Текст книги "Грустные клоуны"

Автор книги: Гари Ромен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

X

«Черт, черт, черт! Если они заговорят, то на том все и кончится, – лихорадочно думал Вилли, – такие мгновения не терпят слов, как только начинается разговор, все тут же становится на свои места, и люди снова превращаются в незнакомцев».

Вилли сел за столик, оставив их одних: он был готов на все, что угодно, но роль третьего – лишнего его не устраивала. Он почувствовал удушье и проглотил сразу целую горсть пастилок с фенерганом. Он отказывался верить в происходящее и, по-прежнему улыбаясь, наблюдал за главными героями спектакля с любопытством и в то же время насмешливым безразличием человека, заранее знающего, чем все закончится. Наверное, так выглядит зритель, уже заплативший за свое право присутствовать при падении Икара.

– А я уже перестал вас ждать, – сказал Рэнье.

Она рассмеялась, и Вилли, видя ее смеющейся, почувствовал облегчение: дело было не столь серьезным, как могло показаться на первый взгляд. Может, они даже не переспят. Но если что, он мог бы найти им маленький неприметный отель, ведь, в конце концов, речь шла о его чести. В Ницце не должно быть проблем с поиском дома для тайных встреч, где можно снять номер на пару часов или на целый день.

Гарантье чувствовал, как увлажняются его руки, и это наполняло его отвращением, причиной которого был вовсе не пот, а эмоции. Он напустил на себя самый отстраненный вид, на который только был способен. Это был верх плохого вкуса: Энн как вкопанная застыла перед незнакомцем, и чувствовалось, хотя этого еще не было видно, что они уже держатся за руки. Ну и дела! Вульгарность этой сцены усугубляла бедная продавщица цветов в ниццской шляпке и со скромным букетиком в протянутой руке. Ну и дела!

Теперь они оживленно разговаривали, и Вилли бросал на Гарантье один растерянный взгляд за другим. Воротник его пальто был поднят, завитки волос прилипли ко лбу. Он подавленно сидел за столом, однако пытался улыбаться и выглядеть истинным Вилли Боше: люди смотрели на него с нескрываемым любопытством, и единственное, что ему оставалось, так это убедить их в том, что Энн встретила друга детства.

Сопрано внимательно наблюдал за встречей. Он соблюдал условия контракта и, словно тень, повсюду следовал за Энн на протяжении последних двух месяцев. Но за сутки до отъезда клиента он подумал, что его работа закончена, и решил ненадолго окунуться в атмосферу карнавала. И вот результат. Но ему повезло. Ему всегда везло. Он всегда оказывался в нужном месте в нужное время. Удача была последней из потаскух, а он – ее вечным любимчиком.

Барон, казалось, тоже заинтересовался парочкой, но это, несомненно, было не более чем совпадением: он по-прежнему оставался недвижим, только всем корпусом развернулся в сторону Энн и Рэнье. Его котелок был густо обсыпан конфетти, а шею и плечи украшали длинные ленты серпантина.

Рэнье взял букетик фиалок и протянул его Энн – банальность этого жеста вызвала непроизвольную ухмылку Вилли. В кафе ввалилась новая толпа масок и в вихре конфетти затеяла хоровод вокруг пары.

– Да здравствуют влюбленные!

Сопрано встал, допил свое пиво и поставил стакан на стол.

– Пойдемте, barone mio.Мы подождем их на улице. Всякое может случиться. И мой девиз остается неизменным: верность работодателю!

Внезапно его молчаливый компаньон согласно кивнул, что повергло Сопрано в неописуемое изумление, но это, скорее, был спазм алкоголика или икота – барон, этакий денди до кончиков ногтей, оставался абсолютно безучастным ко всему происходящему. Впрочем, слово «работодатель» было не совсем уместно, когда речь шла о любви. Тут следовало бы употребить слово «хозяин». Когда-то давно, в Венеции, барон с удовольствием смотрел спектакль «Арлекин – служитель любви». Сопрано взял его под руку и, почтительно поддерживая, повел к выходу. При этом он жестом останавливал молодежь, пытавшуюся сыпануть в лицо барону пригоршни конфетти, добродушно приговаривая слегка хрипловатым и прерывистым голосом:

– Осторожно… Он очень слаб… Очень слаб!

Наконец ему удалось вывести барона на улицу без какого бы то ни было ущерба, если не считать следов гипсовой пыли на лице.

Вилли крутил головой во все стороны, чтобы в толпе не потерять Энн из вида. Он ослабил узел галстука и расстегнул ворот рубашки. Такого жуткого приступа астмы у него не было уже несколько лет.

– Пойдемте со мной, – предложил Рэнье.

Энн заколебалась и бросила на него почти умоляющий взгляд: они оба почувствовали, что так просто это не делается, что нужен какой-то разумный повод, благовидный предлог. Они все еще находились в плену архаичных условностей мира, враждебного к тем, кто пытается ускользнуть от него, и Рэнье постарался соблюсти приличия, моментально отреагировав на настроение Энн:

– Я знаю одно местечко, где нет толчеи и откуда прекрасно видно все дефиле.

– Я не одна, – ответила она и, чтобы не разочаровать ею, тут же добавила, – со мной отец.

– Который из двух ваш отец? Надеюсь, оба?

– Оба, – быстро ответила Энн и, внезапно отвернувшись, отчего ее пышные волосы в беспорядке рассыпались по плечам, направилась к Вилли, сидевшему в другом конце зала.

Подходя к его столику, она все еще улыбалась, и Вилли получил улыбку, предназначенную вовсе не ему.

– Не ждите меня, – сказала Энн. – Я сама доберусь до отеля.

Вилли встал и поцеловал ее руки. Он сделал это по-отечески, не склоняясь, просто поднеся их к губам.

– Какой взгляд, дорогая! Я счастлив, что он снова вернулся к вам. Вы так расстроили вашего отца, что ему пришлось погрузиться в созерцание картинки на настенном календаре, кажется, это «Анжелюс» Милле. Для тех, кто знаком со взглядами господина Гарантье на искусство, совершенно очевидно, что толкнуть его на эту крайность могла картина куда более оскорбительная в своей пошлости, нежели «Анжелюс». И, наконец, два момента. Во-первых, будьте осторожны в выборе отеля. Подумайте о моей репутации. В Ницце есть добрая дюжина журналистов, которые только того и ждут… Во-вторых, к которому часу вам приготовить утром ванну?

Она поцеловала его, точнее, мимолетно прикоснулась губами к его щеке, а когда он открыл глаза, ее уже не было рядом. Вилли увидел, как она выходит из кафе под руку с незнакомцем, чье лицо он постарался запомнить как можно лучше. Он насмешливо помахал ей вслед рукой, но Энн этого не увидела: он для нее уже не существовал. Вилли испытывал такое чувство, будто его с корнями вырвали из земли и отшвырнули в сторону, но жить можно было и так, ведь жизнеспособность человека практически безгранична. Он боролся с астмой, которая клещами взяла его за горло, и чувствовал, как ягодицы начинают зудеть от экземы, – болячкам было совершенно наплевать на его переживания, – так его тело насмешливо напоминало о своем бренном существовании. В лицо ему бросали пригоршни конфетти, у него просили автографы, напевая музыкальную тему из его последнего фильма, который самому Вилли ужасно не нравился. Он с трудом пробрался к Гарантье и сел рядом с ним, пытаясь не задохнуться и сохранить на лице улыбку. Под прикрытием пальто он яростно расчесывал зудящий зад.

– Скажите-ка, старина, у вас случайно не найдется трубы? Помните про Иерихон?.. Трубя в нее, вы могли бы семь раз обойти вокруг Вилли. Может, тогда и рухнули бы стены. Раз – и нет больше тела, нет астмы, нет крапивницы, а вдобавок и небожителей. Улавливаете?

– Все французские календари похожи один на другой, – сказал Гарантье. – На этом изображена картина Милле «Анжелюс».

– Он опоздает на пароход в Корею, – заметил Педро. – Теперь это как пить дать.

– А я счастлив, – сказал Ла Марн. – Не очень-то приятно жить за чужой счет, в конце концов это просто надоедает. Я счастлив не за него, а за себя. Счастье по доверенности. Думаю, что именно в этом кроется смысл братства.

XI

Они уже полчаса стояли на автовокзале, и кондуктор никак не мог дать сигнал к отправлению – проблему, похоже, создавала очаровательная дама.

– Мы пропустим и этот автобус, – сказал Рэнье. – Это будет уже третий.

– Ну что ж, пропустим. Сядем на следующий, вот и все.

Пытаясь понять, кто же он на самом деле, она с мольбой смотрела на него, уже уверенная в своей ошибке, но изо всех сил прижимаясь к нему, чтобы набраться смелости или по меньшей мере обрести иллюзию того, что знает его, разрываясь между желанием убежать и готовностью пойти до конца, что было единственно возможным способом оправдать свое присутствие здесь, в объятиях незнакомого человека.

– Мне не следовало бы здесь находиться.

– Вы правы. Я до сих пор не могу в это поверить. Должно быть, что-то разладилось в Солнечной системе. Заходите в автобус.

Их окружали участники карнавала, все еще наряженные в маскарадные костюмы, предоставленные организаторами празднества: ярко размалеванные клоуны, римские императоры и арлекины, одни держали маски в руках, другие сдвинули их на лоб. Кондуктор дружелюбно улыбался, чувствовалось, что он не прочь дать Рэнье кое-какие советы, ибо тот вовсе не походил на человека, который знает, что делать в подобной ситуации. И вдруг прелестная дама вошла в автобус – кондуктор удовлетворенно улыбнулся и подмигнул Рэнье.

Следом за ними вошли двое мужчин, один из которых, хотя и выглядел мертвецки пьяным, все же сохранял остатки благородства и даже величия. В глубине салона было свободное место, и Сопрано усадил на него свого компаньона, предварительно смахнув с сиденья пыль и следы побелки своим носовым платком. Окружающие предметы никогда не были достаточно чистыми для барона, во всяком случае не настолько, насколько ему бы того хотелось. Краем глаза Сопрано наблюдал за интересующей его парой. Они стояли у кабины водителя и целовались. Остановки следовали одна за другой – Вилльфранш, Больё, Ла Тюрби, Эз, а они все целовались и целовались, и Сопрано начал даже подумывать, не продешевил ли он, соглашаясь на эту работу. Чем больше он наблюдал за ними, тем больше убеждался, что тут дело серьезное, именно то, чего так опасался его работодатель, обращаясь за помощью к Белчу. Сопрано достал из кармана зубочистку и задумчиво сунул ее в рот. Хорошенькое дельце: кинозвезда бросает мужа и сбегает с первым попавшимся мужчиной. Конечно, она надела темные очки и повязала платок, но если кто-либо ее узнает, разразится нешуточный скандал. Решение проблемы обойдется клиенту еще в три тысячи долларов премиальных. Сопрано даже почувствовал раздражение при мысли, что мистер Боше, вероятно, принял его за дурака, что отнюдь не соответствовало действительности. Он не шевельнет и пальцем, пока не получит всех необходимых гарантий. Это будет стоить три тысячи долларов. Барону, конечно же, не понравится эта работа. Можно не сомневаться, что ему будет очень неприятно, если дело зайдет чересчур далеко и влюбленных придется разлучить. Барон был приличным человеком, со своими устоявшимися взглядами и манерами. Сопрано был даже уверен, что барон запросил бы меньшую сумму за устранение обоих влюбленных, лишь бы не разлучать их.

Они стояли в передней части салона автобуса между дремлющим пиратом и Наполеоном, тихонько наигрывавшим на губной гармошке. Энн держалась за пустой рукав, который странным образом успокаивал ее, хотя она не понимала, почему физическое увечье придает ей уверенность в себе и служит поводом к тому, чтобы идти, вероятно, до самого конца. У всех мужчин, окружающих их, были обе руки, и тем не менее казалось, что им чего-то не хватает. Они вышли в Рокбрюне и пошли в сторону деревни, вдыхая аромат цветущей мимозы, который с каждым шагом становился все более насыщенным и ощутимым. Рэнье был рад, что они приехали ночью: он рассчитывал показать ей всю деревню утром, распахнув шторы.

– Завтра вы увидите, как здесь красиво.

– Я знаю. Я уже приезжала сюда сниматься для журнала мод…

– Понятно.

– Вы разочарованы?

– Отчасти. Этот подарок – единственный, который был мне по карману.

Он сообщил ей, что через десять дней уезжает в Корею: человечество, к счастью, – это то, что у нас остается, когда не остается уже никого; а раньше была война в Испании, битва за Англию, участие в Сопротивлении, стоившее ему руки, и эта проклятая фраза Горького о том, что «грустные клоуны играют в братство и всеобщую любовь на кровавой арене буржуазного цирка», он уже точно не помнил цитату, но смысл ее был приблизительно таков. Человек всегда подставляет себя под пули из-за приблизительности.

Рэнье ускорил шаг, чтобы скорее прийти домой, закрыться в четырех стенах, забыть наконец о погоне за мечтой, стать на колени и, как купола собора радости, вознести до небес крик счастливой женщины.

– Вот мы и пришли.

Они стояли перед башней, оба крыла которой, построенные в характерном итальянском стиле среди мимоз, своей легкостью напоминали драпировку, взметнувшуюся от быстрого па танцующей пары. Пока Рэнье искал ключ, Энн страстно желала, чтобы в доме царило приглушенное освещение и не было верхнего света. Потом они сели на кровать, и Рэнье в поисках выключателя ночной лампы неловко шарил по прикроватной тумбочке, одну за другой опрокидывая стоявшие на ней безделушки. Некоторое время они сидели, неловко прижавшись друг к другу и не решаясь отстраниться, боясь, что это будет похоже на расставание. Они поцеловались, но только для того, чтобы не смотреть друг на друга и скрыть свое смущение. Они отдалялись друг от друга со скоростью свободного падения, и в течение нескольких секунд их объединяло лишь желание, тогда как любовь у своих истоков, скорее, напоминает слившиеся в одно русло любовные грезы. «Если я ошиблась и на этот раз, – думала Энн, чувствуя на своей груди чужую руку, – то это будет так ужасно, что ночь, проведенная с тобой, не будет иметь ровно никакого значения». Рэнье услышал ее долгий глубокий вздох, и ему показалось, будто что-то стремится покинуть пределы комнаты и унестись в звездное ночное небо. По движениям Энн он понял, что она расстегивает блузку, и прижал ее к себе в попытке удержать это ускользавшее от них нечто. Теперь он думал только о ее дыхании, которое постепенно превращалось в стон, и о том, чтобы тот, окрепнув, криком взметнулся до небес. Он думал лишь о том, как выпестовать его, и наконец это свершилось – голос Энн вознесся над всей земной суетой, над тем, что принято считать поражением и несчастьем: так плачут от горя маленькие девочки и выплескивают свое счастье зрелые женщины.

Когда Рэнье поднял голову и посмотрел в лицо Энн, то по подрагиванию ее полуприкрытых век и неуловимой улыбке, играющей на губах, понял, что ему больше нечего опасаться.

– Боже мой, вы оставили открытым окно!

– Там никого нет. Это сад. А если кто-нибудь вас и услышал, то ему пришлось напрячь слух, подняв глаза к небу, как это обычно делают, пытаясь определить, какая будет завтра погода.

Не было больше проигранных битв, и от этого возникало впечатление, будто закончилось вечное блуждание в темноте. Точно так, лишь закрыв глаза, ты осознаешь смысл и значение света! В его ушах до сих пор звучал ее умолкнувший голос, а вместе с ним и звуки рога в глубине леса, переставшие на какое-то время напоминать о человеческих бедах.

– Я думала, вы уезжаете через десять дней, – тихо сказала Энн.

Он наклонился и поцеловал ее в лоб.

– Извините меня.

– Когда же вы уезжаете на самом деле?

– Пароход уходит из Марселя 7 марта.

Рэнье встал и шагнул к столу, на котором стоял глиняный кувшин с вином. Он поднес его ко рту и стал пить, запрокинув голову и не видя, что Энн смотрит на рукав его рубашки. Пустой. Можно было не сомневаться, что о потерянной руке он сожалеет больше, чем об оставшейся.

– Сначала вы воевали против Франко, потом против Гитлера, а теперь собираетесь воевать против Сталина… Не многовато ли для одного человека?

– Нет, я ищу самого себя. Мне никогда не удавалось подойти к кассовому окошку жизни и сказать: я хотел бы открыть личный счет. Но на этот раз.

Он вернулся к Энн и опустился подле нее на колени: как бы ты ни строил свои соборы, крик любимой женщины всегда вознесет мужскую благодарность и почитание выше сводов любых храмов.

– Я хотел бы вечно жить в зените твоего голоса, как те шарики, которые танцуют на самой вершине водяной струи и никогда не падают вниз. Почему ты смеешься?

– Потому что это довольно странный способ строить лучший мир, – ответила она.

XII

Вот уже сутки, как Вилли тешил себя надеждой, что речь идет о простой постельной истории. Накинув пурпурный халат, он бродил с бокалом шампанского в руке по своему сверкающему позолотой салону в отеле «Негреско», с головой погрузившись в избранный им образ и стараясь ни на йоту не отклоняться от соответствующей манеры поведения. Он разыгрывал перед Гарантье роль человека с уязвленным самолюбием, более всего на свете озабоченного последствиями удара, нанесенного по его репутации Пигмалиона, «того, кто создал Энн Гарантье подобно тому, как когда-то Джозеф фон Стернберг создал Марлен Дитрих»; дельца, напуганного призраком коммерческого краха, который неминуемо разразится, если дело получит огласку. В такой ситуации единственным подходящим средством отогнать страх и защитить свои чувства, которые не принято выставлять напоказ, были цинизм и забавная непринужденность.

– Мой дорогой Гарантье, мне важно знать, как долго еще продлится эта затянувшаяся шутка. Энн уже провела одну ночь со своим дружком, и ей следовало бы поинтересоваться обстановкой, так ведь нет, от нее ни слуху ни духу. А в понедельник, между прочим, начинаются съемки. Вы – ее отец, я – ее муж и считаю, что когда она уходит с любовником, то должна поставить нас об этом в известность. Я не очень подкован в плане морали, но уж это, по крайней мере, знаю точно.

Гарантье смотрел в окно, в сторону моря. На бульваре праздничная толпа наблюдала за проходящим карнавальным кортежем, который должен был перестроиться на площади Гримальди.

– Ради меня не стоит блистать красноречием, Вилли. Это ни к чему.

Вилли сделал вид, что рассердился.

– Я блистаю ради самого себя, если вы не возражаете. В конце концов, зубы чистят вовсе не для окружающих.

И он с наигранным раздражением, рассчитанным на то, чтобы его нельзя было не заметить, раздавил в пепельнице сигарету.

– Вы представитель старой драматической школы, Вилли. Той, которая придает большое значение языку жестов. Я бы даже сказал – общества, которое ставит жестикуляцию на первое место.

– Тунеядство, даже выдающееся, знаете ли, никогда не было на острие прогресса.

– Спасибо. Есть только один способ быть полезным тем, кто придет вам на смену – помочь им сменить вас. Я делаю то, что могу.

Вилли повернулся к нему, тяжело оперся на стол, и его сутуловатая спина – довольно сильное искривление позвоночника он пытался выдать за массивность фигуры – согнулась еще больше, словно он готовился к прыжку.

–  Listen, pop, – сказал он. – Между двумя сводниками паясничание неуместно, но я думал, что вы предпочитаете учтивость искренности. Вы обходитесь Энн в копеечку, не столько сколько я, но тем не менее вполне прилично: для заурядного преподавателя литературы вы живете совсем неплохо. Вы любите хорошо одеваться, путешествовать, изысканно украшать вашу квартиру и при этом ничего не делать с утра до вечера, ожидая, когда придет революция и освободит вас даже от этого занятия. Вот сейчас перед вами стоит бутылка вашего любимого виски, которая не будет фигурировать в вашем счете, поскольку никто никогда не видел счета на ваше имя с тех пор, как вы выдали за меня дочь. Так вот, вы знаете, во что нам может обойтись эта миленькая история? У нас не будет ни гроша – ни у Энн, ни у меня, а следовательно, и у вас тоже. Я нахожу для Энн роли, но представьте себе, что она все потеряла. Чувствуете, чем это пахнет? Я старался, как мог, и для вас это не секрет. Я хотел остаться с ней. Мне нравится заниматься с ней любовью. Когда-нибудь я покажу вам во всех деталях, как мы это с ней делаем. Но сейчас не до того. Был только один способ удержать ее – заточить в голливудскую золотую клетку. Если она вырвется из нее – все пропало. Она оставалась в ней, потому что не умела делать ничего другого; потому что только любовь могла помочь ей обрести свободу, и она ждала ее.

Гарантье поставил свой стакан.

– Если вы еще не в курсе, – заметил он, – то должен вам сообщить, что ходят упорные слухи, будто она не уходила только из жалости к вам.

Вилли продолжал, пропустив выпад тестя мимо ушей:

–. потому что Голливуд был пропитан атмосферой умиротворяющей пошлости и проявлял снисходительность к этой девушке, которая постоянно была настороже, свернувшись в глубине души в тугой комок, но еще, возможно, и потому, что вы почувствовали вкус к роскошной жизни, а она любит вас – невероятно, но это факт!

– Я не почувствовал вкуса к роскоши, – возразил Гарантье, – он был у меня всегда. Я мог бы сказать, что испытываю отвращение к самому себе, но это не так, этого недостаточно, я испытываю отвращение даже к воздуху, которым дышу, к среде, в которой живу, к обществу, которое породило меня и терпит мое существование. Я совершенно точно знаю, что поставить ему в вину.

– Знаю, знаю. Знаю и то, что все это неправда, что вы ненавидите роскошь, но стараетесь воссоздать у себя дома атмосферу социальною и морального декаданса независимо от того, существует он или нет, но который вы изо всех сил пытаетесь воплотить в жизнь. А все потому, что жизнь прошла мимо вас, потому что от вас ушла жена и потому что вы любили ее. И даже если не любили: это часть ваших оправданий. Так уж заведено: придя к финишу последним, сетовать на то, что вам на старте поставили подножку. Но это ваше дело. Это тоже образ жизни. Так что продолжайте в том же духе, друг мой, но, что касается суровой реальности, – той, которая всегда готова сыграть с нами злую шутку, – прошу заметить следующее: завтра я получу первые телеграммы от владельцев киностудии. Я мог бы сообщить, что Энн заболела, но это опасно: не пройдет и двух суток, как сюда явится дюжина репортеров. Если ей захотелось потрахаться, все обойдется. Но если интрижка затянется, на карьере Энн можно будет поставить жирный крест, как и на вашей тоже, старина. Речь идет, ни много ни мало, о миллионе долларов в год на троих.

– Как же вы ее любите! – воскликнул Гарантье. – Узнаю в ваших словах всю вульгарность любви. Вы любите ее, мой бедный Вилли, а вот она вас – нет. Кстати, именно в этом кроется сущность большой любви – в ее безответности. Когда любовь взаимна, она разделена пополам и ничего не весит. Люди, которые любят друг друга, ничего не знают о любви.

– Избавьте меня от ваших излияний, старина, – поморщился Вилли.

Гарантье улыбнулся. В приглушенном свете приморского вечера, просачивающегося через окно, – небо, чайки, море, – он со своей японской челкой и седоватыми усами а ля Поль Валери казался воплощением серой изысканности, и в пастельных тонах угасающего дня выглядел как еще один тусклый мазок кисти.

– Когда я думаю, что они таскаются по улицам и отелям, и, не дай бог, попадутся на глаза какому-нибудь фотографу. Им надо было взять меня с собой, я бы обеспечил прикрытие.

– Кровоточит рана, а, Вилли?

– Пошли бы вы к черту. Мне в общем-то безразлично, спит она с кем-нибудь или нет. Более того, это полезно для ее ремесла. Но если бы я был с ними, то покой, во всяком случае, был бы им гарантирован. Им бы не пришлось прятаться. Все-таки я надеюсь, что они прячутся! Но было бы так естественно попросить меня пойти с ними, даже с точки зрения морали! В конце концов, ее еще никто не отменил!

Он был уже изрядно пьян, когда зазвонил телефон. Консьерж доложил, что некто хотел бы видеть господина Боше по поводу мадмуазель Гарантье. «Сопрано», – с облегчением подумал Вилли. Мысли о нем не покидали его ни на минуту и постепенно обрели суеверный оттенок. В глазах Вилли, который не знал, как выглядит, где живет и существует ли вообще этот человек, он выглядел грозной сверхъестественной силой, основным предназначением которой была забота о бедном маленьком Вилли.

– Впустите его.

Глядя в окно, Гарантье наблюдал за полетом чаек.

– Эти чайки производят впечатление, – сказал он. – С утра до вечера они вьются над пляжем, причем над одним и тем же местом. Должно быть, там отверстие водостока.

Коридорный в фиолетовой униформе открыл дверь, и первое, что увидел Вилли, была шляпа, почтительно прижатая к сердцу. Ее владелец переступил порог номера с таким видом, будто входил в кафедральный собор. Он был маленького росточка, а его смуглое одутловатое лицо, испещренное морщинами и пожелтевшее от времени, хранило следы былого изящества. В целом человечек напоминал евнуха в европейском костюме, выброшенного революцией за пределы родного гарема.

– Что это за манера врываться сюда? – недовольно проворчал Вилли. – И кто вы такой, черт возьми?

Ла Марн согнулся в поклоне, испуганно втянув голову в плечи.

– Силуэт, просто силуэт, очертание человека, – с готовностью залепетал он. – Набросок, сделанный торопливой рукой и ни на что не претендующий.

Он с такой силой прижимал шляпу к груди, что сплющил ее в лепешку.

– До сего момента жизнь никогда не давала мне шансов, никогда не удостаивала возможности воспользоваться ситуацией… Всегда на обочине, все время статист, бессловесный наблюдатель, вынужденный играть второстепенные роли… довольствоваться жизнью других, жить по доверенности, через замочную скважину. Девственник, если месье позволит мне уточнить. Девственник и в придачу эксперт-бухгалтер. Видящий все со стороны, но ни на что не способный повлиять. И вот впервые, в силу благоприятного стечения обстоятельств… Я был в баре, когда мадмуазель Гарантье…

Он прижал палец к губам:

– Ш-ш, ни слова больше! Конечно, это такая находка для прессы. Но я умею держать язык за зубами!

Вилли не смог сдержать улыбку. Он почти не сопротивлялся наезду этого шута, который вылез невесть из какого дерьма и бесцеремонно вмешался в его личную жизнь. Гарантье устало пожал плечами.

– Сколько? – с симпатией спросил Вилли.

– Это не то, что вы думаете, – взволнованно произнес тип, при этом в паузах на его губах поигрывала угодливая улыбка. – Больше всего я хочу участвовать… Мне нужна дружба, привязанность. Если бы месье согласился взять меня на службу. Восхищение, которое я испытываю к месье и мадам… Если бы только месье мог взять меня с собой в Голливуд… Для такой ничтожной и бесцветной личности, как я, всегда жившей идеалами и не способной жить без веры. Месье меня поймет! Представитель старинного дворянского рода, ветеран интернациональных бригад, ветеран левого движения, попрошайка со стажем, бывший гуманист, бывший член «Жокей клуба»…

Впервые за все время Гарантье проявил интерес к разговору. С чаек, носившихся над отверстием водостока, он перевел взгляд на тех, которые вились в воздухе прямо за окнами отеля. Для незнакомца это не осталось незамеченным.

– Я вижу, что месье меня понимает, – пробормотал он. – Несомненно, у вас такой же жизненный опыт?.. Между нами, аристократами-изгнанниками… Месье извинит меня за то, что я говорю с ним от третьего лица, но, как я уже у поминал, я принадлежу к старинному дворянскому роду – хоть и разорившемуся – и испытываю определенную ностальгию по хорошим манерам. Третье лицо – это единственное, что осталось у меня от былого величия. Но что вы хотите – с фашизмом, Мюнхеном, советско-германским пактом, Виши, лагерями смерти, атомной бомбой и целью, которая оправдывает средства, наш знатный род потерял почти все. Тем не менее я сохранил привычку говорить о себе в третьем лице, и это позволяет мне думать, что я еще что-то собой представляю. Месье позволит мне…

Ла Марн стал торопливо рыться в бумажнике: там было полно визиток, но его душа жаждала импровизации.

– У меня закончились визитки, – с сожалением произнес он. – Я – граф Бебдерн. Это древний дворянский род, который всегда был на острие прогресса. Но это другая история, ха-ха-ха!

– Мне не нужна прислуга, – сказал Вилли. – Проваливайте.

Бебдерн смерил его наглым взглядом, уселся в кресло, стоявшее посреди салона, и, положив ноги в грязной обуви на софу, стал разглядывать свои ногти. Вилли смотрел на нахала с чувством неясной надежды. В конце концов, для того, чтобы все вернулось на круги свои, достаточно было, чтобы у него на лбу вдруг прорезались маленькие рожки. Но на это вряд ли стоило рассчитывать.

– Проваливайте, – повторил он, но не так уверенно.

– Я уже упоминал о мадмуазель Гарантье… – начал Бебдерн. – В какой газете вы хотели бы увидеть о ней материал? Или вам все равно? Хорошо. Дайте мне шампанскою… Очень любезно с вашей стороны. Я смогу переночевать на диване? Спасибо. А-а, «Вдова Клико»… Это было любимое шампанское моего дворецкого. Назовите самую верную пару в мире, а? Пигмалион, а? Нет, моя задница. Кстати, давайте дадим ей слово.

Он потянулся к коробке с сигарами, достал одну и обнюхал. Держа в руке «Монте Карло», он возвел глаза к потолку:

– Наконец-то я нашел свою роль! – с нескрываемым восторгом произнес он. – Наконец-то я участвую в распределении земных благ. Дайте-ка мне еще шампанского.

– Продувная бестия, – с восхищением произнес Вилли.

Гарантье устало поднял руки.

– Послушайте, Вилли, может быть, достаточно. Это какое-то безумие. В конце концов, всему есть пределы. Мы же не герои фильма Гручо Маркса!

– Мы к этому еще придем, – с уверенностью пообещал Бебдерн. – Мы окунемся в мир братьев Маркс, и при этом месье ничего не почувствует. Положитесь на меня.

Он с наслаждением попыхивал сигарой.

– Я издавна ненавижу природу, – заявил Бебдерн, развалившись в кресле. – А если быть более точным, то с тех пор, как она приняла мою форму. С одной стороны, мой рост – метр пятьдесят пять, с другой стороны – ничего; я не отличаюсь ни красотой, ни хорошим телосложением. Совершенно очевидно, что при таких обстоятельствах нужно иметь идеал. Но суровая реальность диктует свои условия, поэтому не остается ничего другого, кроме как прибегать к хитрости. Поэтому я никогда не смогу найти нужных слов, чтобы выразить месье свою благодарность за прилагаемые им усилия. Можно не сомневаться, что с такими бойцами, как месье, мир удастся вывернуть наизнанку. Что же касается действительности, то она заслуживает лишь кремового пирожного в физиономию. Я всегда с превеликим вниманием следил за успехами месье по газетным статьям, хотя терпеть не могу прессу в ее нынешнем виде. Кстати, каждый раз, когда я читаю, что над Голливудом сгущаются тучи, что заработки звезд падают, я испытываю такое чувство, будто земля уходит у меня из-под ног. Вся эта великолепная чужая частная жизнь… Без нее я был бы вынужден жить за свой собственный счет… Бр-рр-р! Я считаю, что все мы должны платить специальный налог, чтобы вы могли жить припеваючи. Это своего рода моральное перевооружение. [5]5
  Христианское движение, проповедующее преобразование мира через преобразование личной жизни.


[Закрыть]