Текст книги "Спасите наши души"
Автор книги: Гари Ромен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 15 страниц)
XV
Тупов ждал Мэй в «Кафе де ла мэри» на площади Сен-Сюльпис. Русский был похож на владельца секс-шопа. Вместо лица – кусок сала с невнятно вылепленными на нем чертами.
– Извините, я немного опоздала, господин Тупов.
Человек из КГБ коснулся шляпы и отпустил комплимент в духе девятнадцатого века:
– Ждать вас уже само по себе наслаждение, мисс Дэвон.
У него была привычка привставать с места, когда он делал кому-нибудь комплимент, – собранные в гузку губы растягивались, и рот сверкал всей своей внутренней ювелирной отделкой.
– Что-то новенькое?
– По-моему, да.
Она протянула ему пленку, которую записала по просьбе Матье: «Преступления Сталина» Брадского.
– Но почему…
– Профессор Матье обещал держать вас в курсе.
– Он держит в курсе также и китайцев, и американцев, – с горечью сказал Тупов. – Этот великий ученый, мне кажется, начисто лишен классовой сознательности. Но почему «Преступления Сталина»?
– Похоже, там есть что-то, касающееся сути дела. А больше я ничего не знаю, господин Тупов. Я же не из ученых. Наверное, в этой книге сказано что-то важное. Иначе зачем бы Марк стал ее записывать?
– А зачем подсовывать нам досужие вымыслы какого-то пошлого провокатора, агента ЦРУ, предателя родины, одного из тех, кого вы называете «диссидентами»? Вам не кажется, что с его стороны это просто безвкусная антисоветская шутка?
– Господин Тупов, профессор Матье питает величайшее уважение к достижениям ваших руководителей в области управления энергией своих граждан. Он говорит, что в этом смысле вы впереди всех.
Матье сказал ей: «На вот, отнеси этому гаду. Я было подумал послать ему „Архипелаг ГУЛАГ“ Солженицына, но следует соблюдать историческую последовательность».
Тупов, утопавший в разгар июльской жары в тяжелом черном пальто, мрачно хмурил брови.
– Мисс Дэвон, в прошлый раз это была Библия, и мы убили несколько недель на то, чтобы прослушать ее от корки до корки.
Мэй закусила губу. Библия – это была ее идея.
– Там не оказалось никаких научных сведений. Замечу, кстати: безнадежно устаревшая литература.
– Может быть, вам стоит прослушать эту пленку еще раз.
– А на сей раз нам уготовано слушать «Преступления Сталина». Это были не преступления. Это были заблуждения.
– Не знаю.
– Передайте ему, что мы ждем новых научных сведений, он нам обещал.
– Они на этой пленке, господин Тупов.
– И спросите у него, пожалуйста, еще раз, почему он делится информацией с американскими и китайскими спецслужбами.
– Я спрашивала. Для него очень важно, чтобы все великие державы были в курсе дела. Он говорит, что это необходимо для сохранения мира между народами.
Русский смотрел на нее, постоянно мигая, как будто подавал сигналы недоверия и беспокойства.
– До свидания, господин Тупов. Изучите это со своим начальством. Можете заодно навести справки у господина Солженицына.
Тупов побледнел от злости, что придало его и без того белой коже интересный зеленоватый оттенок.
– При чем здесь этот предатель? – заорал он.
Мэй помахала ему рукой и удалилась. Она спешила назад к Матье, который, наверное, уже изнывал в машине от нетерпения. Каждая встреча с ним была поводом для радости, даже если они разлучались всего на пару часов. Когда она дожидалась его дома и когда он наконец приходил, у нее всегда было одно и то же учащенное сердцебиение, всегда один и тот же обеспокоенный взгляд в сторону зеркала, одна и та же смущенная улыбка, которую она адресовала самой себе за свое ребячливое поведение.
У Матье был очень тяжелый день. Один из коллекторов, которые они только что установили в Сальпетриере, похоже, барахлил, потому что Марк вдруг ощутил на себе необычайно сильный побочный эффект и его охватили реформаторские, мессианские и гуманистические порывы. Он принял валиум, и все вернулось на круги своя, но когда он сел за руль «ситроена», то вновь почувствовал себя окруженным неистовством океана, как будто рядом готово было вспыхнуть народное восстание.
– Что с тобой, Марк? Марк!
– Ничего. Оставь меня в покое.
– Ты ужасно выглядишь!
– Я же сказал, отстань!
Он завел машину, но никак не мог нажать на газ. Наконец ему удалось справиться с оцепенением, машина тронулась с места, и тут, повернувшись к Мэй, он увидел, что с ней тоже что-то не так. Она заговорила совсем незнакомым голосом, – такого он у нее раньше не слышал – словно под влиянием какой-то внешней силы, о вещах, которые прежде вроде бы никогда ее не занимали. За несколько минут с ее уст сошел весь поднадоевший перечень экологических бедствий. Химическое отравление рек, морей и океанов, истребление фауны, вырубка лесных массивов, уничтожение источников кислорода, изменение климата вследствие промышленной деятельности человека, угрожающей жизни на земле…
Когда Матье ясно увидел парящих в воздухе узников концентрационных лагерей – по их полосатой робе он понял, что речь идет о жертвах нацистов, а не советского ГУЛАГа, которых одевали иначе, – он сообразил, что происходит.
Альбер просачивался.Типичный представитель народа уже не первый год приводил в движение переделанный «ситроен», давно образумился и работал безупречно, по-видимому, смирившись с тем, что, по своему же собственному любимому выражению, «сыграл в ящик». Но теперь он просачивался: вероятно, износилась изоляционная оболочка.
Матье чувствовал, как невидимые руки стискивают ему горло, он видел перед собой занесенные для удара кулаки, и хотя он прекрасно понимал, что это чистейшей воды галлюцинации, внутренности его сжимались от животного страха. Раз не получалось научным способом контролировать опасное воздействие этих отходов, раз никто пока что не мог с ними справиться, то никто и не мог сказать, к чему все это приведет: к какому перевороту, к какой революции.
И тут до Мэй дошло.
– Останови машину, подлец! Останови!
– Послушай, глупышка…
– Я хочу выйти!
Она резко нажала левой ногой на тормоз и выскочила из машины под вой клаксонов и град ругательств, раздавшихся со всех сторон и лучше любого Монтеня выразивших дух Франции эпохи реактора-размножителя.
Матье высунул голову из машины:
– Ты просто жалкая реакционная дура! Иди сюда, куклуксклановка!
– You son of a bitch! [23]23
Сукин ты сын! (англ.).
[Закрыть]Я больше не сяду в машину, которая ездит на ЭТОМ!
– Всёработает на этом, идиотка!
Раздался свисток, и из толпы появился полицейский.
– Проезжайте!
– Сами садитесь в эту машину и проезжайте! – выкрикнула она. – Она отвезет вас прямо в ад!
В комиссариате им пришлось пройти тест на содержание алкоголя в крови. Выйдя на улицу, Марк увидел свежие заголовки вечерних газет. Двадцать тысяч демонстрантов напали накануне на объект в Крейс-Мальвиле, где размещался один из реакторов-размножителей. Есть раненые, один человек погиб. «Драматический день в Мальвиле» – гласил заголовок «Франс-суар». В передовице говорилось о суеверных страхах, которые внушает атомная энергия. Удивительно, каким архаическим хламом забито подсознание рода человеческого.
XVI
Группа Эразма топталась на месте. Чавес иссыхал от нетерпения. Губы его совсем истончились. В приступах раздражительности он обвинял коллег в идеологическом разврате: по его мнению, это объясняло все их неудачи. Он теперь активно сотрудничал с ячейкой нового коммунистического движения, строго придерживавшегося канонического сталинизма.
У Валенти, чья замечательная шевелюра стала совсем седой и который больше чем когда-либо походил на большого сытого и лощеного кота, случались депрессии, и тогда он поговаривал о том, что бросит ядерную физику.
– Может быть, займусь биологией, – говорил он. – Генами. Огромный потенциал. Перед генетикой открываются фантастические возможности. Фан-тас-ти-чес-ки-е! Однажды удастся создать нового человека. Если модифицировать гены в правильном направлении…
– А какое направление – правильное? – поинтересовался Матье.
– Прежде всего, нужно договориться о политической программе, чтобы затем ввести ее в генофонд, – заявил Чавес.
Недавно он ездил на стажировку в одну лабораторию в Чехословакии и вернулся оттуда преисполненный энтузиазма: методы управления духом совершенствовались там с каждым днем, особенно это касалось борьбы с побочными эффектами.
А пока разбазаривание энергии не прекращалось. Миллионы людей умирали от голода без малейшей пользы, и это при том, что за последнее десятилетие было израсходовано триста миллиардов тонн бензина.
Одиннадцатого декабря Матье сидел в своем кабинете рядом с лабораторией. На четырех стенах висели классные доски, и весь день на одной из них ему мерещилась картина Клее [24]24
Пауль Клее(1879–1940) – швейцарский художник-авангардист.
[Закрыть]. Он всегда питал симпатию к простодушию и жизнерадостности этого художника.
Поужинав сэндвичем и бокалом вина, он вновь взялся за работу и трудился до наступления темноты. В два часа ночи он заметил, что уже поздно – Мэй, наверное, ждет его и беспокоится, – но вскоре снова забыл про время. Четыре классные доски пестрели формулами, хотя на одной из них держала оборону живопись Клее.
У него ничего не получалось. Так, каракули. И тем не менее он ощущал, как его исподволь охватывает лихорадочное возбуждение, какового у него давно уже не было. Как будто какое-то предчувствие…
Три часа ночи. Он снова перед классной доской, в миллионах световых лет отсюда, далеко за пределами своего уставшего тела, – сигарета в углу рта, один глаз прикрыт из-за дыма.
В половине четвертого позвонила встревоженная Мэй. Он ее успокоил. Все хорошо. Но он не может прервать работу: забрезжили новые возможности. Нужно разобраться, посмотреть, что это даст.
– Ты когда закончишь, Марк? Когда?
– Не знаю, малышка. Я себе не хозяин. Мне не остановиться. Может, я так запрограммирован. В конце концов, не я себя создал. Извини, я больше не могу говорить.
В восемь утра пришел Чавес: он уселся, не говоря ни слова, на край стола и с какой-то завистливой завороженностью стал наблюдать за Матье. Словно вуайерист.
Рука Матье скользила по доске все быстрее, все дальше, к тому, чего, быть может, и не существует вовсе или чего никогда не удастся достичь. У него в голове вдруг мелькнуло старинное полинезийское имя, которым его нарекли во время его таитянской эпопеи: ganef,вор. Именно так. Вор. Он улыбнулся, вытер с лица следы мела и капли пота и продолжил попытку ограбления.
Полная концентрация внимания сопровождалась небывалым ощущением силы и чистой радостью, тело его как будто исчезло, и он больше не чувствовал усталости. Искатель истины покинул свою земную оболочку и преследовал добычу в бесконечности. Красота впервые открытого пути и азарт охоты значили почти столько же, сколько и сама добыча. А она все ускользала, на его долю оставались лишь обрывки, крохи: тот, кто согласился бы ими довольствоваться, называл бы их «новым скачком науки». Матье был не из тех. Ему нужно было преследовать добычу до самого логова и хоть и голыми руками, но прикоснуться к ней. Причем такие чувства испытывал, похоже, не он один: Чавес, пока разбирал формулы, буквально продырявил взглядом доску. В какой-то момент Матье повернулся к письменному столу, чтобы выбросить окурки, и заметил, что Чавес делает записи.
Ну, давай, давай, подгонял он самого себя.
Он вновь повернулся к доске. Однако вид коллеги вернул Матье к реальности, в самом банальном ее разрезе: он почувствовал, что устал и проголодался. Матье отпустил себе еще час времени, так как продолжал испытывать внутреннее напряжение, являвшееся обычно предвестником открытия, знаком того, что он еще не исчерпал всех своих сил.
Отбросив назад прядь мокрых, липнущих ко лбу волос, он отступил на несколько шагов, чтобы получше разглядеть совокупность формул на доске, – и вот тут он увидел: оно было там, за пределами последнего начертанного символа, но оно несомненно было там, на расстоянии каких-то двенадцати-пятнадцати шахматных ходов, – такое очевидное, такое бесспорное…
Он держал ее. Добыча еще пыталась вырваться, доползти до логова, но ей уже было не уйти.
Внезапно во рту и в горле у него пересохло, сердце в груди запрыгало, будто хотело высвободиться и убежать – совсем как та пойманная и порабощенная сила, что приводила в движение перламутровый шарик.
Он сглотнул и замер с мелом в руке – мелом, о котором теперь можно было сказать, что он был одновременно и самым ничтожным, и самым великим кусочком мела в истории.
Он поднял было руку, чтобы записать эти ходы.
Но тут вспомнил про Чавеса. Опустил глаза и вытер руки. Пьянящая музыка звучала в нем, постоянно возобновляясь и длясь вплоть до финальной ноты, но он не хотел, чтобы ее слышал посторонний. Сперва навязать свое общество, а потом начать списывать – Матье это не нравилось.
Он еще раз бросил взгляд на доску и, мысленно пройдя весь путь заново, двинулся еще дальше, гораздо дальше написанного, и остановился лишь на финальной ноте, про которую заранее знал, какова она будет.
А потом…
А потом вдруг прозвучала еще одна нота.
Она, казалось, пришла ниоткуда. Она не была простым продолжением предшествующей мелодии. Нота явилась из пространства, лежавшего по ту сторону того, что он еще пару мгновений назад принял за финал.
Нет. Невозможно. Нет! Я не хотел этого.Уходи, не хочу!
Кровь отхлынула от лица.
Уходи. Это неправда. Ты лжешь. Уходи. Не хочу. Невозможно.
Он попытался заглушить эту новую финальнуюноту, уничтожить ее, изгнать из своей головы, но она упорно продолжала звучать, торжествующая и неподвластная.
Схваченная добыча шевельнулась – для того, чтобы в свою очередь схватить его.
– Я не хотел этого, – пробормотал он.
И ощутил на плече руку Чавеса.
– Молодец, старина. Сегодня ты явно в ударе. То, что ты делаешь, просто потрясающе. Восхитительно. Я бы даже назвал это гениальным… В кои-то веки я не боюсь тебе сказать: гениально…
– Боже мой, – произнес Матье, – боже мой. Теперь это возможно… И даже…
– Что стряслось, старина?
Матье взглянул на него. Нет. Не он. Не нужно, чтобы он знал. Никто. Никогда. Оно, конечно, существует у него в голове, но он его обязательно прогонит, а если потребуется, привяжет к шее камень и – в воду своей повинной головой.
– Ну же, Марк, что с тобой?
– Ничего…
Его вырвало. Затем он потерял сознание.
Когда он пришел в себя, на мгновенье у него возникла надежда. Ему показалось, что он забыл.Затем все вернулось с почти насмешливой и какой-то мстительной ясностью, и он опять лишился чувств.
XVII
Сначала был Мадрид и музей Прадо, затем Байройт и Зальцбург, Венеция, Рим и снова Венеция. Прежде всего музыка, потом Сполето и непререкаемая красота Флоренции. Смотри-ка, дружище: то, что ты сотворил, тот дух, что движет тобой, не полностью преступен. Матье требовалось неопровержимое алиби.
После той ночи у доски, когда почти невозможное вдруг оказалось возможным и потрясло его своей чудовищностью, всю силу воли он сосредоточил на одной-единственной цели: забыть.Он отказывался отступить перед проклятьем, что всегда висело над наукой: искушение возможным. Но этот бунт подрывал саму основу его личности.
Не люби он так сильно секс, он бы давно уже пустил себе пулю в лоб. Но отказаться от жизни – это одно, а отказаться от сексуальной жизни – совсем другое.
Иногда он спрашивал себя, разглядел ли тогда Чавес возможность, которой не было на доске.Ту, что находилась дальше, гораздо дальше последнего хода, последней ноты его вдохновенной математической симфонии. Маловероятно. Чавес не был творцом. Он был пользователем. Эксплуататором, технологом, практиком.Он отрицал чистую науку во имя принципа, гласившего: «То, что может быть осуществлено, должнобыть осуществлено». Он не уставал повторять, что ему не нужна наука, которая «не несет яиц; наука – это дойная корова».
Он надеялся, что Чавес вряд ли что-нибудь понял или хотя бы даже почувствовал. Ведь мысль его совершила скачок, намного превосходивший все, что Чавес мог прочесть на доске.
Они остановились в гостинице «Даниели», рядом с лагуной. Среди туристов они быстро опознали несколько знакомых лиц, все тех же лиц. Секретные службы всех ядерных держав, очевидно, здорово переволновались за последние три месяца, после того, как Матье покинул Францию. Человек, не отвечающий за свои действия, – любой врач поставил бы ему такой диагноз. Классическая схема невротического поведения. Алкоголь. Секс. Ненависть. Паранойя.
Он много пил. Всякий раз, когда у него в голове начинала звучать последняя нота, этот nec plus ultra [25]25
И не далее (лат.). Зд. – крайний предел.
[Закрыть]того, что оказалось теперь доступным, осуществимым, и когда перед его внутренним взором опять проплывал белый кортеж из символов и знаков, Матье напивался.
Мэй считала, что он пьет потому, что потерпел неудачу и считает себя конченым человеком.
– Я знала, что Бог не допустит этого.
– Чего этого?
– Ты отлично знаешь. Деградации энергии. Вот почему тебе пришлось отступиться.
Он покачал головой, выражая свое восхищение:
– Мэй, твоя слепая, безусловная вера в Бога – должно быть, фантастический источник энергии!
– Да. Именно так мы, христиане, и двигаем горы.
– Горы только и делали, что росли, с тех пор как вы принялись их двигать. По-видимому, это идет им на пользу. Они от этого делаются выше и больше.
Никогда еще Мэй не была такой красивой. Улыбающаяся, счастливая, она была опьянена итальянским солнцем, которое, казалось, похитило нимбы у святых всего мира. Она была его единственным прибежищем, его логовом. В ее объятиях он чувствовал обволакивающий животный покой. Но каждый миг этого счастья был одновременно жалким поражением, что терпят миллионы световых лет, когда их вдребезги разбивают какие-то несколько секунд, – в такие секунды поэма Хафиза покидала старые персидские камни, на которых она была высечена, и примешивалась к ее дыханию: «В твоем любовном стоне рушатся камни никчемных империй. Руки твои, бедра твои – наука губ моих, наука рук моих…»
– Марк…
– Что?
– Ты ведь иногда из-за меня бываешь несчастным? Скажи.
– Почему ты об этом спрашиваешь?
– Потому что если бываешь, значит, ты меня и вправду любишь.
– Занятная логика!
– Вовсе нет. Любая женщина может в постели сделать мужчину счастливым. Ты ведь знал многих женщин. Сколько из них сумели сделать тебя несчастным?
– Только ты.
Она вся как будто лучилась.
– Значит, ты меня и вправду любишь.
Синие глаза, прямой взгляд, золото, сыплющееся с небес и разбегающееся по плечам, губы, немного тяжеловатые, отмеченные игрой чувственности и нежности, все ее прекрасное тело, роскошное и, вместе с тем, детское в своей непосредственности и доверчивой непринужденности… Говорят: жизнь, жизнь, – как если бы в этом слове заключался незнамо какой вопрос без ответа, незнамо какая тайна, тогда как ничто с такой ясностью и простотой не передает ее смысла, как эта улыбка, это движение бедер, этот свет женщины.
Пресвятая Дева. Мать радости.Нет больше неведомого, нет исканий, теперь у тебя есть ответы на все.
Второго августа они ехали в своем «альбере» через оливковые рощи и виноградники, окружавшие Перуджу. Мэй теперь смеялась над своими прошлыми страхами. Она знала, что речь идет всего лишь о старой доброй ядерной энергии. Что до имени «Альбер», то оно было дано машине в знак уважения к старому непримиримому борцу Сопротивления.
Машину вела Мэй. Переделанный «ситроен» отличался исключительно мягким ходом. Матье говорил себе, что, возможно, причина тому – сорокалетний водительский стаж Альбера. Никаких перебоев, толчков: это была и в самом деле наибольшая удача Группы Эразма на сегодняшний день. Утечка из компрессора была, но очень незначительная. Старина Альбер явно покорился. Привык, смирился со своей участью. Кроме того, левые наконец-то одержали победу на выборах, так что он больше не работал на капиталистов.
Матье смеялся. Всё, что рассказывают об индивидуализме французов, об их независимом характере, – брехня.
– Что смешного, Марк?
– Знаешь, это забавно, все придуманные человечеством метафоры в конце концов становятся реальностью. Эдип, Прометей, Сизиф… все, что начиналось как притча, миф, басня, метафора… рано или поздно материализуется. Мне иногда приходит в голову вопрос, не является ли истинной целью науки воплощение метафор в жизнь.
Четвертого августа они в последний раз осматривали окрестности Перуджи, старые оливковые деревья, древние камни и неизменную итальянскую часовню, как будто случайно брошенную в цветы.
На следующий день они вернулись в Венецию, где наняли гондолу, называемую «amore»: с каютой и черно-золотым балдахином – для влюбленных, которые желают заниматься этим, как в XVIII веке. После обеда у Торчелло Матье собирался уже спуститься в лодку, когда Мэй тихонько тронула его за плечо.
Под балдахином гондолы сидел Старр, одетый в свой жуткий армейский плащ цвета шпината, и грыз арахис. Лицо его было настолько приветливо, насколько может быть приветлив сжатый кулак. Глаза были такими голубыми и блестящими, что могли соперничать с лучшими образцами знаменитого муранского стекла.
Первая реакция Матье была доброжелательной. Ему нравились люди, которые так искренне его ненавидели. Всегда приятно иметь с другими что-то общее.
Мэй вцепилась ему в руку. Гондола плавно покачивалась. Промчался vaporetto [26]26
катер (итал.).
[Закрыть]с надписью: «Венеция тонет. Спасите ее!» Надо же, подумал Матье. Почему только Венецию?
Старр чистил орех.
– А можно и мне орешек? – спросил Матье.
Старр протянул ему пакетик.
– Послушайте, профессор. В настоящее время два десятка французских, американских, советских и китайских агентов полностью посвящают себя одному делу – слежке за вами. Ваша милая поездка по Италии, таким образом, обошлась одним лишь американским налогоплательщикам в пятьдесят тысяч долларов. Но вы по-прежнему представляете собой потенциальную угрозу. Невозможно угадать, что вы собираетесь теперь делать и для кого.До недавнего времени вы информировали о своей работе все великие державы. Превосходно. Я бы назвал это инстинктом самосохранения. Но вы вдруг перестали сообщать нам о результатах своих исследований, вы что-то замышляете. Мы не знаем, что именно, но ваше невротическое поведение говорит о многом; мы ведь давно вас знаем. Мы предполагаем, что вы сделали некое важное открытие. Рано или поздно наши лучшие физики, конечно же, догонят вас, но до тех пор страна, на которую вы по своему выбору станете работать, будет иметь огромное преимущество. Это, разумеется, заставит склониться чашу весов – или, как говорят, изменит «равновесие страха» – в пользу Запада, ну или в пользу Востока, как вам заблагорассудится… Но никто из нас не может позволить себе ждать сложа руки. Вам удалось дезинтегрировать дух, профессор.Мы в этом убеждены.
– Куда плывем, per piacere? [27]27
Зд.:нельзя ли узнать (итал.).
[Закрыть]– раздался голос гондольера.
Старр щелкнул очередной орешек. Матье почувствовал, как рука Мэй в его руке сделалась ледяной. Он взглянул ей в лицо: она стала похожа на утопленницу. Вот мерзавец, подумал он. Ему так хорошо удалось успокоить ее «метафизические» страхи, а теперь…
– Мэй, – прошептал он.
– Все в порядке, – сказала она. – Я не нуждаюсь в моральной поддержке. Нашему другу, кажется, есть еще что тебе сказать.
– И немало! – согласился Старр.
Он поднялся с сиденья, покрытого бархатом гранатового цвета.
– Мне неизвестно, продолжаете ли вы информировать русских или китайцев, но я хочу поговорить с вами откровенно. Если вы не выберете свой лагерь сейчас – а в ваших интересах сделать правильный выбор, – вы, вне всякого сомнения, будете ликвидированы. Ни Франция, ни Россия, ни Китай, ни мы, американцы, не можем мириться с риском, которому мы все подвергаемся из-за вашего непредсказуемого темперамента. Чтобы уж высказаться до конца: мы все предпочли бы скорее увидеть вас мертвым, чем зависеть от ваших невротических импульсов! Я могу поспорить на свой… дух, старина, что фактор неопределенности, каковой представляет из себя ваш мозг, будет устранен, чтобы в мире сохранилось равновесие сил, каким бы зыбким оно ни было. Возможный вариант – похищение. Запад и Восток следят за вами и следят друг за другом, как хищные птицы, но эта игра не может продолжаться долго. Я не знаю, кто именно прихлопнет вас, – я еще не получал никаких указаний на этот счет, – но у меня тут есть наготове самолет, и, если у вас осталась хоть капля здравого смысла, вы примете официальное предложение, которое мне поручено передать вам: продолжить свою работу в каком-нибудь спокойном и приятном уголке, к примеру в Калифорнии, на солнышке…
– Куда, per piacere? – повторил гондольер.
– Возвращаемся в «Даниели», – сказал ему Матье. – Кстати, к вашему сведению, полковник, я не только дезинтегрировал элемент. Я сделал следующий шаг.
Челюсти Старра сомкнулись.
– А можно точнее? Что именно вам удалось на этот раз?
– Вы вояка, полковник. Вдобавок – пентагоновского типа. Так что могли бы и догадаться. Это же очевидно. Прощайте. Знаете, всякий раз, когда я вас вижу, мне хочется спросить: ваша физиономия – результат пластической операции? Что, раньше было еще хуже?
Они высадили его возле моста Риальто; он стоял, все так же грызя арахис и подпирая плечом древние сокровища культуры.
