Текст книги "Счастливая черкеска"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)

ДЕНЬ СВЯТОГО ГЕОРГИЯ

Во времена лихой сибирской молодости, в ту пору, когда вопросов всякого рода бывает меньше, чем возникает на них скорых ответов, имелась у меня шутливая манера, которую, как водится, переняли потом дружки… Когда после очередного весьма авторитетного, а то и категорического заявления на какую-нибудь животрепещущую тему кто-то из них с сомнением спрашивал, откуда, мол, ты это взял? – с будничным вздохом отвечать:

– Видение было!

Как только они навсегда, думаешь нынче почти с ужасом, нас тогда не покинули?

Видения.

Как знаки не перестали являться?

И как мучительно пытаешься распознать их теперь!

1

Случилось это, пожалуй, в восемьдесят девятом году – уже в наши дни, как говорится… Уточнить можно бы, дозвонившись Володе Скунцеву и Марине: той весной по старинному обряду они обвенчались на Ставоропольи у друзей своих, казаков-некрасовцев, и через несколько деньков после свадьбы нагрянули к нам в станицу.

Володя уже бывал и в Отрадной, и в старом моем родительском доме… Оставшийся без недавних заботников, дом пустовал, и, когда парни из ансамбля «Казачий круг» – великолепного мужского хора – приехали на съёмки документального фильма о нашем Предгорьи, друзья мои в нем их и поселили.

В ту пору мы с женой, покинув Москву, принялись заново обживать наш дом, намереваясь, коли даст Бог, остаться в нем навсегда… Давалось это – после стольких-то лет столичной жизни – непросто, и появление Скунцевых было для нас не только подарком, потому, что мы хорошо знали их и чистосердечно любили, но и дорогим сердцу знаком, потому что, где бы ни жили, всегда истово исповедовали кавказское: гость в дом – Бог в дом.

Даже по прошествии стольких лет очень хорошо помню, как трогательно эта молодая пара тогда выглядела, как смущалась тоненькая большеглазая Марина, как, оберегая её, ходил вокруг заботливым петушком, Володя, особенно похожий в то время и русой бородкой, и вообще всем ликом, на императора Николая Александровича: недаром ему так шла русская полевая форма, которую стали тогда не только распродавать задешево, но чуть не силой навязывать: бери! Вроде того что: не выбрасывать же!

Как легко мы расстаёмся с собственными традициями и с собственной славой… может, кроме прочего, страдаем-то ещё и за это?

Не буду описывать, какой у Володи голос, не стану долго рассказывать, какой неоцененный пока духовный подвиг «Казачий круг», им собранный, совершил… Когда начала распадаться держава, и столь многие, обессилевшую, жадно бросились её обирать и грабить, эта голь перекатная, певцы, которым цены нет, совсем другим озаботились: может народная культура пропасть – затопчут. Старинная песня может исчезнуть навсегда – заглушат.

На жалкие, на последние гроши на все четыре стороны, в глухомань стали отправляться они «за песнями».

Через несколько лет чуть не за руку я привел к ним на репетицию знаменитого «эмигрантского» певца, потомка донских казаков Бориса Рубашкина (настоящая фамилия его чуть подлиннее: Чернорубашкин)… Будучи достаточно близко знакомым с некоторыми из зарубежных казачьих отпрысков, смею утверждать, что этот богато одаренный талантом нынешний австрияк – один из самых деловых людей, самых жёстких, и если бы не его душевный друг кубанецАлександр Притуп – эх, нынче – болгарин! – мне бы наверняка не удалось удержать Рубашкина до той минуты, когда ребята запели, наконец…

«Где они? – кипел Борис, оглядывая пустой зальчик, который „Казачий круг“ на птичьих правах „арендовал“ в одном из московских дворцов культуры, по иронии судьбы – в ДК завода имени Ильича. – На моих часах ровно семь. Это безобразие, господа!.. Серьёзные люди не могут так поступать!… Какая работа, оставьте, причем тут метро?.. Кем, говорите, кем? Слесарем?! Ах, среди них есть архитектор и есть редактор… Два кандидата наук, да, но скажите, скажите мне: артисты среди них есть?.. Объясните мне, в конце концов, кто они и зачем вы меня к ним привели?!»

Вскоре мы с добрым моим землячком, нынешним болгарином, высадившийся в Тамани почти три столетия назад предок которого шашкой рубанул на спор по дубовому пню, но не расколол его, только жалопритупил, оттого-то и стал Притупом, буквально вдвоём держали слишком горячего и «делового» Рубашкина… Стих он, наконец, когда ребята начали пробовать голоса, а когда они вместе спели первую, со слезами на глазах бросился к ним, закричал прерывающимся голосом:

– Господа, господа, где вы смогли взять ноты этих казацких песен?! Их можно купить у вас?

Не всё пока на нашей Руси продается, слава Богу, – не всё… Долго объясняли заезжей знаменитости, что с нотами не работают, всё собирали с живого голоса, но для него, так и быть, распишут ноты: в подарок…

Теперь, когда к нам приехали Скунцевы, я первым делом позвонил доброй знакомой Надежде Николаевне Яловой в станицу Бесстрашную: мол, примете нас с гостями?

Когда вот тоже соберусь написать о ней, эх!

Удалая джигитка, удачливая охотница, не один раз на лошади догонявшая волков, лихая шоферша – не только в этих делах, но в каждом, за какое возьмётся, сто очков вперед даст не то чтобы любому станичнику – вообще многим из отчаянных, умелых мужчин: дедова, говорит, закваска… С фронта вернулся без руки, хорошо, вернулся, отец, и ей пришлось не только ему сызмала помогать – помогать деду: и набивать патроны, и за убитыми утками вместо собачки плавать, а потом однажды на зорьке сели неподалеку богатым табунком гуси, глянула – а дед спит себе… И она тихонько из-под руки у него ружьё вынула, прицелилась и закрыла глаза: пальнула в стаю… думаю иногда: а, может, дедушка её как раз не дремал?..

Так внучку вымуштровать, как он! Так вышколить.

И как онаеё вышколила.

Жизнь.

Но первым делом мы заехали в дом культуры, где обычно собирался хор бесстрашненский… и опять за мной – должок, и – опять!

С краснодарской студией делали мы о нём передачу, я был в ней ведущим – «Земляки» наши дважды прошли потом по первой программе Центрального телевидения… А книжку вот обещал, да не написал: что ж ты, Леонтьич?..

Хор, в самом деле, уникальный: умерли последние два казака, женщины остались одни… Как ни теснил, как не пригнетал их мало что понимавший в кубанской старине заведующий отделом культуры Нышан Керселян, стояли «как скала»… помните эту кавказскую?

На завалах мы стояли как скала!..

Пуля жалила, жужжала как пчела…

Они и её поют: «Из-за леса, леса копья да мечи… Едет сотня казаков-усачей!»

Уехали навсегда от нас усачи, уехали…

Оставили их одних в нетопленом зале… хоть песни родные свои «покрычать», и то!

Никогда у них не было какого-никакого хормейстера, вместо плавного взмаха рук – общий выразительный взгляд на ту, которая из-за простуды не совсем так вытянула, якобы незаметный для слушателей толчок локтем в бок, а то и дерганье подружкиной юбки сзади: ну, куда ты, мол, – в лес, если остальные все – по дрова?

«Крычат» бесстрашненки всё больше мужские песни – походные, боевые, и в них всегда, без принятых когда-то деликатных изъятий – ну, так и не дошло сюда, в глухомань эту, так и не дошло! – не ждал пощады черкес-басурман, и чеченец клонил перед Россией непокорную свою бритую голову…

Среди воинских песен есть у них одна уникальная: «В ружьё!» О Суворове. И поют они её так мощно и так выразительно, что невольно вдруг чувствуешь: да, так, – дух «дышит, где хочет.» В том числе и суворовский дух… и, может быть, как раз он – особенно?

Кроме всех прочих писательских дел мне выпало приложить руку к воспоминаниям знаменитого конструктора Калашникова «От чужого порога до Спасских ворот». Книгу потом хвалили за «дух Суворова», но я-то твёрдо знаю, что не из Ижевска проник он в воспоминания «последнего солдата Красной империи», нет – отсюда он, от вдов «города-героя Бесстрашки», «героя» потому, что, несмотря на все черные тучи над нею и непролазную грязь под ногами почти круглый года – жива станица, жива!

В доме культуры Володя расчехлил свой видавший виды магнитофон, подсоединил два в разных концах поставленных микрофона, и началось действо, в котором неизвестно что было занимательней: удивительные старинные песни и молодо звучавшие голоса женщин, которых походя называем бабушками, а то и старухами, или молчаливый перегляд наш глазами: «Ну, как, Леонтич, нонче поём?» «Молодцы, девчата, ой, молодцы?» «Да тебе-то всегда наши песни нравятся. И жинке твоей, она простая… А этому, что с собой привели?» «Ещё как нравятся, девчата – он дока, у-у!.. А – нравятся, нравятся!» «А его жинке? Неужели у него, и правда, – артистка?!»

Когда Володя с сияющими глазами подошел потом к каждой, обнял и расцеловал, самая бойкая из них, Оля Дзёма, сказала: «Вот вы нас записали, вы знаете теперь, как мы крычим песни, а как вы поёте, мы так и не знаем… Может, хуть одну спели бы?»

Володя зачем-то включил магнитофон и запел обычным своим, первым голосом задумчивую:

 
Не для меня придет весна-а.
Не для меня Дон разольё-ётся!..
 

Как благодарно они слушали!

Неожиданно для самих себя зааплодировали, а он в это время перематывал ленту на кассете… Включил только что сделанную запись, сам себе взялся подпевать тембром погуще, уже вторым голосом, и песня зазвучала совсем по-новому…

Слушали, как зачарованные – не хлопали, а только изумлённо переглядывались, пока он снова там перематывал запись.

Теперь он запричитал-заплакал тоненько бьющимся подголосочком, соединявшим обе записи в совершенно новую, третью песню, до того сокровенную и жалостную, что «девчата» наши, все только лишь качавшие головами, теперь, не стесняясь, зашмыгали носами, захлюпали, а когда он закончил, снова Оля всплеснула сквозь плач руками:

– Боженьки мои! Да это ж настоящий хор, да какой, какой!

Володя глядел на них чуть загадочно: как мудрый император на простодушный свой народ в благостную минуту всеобщего счастья..

У Надежды Николаевны дома вдруг распелась Марина.

Красивым грудным голосом вольно и широко затянула вдруг:

 
Ка-а-ак по матушке по Во-олге,
по Вол-ге!
 

Сладким своим щемящим голоском Володя бросился молодую жену догонять… как пели они, как пели!

Как будто вижу их на той свадьбе на Ставрополье: среди причудливо одетых некрасовцев, триста лет проведших в Турции, на чужбине, но так и не изменивших самим себе, а, значит, родине – той, какой они веками представляли ее… Вижу младших друзей среди казаков-староверов: словно в далеком прошлом.

Но не рюмили также эти старой закваски казаки, когда Марина песней своей снова соединяла их с родною землей, с родной историей? Какая мощь и какая грозная сила в голосе её слышались!

В гостях у Надежды Николаевны был с нами и Иван Петрович Брунько, бесстрашненский старожил, много лет деливший напеременку с нашей хозяйкой две главных станичных должности: то он – директор совхоза, она – председатель станичного совета, то она – директор, он – председатель…

В этой последней должности Брунько опять находился, и, как главная местная власть, тоже решил проявить заботу о нас четверых:

– Думаю всё, как вас отблагодарить за чудесный вечер… а давайте-ка? Возьму я завтра «уазик», сам за баранкой – как раз поместимся, и покажу вам окрестные места – наши горы… Леонтьич-то здешний, жена давно тоже, а знаю – все равно не откажутся… а вы, москвичи?

Марина радостно в ладоши захлопала, а его величество государь Всея Казацкия Песни только согласно руками развели: отчего же, мол, – нет?

2

Дорога от Отрадной до «города-героя» Бесстрашки идёт сперва понизу широкой долины, такой широкой, что виден только крутой обрыв слева и тянущийся над ним горб, который именуется по названию реки Урупской грядой, а покатых холмов справа сперва не видать, только потом начинают подступать ближе и ближе. Но «бесстрашенская» дорога уже отворачивает, идёт по бережку Тегиня, левого притока Урупа, отделенного от него своими заслонами, здесь так: круч да разломов хватает на всех, и какой-нибудь тебе почти безымянный ручей тихинько – до первого ливня – струится посреди таких теснин, что ой-ёй!

Сперва не замечаешь и того, что дорога постепенно уходит все вверх и вверх, только за Спокойной тебе открывается, что горы подступили уже совсем близко, и ты почти вровень с ними, но тут шоссейку с двух сторон укрывает своими садами очередная станица – Подгорная, и только отъехав от неё и приблизившись к взлобку Бикета, – название, которое в этих местах встречается то и дело, потому что казачьи пикетыс вышками и балаганами возле них где только не стояли – ты обнаруживаешь себя на гребне хребтины, по обе стороны которой открыты такие дали!

Внизу слева раскинулись вольно яркозелёные бугры и прохладные впадины потемней, неслышно скользят по ним синие тени от облаков, наползают на крошечные островки кустарника, которые в наших местах зовут к ущарями, вновь открывают их, растворяются вдруг и тонут в море разливанного солнца, и тогда неровная кромка леса на горизонте проступает сквозь дрожащую марь, над которой вдалеке незыблемо стынут ледяные зубья Кавказского хребта… Справа насколько хватает глаз вал за валом катятся по обширной котловине такие же пологие, а где покруче, бугры, которые и зовутся тут катавалами… чудное место, чудное!

Как-то в Бесстрашной я услышал, что председательского – «надькиного» – коня и раз, и другой назвали «Покоритель Кавказа»… Спросил у пастухов, за что это у него такая кличка, и один – то ли очень пожилой, а то ли беспросветной жизнью да зеленым змием умученный, тут старого от молодого так просто не отличишь – ответил, посмеиваясь:

– А никогда не приходилось видать, как он по нашим буграм насается? Выскочит с Надеждой-то и на самой макушке станет, гадство, как памятник… Ну, так гордо – кабутто кто научил. Треножить его – она ругается, а убежит – где искать? Да там жишь на буграх. Повертишь головой, а он на макушке – вонын: замер как статуй и стоит один… чего от-то понимал ба? А туда жа!

Передалось?

От ноющего сердечка не ведающей страха джигитки…

Возвышается Бикет над пологим спуском в станицу, лежащую в размыкающем хребет выймище, в богатырской седловине… было, и действительно, было время!

Когда Бесстрашная крепко держалась в казачьем седле.

Но теперь она выбита из него, давно выбита и больше похожа на тяжело раненого, почему-то оставленного своими вопреки всем писанным и неписаным правилам… Как в тяжелом беспамятстве лежит на своих тридцати трех горушках – как на семи холмах жирующая нынче Москва, эх!..

Подумаешь другой раз: а не она ли прежде всего не подобрала раненых своих, без всякого милосердия и без надежды по всей по русской земле оставила… простится ли ей когда-нибудь этот тягчайший грех?

На торце дома культуры, того самого, где голосят по былой нашей славе рано увядшие от непосильной работы женщины, большими ярко-алыми буквами перед празднованием 130-летия станицы вывели кровоточащие слова: «ДОРОГИЕ ЗЕМЛЯКИ! КАК НАМ ВАС НЕХВАТАЕТ!» Под ними печальный мортиролог: «1913 год. – 9 376 жителей. 1919 г. – 7 750. 1933 г. – 4 568. 1987 г. – 0 990 человек.»

В торжественный, как похоронная музыка, сценарий, с душевной болью составленный приехавшим на именины родной станицы из Горячего Ключа учителем истории Константином Дмитриевичем Ереминым, бывшим жителем Бесстрашки, кто-то из нынешних насельников счел нужным внести уточнение. Под последними цифрами углем коряво приписано: «вместе с чеченами».

Прежде чем сесть в машину с Брунько, долго мы стояли перед этой казацкой «стеною плача», а когда поднялись на взъём за станицей, на продолжение хребта и в первый раз вышли, чтобы оглядеться окрест, Володя вдруг запел – словно вскрикнул:

 
П-по горам К-карпатским м-метелица вьется,
сильные морозы зимою трещат…
 

Эту песню «Казачий круг», как правило, начинал, когда уже хорошенько распелись, когда всех объединило ощущение того самого товарищества, о котором почти две сотни лет назад воскликнул пламенно Гоголь: нет уз святее него!..

Значит, Володя не выходил из того душевного состояния, которое обрел на собственной свадьбе – среди тех, кто верность братству казацкому пронёс, и в самом деле, через века.

 
П-проклятый германец н-на нас наступает —
н-на нашу державу, н-на крест золотой!
Кабы один германец теперь – кабы!
 

К этому времени я уже начал корпеть над переводом романа своего адыгейского друга, кунакаЮнуса Чуяко «Сказание о Железном Волке» и внутренним зрением уже видел, что одна из глав так и будет называться: «ЧТОБЫ ВСЕ ДЕРЖАВЫ БЫЛИ ВРАГАМИ РУССКИХ…» То были строки из тайного письма абадзехам, составленного Магомет-Амином, Карабатыром и другими старшинами, уехавшими в Турцию искать помощи после того, как в 1861 году черкесы отвергли предложения императора Александра II, с небольшой свитой приехавшего к ним в урочище Мамрюк-Огой возле бывшей станицы Царской, нынче – Новосвободной… все пошучивает над нами над всеми история, все пошучивает!

В объяснении к тому, почему в прошлом веке так надолго затянулась Кавказская война или, если хотите, покорениеКавказа, эта фраза могла быть ключевой… И вот снова: теперь уже стало очевидным, что в наших краях чуть ли не один к одному начало повторяться всё, что происходило тут полтораста лет назад: только и того, что число «доброжелателей» наших сильно возросло, сильно… То, что Турция опять ласкала жадными глазами Кубань, свой «летний сад» – это как бы само собой, это у неё уже в привычку многовековую вошло, но с каких это исторических пирогов должна были тут взяться Балтийско-Горская конфедерация? Или даже – Украинско-Горская?

А горцы между тем ведь и сами – давно с усами.

Только представить, каких мучений стоило пылкому, предположим, кабардинцу выслушать плохо говорящего по-русски медленного эстонца! Но – терпеливо слушали. И слушали прибывших от «нэньки» чернобровых парубков, которые думки свои запевали теперь не с бандурою на коленях – с автоматом Калашникова… И само собою – поляков, как без них, давно известно, что настоящий поляк – «до каждой стенки гвоздь», где бы стенка не возвышалась.

И вот между делом слушали – пока сами на родном-то, непонятном пришлецам языке перебирали местные варианты: может, все-таки Конфедерация народов Кавказа? С включением в неё Единой Черкесии – от Черного моря и до Каспийского? А то ведь можно, и в самом деле, досидеться до того, что весь Северный Кавказ незаметно, как в постели, подомнёт под себя любвеобильная Великая Армения: от подножия Арарата на юге и до московских Воробьевых гор – на севере…

По этой верхней дороге, которой мы теперь ехали, Бесстрашная соседствует со станицей Отважной, одним своим краем лежащей на хребте, как в Сибири сказали бы – на разломе, а другим – уже на спуске с него… тоже «город-герой».

А какая была станица!

До сих пор уцелели здесь дома дореволюционной, почти столетней постройки, и смотрятся они, хоть пребывают почти в запустении, не хуже остальных, нет. Когда в станицах окрест торопливые внуки решают покончить, наконец, с окончательно якобы обветшавшим наследием своих прадедов, зубья самых совершенных импортных пил начинают искрить над выдержанным когда-то в воде кубанским дубом…

Недаром именно из него сделаны столы и скамьи в привередливом и чопорном парламенте Англии… вот у кого не грех поучиться!

Ведь «Англия всегда права, права она или не права».

Это Россия сама себя во всём винит первая!..

Только ли чуткая от природы совесть в том виновата? Или стало слишком уж много тех, кто искусственно поддерживает в ней постоянную боль?..

Из расположенной за перевальцем, уже в долине Лабы станицы Цафисской мы повернули не на равнину направо, а влево – вглубь гор, и я удовлетворенно хмыкнул: угу! – В Ахметку, Иван Петрович, заглянем?

– До неё не доедем, на мост свернем, – охотно отозвался Брунько: земляки в его фамилии ударение ставят на первом слоге, а вместо «о» на конце произносят «а», так что в просторечном обиходе он – Брунька. – Переедем через Лабу, потом по той стороне заскочим в Псебай и через него – вниз, на Мостовскую. А из Мостов– снова на нашу сторону, и через Каладжинку – домой.

– Ну, спасибо вам! – чистосердечно восхитился я предстоящим маршрутом по местам удивительным по красоте и величию.

И Брунька вздохнул:

– Или мало кому должны? Гулять так гулять!

Спиртного у нас с собой как раз не имелось, но никто и не вспоминал о нем: и без него были пьяны майским солнечным днём, который с каждым часом становился все жарче, но нисколько от этого не терял первозданной весенней свежести – казалось, наоборот: он все набирал и набирал её…

Как только вылезали из видавшего виды «уазика» и отходили в сторонку от окружавших его разогретых запахов бензина и пыли, на неслышных лапах со всех сторон к нам подскакивала звенящая тишина, и только потом начинали проявляться в ней будто вдалеке возникшие звуки… Кукушка здесь не капризничала, не жадничала с обещанием будущего – с неумолчным трудолюбием громко отсчитывала такт заливавшимся обочь дороги в кустарниках и в ближнем лесу малым птахам. В цветущих травах миролюбиво гудели пчелы, путались и недовольно взжуживали шмели, тяжестью своей опустившие в гущину слишком тонкие пока стебельки со сладкими чашечками.

На изворотах дороги все четче, все ясней проступали сквозь тонкую синь вдали сахарные пики снеговых гор, и будто к ним бросался Володя, сбегая с края шоссейки в травы. Замирал там, прислушиваясь к миру вокруг, и запевал вдруг – всякий раз неожиданно… Бывало, внизу оставались мы, а он взбегал на ближний бугор и голос его, то безудержно радостный, а то бесконечно печальный опускался к нам тогда как с небес.

Впереди хорошо стали видны две почти сходившихся друг с дружкой высоких горы: Волчьи ворота, которых в здешних местах почти также много, как и Бикетов. Одна была покруче и даже в солнечную погоду – угрюмей, я наклонившись к Марине, сидевшей впереди, рядом с Брунькой, сказал:

– Вот это и есть Ахметка. Высокая гора, та, что справа. Место знаменитое: кухня погоды для всего Северного Кавказа…

– Так уж – для всего? – засомневался Володя.

– Иван Петрович не даст соврать – спроси у него.

– И что на этой кухне готовят? – обернулась ко мне Марина.

– Когда что… смерч какой-нибудь. Ураган такой, что крыши в станицах будет сносить и с корнем деревья выворачивать. Ливень с градом. Знаешь, какие в здешних местах падают градины? По килограмму, а то и больше…

– Не преувеличиваешь, батька? – спросил Володя, как бы подчеркивая тем самым и общую нашу принадлежность к казачеству, и моё старшинство.

– Бывает-бывает! – поддержал меня Брунько. – Только это, конечно, не целиковый лед, а множество градин в одну слипнутся, да так крепко, что об землю ударится – и другой раз не разобьётся…

– Хороша у вас «кухонька», – снова обернулась Марина.

– Дело в том, что у Ахметки сходятся два гигантских воздушных потока, – взялся я объяснять. – Два коридора… По одному несётся холодный ветер с Баренцова моря: через всю страну и – сюда. А горячий несется по Средиземному морю, пересекает Чёрное и тоже – сюда. Прямым ходом. Если они в разное время пришли, то ладно ещё… Но если в одно и то же, то ударяются оба в гору, как в стенку, смешиваются, свечой идут вверх… на целый километр бьют! Специалисты говорят: женятся.

– Венчаются? – с улыбкой переспросила Марина, и Володя тоже откликнулся:

– Ничего себе «свадебка»!

И мне вдруг расхотелось дальше рассказывать…

А дело в том, что предыдущим летом Саша Черняк, который был тогда ответственным секретарем «Правды», уговорил меня написать очерк о секретаре Краснодарского крайкома партии Полозкове. Ему он, судя по всему, позвонил, а, может быть, Иван Кузмич сам проявил и понимание и такт, которого на родине своей, на Кубани у высоких руководителей я потом больше не встречал. Ни знаменитого хлебосольства, о котором тогда по стране ходили легенды и фельетоны писались, ни щедрости за казенный счет либо излишней предупредительности – ничего этого не было, а была как бы общая работа. Неделю – по шестнадцать часов, считай, – или сидел в кабинете у него в уголке или следовал за ним повсюду «как хвостик». Записывал, если нельзя было тут же поговорить, вопросы к нему, а вечерком либо днём по дороге куда-либо в машине, он мне то или другое растолковывал.

Потом он дружелюбно спросил: а что, если недельку я сам по Кубани поезжу – в любой район, куда душа пожелает… А после мы снова поговорим.

На дружелюбие и обязательность его отвечал я черной неблагодарностью – чуть ли не ежедневно возвращался к больной теме: возможным последствиям от строительства атомной станции на Кубани, Краснодарской АЭС.

Строительство к тому времени уже шло чуть не во всю, а у меня лежали копии нескольких до отчаяния тревожных писем в правительство: нельзя строить, нельзя – ни в коем случае! Мало того, что станица Мостовская, рядом с которой должна была расположиться атомная станция, лежит на карстовых породах, и в случае аварии вроде Чернобыльской зараженными могут оказаться все реки и все, какие есть на Северном Кавказе, подземные источники, в том числе как знаменитые на весь мир Минводы, так и недавно открытые, с запасами ещё большими. Дело еще и в том, что Мостовская, Мостыэти самые, находятся ну, максимум в сорока километрах от Ахметки, а воздушные потоки, «женившись» там, – со «свадебки» этой самой – со скоростью курьерского поезда тремя коридорами с бешенной скоростью устремляются потом на восток: один через Астрахань, и два – один за другим – посеверней… Неудержимо мчат до Урала, а там, если метеоусловия не воспрепятствуют, переваливают через русский «Каменный пояс» и уже беспрепятственно летят через всю Сибирь к далёкому, но «нашенскому» пока Владивостоку… любопытная картинка, не так ли?

И думай, что хочешь: свои недоглядели с проектом? Или чужие слишком далеко видели?

Когда мы снова с ним встретились, Иван Кузмич сказал не только с явным облегчением, но как бы даже и с торжеством:

– Пришлось в Москву по другим делам, но заодно решилось и это, насчет атомной станции: удалось-таки убедить Михаила Сергеевича. Но чур уговор: ни в коем случае в печати об этом – ни слова. Это ведь не только над нами висит, в других местах – тоже… Узнают, что нам он пошел навстречу – от других не станет отбоя… помолчим?

Единственное, что меня тогда чуть царапнуло – придыхание, с каким Полозков о Горбачеве говорил… но мы потом дадим Ивану Кузмичу возможность ещё разок о бывшем нашем ставропольском соседе, будь не к ночи помянут, высказаться – договорились?

А тогда, в брунькиноймашине, я вознамерился было печальным знанием своим поделиться, но вдруг, и действительно, расхотелось… Вон как заботливо усаживал Володя свою лебедушку на переднее сиденье: чтобы хорошо было видать наши горы. Вон как руку ей подает, когда высаживает, как, обнявшись, идут они к закрайку дороги, чтобы глянуть вниз, на долину… Как, возвратившись после пробежки своей от полноты чувств или после того, как спел ещё песню, тут же ладонь её берет в свои обе.

Медовый месяц у них!

А горьких слов им ещё успеют наговорить, успеют…

Мы уже миновали мост через буйную Лабу, уже побывали в Псебае, поставили свечки в безлюдной после полудня церкви «Николы Морского», как тут её зовут, – по прихоти судьбы якобы, а в самом деле, само собою – по промыслу устроенной в сухопутной этой, предгорной станице моряками… Как раз проезжали мимо того самого городка для строителей атомной станции, который успели-таки перед Мостовской возвести, когда Иван Петрович досадливо крякнул:

– Эх ты, какое дело!.. Ведь вот: большое начальство даже за малый недосмотр вечно ругаем, а сами, сами-то!

Перед этим он только что рассказывал, что учился в одном институте с Рыжковым: на том же факультете, на том же курсе. Однокашники! И так теперь надеялся председатель станичного совета на Председателя Совета министров, но нет, нет: видно, что упустил он дело свое из рук, упустил…

– Что, Иван Петрович, случилось-то?

– А ведь думал ещё, – продолжал он как бы сам с собой разговаривать. – Думал: надо канистру с бензином взять, надо! Хоть и попахнет в машине, да зато гарантия, что не будем тут загорать…

– Бензин кончился?

– Да нет ещё, но вот-вот.

– Тут же рядом заправка, – сказал я тоном знатока здешних мест. – Как раз на этом краю Мостов… Будем мимо… или до неё не дотянем?

– Дотянуть-то, может, и дотянем, но кто ж нас там ждёт – с бензином, эх!

– На то и заправка, чтоб…

– Да тут его и в хорошие времена было не разжиться, – не дал мне Иван Петрович договорить. – Про посевную, Леонтьич, не забыл? Все подъела. А где-то ещё пересевают да пересаживают… эх, право! Думал, пожалею гостей… может, хватит. И хватило в другой бы день, а тут – и то показать охота, и это показать… заманивают! Места-то.

– Волшебные места! – горячо откликнулась Марина. – И правда, – волшебные…

– Вот… а теперь, видите!

Машину между тем стало подёргивать, и Брунька остановил её:

– Давайте выйдем. Девчата постоят, а мы качнём её с бока на бок, там у неё как будто пазухи…

Из «пазух», как ни старались мы, вылилось, видать, совсем немного – скоро пришлось нам «голосовать».

– До заправки дотянуть! – убежденно говорил я притормозившим.

Усмехались почти все, а отъезжали, не дав ни капли, все абсолютно.

– Романтик ты, Леонтьич, – покачивал головой Брунька. – Ох, романтик – какая тебе в начале мая заправка?!

Но что оставалось?..

До заправки на старом «зилке» дотащил нас веселый парень в застиранной гимнастерке. Подмигнул забросившему в кузов трос Бруньке, повел на меня подбородком и пальцем возле виска повертел: мол, везёшь больного?

Мы остались на площадке одни: множество машин стояло поодаль, там и тут возле них кучковались водители. Почему так, я понял, когда на висевшем за стеклом окошка листке из тетрадки в клеточку прочитал написанное размашисто и категорично подстать почерку: «Бензина нет и не будет. Просьба не стучать!»

Но я-то уже успел завестись!

Как чуть ли не строевым подошел, так точно в стекло забарабанил уверенно.

Окошко открылось почти мгновенно, молодая женщина громко и с вызовом спросила:

– В чем дело?!

– Да в чем, в чем! – сказал я чуть ли не громче неё, широким жестом поведя на категорическую надпись в окне. – Всю жизнь о родной Кубани пишешь, а как купить литр бензина, чтобы до дому добраться!..

– А почему пишете всю жизнь? – переспросила она уже с интересом.

– Да потому что я писатель, и больше ничего не умею…

В голосе у неё любопытства ещё прибавилось:

– А фамилия ваша – как?

– Немченко моя фамилия, ну – Немченко…

Тон мой ясно давал понять, что это – только начало нашего диалога, только начало…

Но она вдруг там всплеснула руками:

– Ой, это правда?!

Я чуть не сбился:

– Что – правда?

– Что вы – Немченко?

– Да тут уж могу ручаться!