Текст книги "Спасите наши души"
Автор книги: Гари Ромен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)
XXXI
6.10
Они вышли на свет божий, сгибаясь под тяжестью щита; солдаты стояли по обе стороны дороги, образуя живую изгородь.
«Мы, наверное, были похожи на шестерых водолазов, несущих на своих спинах темно-зеленую торпеду. Было страшно тяжело», – писал Старр в своем отчете. В машине с открытым верхом, рядом с водителем, они увидели Колека, а позади него двух албанских генералов. Стоявший на бронетранспортере генерал Кочук в мегафон отдавал приказы, а сзади, в черном «мерседесе», сидели маршал Джума, начальник службы безопасности Ринек и командующий китайскими военными специалистами генерал Чен Ли. В лимузине, сопровождавшем автомобиль диктатора, они увидели политических лидеров страны, чьи физиономии заучили во время тренировок: министр промышленности Карз и министр обороны Батк. По обе стороны от машины Колека стояла дюжина албанских офицеров с автоматами, направленными в сторону своих же солдат. Военная премьера, подумал Старр. Впервые диверсионная операция проводится под защитой самого противника.
Галлюцинации начались, как только они оказались на дороге, ведущей к «борову».
Сначала они обнаружили, что вся дорога усеяна мертвыми птицами и насекомыми. «Я видел, как птицы падают, словно подбитые, на лету, – писал Литтл в своем отчете, – а на земле разлагались миллионы бабочек, насекомых и прочих тварей. Ноги утопали во всем этом по щиколотку. Настоящий экологический бред. Поразительно реалистично, задействованы все органы чувств – зрение, обоняние, слух, даже осязание. Невозможно было усомниться в происходящем, отнести его на счет того пресловутого побочного воздействия, о котором нас предупреждали. Мне было хорошо известно о психических расстройствах, вызываемых отходами передового топлива, но разве можно было не верить тому, что видели мои собственные глаза? Растения вокруг нас уже погибли или еще агонизировали, деревья стояли голые – ни листочка, и между тем – не моему скудному уму было понять это поразительное противоречие, – новые цветы прорезались сквозь камни и асфальт у нас под ногами с какой-то неодолимостью, какой-то неудержимой силой, и каждый из нас испытывал странную радость, эйфорическое опьянение и чувствовал себя чуть ли не бессмертным, как если бы не было ничего невозможного и не было пределов тому, что может совершить человек».
Впереди шел Литтл, справа и слева от него – американец и Григорьев. Литтл услышал, как Старр рассмеялся.
– В чем дело? Что случилось?
– Воняет, – сказал майор. – Чувствуете?
– Это мертвые птицы и насекомые.
– Нет, сэр. Это он воняет, говорю вам.
– Так он же «боров», – воскликнул Литтл. – Что ж тут странного?
– Это то, что внутри, сэр. Сам дух. Он ужасно воняет.
Литтл рассвирепел – его, похоже, оскорбили в лучших чувствах. Его оксфордский английский на этом закончился.
– Вовсе нет, сэр! – рыкнул он. – И даже если так оно и есть, то это исключительно из-за того, как с ним обошлись!
– Он же сам и обошелся! – заметил ему Старр.
– Нет, политикатак с ним обошлась, сэр! – выкрикнул Литтл. – Захват, концентрация, гнет, давление, утилизация, эксплуатация – кучка негодяев! Психологическая обработка, лишение воли, подавление и все такое! Чтобы выжить, духу приходится прокладывать себе дорогу сквозь всякое историческое, идеологическое, научное, техническое, экономическое дерьмо, и из всего этого дух выходит опозоренным, униженным, оскверненным, отравленным, сломленным, пресмыкающимся, падшим… да, именно так, сэр… падшим!
– Во всяком случае, пахнет от него не розами!
– Заткнитесь! – рявкнул Литтл. – Это приказ!
Они продолжали путь, сгибаясь под тяжестью своей ноши.
– Вы не находите, майор, – спросил Старр, который внезапно почувствовал непреодолимый подъем духа: он ощущал себя с головы до пят живой аллегорией, легендой, мифом, героем будущих саг, – вы не находите, майор, что с этой атомной бомбой, тяжким грузом лежащей на наших плечах, мы восхитительным образом воплощаем собой человечество в целом, которое пошатывается под тем же бременем, но тем не менее мужественно продвигается навстречу будущему?
Литтл возмущенно засопел.
– Возьмите себя в руки, полковник! – приказал он. – Я конечно же знаю, что все мы жертвы этого дьявольского загрязнения, но такого рода речи недостойны профессионального солдата.
– Да он стелется по земле, – вдруг объявил Комаров, с отвращением глядя себе под ноги. – Надо же, как низко он пал. Никогда бы не подумал, что эта штука может так низко пасть…
– Разговорчики! – гаркнул Литтл. – Пока я ваш командир, я не позволю вам кощунствовать! Дух не ползает – он летает, и даже очень высоко, сэр! Вместе с орлами – он летает там, в вышине! А то, что стелется сейчас по земле, по этой долине, это отходы! Отходы,сэр! Побочные продукты переработки, сэр! Настоящая штуковина, сэр, там, высоко, над вершинами! С орлами!
– Возьмите себя в руки, майор! – в свою очередь насмешливо посоветовал ему Старр. – Такого рода речи…
– Извините, сэр! – произнес Литтл с почти смиренным видом. – Предательская штука! Она подлавливает то снизу, то сверху!
Настал черед Григорьева продемонстрировать признаки интоксикации.
На русского напал безумный хохот. Майор повернул голову в его сторону: его интересовало, не упадет ли русский, – без него «щит» стал бы практически неподъемным.
– Знаете, что мне это напоминает? – весело кричал Григорьев. – Эта черепаха, которую мы несем на своих плечах, и солдаты, которые смотрят на нас и не верят своим глазам? Это мне напоминает лучший момент в моей жизни, когда по Красной площади несли гроб Сталина!
– Музыка, – вступил в разговор профессор Каплан.
– Что? – взвизгнул Литтл.
– Я слышу музыку.
– У вас еврейская депрессия, – сообщил ему Литтл.
– Я отчетливо слышу музыку, майор. А вы нет? Это так прекрасно.
– Старина, возьмите себя в руки, – почти взмолился Литтл. – Вы будете очень нужны там, внутри!
– Что с вами, майор? – вмешался Старр. – У вас испуганный вид.
– Этот олух слышит пение ангелов, – пробормотал Литтл.
– Этого я не говорил, – поправил его профессор Каплан со спокойствием человека, придерживающегося фактов. – Я ничего не говорил о пении ангелов. Я просто сказал, что слышу музыку.
Дух пел.
Литтл тоже отчетливо слышал его. Тут не о чем было спорить. Пение доносилось со всех сторон.
– Чертовы транзисторы, – буркнул он.
– Бах, – объявил профессор Каплан.
– Оптический обман, – высокомерно заявил Литтл.
– Оптический? – удивился Старр.
– Вы прекрасно поняли, что я имею в виду, болван! – заорал Литтл. – Следствие жары. Скалы, которые поют…
– Баха?..
– Не знаю, что они там поют, и не хочу этого знать, сэр! Это обманный маневр, нужно быть осторожнее. Они хотят свести нас с ума!
В своем рапорте Литтл попытался расставить все по своим местам: «Вне всякого сомнения, долина была отравлена отходами передового топлива. Мы, вероятно, погрязли в них по уши. Это было то же воздействие, что уже наблюдалось вокруг плутониевых реакторов-размножителей: это объясняет ненормальную „экологическую“ реакцию населения этих районов».
– Не хочу вас расстраивать, майор, – заметил Старр, – но если вы поднимите глаза, то увидите, что у нас над головой небо Микеланджело. И все святые на своих местах!
– Это называется попыткой подорвать моральный дух, полковник, – сказал Литтл. – Я не хочу больше слышать никаких пораженческих речей. Вы позорите свою страну и свой флаг. Я доложу об этом.
Пот струился под капюшонами, оставлявшими открытыми только глаза и уши.
И тут случилась еще более неприятная вещь.
Станко, который до этой минуты лучше остальных сопротивлялся побочному эффекту, без всякого предупреждения резко остановился.
– Кто этот крестьянин? – спросил он бесцветным голосом.
– Какой крестьянин? – с подозрением процедил сквозь зубы Литтл.
Он твердо решил не замечать ничего, даже Ее Величество королеву.
– Вон тот крестьянин, что несет крест, – запинаясь, сказал Станко.
И тогда Литтл совершил роковую ошибку. Он взглянул – и поперхнулся.
– Совершенно обыкновенный крестьянин! – заявил он с тем большей убежденностью, что на сей раз был уверен, что сходит с ума.
– А зачем он тащит на спине тяжеленный крест? – захотелось узнать Станко.
Босой, с терновым венцом на голове, Он шагал рядом с ними, сгибаясь под тяжестью огромного креста, один конец которого лежал у Него на плече, – похожим образом и они несли на своих плечах атомную бомбу. Окровавленная простыня едва скрывала Его наготу, и облик Его был настолько узнаваем, что Литтлу показалось, будто он встретил старого школьного товарища.
Майор взял себя в руки. Еще один культурный побочный эффект, видение, вызванное галлюциногенным воздействием передового топлива. Их предупреждали. Музыка. Поэзия. Религия. Искусство. Музеи. Симфонии. Ну, в общем, фокусы. Но сейчас было не время влезать во все эти дебри.
– А что вас удивляет? – рявкнул он. – Старый албанский крестьянин тащит на работу свой крест.
– ЧТО? – заорал Старр.
– А зачем албанскому крестьянину нести на работу крест? – поинтересовался Станко.
– Ну, надо полагать, у них тут так принято, – процедил сквозь зубы Литтл. – Вероятно, им не хватает тракторов.
– У него на голове терновый венец, – заметил Станко.
– Какой венец? Нет там никакого венца, – заверил его Литтл. – Колючки, вот и все.
– Но зачем?
– Местный обычай, – взвизгнул англичанин.
– Майор, – спокойно произнес Старр, – он плачет.
– А я что могу поделать! У него, видно, тоже неприятности.
– А крест? – настаивал Станко.
– Послушайте, старина, бомба и без того тяжелая. Я не могу еще и помогать какому-то албанскому крестьянину нести его крест.
Он выпрямился, глядя прямо перед собой. Старр никогда в жизни не видел, чтобы у человека был такой возмущенный и оскорбленный вид.
– Господа, я считаю, что инцидент исчерпан!
– Инцидент? – завопил Станко. – Исчерпан? Да вы понимаете, что вы говорите?
– Разговорчики! Здесь командую я! Инцидент исчерпан.
Но он не был исчерпан.
В течение почти всего перехода, пока они, пошатываясь под тяжестью щита, двигались в направлении «борова», «крестьянин» со своим увесистым крестом следовал за ними. И лишь когда их психика стала свыкаться с его обществом, – а привыкание всегда сопровождается атрофией чувств, – лишь тогда его присутствие утратило видимость, и шесть профессионалов наконец оказались одни – они шли, придавленные к земле нечеловеческой тяжестью груза, между двумя шеренгами солдат, сжимавших свое оружие и бросавших на них кровожадные взгляды.
6.40
До «борова» оставалось несколько сотен метров, и Старр с удивлением отметил, что в нем не было никакого сходства с макетом, который они так долго изучали, хотя на макете были тщательно воспроизведены снимки со спутника. «Вы примете меня за сентиментальную размазню, – писал он, – но сама мысль, что этот мерзавец Матье придал дезинтеграционной установке, своему „Супер-Фениксу“, как он ее называл, вид Парфенона, наполняла меня яростью – и кроме профессиональных задач у меня возникали еще и личные. Я чувствовал себя лично оскорбленным, как будто мне плюнули в душу. Конечно, нужно учитывать крайнюю усталость, нервное напряжение и побочные эффекты, но сама мысль, что наша ядерная дегуманизация должна свершиться внутри „Супер-Феникса“, имеющего форму Парфенона, этой колыбели надежды и свободы, откуда вышла наша цивилизация, была циничной провокацией. Лишь когда я подошел ближе, мне мало-помалу открылся галлюцинаторный характер того, что, как мне казалось, я вижу. Это происходило постепенно, по мере того как „боров“ вновь обретал свою подлинную форму, не отличавшуюся от „Супер-Феникса“, к которому мы привыкли».
Стоя в машине, Колек – а он, надо сказать, досконально изучил модель объекта – поражался, как это он никогда прежде не осознавал, что Матье сделал из дезинтеграционной станции точную копию Шартрского собора. Профессор Далле в докладе французскому правительству сравнил психическое воздействие, производимое побочным эффектом передового топлива «Супер-Феникса», с мистическими видениями, вызываемыми мексиканскими галлюциногенными грибами.
Каждые сто метров стояли контрольные посты, и Колек с облегчением вздохнул, когда увидел, как диверсионная группа без помех проходит их один за другим: албанские офицеры бежали впереди, расчищая дорогу диверсантам. Сектор вокруг «борова», окруженный колючей проволокой, походил на фотографии нацистских лагерей смерти; некоторые аккумуляторы использовались как наблюдательные вышки; с деревянных помостов торчали стволы пулеметов. «Самое неприятное впечатление, – писал Старр в своем отчете, – оставляла сеть трубопроводов, по которым передовое топливо поступало из накопителей в камеру дезинтеграции. Эти изогнутые, мучительно перекрученные трубы покрывали всю долину; их вид производил гнетущее впечатление: в воображении возникала почти готическая картина пыток, которым подвергались мученики; именно так пытки изображались на картинах всех христианских художников».
Колек вышел из машины. Вряд ли это был самый подходящий момент для того, чтобы идти на поводу у собственного любопытства и пускаться в психологические изыскания, и все же он не смог удержаться и не взглянуть в лицо Имиру Джуме.
Он натолкнулся на абсолютную непроницаемость. Если не считать синеватых теней под глазами, с этого лица были раз и навсегда изгнаны все эмоции. Его спокойствие, холодность, суровость – были ли они маской или нет – являлись приметами личности, достойной находиться во главе державы куда большей, нежели Албания. Если и существовал человек, который был вправе распоряжаться атомным оружием, то это, конечно, был он. Ладно, хватит, подумал Колек. Сейчас не самый подходящий момент просить у него автограф.
За все двадцать пять лет своей профессиональной деятельности Старр ни разу не чувствовал себя в такой полной безопасности. Офицеры и унтер-офицеры образовали вокруг них стену, сделались преградой для своих же солдат: с автоматами на изготовку, они были готовы стрелять при малейшем неповиновении.
Единственным албанцем, чье лицо выражало беспокойство, был генерал Кочук. Багровая кожа, налитые кровью глаза, следы пены в уголках губ – он источал ненависть всеми своими порами. Это действует успокаивающе, сказал себе Старр с молчаливой улыбкой: видно, что хотя бы в одном из этих парней еще осталось что-то человеческое.
Высоко в небе, над долиной, кружили три орла или, быть может, грифа – было трудно отличить одних от других.
XXXII
7.05
Они стояли у входа в «борова», вокруг уложенного на землю атомного щита; электрические провода соединяли их с оружием, и вся конструкция наводила на мысль о каком-то чудовищном аппарате для переливания смерти. Их окружали две тысячи военных; высшее албанское командование казалось спаянным в неподвижности: плечи, эполеты, груди, медали, толстые шеи и невозмутимые, торжественные, строгие лица. Первомайский парад, подумал Старр, дожидаясь, пока Каплан освободится от проводов, после чего они оба вошли внутрь «борова». Согласно плану, «мозг» находился в конце туннеля с правой стороны. Впереди них шли китайские инженеры и два албанских офицера. Когда Старр очутился в туннеле, им овладела глубокая тоска, почти нестерпимое уныние; он выругался, разозлившись на самого себя, и попытался собраться с мыслями; их предупреждали о депрессивном воздействии отходов в месте дезинтеграции; он ожидал чего-то в этом роде, но не в такой степени; его охватила тревога, граничившая с отчаянием; ему пришлось полностью мобилизовать волю, чтобы вернуть себе самообладание. Он бросил взгляд на Каплана: тому тоже было паршиво; концентрация передового топлива вокруг них была ужасающей, она соответствовала примерно полуторагодичной посмертной производительности албанского народа: сто пятнадцать тысяч духо-единиц, то есть в десять раз больше, чем выработка ГУЛАГа за пятьдесят лет. Считалось, что если не прививать иммунитет в детстве и не поддерживать в дальнейшем, то воздействие такой концентрации на психику непереносимо. Он слышал ровное глухое биение топлива в каждой части системы.
В конце туннеля один из албанских офицеров открыл дверь.
Мэй сидела на табурете неподвижно и прямо. Она махнула рукой, не поворачивая головы.
– Hello, there! [50]50
Приветик! (англ.).
[Закрыть]– сказала она им.
Матье стоял перед мольбертом с кистью в руке, и Старру потребовалось несколько секунд, чтобы убедиться, что он не стал жертвой очередной галлюцинации.
Матье писал икону.
Это был образ Мэй – наивный, неумелый, но трогательный в своей нежной неуклюжести. Вокруг головы – нимб, а над нимбом надпись кириллицей: СВЯТАЯ МЭЙ АЛБАНСКАЯ.
– Профессор Матье… – начал Каплан.
Матье отступил на шаг и с удовлетворением посмотрел на свое произведение.
– Это лучшее, что я сотворил в своей жизни, – сказал он. – Святая Мэй Албанская, Спасительница всех нас!
– Профессор Матье! – сделал еще одну попытку Каплан.
– Вы знаете, эти проклятые нимбы чертовски трудно писать, – продолжал Матье. – Казалось бы, пустяк, но… Погодите… Думаю, нужно добавить немного золота, вот здесь… Один штрих…
Она смотрела на него с такой любовью, что если бы любовь могла держать кисть, то получился бы шедевр, подумал Старр.
– Не шевелись, Мэй. Я должен придать нимбу еще немного блеска…
– Почему я не могу шевелиться? На мне нимба нет, так что какая разница, шевелюсь я или нет? А курить можно?
– Пока я работаю над твоим нимбом – нет. Постарайся мне немножко помочь.
– Профессор Матье! – взревел Каплан, выйдя из оцепенения. – Вы допустили ошибку!
Матье взглянул на молодого ученого, затем вновь обратил свой взгляд к иконе.
– Какую ошибку? Слишком много золота? Знаете ли, эта вещь должна распространять свет. А как бы вы стали писать нимб?
– Не могли бы вы хоть на несколько секунд перестать нас ненавидеть, профессор? – мягко спросил Старр. – Ладно, чего уж там, мы все жрем дерьмо. И вы уже не первый год по-всякому даете нам это понять. Но, оказывается, нельзя покончить с дерьмом, не покончив при этом и со всем остальным. Вы уничтожите не только дерьмо, но и красоту, профессор. Никаких больше икон. Никаких золотых нимбов. Никакой любви. В связи с этим довожу до вашего сведения, что мы связаны с гигантской кучей ядерного дерьма, и если какой-нибудь нервнобольной придурок нажмет на курок…
– Профессор Матье! – орал Каплан. – Вы допустили ошибку…
– Кто? Я? Нет. Никакой ошибки.
– Дезинтеграция духа повлечет за собой цепную реакцию!
На Матье это произвело впечатление.
– И вы проделали весь этот путь, чтобы процитировать мне слова Евангелия?
– Saint Mathieu [51]51
святой Матфей (фр.).
[Закрыть], – сказала внезапно Мэй.
– ЧТО? – взорвался Каплан.
– Вы сейчас цитируете Евангелие от Матфея, – любезно пояснила ему Мэй.
Старру захотелось рассмеяться, но из горла вырвались лишь хриплые взвизги, и он умолк. Все они были одурманены этой концентрационной вселенной духа, сочившегося из каждого элемента системы, находились во власти галлюцинаций и мессианских настроений, против которых столько боролись в СССР, – это не вызывало сомнений. Однако нужно было выяснить, какую роль в этом играло передовое топливо, а какую – переработка, которой топливо подвергалось внутри каждой общественной модели – западной и «социалистической», внутри которой они сейчас находились.
– Вы совершили колоссальную ошибку, не достойную ученого вашего масштаба! – орал Каплан. – К счастью, мы вовремя вмешались! Иначе уже не осталось бы ничего из тех вещей, которые делают нас людьми.
У Матье был оскорбленный вид. Он бросил кисть.
– Послушайте, Каплан, а вы не могли бы перечислить хоть какие-нибудь вещи, «которые делают нас людьми»?
– Вот тут вы несправедливы, профессор, – дружелюбно вмешался Старр. – Вы же знаете: музеи, симфонии… В Лондоне за одну картину Мазаччо заплатили миллион долларов!
– Матье, я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать ваши метафоры! – взвыл Каплан.
– Именно это я и имею в виду, – резко парировал Матье. – Если это всего лишь метафоры, самое время спросить себя, что в нас осталось человеческого…
Вдруг они услышали вопль албанского офицера. Офицер показывал на дверь и захлебывался потоком слов.
Лицо Каплана приобрело землистый, трупный оттенок.
– Что он пытается нам сказать? – спросил Старр.
– Он говорит, чтобы мы поторапливались, – перевел Каплан. – Он не может гарантировать, что какой-нибудь неуравновешенный солдат…
Стар страшно удивился.
– Вы понимаете по-албански? С каких это пор?
– Мне не нужно понимать по-албански, чтобы…
Все операции по высвобождению духа были заранее расписаны по минутам – получалось двадцать пять минут. Но чего никто не мог рассчитать по минутам, так это на сколько еще хватит выдержки у солдат.
– Поторапливайтесь, господа, – сказал Старр. – Сообщите нам то, что считаете нужным, и покончим с этим. Там снаружи – бомба в двадцать мегатонн, которой может воспользоваться любой дурак.
Снаружи Литтл проверял по карте обратный маршрут. Если только не наткнуться на фанатика, который откажется подчиняться приказам, все должно пройти без осложнений. А сорок лет «образцового режима» сделали этот народ очень дисциплинированным. Литтл с удовлетворенным видом сложил карту. Можно говорить что угодно, но для успеха операции дисциплина важнее всего. Впервые с момента знакомства его люди видели, как он смеется.
У него возникла идея. Какая удача, что здесь оказался албанский диктатор. Приглаживая усы, Литтл с симпатией разглядывал маршала. Небольшая дополнительная страховка им совсем не помешает.
А в пятидесяти метрах от них стоял в «мерседесе» Колек. Он забрал автомат Калашникова у албанского офицера, и теперь чувствовал себя не столь одиноким. Сидевший сзади Имир Джума смотрел прямо перед собой. Полная безучастность. Лицо его выражало такую пустоту, что канадец ощутил, как у него по спине пробежали мурашки. Он очень рассчитывал на то, что не попадет живым в руки этого человека. Ему вспомнились изощренные пытки древней Турции. Вероятно, сказывалась усталость. Или культурный побочный эффект. Но когда Джума бросил несколько слов одному из офицеров, что стояли поблизости, Колек машинально направил автомат в грудь маршалу. Это было совершенно немотивированное движение – просто в присутствии этого грозного истукана у него возникла потребность как-то самоутвердиться.
Албанский офицер покачал головой.
– Мир, мир, – произнес он быстро по-английски.
Затем повторил приказ Джумы в мегафон, и солдаты сложили оружие.
Двое ученых вели беседу у классной доски. Эта дискуссия была запланированной, ее требовали и американцы, и русские. В сведениях, которыми располагали их научные специалисты, было довольно много пробелов.
– Вот! – кричал Каплан, подчеркивая мелом на доске формулу Ёсимото. – Это абсолютная данность, из нее я и исхожу! Согласен с тем, что касается направленного взрыва с неограниченным радиусом действия. Мы проверили – это восхитительная экстраполяция трудов Кастлера о лазере! Я первый признаю это и выражаю почтение вашему дару находить короткие пути, но напоминаю, что известная относительная дегуманизация, тщательно выверенная, уже была между строк вписана в нашу нейтронную бомбу! Я не говорю, что ваш вклад в науку не заслуживает уважения, однако если бы Массачусетский технологический институт раньше получил в свое распоряжение необходимые средства, мы бы достигли тех же результатов! Но вы не сумели определить и измерить последствия распространения, Матье! Вы утратили контроль над происходящим! Вы оказались совершенно не способны предусмотреть и ограничить масштабы реакции! То, что вы здесь осуществили, не что иное, как чисто интеллектуальная забава, искусство для искусства, ибо, спрашиваю я вас, на что годится оружие, которое убивает как того, на кого оно нацелено, так и того, кто его применяет? Можете вы мне объяснить, с каких пор целью ядерной программы стало саморазрушение?
Он бросил мел и скрестил на груди руки с видом победителя. Волосы у него на голове топорщились под влиянием статического электричества, как витая проволока. Старр сказал себе, что у Каплана – если смотреть прежде всего на шевелюру – действительно есть что-то общее с Эйнштейном. «Послушав его, – написал он впоследствии, – я подумал, что единственная ошибка, допущенная Матье, заключалась в том, что он вбил себе в голову: чтобы нас дегуманизировать, требуется построить „борова“. Мы же прекрасно справлялись и без всякого „борова“ – тот был всего лишь механической игрушкой!»
Матье завладел мелом, и доска быстро покрылась формулами.
Хватило нескольких минут, чтобы позиция Каплана в корне изменилась. Сначала он следил за гонкой символов на доске, затем перевел взгляд на Матье. От его торжествующего вида не осталось и следа – он почти униженно и с безграничным восхищением взирал на своего коллегу.
– Я понял, – пробормотал он. – Это гениально. Гениально.Итак, вы это сделали умышленно…
Матье вытирал руки.
– Примерно девять лет назад Группа Эразма передала великим державам меморандум, в котором требовала уничтожения всех ядерных арсеналов и уведомляла о том, что произойдет в противном случае. Никто нас не послушал. Тогда… Мы дали им нечто, слишком мощное для мощи, слишком разрушительное для разрушения, слишком превосходное для превосходства…Теперь всё в их руках…
Он разглядывал свои руки.
– Покончим с этим, – сказал Старр, – у нас нет в запасе вечности… я, по крайней мере, на это надеюсь!
Группа китайских инженеров в полном составе находилась в туннеле вместе с тремя албанскими офицерами, которым было поручено следить за их психическим состоянием. Автоматы здесь были лишними. Никто не сомневался, что диверсанты, не дрогнув, взорвут ядерный щит и весь сектор, включая и себя самих. Ну и замечательно, подумал Старр, поглядывая в коридор. У каждого члена их группы имелся при себе план-схема «борова», и каждый добрую сотню раз повторил все действия по высвобождению передового топлива. Но, увидев насмерть перепуганные лица китайцев, Старр понял, что может рассчитывать на их незамедлительное и услужливое содействие. Они великолепно с этим справятся. «Признаюсь, я испытывал довольно приятное чувство абсолютной власти», – написал он позже. Для большей верности, они попросили, чтобы Джума сам подтвердил приказ об освобождении духа. «Думаю, то, что происходило тогда в голове маршала, могло бы опустошить всю землю, не будь у него древнего инстинкта самосохранения, который, вообще-то говоря, уже устарел и пока что препятствует полному раскрытию потенциала современной науки». Когда он вернулся, ученые еще беседовали. Матье как раз расписывал на доске свою экстраполяцию.
Старр увидел Мэй. Она стояла у входа в туннель среди переплетения труб. Запутанный, извилистый лабиринт выглядел как разверстое чрево. Внутри системы ясно ощущалось тяжелое, мерное биение духа.
Старра мутило. Мэй положила руку на одну из труб.
– Вы будете спасены, – сказала она Бог знает кому или чему, и не было никакой гарантии, что это спасение осуществится, но если и оставался какой-то шанс, он заключался в этом полном любви взгляде.
– Иди сюда, святая Мэй Албанская, – сказал ей Старр. – You’re going home, kid. Тебе, детка, пора домой.
7.40
Они ждали.
Ядерный щит покоился между ними на земле. Его провода были похожи на лапки мокрицы, а сам он – на гигантское доисторическое насекомое бутылочно-зеленого цвета, которое выползло из первобытных сумерек на свет, чтобы от него же погибнуть.
Тысячи солдат со сложенным у ног оружием окружили их кордоном ненависти.
Сидевший в машине Имир Джума был абсолютно недвижим и бесстрастен, он не удостаивал и взглядом поругателей албанского народного духа, внушавшего такой ужас своей неодолимой силой.
Они опять возьмутся за свое, думал Колек, не сводивший глаз с этого сурового истукана. Будем надеяться, что свободный мир выиграет достаточно времени, чтобы построить своего «борова». «Анти-борова». «Борова» сдерживания.
Он избегал смотреть на небо. Там, наверху, творилось нечто странное. Страшная суматоха. Приготовления к приему гостей. Это подсознание, подумал Колек. Галлюциногенные отходы вытаскивали из его подсознания вещи, о которых он узнал, наверное, в детском саду. К примеру, алфавит от А до Я – как будто кто-то там наверху стремился возвратить его к самым первым истинам, к простейшим понятиям человеческой мысли и совести. Колеку хотелось крикнуть им, что он не ученый и не интеллектуал и весь их идеологический бардак от А до Я ему до лампочки.
Он нагнулся, и его вырвало.
От края до края Орлиной Долины все замерло. Всем был отдан приказ не двигаться с места. Вышедшие из домов жители и бригады рабочих застыли в тех позах, в которых их застал приказ, что делало их похожими на заживо погребенных жителей Помпеи. Литтл подумал, что эти люди напоминают фольклорные коллективы, позирующие перед объективом. Приходил на ум Советский Союз – там вот так же все застыло, и любое преобразование находится под запретом. Мысль эта была тенденциозной и реформистской, но он не нес за нее ответственность. Она была вызвана излучением духа.
– Извините меня, – сказал он Григорьеву, ведь русские как-никак были союзниками.
– За что? – удивился русский.
– Ни за что, – ответил Литтл, сердясь на самого себя, и русский, похоже, еще больше удивился.
Показались Матье и Мэй, они заняли свое место среди остальных. Он держал ее за руку. Мэй улыбалась ему с нежностью и безмятежностью, свидетельствовавшими о каком-то совершенном, врожденном, священном безразличии к тому, что могло им угрожать, и Старра при виде этого доверия, этой дурацкой и безграничной любви, охватила отчаянная зависть. Невозможно было не проникнуться человеческой верой, столь наивной в своем спокойном отказе от всего, что так или иначе ей противоречило; а Старр прекрасно понимал, что если он снова уверует и освободится от своего панциря цинизма, ему никогда больше не знать покоя.
Он уже отвернулся от этой пары, чтобы укрепить свой моральный дух лицезрением «борова», когда услышал, как Матье произнес несколько слов.
Сначала он не поверил своим ушам, но пришлось смириться с очевидным. Матье – тут не было никаких сомнений – читал стихи.
Терпимей будьте, братья люди, к нам,
Что раньше вас прошли земным путем.
Коль явите вы жалость к мертвецам,
В свой срок и вам Господь воздаст добром.
Старр чуть было не съездил ему по морде: этому типу, похоже, мало того, что он чуть не устроил ядерную катастрофу, нет, ему еще нужно облечь все это в лирическую форму. Но он вовремя спохватился. Матье, как и все они, стал жертвой побочного эффекта.
С этим ничего нельзя было поделать, несмотря на то, что все они были напичканы средствами, понижающими чувствительность.
