предков – чем он хуже навязших у всех в зубах «общечеловеческих ценностей»? В сумасшедшее время в сумасшедшей Москве оба пытаемся свято блюсти «горский этикет».

Договорились с Евсеевым, что он оставит для меня пяток номеров, но утречком «юбилейного» дня я все-таки не выдержал, спустился со своего двенадцатого этажа и купил в газетном киоске три экземпляра. Ещё не отойдя от киоска, развернул газету, увидал заметку, пробежал по ней взглядом: не сократили?

Поздравление моему высокому побратиму было напечатано полностью, но одна из строчек заставила меня, как раньше выражались, «исторгнуть стон».

«С Ирбеком Кантемировым в сумасшедшей Москве, – напечатано было черным по белому, – мы договорились, несмотря ни на что, блюсти городскойэтикет.»

Едва дождался я начала рабочего дня, позвонил в «Вечерний клуб», взялся Валерию горячо рассказывать, что произошло. Он, занятый по горло другими делами, тут же передал трубку отвечавшей за публикацию сотруднице.

– Мы решили, что у вас опечатка и поправили «горский» на «городской», – объяснила она уверенным тоном. И уже заинтересованно, но все-таки не без насмешки спросила. – А что, есть и такой этикет – горский?

– В том-то и дело, что горский, слава Богу, пока остался! – попробовал втолковать ей. – А вот есть ли ещё, скажите мне, городской? Это в чем же он? В какой руке пятнадцатилетняя кроха должна нести бутылку пива, а в какой – сигарету?!

С какими понимающими улыбками, с каким одобрением кивали мне после моей речи «старшие», какой еле сдерживаемый смех раздался на том конце длинного стола, за которым собралась молодежь!

Но вот и сам я, пересмешник, оказался в положении этого городского цветка – московской редакторши… Недаром говорится: век живи – век учись.

А было, было чему рядом с Ирбеком поучиться!

На следующий день приставленные к нему и явно счастливые этим доверием младшие повезли нас в горы…

На выезде из Владикавказа, на переходящей в предгорную степь окраине, рядом с дорогой паслись несколько отар, почти возле каждой толпились люди, и я подумал было, что пастухов скоро станет не меньше, чем овец, но тут увидал, как по-городскому одетый богатырь взвалил на плечи овцу, понес к стоявшей обочь дороги «волге», скинул в открытый сопровождавшими багажник… вон в чем дело!

– Заскочим сюда, когда будешь улетать, – деловито сказал Ирбек. – Возьмешь с собой?

– Хоть тут бы попробовать! – подначил его.

– На этот счет не волнуйся, там у ребят небось давно все готово – ждут!

Что правда, то правда. Во дворе дома, расположенного на вершине горного села, на таганах стояли над огнем три исходящих парком котла один больше другого, возле каждого кто-то священнодействовал: один полешко подкладывал, другой орудовал на доброе весло похожей мешалкой, третий уже снимал пробу… Вокруг был разлит сытный дух, смешавший в себе теплый запах вареного мяса и пряные ароматы приправ.