Текст книги "Счастливая черкеска"

Автор книги: Гарий Немченко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

5

О Полозкове «Правда» так ничего и не дала: по вольной своей, не стесненной работой в штате привычке я тогда замахнулся чуть ли не на роман о Кубани, а положение в стране менялось стремительно – не успел. Две сотни машинописных страниц под весьма многообещающим названием «Возвращение человека» и поныне дожидаются продолжения уже в одном из самых дальних углов на нижней полке вместительного стеллажа – молчаливого пожирателя так и не воплощенных, не доведенных до ума замыслов…

Но ведь обещал тут вернуться к «рыцарю-наоборот», к ставропольскому оборотню Горби, из-за которого – чтобы мог на своем комбайне без препятствий проехать через Кубань – слетело столько краснодарских головушек!

Как-то стоял в Москве перед концертным залом «Россия» с картонками пригласительных билетов на выступление Кубанского казачьего хора – раздавал землякам. И вдруг появился один незапланированный, как бы примкнувший к нам уже недавно земляк: Полозков.

Не богатырской внешности, а тут ещё худой и бледный больше обычного после всех наших общих горестей и тяжкой персональной беды под названием «обширный инфаркт», двигался он медленно и как будто осторожно, но глаза из-под очков смотрели по-прежнему остро, и я пошел навстречу, мы обнялись.

– Позвольте, Иван Кузмич, не только поздравить вас, но – позавидовать, – сказал от чистого сердца. – Очень дельную вы написали работу!

Он вскинулся:

– Успели прочитать? Спасибо, братское спасибо!

– Вам спасибо, – сказал обычное.

А он вдруг как будто вернулся к давнему разговору – оба мы понимали, о ком это:

– Какой оказался предатель!.. Какой сукин сын!

И как, придется добавить, хорошо, что «Правда» не дала тех, сказанных с придыханием слов Полозкова о тогдашнем его высоком патроне…

Но Саша Черняк, так и не дождавшийся заказанной им статьи, терпеливо продолжал свое дружеское, спасибо ему, шефство надо мной: может, он решил, что мне необходима строгая редакционная узда?.. Или – свет не без добрых людей – просто пожалел меня, бившегося от безденежья как рыба об лед?.. Так или иначе это он позвал меня «обозревателем по культуре» в «думский» журнал «Российская Федерация сегодня», где был в ту пору вторым заместителем главного редактора. Это он потом по-братски поддерживал, пытаясь не давать в обиду ни ответственному секретарю, высокомерному – эх, на пустом месте! – однокашничку, ни первому заму – ненадежному кемеровскому землячку с подзанятым на Кавказе именем Руслан.

После несытных, но зато далёких от начальственного присмотра «вольных хлебов», мне, конечно же, приходилось кисло, но изо всех сил старался я должности своей соответствовать…

Дело было три года назад, в начале июля. Опаздывал на «летучку» и, невесело потешаясь над собой, придумывал: что бы такое в своё оправдание сказать?.. Как там наши редакционные гиганты: не завелась, мол, машина, пришлось оставить в гараже и – на метро… Может быть, и мне так? Не завелась, мол, машина, как ни старался, да, – не завелась!… Как ни бился – так в шестьдесят слишком и не завёл её – ну, нету у меня машины: пришлось пёхом!

Пусть, мол, поулыбаются – пусть…

Но отшучиваться мне в тот день не пришлось: вместо летучки шел «круглый стол», да какой гость во главе его восседал!.. Главком Военно-Морского флота адмирал Куроедов с внушительным офицерским синклитом по бокам.

Конечно же, я уши навострил, как говорится: часто ли приходится теперь видеть умные лица с озабоченными глазами, слышать искренние, не скрывающие внутренней боли голоса…

Когда начались вопросы, кто-то из наших не без лихости предложил сформулировать «главную проблему» Военно-Морского флота, но Главком сказал медленно и жёстко:

– У Военно-Морского флота нет проблем: есть задачи, которые он должен решить, во что бы это ни стало.

В торжественно-горьком тоне послышалось тоже почти позабытое: твёрдая воля воина обязанного стоять до конца.

И во мне отозвалось что-то древнее, что-то от предков – спросил громко:

– Это девиз?.. Как раньше на Кавказе: настоящий джигит не должен был спрашивать, скольковрагов. Он спрашивал только главное: где они?

Старшие офицеры в желтых форменках с черными погонами, сидевшие по обе стороны от адмирала, вскинули оживлённые лица. Главком усмехнулся вроде бы снисходительно, но с видимым одобрением:

– Это девиз, да.

Разве не устали мы от череды предательств, и тайных и откровенных? Разве не истосковались по достоинству и чести, оказавшись вдруг на грязных задворках всемирного торжища?

И меня, штафирку гражданского, вдруг понесло – вскочил снова:

– Много лет назад, я тогда жил в Сибири, мне пришло разрешение Главного штаба побывать на наших военных судах в Средиземном море. Тогда обстоятельства не позволили им воспользоваться. Вы только что говорили о походе отряда кораблей с нашими миротворцами – в Грецию… Нельзя ли, товарищ адмирал, и нынче считать мою бумагу действительной?

Не исключаю, он кожей ощутил эту символическую возможность: на разрыве времен связать ещё одну тонкую, пусть очень тонкую ниточку. Поглядел на меня построжавшими глазами и чуть помолчал. Сказал коротко:

– Вылет послезавтра в девять ноль-ноль с аэродрома Военно-Морских сил в Астафьево. Бумагу – при себе.

Сослуживцы поглядывали на меня не без усмешки: придумает же! Какая ещё «бумага»?

Но тут я как раз не сочинил.

Дома первым делом бросился к шкафу с давними, как леденцы прилипшими одна к другой записными книжками в ледериновых переплетах, принялся ворошить старые папки, разгребать вороха бумаг с фирменными бланками тех времен, которые из дня нынешнего, и в самом деле, виделись допотопными… Ну, фанфарон! А что, если так и не найду?

И все же ближе к полночи рабочий мой кабинет, где все вверх дном было, как при хорошеньком обыске перевернуто, огласился торжествующим ором.

– Немедленно включи утюг и разгладь этот лист! – сказал я возникшей в дверях и готовой за сердце схватиться жене.

Не знаю, заметила ли она, но в голосе моём, само собою, слышались отголоски шторма и звучала сталь флотских приказов…

Когда самолёт Главкома приземлился на военном аэродроме возле Анапы, там уже стоял готовый взмыть вертолёт с работающими винтами: донесения высшего командования черноморцев Владимир Иванович выслушивал уже в воздухе. Но вот, наконец, разомкнулся кружок из голов, склоненных над столиком в салоне вертолёта, видна стала разноцветная карта туапсинского побережья с бухтой Агой, где готовился к походу отряд «больших десантных кораблей» – БДК.

Понял: настала моя минута.

Привстал и положил перед адмиралом листок: и красная звездочка Минобороны СССР в левом углу на синем бланке Главного штаба ВМФ, и фамилии высоких чинов, и подписи в размахе, и – дата: 15 августа 1968 года.

Хмурясь, Главком долго вглядывался в бланк. Развел руками, заодно протягивая мой раритет командующему Черноморским флотом Комоедову:

– Где мы с тобой тогда были, слушай?

И Владимир Петрович качнул головой:

– Да-а, скажу вам…

Тут уже металл в голосе послышался и действительно. Когда, скрывая нахлынувшую было лирику, Главком приказал, произнося слова медленно и четко:

– Взять… на головной… корабль. Обеспечить… каютой!

Через две недели, когда мы вернулись из Салоник, и наш БДК «Азов» первым подошел к берегу и опустил грузовые сходни, чтобы принять вторую партию десантников-миротворцев, таможенники долго не хотели меня выпускать.

– Ни в одном из списков вас нет – на каком основании находились на борту?! – допытывался моложавый капитан-пограничник. – Можете объяснить, откуда взялись?

– Из прошлого, – сказал я, наконец, доставая свой магический бланк.

Протянул пограничнику, и тот, всмотревшись, усмехнулся:

– Ин-ти-рес-нинь-кая дела! Выходит: храните старые бумаги – вам они могут пригодиться?

– Выходит, да!

Так я и назвал потом свой репортаж из Салоник: «Храните старые бумаги.» Не дельный ли, и правда, совет?

Но это было уже потом, после возвращения из морского похода, а в тот день, когда моторный шлюп, подпрыгивая на волнах, только что притаранил меня к «Азову», и мне пришлось долго выбирать момент, чтобы перескочить на трап и принять потом два своих сумаря с книгами для раздачи десантникам и со своими шмотенками, – в тот день первым, кого я, поднявшись, увидал на борту, был бородатый священник в черной, из легкого полупрозрачного шелка рясе.

Я шлепнул свои сумари на разогретый солнцем металлический пол, сложил одна на одну ладони:

– Благословите, батюшка!

Он широко перекрестил меня, спросил строго и чуть насмешливо:

– Никак – верующий?

– Стараюсь, батюшка, – ответствовал я как можно смиренней. – Стараюсь воцерковиться…

– Ну-ну, – как будто разрешил он заниматься этим и дальше. – А «Верую» знаешь наизусть?

– Вроде бы….

– Вроде бы или – и точно, знаешь?

– Знаю.

– Читай! – приказал он.

– Верую во единого Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли, – начал я медленно, чтобы не сбиться: и в самом деле, с вертолета – на корабль, на корабле – тут же на молебен!..

– Молодец! – одобрил он, когда я закончил. – Иконки при себе имеются?

Взялся расстёгивать нагрудный карман рубахи, достал дорожную, в тисненом кожаном окладе иконку, подаренную мне Мишей Кантемировым: в овале, формой и размером с конскую подкову – цветной, в сиянии Георгий Победоносец, поражающий копием лежащего под ногами солового коня темносинего, с опавшими крыльями змия.

– Освящена? – деловито осведомился священник.

– Да, батюшка, а как же…

– Имей при себе, когда помогать мне будешь, – сказал он как о деле решенном. – Повесим над моей, когда крестить стану… И морячков, и миротворцев… много некрещенных. А захотят. Вот и будешь пономарить… справишься?

– Постараюсь, батюшка, – пообещал я не очень уверенно. – А как мне вас… как вас звать?

– Тёзки мы со святым на твоей иконке, с Победоносцем, – сказал он, отчего-то повеселев. – Отец Георгий я, видишь!

Но видел я тогда, по правде сказать, совсем мало…

Каюту мне дали в удобнейшем месте на носу. Слева от моей была капитанская, где со всем – по-нищенским-то временам нашим – возможным комфортом расположился контр-адмирал Владимир Львович Васюков, командир похода кораблей, а слева – выходит, штурманская: в обстановке куда более спартанской – привычка, как я понял потом, старого «подводного волка» – поселился Главный штурман Военно-Морского флота контр-адмирал Евгений Геннадиевич Бабинов, родня тогосамого Бабинова, ну да, да, родня – что делать, если защитников Отечества с морским кортиком знаем куда меньше, чем защитников с хоккейною клюшкой?

За обеденный столик в кают-компании нас с батюшкой посадили вместе с двумя этими высшими на борту начальниками, и в первый же вечер спросил Васюкова: мол, чем я могу отблагодарить за прекрасную каюту и за эти великолепные макароны по-флотски?.. Должником оставаться не привык: как отработать?

– Сможете, – ответил Владимир Львович с улыбкою не очень веселой. – И я вам буду весьма признателен. Очень у многих из моряков, особенно первогодков, прямо-таки бросается в глаза такая беда: дефицит общения. Много замкнутых или ушедших в себя: и бирюки, простите, и нелюдимы. Какой из него матрос?.. Пожалуй, не открою вам тайны: кто идёт нынче в армию да во флот? Те, за кого побеспокоиться было некому: остальные пристроены. Платные учебные заведения. Отсрочки по состоянию здоровья… хотя самая неблагополучная категория в этом смысле – как раз у нас. В армии. И во флоте. Скольких мы вынуждены в госпиталях сначала до нормального веса докармливать!..

– А нам с тобой окормлятьпредстоит, – наставительно изрек отец Георгий. – Так что засучивай, Гурий, рукава, и – в народ!

Не тем ли занимался всю жизнь на добровольных, как говорится, началах?.. На волонтёрских.

А тут вон как по-барски поселили, и дружелюбный помощник кока, стюардс улыбкой предлагает ещё стакан компота из сухофруктов… в народ, Гурий, – в народ!..

С кем я потом и где только не выстаивал часами за непростою беседой: лишь бы слыхать было друг дружку под порывами ветра наверху или при машинном грохоте внутри нашего «десантника». Постепенно одного и другого разговорив, сколько рвущих сердце историй пришлось потом выслушать: о безотцовщине и спившихся матерях, о голодающих дома в деревне младших сестренках и старших братьях в тюрьме… милые вы мои, милые!

Как тут опять не вспомнить Лескова: «И даны мне были слёзы обильные… Всё я о родине плакал.»

Но вот и контрактники, записные здоровяки, а то и «качки» постепенно перестали таиться… у них ли всё хорошо, идущих за море, в Сербию часто не по братскому долгу, больше – за «длинным долларом». Помните, как мы когда-то стыдили на миру, как осуждали и корили «длинным рублём» жадных до настоящего дела и не терпящих несправедливой оплаты работяг… как предали их потом, оставив со сраным, от рыжего Толика ваучером в дырявом кармане?!

А командиры «Азова», эта бедующая теперь в чужом Крыму русская голь?.. А прошедшие «Крым и Рим» и оставшиеся теперь ни с чем дядьки-старшины?

Ульем гудел и «офицерский клуб», который в свободный час собирался где-нибудь поближе к носу в теньке: чтоб хорошо было видать и разваленные, отлетающие назад синие волны, и ныряющих в них под борт, чтобы под днищем проскользнуть и появиться уже с другого бока, черных, с белым брюхом дельфинов, и утреннее либо вечернее алое солнце, расплющенное о морскую гладь на зеленоватом горизонте… Тут были и штабисты-черноморцы, и определенные на «Азов» дублерами капитаны кораблей, оставшихся на севастопольском рейде, и бывшие судовые врачи с грозных когда-то, просторы мирового океана бороздивших крейсеров-великанов, томившиеся теперь однообразием службы на берегу, в госпитале, и старшие офицеры Главного штаба ВМФ – тоже счастливчики, потому что дальних походов ни на одном из флотов давно уже не было… Изнывавшие ещё недавно от скуки в далеких экзотических странах, теперь они как мальчишки радовались пустынному виду паханого-перепаханного ещё недавно Черного моря, среди старинных названий которого не зря имелось когда-то и название Русского.

Нынче не только территориальные воды – вся прилегающая акватория нейтральных ну, как вымерла… Единственный чуть не за всю дорогу до Босфора далекий силуэт корабля на горизонте вызвал горькую усмешку:

– Турок-спиртовоз. Прёт в Батуми. Оттуда спирт в Грузию, контрабандой в Осетию, а там по всей России – уже сивухой…

Когда начались облеты нашего каравана чужими самолётами, все оживились:

– Старые знакомые: небось узнают…

– Сейчас качнет тебе крыльями, ага.

– Турки?

– Америкосы.

– Откуда тут?

– С базы какой-нибудь…

– Далеко!

– У них горючки залейся – сто верст не круг.

– Поход, говорят, раньше должен был… Когда они только намечали Югославию бомбить. Тогда бы через наши головы не посмели… И миротворцев посылать теперь не пришлось бы.

– А почему отменили?

– Официально – из-за топлива… Теперь еле наскребли.

– Фигня это, ребята.

– Само собой: полная. Просто алкаш наш не захотел тогда вмешиваться.

– Продали мы тогда сербов.

– С потрохами.

– Теперь бы хоть мальчики поспели в Приштину во-время!

– А слышали, греки америкосов не хотели в Косово пропускать? Заблокировали дороги…

– А наших, говорят, ждут?..

–  Тампонимают. В Греции.

– А наши стратеги…

– Это ты им слишком большой комплимент: наши.

– Вон-вон! Разворачивается, сейчас опять зайдёт…

Но не только тут отводили душу.

Когда в капитанском своём люксе Владимир Львович устроил адмиральский приём для нас троих, соседей по столику, речь шла – хоть в более сдержанных тонах – почти о том же: может быть, это наша всеобщая беда нынче – дефицит братского общения?

Не его ли и мы с тобой, дорогой мой читатель, взаимно пытаемся сейчас, спасибо тебе, восполнить?

6

Был июль, стояла жара, небо к полудню начинало выцветать, но тут и наступала пора, когда командиры выкраивали часок-другой, чтобы освободить матросиков от вахты мирской: дабы заступили на вахту духовную…

Когда на «Азове» крестили первых, заметил, как ребятки стараются не наступать на полную ступню босыми ногами: стальной пол дышал жаром. По настоянию батюшки дядьки-мичманы тут же велели обдать его забортной водой, но высыхала она как на кухонной конфорке стремительно и чуть не с шипеньем – пришлось искать деревянные решетки, класть под ноги.

Над большою иконой Николая Чудотворца, подвешенной в каком-нибудь бронированном уголке корабля, батюшка определял и дорожную мою, в кожаной оправке – святого Георгия, рядом с купелью ставили и покрывали куском желтого бархата столик, из крестильного ящичка я выкладывал рядом с Евангелием большой крест, пузырек с миром, кисточку, свечки, ножницы и полтора-два десятка маленьких крестиков уже со шнурками. Не таким простым делом оказалось вдруг для меня раздувать кадило, и я насмешничал над собой, вспоминая московских своих землячков, ловких мальчишек-прислужников из церкви Николая Чудотворца в Старом Ваганькове, уверенно помогавших нашему отцу Виктору… до меня и сейчас, когда пишу это, вдруг донесся печалью и страданием пронзающий душу батюшкин голос: отец Виктор дружил с Игорем Тальковым, светлая ему, незабвенному, память, они любили петь вместе, и, когда погиб Игорь, в голосе у батюшки, какой бы из псалмов он ни пел, всегда звучал теперь и надрывный плач по ушедшему соратнику, который ещё вернется, вернётся к нам в сиянии славы…

– Отрекаешься ли от сатаны, и от всех дел его, и от всякого служения ему, и от всякой гордыни его?! – намеренно строго вопрошал отец Георгий.

Худосочные, телом напоминающие картофельные ростки в темном подвале по весне матросики, которых из-за впалой груди и торчащих как неоперенные крылья лопаток звали «птенчиками», шептали тихинько:

– Отрицаюсь…

Какая, и правда что, рвущая сердце разница была меж ними и стоявшими теперь бок о бок десантниками, заботившимися о поддержании формы, кормилицы своей нынешней, здоровущими «контрактниками»!

– Сочетаешься ли Христу? – громко вопрошал отвернувший их всех от «сатанинского» запада лицом к Господу, на восток отец Георгий.

И у десантников звучало как немедленный отзыв на приказ:

– Сочетаюсь!

Громко, в унисон батюшке я прочитывал «Верую…», он раздавал в это время зажженные свечки, из-за порывов ветра они вдруг гасли в руках, и тогда наши «крещаемые» явно оживлялись и начинали делиться огоньком… Господи! – кричало все во мне. – Если бы они и дальше точно также выручали друг дружку!..

Я далеко не реформатор, нет, но, но в те часы, недостойный, думал иногда, да простится мне, с болью: может быть, уже давненько бы стоило ввести в таинство крещения слова о братской взаимной помощи, о национальной солидарности среди русских – ведь пропадаем, пропадаем без неё… так и – пропадем. Ни за понюх табаку. Ни за грош!

Опять трепетало свечное пламя, и я вдруг вспоминал Владикавказ, закрытую тогда ещё церковь на Осетинской горке: служба шла рядом с ней на открытом воздухе, иконы висели на длинных, прикрепленных к веткам пышных туй полотенцах, и также подрагивали под ветерком огоньки над широкими кругами бронзовых, на высоких ножках чаш с песком, куда втыкали зажженные свечки… С Игорем Икоевым, режиссером, с которыми неподалеку, на телестудии монтировали снятые в наших закубанских краях кадры древних аланских городищ и погибающих, будто спешащих им вслед, предгорных казачьих станиц, мы договаривались так, чтобы я успевал к началу службы, где прихожан сперва было немного, но все прибавлялось и прибавлялось – мне казалось таким это важным, поддержать осетин, вымаливающих возвращения церкви… Как меня радовала их настойчивость, как завидовал их сплоченности, которой так всегда не хватало русакам… может, Мухтарбек этой иконкой Георгия Победоносца, висевшей на корабле над образом Николая Чудотворца, не сознавая сам того, отдарился? А, может, это знак святого Георгия нам всем: в трудное время быть вместе?

– Печать дара Духа Святаго! – произносил теперь священник значительно. – Аминь.

– Аминь! – произносили еле слышно «крещаемые».

Кисточкой с миром оставлял еле видимые крестики на лбу у них, на ушах, на груди и на руках, наклонялся поставить крестики на ноги, а следом я крошечной губкою их тут же стирал… Невольно как бы обследовал глазами каждого: стреха слегка отросшего «ежика» над вытянутым как скворечник лицом, тонкая шея и куриная грудь, худющие, с грубыми пятернями руки и под закатанными штанами ноги – одни мослы с растоптанными, не видевшими обуви по размеру ступнями, привыкшими к доставшимся от деда безразмерным «опоркам» от сапог либо к материнским галошам. Цыпки, трещины, отросшие ногти, под которыми залёг невыведенный пока чернозем погибающих от водки и конопли русских деревень…

Подбирал губкой еле видные полоски мира, оставленные священником на стопе – будто кланялся в ноги и вырастившим ребят в холоде-голоде матерям-одиночкам, и самим этим мальчикам, о которых родина только тогда и вспомнила, когда настала пора идти в армию… кланялся им: за нас всех.

В очередной раз поднялся, омочил губку и выжал, потянулся к лицу длиннющего тонкошеего парня с большими глазищами и увидал вдруг счастливую улыбку… Губы у матроса радостно подрагивали, рот широко открылся – видны стали голые, как у младенца-грудничка пустые десны… я вспомнил!

Как стоял у лееров среди офицеров-врачей, и полковник Калинин, начальник морского госпиталя в Севастополе, говорил, печально посмеиваясь:

– Не верите?.. А вы спросите у моего тезки, у Шепелева – это по его части, – и обернулся к коллеге, майору-стоматологу. – Подтверди, Саша, писателю. Или – опровергни…

– Что ж тут опровергать, если он с нами на борту? – вздохнул Шепелев. – В девятнадцать – ни единого зуба. Выпали все. Голод, полный авитаминоз и как следствие – цинга… А парень, скажу вам, – золото. Из безотказных. Говорю зубному технику: сделай, как родному сыну – будь другом. Как самому себе. Он там с этими челюстями для матросика завозился, а тут – поход за три моря, что там ни говори, и «птенчик» у меня просится: ну, можно? Так хочется дальние страны посмотреть… для этих-то морячков – и Турция да Греция теперь: дальние… А с голоду не помрёшь, спрашиваю? Да ну! – он говорит. – Уж если дома тогда не помер…

И снова вспомнил своё общение с Михаилом Тимофеевичем Калашниковым, со знаменитым конструктором, на работу с которым подвигнули ободравшие меня потом как липку «черные полковники» из «Росвооружения»: столько военной техники распродавшего за бесценок «Росвора». Если бы они с такою же страстью объегоривали миллионеров из Арабских Эмиратов и деньги отдавали в казну! Может быть, наши морячки, почти дети, выглядели бы не так жалко… Может, сами они не лоснились бы бесстыдным жирком, а переползавшие через поясные ремни животики не напоминали бы прущую через край дежки опару… господа офицеры, эх!.. Чуть не каждый из них потихоньку и как бы мимоходом сообщал о себе, что он, ну, само собою, – полковник ГРУ, так что в конце концов, я прямо-таки не мог не подумать о существовании ещё одной организации – самой многочисленной, самой мощной и самой беспощадной нынче в России, в которую столько высших офицеров и генералов независимо от должности своей вцепились нынче зубами: ЖРУ.

Какою оживленной сделалась морская дорога на подходе к турецким берегам, уже к Босфору!

Сердце возрадовалось было писаным по-латыни русским названиям на бортах, но пыл мой тут же остудили стоявшие рядом опытные морские «волки»:

– Вы на порт приписки глядите: во-он, буквами помельче…

Кому только теперь не принадлежали наши суда! Кто их только не арендовал! Вместе с командой.

Не очень весело махали нам в ответ нынешние невольники, проходившие мимо кораблей доблестного некогда Военно-Морского флота на судах, выходит нынче, тех стран, о которых раньше и слухом было не слыхано… Шли они все по правому борту, ложась на курс до Румынии, до Болгарии, до незалежной Украины, наконец, – только не домой, нет…

Но вот и пролив, вот они – ворота русской славы и русской трагедии… Может, здесь как раз и рождался державный смысл двуглавого орла на русском гербе?.. Когда ещё князья наши, стоя на носу идущих к Царь-граду ладей с дружинниками, строго поглядывали на берег слева и справа; когда столетья спустя по водному разделу меж Азией и Европой спешили к местам морских сражений покрывшие себя неувядаемой славой русские адмиралы?..

Какое оживление царило в проливе, сколько наших судов торопились навстречу нам!

И снова все – под чужими флагами.

Рудовоз «Знамя Октября», порт приписки Анталия.

Танкер «Магнитка», порт приписки Пномпень…

А по бокам от нас проплывал двуединый, спаянный историей – жестокой учительницей – древний город-легенда с минаретами между вековыми домами-крепостями и ажуром современных «высоток», с пестрыми коврами на балконах домов по обе стороны, с кофейнями на близких берегах – там и тут: Истанбул-Константинополь. Стамбул.

– И правда, сказка, – и правда! – невольно вздохнул я, как бы сам себе отвечая в этом непрерывном внутреннем диалоге, то поднимающем душу к небесам, то опускающем её на грешную землю.

– И знаете, кто её сделал былью? – с горькой усмешкой спросил Евгений Геннадьевич, Главный штурман, с которым успели мы подружиться и часто теперь бывали вместе. – Это мы с вами, да-да, не удивляйтесь: ещё недавно по мировым меркам, скажу я вам, довольно скверный был городишко. А расцвел теперь благодаря нашим челнокам – верней, «челночихам», которым мы с вами переплачиваем за гнилой турецкий текстиль.

Им бы детей рожать!

Таких же выносливых, как сами. Таких же бедовых и бесстрашных.

Но и они теперь – как в плену.

Раньше отбирали у нас красавиц-девчат кривою турецкой саблей, а отнимали их и возвращали домой острой казацкой шашкой. Но прошли времена булата, прошли. Злато нынче диктует законы чуть ли не всему белому свету…

И нам теперь с вами тоже. И – нам!

Навсегда уже?

Я всё поглядывал на батюшку, который уединился на носу: как одинокие в грозных своих решеньях князья. Как знающие, куда ведут моряков своих адмиралы: недаром ведь говорят, что тем от генералов они и отличаются, что те солдат посылаютв бой. Адмиралы матросов своих ведут.

Теплый воздух был почти неподвижен, но черная батюшкина легкая ряса начинала вдруг трепетать как флаг на ветру, и недлинная борода тоже обозначала почти неощутимый порыв.

Его неистощимая энергия не только мне была по душе – появление священника всеми встречалось радостной и дружелюбной улыбкой. Как-то сказал ему об этом, и он откликнулся живо:

– Это в других храмах и в других городах могут позволить себе лениться. Мне расслабляться нельзя. Я – в нашем Севастополе.

– Приходится туго, батюшка?

В голосе у него послышалась доверительная нотка:

– Настолько… иногда. Что братию приходится звать…

– Братию?

– Владеющую и ай-кидо…

– И?..

– И русской рукопашной, конечно.

– Рукопашной?

– Да, – ответил он с убежденностью, которая так влекла к нему. – Господь посылает мне верующих, крепких не только духом.

Почти на выходе из пролива бросился к нам, стоящим от него чуть поодаль, вытянул руку к правому берегу:

– Святая София, перекреститесь на неё! Крестились, глядели молча на проплывающие вдали очертания древнего храма, знакомые, казалось, не только по рисункам в старых книгах и фотографиям в новеньких путеводителях – ещё и по току в себе русской крови… Обширный купол с православным крестом и минареты по всем четырем углам…

А батюшка, перекрестившись ещё раз истово, воздел руки:

– Жди нас, Святая София, жди – мы ещё непременно вернёмся!

Как-то очень знакомо щипнуло глаза.

Вспомнил эту горькую песню, которую на рыдающем разрыве гармошки пели после победы просившие Христа ради инвалиды – «завей горе веревочкой»?

А немцы ж дошли до Ростова…

Идуть и конца не видать!

А русский мужик – из окопа с винтовкой:

«Попались, туды…»

Прости, Господи!..

Но – ведь попались же. Ещё как!

Правда, куда раньше нас от самой страшной войны оправились: нас никак она до сих пор не отпустит.

– Жди нас, София! – снова грозно прокричал севастопольский батюшка. – Жди!

Такая непреклонная вера слышалась в его искреннем голосе, что и на меня, никогда об этом дотоле не размышлявшего, словно просветление нашло: да ведь, и в самом деле, – предсказано ещё Иоанном Богословом! Не раз подтверждено другими пророками… Но, столько всякой чепухи помним словно таблицу умножения, а это главное знание, держим, выходит, на дальних задворках памяти?

Считается, «попущеним Божиим» Константинополь с древней Софиею отдан был туркам за грехи наши… Но с тех пор они только умножились. За что же возвращён будет?.. За бесконечное наше долготерпение и за страдания, которых никто не принял столько за историю свою, как Россия – за последнюю сотню лет? Или – по молитвам праведников, о которых знаем бесстыдно мало? Деланием тех, кто в отличие от самих нас не ведает сомнений, не знает устали?..

Но существует такая книжица, изданная в Москве в 1878 году: «Славная история Царьграда с пророчествами и предсказаниями прозорливых мужей и мудрецов о будущем бытии его». С давних пор очень хорошо известная туркам – существует!

Проходили уже Дарданеллы, когда на боковой мостик, где у приборов стояли наблюдатели да те вроде меня, кто их добротою – чтобы на чужие берега через мощные окуляры взглянуть – пользовались, вышел из капитанской рубки Владимир Львович Васюков, командир похода. Тронул меня за локоть, спросил дружески:

– Не прозеваете? Хотя бы обернуться в ту сторону. Километрах в тридцати от берега – то, что нынче осталось от древней Трои. Та самая воспетая Гомером Малая Азия.

На нем была синяя рубаха из хлопка с распахнутым воротом, буднично смотрелись на ней желтые, с черной звездочкой адмиральские погоны, да и тон у него был достаточно деловой, а на меня опять нахлынуло праздничное ощущение необычного: когда снова вдруг очень остро осознаёшь, что нету отдельно ни прошлого, ни настоящего, ни будущего – всё существует вместе, одно в другом, и лучший образ этого триединства, и в самом деле, – зерно, хранящее в себе все состояния сразу… но разве не подобны мы в этом смысле зерну?

Разве они не живут во мне – скифы, арии, этруски, славяне? Стародавние герои Трои и почти уже нынешние, ставшие только родней с течением времени «белые» офицеры гражданской войны, с надеждою и с тоской глядящие теперь с галиполийского берега на наш проходящий мимо «Азов»?.. Или земляки мои, кубанские казаки, чьи могилы зарастают травой на острове Лемнос – уже не справа, а слева по курсу?

Наши морские волки не опускались до этого: до трюмных туалетов для рядового состава, где забортная вода будто под собственным напором лупила из душа. Я сбегал туда по нескольку раз на дню, чтобы хоть так ощутить на себе струи сначала Черного моря, после – Мраморного, потом – Эгейского… Не для того, чтобы осталась память на будущее, нет, – мне всё казалось, что эта солёная, имеющая тот же состав, что и кровь человеческая, вода прямо-таки оживляет во мне память о прошлом…