Текст книги "Спасите наши души"
Автор книги: Гари Ромен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 15 страниц)
Даже Комаров вдруг принялся читать Пушкина.
– Нужно убираться отсюда, и поскорее, – сказал Старр майору.
Литтл был мертвенно-бледен. Старр струхнул: одному Богу известно, что может сейчас полезть из англичанина.
– Еще четыре минуты, – пробормотал Литтл. – Скажите, полковник… а вы не хотели бы послушать монолог Гамлета? То be or not to be, that… [52]52
Быть или не быть, вот… (англ.).
[Закрыть]
– Заткнитесь! – приказал ему Старр. – Или я объявляю вас недееспособным и принимаю командование!
«Боров» стоял перед ними, тяжело опираясь на изогнутые лапы, подобно языческому храму, готовому переварить своих жрецов, человеческие жертвы и ароматические курения, – все, чем поклонявшиеся ему люди набили его до отказа. Даже думать не хотелось, сколько Нобелевских премий потребовалось для его создания.
Что-то есть в этом от Вавилона, подумал Старр.
– Майор, – позвал он.
Но тут с довольным видом вернулся Каплан, который до этого отдавал распоряжения китайским специалистам, и сразу же пришвартовался к бомбе.
– Ну как? – буркнул Литтл.
– Кто сказал: «Да будет свет»?
– Э-э-э… этот… ну как его… Эйнштейн, – сказал Литтл.
– Ленин в семнадцатом году, – уверенно заявил Григорьев.
Литтл попытался улучшить свой результат.
– Эдисон! – сказал он. – Человек, который изобрел электрическую лампочку!
Они услышали звук, похожий на шум крыльев, и, не сговариваясь, задрали головы. Там ничего не было. Ни ангела, ни дьявола. Это был дух внутри «борова». «Боров» вот-вот должен был лишиться своего передового топлива. Потребностям индустриального мира в энергии, экономическому росту, а также строительству социализма придется подождать.
– Черт, что же будет? – нервно заговорил Станко. – Когда эта штука начнет высвобождаться… нас не сметет?
– С этим полный порядок, – успокоил его Литтл. – Я же прочел вам лекцию на эту тему. Оно удирает по вертикали. Это восходящая сила. Бояться тут нечего.
– А если что-нибудь произойдет? – не унимался Станко.
– Не может ничего произойти, – сказал ему Литтл раздраженно. – Тут все по-научному.
– Я хочу сказать… выше? Там, высоко?
– Совсем-совсем высоко?
– Да… Ну, на приемном пункте… Я хочу сказать… эта штука теперь довольно гнусная. Грязная. В ней хорошенько насвинячили. Она не такая, какой была вначале. Ну, это как если бы им туда наверх подсунули подержанную машину в плохом состоянии вместо… Вам понятно?
– Понятно, – сказал Литтл, решив выказать терпимость перед лицом нового проявления психической неустойчивости. – Я не знаю, что они станут применять там наверху, если от этой штуки будет разить дерьмом. Полагаю – благодать, что-то в этом роде. У них наверняка там все оборудовано. Допускаю, что у них есть фильтры, дезинфицирующие средства, приспособления для переработки. Рекомендую не вмешиваться. Это не наше дело.
Предполагалось, что высвобождение такого количества духа вызовет особенно сильные побочные явления. Дискуссий на эту тему было достаточно. Каплан считал, что неизбежно возникнут какие-то художественные видения – у каждого свои. Наверняка сыграет роль индивидуальный культурный уровень. В его собственном случае это будет живопись Возрождения и, естественно, Шагал, а у русских и югославов – что-нибудь фольклорное. А может быть, они увидят лишь ослепительный свет, то есть необработанное состояние духа, ведь речь идет не о рафинированном, а о народном духе, в самом возвышенном смысле этого слова, или же они увидят простые яркие краски, какие встречаются на крестьянских праздниках, поскольку высвобождение духа, по сути, такой же праздник. Что касается Старра, то он ожидал увидеть скорее облака в форме грибов, так как из-за страданий и гнета, которые эта штука вынесла и вызвала, она не могла не озлобиться.
Так что они пребывали в состоянии тревожного ожидания. Но когда само солнце, будто ослепленное человеческим светом, поднимавшимся от земли, исчезло в сиянии, ничем ему не уступавшем, Старр в какой-то момент поверил – в первый и, вероятно, в последний раз, – что существует то, о чем не может поведать никакое знание, никакая астрономическая карта, никакая космогония.
Они обезумели. Никто из них впоследствии не смог сказать, что именно он видел: эмоциональный побочный эффект был столь сильным, что они утратили всякое чувство реальности, – а это всегда первый шаг к истине. Дух поднимался с такой скоростью, что не оставлял позади себя никаких следов бессмертия, и это возвращало секундам и мгновеньям всю их эфемерную длительность. Старр был первым, к кому вернулось сознание, или, вернее, первым – как он, наверное, говорил себе позже, – кто потерял зрение, то есть чьи зрительные способности снова обрели естественные границы. Этому возвращению к привычной реальности способствовал вид Комарова, поднявшего кулак, – старое приветствие Народного фронта. Он так никогда и не узнал, был ли тот жест убежденного марксиста попыткой самозащиты или, напротив, данью уважения тому, что он, возможно, принял за зарю социализма.
На Литтла происходящее повлияло меньше, чем на других. Все его поведение говорило о том, что реагировать на подобные вещи недостойно уважающего себя англичанина. Впоследствии он не принимал никакого участия в дискуссиях на эту тему, строго держась в стороне от всего, что могло иметь отношение к «попытке деморализации» – это было его единственной ремаркой по этому вопросу. Когда Старр спросил у него, что он видел и чувствовал, Литтл с видом глубокого неодобрения почесал усы, но, отступая перед возмущенной настойчивостью остальных, в конце концов процедил сквозь зубы единственную фразу, надменный тон которой вызвал всеобщую оторопь:
– Если я правильно понимаю, у этого Матье есть талант к живописи.
Лицо Имира Джумы было пепельно-серым; он, наверное, говорил себе, что еще долгое время партия не сможет доверять войскам, которые присутствовали при освобождении народного духа, и, скорее всего, их придется до конца дней перевоспитывать.
Сферическая голова «борова» была теперь черной, как уголь. Дух покинул ее, и внутри установки не было больше ничего, кроме человеческого гения.
XXXIII
Они довольно непочтительно затащили неподвижного, как статуя, Имира Джуму в свой грузовик. Это была идея Литтла. Их оперативный план этого не предусматривал, но майор считал, что ему как командиру должна быть предоставлена полная тактическая свобода. Присутствие главы албанского государства защищало их лучше, чем ядерный «щит»: в горах, особенно вблизи югославской границы, и в тамошних деревнях атомной бомбой уже никого не напугаешь. Гранитный монумент – именно такое впечатление последний из великих сталинистов производил на Старра, впервые увидевшего его с близкого расстояния. Он не понимал, свидетельствует ли его облик о чувстве собственного достоинства и силе характера или же о последствиях сорока лет абсолютной власти. Но в любом случае, в нем была монументальность, которая оказала бы честь любой Красной площади, где этот истукан будет возвышаться.
Бомба лежала в грузовике у них в ногах; албанцы, судя по всему, скрупулезно придерживались условий договора: на хвосте у них не было ни одной машины. Они ехали по превосходной военной дороге, среди гор, поднимавшихся выше солнца.
Матье сидел на заднем сиденье рядом со своей подругой, приобнимая ее одной рукой; голова Мэй лежала у него на плече. Они были похожи на всех тех влюбленных, которые, выбрав личное счастье, забывают об остальном мире.
– Ну что, мы признаём себя побежденным, господин профессор? – спросил Старр даже не с иронией, а с агрессией и злорадством: профессиональному наемнику всегда делается неловко, когда он испытывает горечь и зависть при виде того, что исключил из своей жизни раз и навсегда.
– Почему?
– У вас счастливый вид. А как же мир?
– Я не думаю, что он долго простоит, если только кто-нибудь не соизволит поставить этот снаряд на предохранитель.
Литтл наклонился и защелкнул предохранитель, бормоча извинения, как школьник, забывший сделать домашнее задание.
Старр счел, что самое время немного позабавиться и разрядить атмосферу.
– Ну что же, парни, мы очень старались, никто не станет это отрицать, – заявил он. – Мы сделали, что могли. И не наша вина, что все провалилось.
Все повернулись к американцу, Литтл остановил на нем взгляд, в котором читалась подозрительность.
– Что именно вы хотите этим сказать? – спросил он гнусавым и раздраженным голосом.
Старр пожал плечами и ничего не ответил.
Его глубинную мысль взялся передать Матье.
– Думаю, что я знаю, что хотел сказать ваш боевой товарищ, господа. Бой, что вы вели, окончился честным поражением, хотя – что есть, то есть – вы уже не способны это осознать…Бомба взорвалась давно, в Хиросиме, процесс дегуманизации завершился, и особенность этого феномена, очевидно, заключается в том, что у нас больше нет духовных, этических и психологических качеств, чтобы отдавать себе в этом отчет.
Эта шутка заставила улыбнуться всех, кроме Литтла, который, похоже, принял ее за гнусные бредни интеллектуала, и, вдобавок, интеллектуала французского.
Правильный ответ, вызвавший взрыв смеха, подыскал Станко.
– Вы заблуждаетесь, друг! Достаточно взглянуть на эту прекрасную девушку и на вас, чтобы понять, что мы все-таки спасли то, что пришли спасти, и что мы еще вполне человечны, настолько человечны, насколько это возможно для человека! И за этот героический и сверхчеловеческий поступок – оставаться человечными во всем и несмотря ни на что – мы заслуживаем премии! И особой медали за проявленное мужество!
– Только один момент: сколько раз цивилизация может быть спасена, прежде чем утратит право называться цивилизацией? – спросил Старр.
– Хватит! – оборвал его Литтл. – Мы не на светском приеме! Перед нами стоят серьезныезадачи!
– Знаете что, товарищи? – заявил Комаров. – К миру на земле можно идти лишь пятясь!
– Да заткнитесь же, черт возьми! – заорал Литтл на своем чистейшем сержантском кокни. – Отставить эту разлагающую болтовню! Еще слово, и я вас всех отправлю в наряд чистить сортиры!
Машину вел Григорьев, затем Литтл сам сел за руль «шкоды».
Каплан дулся, забившись в угол. Он был чем-то разочарован и обижен, и Старр полагал, что знает, чем именно. У него украли его миг триумфа: как оказалось, Матье не ошибся…
На всем пути они не встретили ни одного человека в военной форме. Албанцы соблюдали соглашение. Старр с признательностью посмотрел на Джуму: слава Богу, что существует культ личности!
По обеим сторонам дороги, на склонах гор один за другим стояли энергоуловители, соединенные со станцией. Они уже не фосфоресцировали.
– Можно подумать, что вырубили электричество, – холодно заметил Литтл.
– Электричество, ну да, как же, – буркнул Старр. – Как легко вы об этом говорите, майор, хоть премию за наглость выдавай. В конце концов, даже если они снова начнут качать дух, им потребуется два года, чтобы восстановить свои запасы! Наши ученые тем временем, полагаю, найдут средство защиты или изобретут что-нибудь еще более занятное. Чего не хватает цивилизациям, так это полигона на другой планете, чтобы определить размер возможного ущерба!
– Разговорчики! – оборвал его Литтл. – Вы, может, не отдаете себе отчета, но ваши разговоры свидетельствуют о том, что на вас еще сказывается деморализующее действие побочного эффекта!
Над ними кружили орлы, и в пылу победы они испытывали удовольствие от соседства с равными себе.
– Орлы, – произнес Старр.
Станко поднял глаза:
– Грифы.
– Интересно, а что приключилось с нашим прелестным албанским юношей? – мечтательно прошептал Литтл.
– Сидит в деревенском кабаке и жрет чеснок, – предположил Колек.
– Нет, – возразил Станко. – Он пошел в долину, чтобы рассказать народу всю правду. Он где-то там, внизу, ходит от деревни к деревне и рассказывает всем правду. Я знаю албанцев. Это гордые и мужественные люди. У них отличный дух, очень стойкий. Высшей пробы! Одно слово – горцы…
Они услышали, как вдалеке затрещал пулемет. Дорога петляла, поднимаясь по склону горы над деревней Берц, в самой западной точке долины. Там, наверное, учебный полигон, сказал себе Старр.
– Это не учебный полигон, – гневно произнес Станко, как будто прочел его мысль.
– Тогда полигон смерти, – сквозь зубы процедил Старр. – Не хватало Камбоджи – вот она!
Пулеметный огонь отзывался в горах нескончаемым эхом очередей.
Литтл остановил грузовик.
Перед ними лежала деревня Берц, последняя деревня в долине.
Литтл настроил бинокль.
– Малыш сдержал слово, – сказал он одобрительно.
Люди в глубине долины явно пытались отойти подальше от окружавших их энергоуловителей. Они старались держаться от обелисков на пресловутом расстоянии в семьдесят пять метров, на котором улавливание уже невозможно.
Это неправда, подумал Старр, закрыв глаза. Галлюцинации, патологический, упадочнический, болезненный побочный эффект. Ничего этого не было. Бред отравленного, извращенного воображения. Все неправда. И варшавское гетто, и Катынь, и Бабий Яр. Будапешт, Прага, Орадур, Лидице, Ян Палах [53]53
Ян Палах– чешский студент, который 16 января 1969 г. совершил самосожжение на площади Венцеслава в знак протеста против советской оккупации Праги.
[Закрыть], Вьетнам, Берлинская стена. Фантазмы.
– Они, наверное, попробовали взорвать уловители, и… – проговорил Григорьев.
Старр взглянул на Имира Джуму. Сталинский истукан, казалось, начал возвращаться к жизни. Глаза его горели презрением.
– Неправда, – сказал он. – Западная пропаганда. Такие же, как вы, агенты-провокаторы попытались совершить диверсию и были схвачены народом. Лживые домыслы. Клевета. Последние капли яда, изливаемые прислужниками капитализма…
– Зачем? – простонал Каплан. – Зачем эта бойня?
– Вы только что слышали, – ответил ему Старр. – Это западная пропаганда. Это была не пулеметная очередь, это – пропаганда Запада, отравляющая дух народа.
– Боже мой! – прошептал Каплан.
– И это тоже западная пропаганда, – сообщил ему Старр.
– Ну что же, я думаю, что маршал прав. Эти выстрелы – остаточное галлюциногенное действие топлива. Впрочем, тех славных крестьян, что поверили бы в историю с улавливанием и освобождением духа, просто-напросто посадили бы в психиатрические больницы!
– Протестую! – крикнул Комаров. – Это антисоветское высказывание.
– Я не допущу в своей группе пререканий между союзниками, – предупредил их Литтл. – Майор Комаров, примите мои извинения за оскорбительные слова, прозвучавшие из уст одного из моих подчиненных. Он явно находится под влиянием деморализующего действия топлива. СССР – свободная страна. То же можно сказать и о Соединенных Штатах. И во всех представленных здесь странах, и под моим командованием. Если бы Китай и Албания были на нашей стороне, там бы тоже процветала свобода. Пока я занимаю эту должность, на свете есть лишь те чертовы страны, где процветает свобода. Профессор Матье, с вами все в порядке?
– Да, – ответил удивленный Матье. – А что?
– А то, что вы нам, может быть, еще понадобитесь! – окончательно выйдя из себя, крикнул Литтл. – Может быть, мы совершили ошибку! Может быть, нам не надо было трогать эту гадость, пусть бы себе дезинтегрировалась! Как офицер и джентльмен я не считаю, что мы заслуживаем лучшего!
В долине вновь воцарилась тишина.
Литтл надавил на педаль, и грузовик тронулся с места.
XXXIV
Оставалось проехать не больше десятка километров.
Горы отступили, и теперь дорога шла напрямую через каменистое и глухое Кинжальское плато. Единственными признаками человеческой деятельности были уловители, снабжавшие энергией военные форпосты и каменоломни в Арзе. Но и сюда энергия больше не поступала, и ретрансляторы стояли пустые, безжизненные, тускло-серого цвета.
Колек и Станко ехали в грузовике стоя, следя за окружающей местностью и за небом, хотя присутствие заложника делало нападение с воздуха маловероятным. Джуму держали на мушке русские. «Чтобы произвести должное впечатление, – написал Старр, – русские вели себя мелодраматично и несколько переигрывали, но правда и то, что в течение тех решающих минут, когда мы вплотную приблизились к югославской границе, наша судьба полностью зависела от философских взглядов маршала Имира Джумы на жизнь и смерть… Оглядываясь назад, следует-таки признать, что мы недооценили как самого этого человека, так и албанский национальный характер».
Ядерный щит нужно было любой ценой вывезти с албанской территории. На этот счет они получили категорические инструкции: оставить после себя эту улику было бы в глазах общественного мнения равносильно «этическому самоубийству».
Соглашение с албанцами предусматривало открытие границы и отвод всех находившихся поблизости войск; группа службы безопасности была выслана вперед, чтобы расчистить дороги и дожидаться освобождения Джумы.
Литтл взглянул на часы: еще пять минут, и все. Для него были привычными эти последние минуты любой операции, всегда самые изматывающие. Впервые с начала рейда он начинал ощущать самого себя физически: вцепившиеся в руль руки, пересохшее горло, мышечное напряжение в плечах и шее, учащенное дыхание…
Матье положил голову на колени Мэй, и она ласково гладила его по волосам. Старр находил этот эксгибиционизм почти вызывающим: эта пара искала убежища в самом избитом сентиментализме, как будто там имелся какой-то ответ на все вопросы, какой-то еще живой источник мужества и надежды. Старр злился на самого себя, поскольку мужчина, вынужденный в сорок пять лет смотреть на любовь с иронией, признается тем самым в собственной неудовлетворенности и тайной тоске, а ведь он считал, что давно уже от них излечился. Мэй склонилась над французом с материнской нежностью; ее волосы омывали лицо этого никудышного Атланта, который решил было взгромоздить на себя всю тяжесть мира. «Я бы не удивился, если бы она начала кормить его грудью», – написал Старр, но убрал эту фразу из окончательного варианта отчета, поскольку своей интонацией она как-то не вязалась с его образом безупречного вояки. Перед глазами у него маячило извечное эмоциональное барахло, вызывавшее разве что пренебрежительную гримасу; он отвернулся, но при этом ощутил острый укол грусти: есть простые вещи, на которые лучше не смотреть одиноким людям.
– По-моему, на этот раз у меня получится, – пробормотал Матье. – Получится отказаться. Я смогу выразить себя как-нибудь по-другому…
– Как, Марк?
– Через тебя.
Старр закрыл глаза. Вся эта сентиментальная патока, эти мадригалы рядом с идеально сконструированной портативной атомной бомбой – шедевром мысли и техники – оскорбляли человеческий гений.
– Что тут смешного, полковник? – спросил Григорьев.
– Я сам, – сказал Старр.
Показался пограничный пост: красный албанский флаг, развевавшийся над квадратной бетонной плитой с бойницами.
Литтл притормозил и посмотрел в бинокль. Два взвода солдат перекрыли дорогу, но при виде грузовика отошли в сторону и выстроились по обочинам, опустив автоматы. Командовавший ими офицер тоже посторонился и убрал пистолет в кобуру.
На югославской стороне шлагбаум был поднят. За шлагбаумом стояли шесть танков и вертолет. Бронетранспортеры ждали на дороге, в головной машине Литтл увидел Поповича. Несколько сотен солдат были рассредоточены вокруг.
Им оставалось преодолеть метров двести.
– Порядок, – произнес Литтл. – Поехали. – И нажал на газ.
Мотор заглох. На приборном щитке имелись два рычажка: белый и черный. Литтл потянул на себя белый, находившийся справа, – инжекторный.
Над капотом внезапно вспыхнул белый свет, двигатель задрожал и снова заглох.
– Черт побери, – сказал Литтл. – Утечка горючего. Дерьмовое топливо.
Он огляделся:
– Мы можем где-нибудь здесь заправиться?
– Нет, – ответил Каплан. – Энергоуловители пусты. Полностью.
Литтл повернулся к обелискам:
– Может, в них еще что-нибудь осталось.
– Взгляните на цвет, – сказал Каплан. – В них ничего нет.
– Придется идти пешком, всего-навсего, – заявил англичанин. – Ничего страшного… Подсоединяйтесь к щиту, господа.
Старр нагнулся и снял предохранитель.
– Отлично, – произнес англичанин. – Старая черепаха проснулась. Осторожней ее приподнимайте. Я выхожу.
Он наклонился с переднего сиденья к Имиру Джуме:
– Может, вы с ними поговорите, сэр? Скажите, чтобы они предоставили нам транспортное средство. Если только, конечно, вы не предпочтете нести вместе с нами эту штуку… Правда, боюсь, это будет несколько унизительно – прямо на глазах у ваших солдат и у югославов…
Станко протянул маршалу мегафон. «Причина ошибки, – докладывал Литтл позднее, – крылась в недостаточном знании нами этой страны, ее истории и сурового национального характера, или, выражаясь современным языком, качества албанского духа. В этом конкретном случае мы серьезно недооценили качество личного духа маршала Имира Джумы – и тем самым едва все не погубили. Никто из нас не задумался всерьез над тем, что происходило в его душе. В долине его поставили в такое положение, когда он вынужден был согласиться на наши условия, дабы избежать уничтожения своей страны. Зато уничтожение части Югославии его нисколько не волновало – а именно это и случилось бы, если бы бомба взорвалась там, где мы находились. Он прекрасно понял ситуацию: ядерный щит стал бесполезен, а он, Имир Джума, „последний из первых“ после смерти Сталина и Мао, был теперь нашей единственной защитой. А с этим ему не позволяла мириться гордость».
Маршал спокойно взял мегафон из рук Станко и бесстрастным голосом произнес несколько слов. Затем он поднял голову, повернулся к диверсантам, и его гордое, решительное и презрительное поведение стало поведением человека, стоящего перед расстрельным взводом и получившего при этом право распоряжаться собственной казнью.
Солдаты перестроились, встали поперек дороги лицом к грузовику и открыли огонь.
– Погодите, братцы! – заорал Литтл, когда автоматы его коллег затрещали у него за спиной. – Они слишком далеко – топливо пропадет! Дайте им подойти на нужное расстояние, и мы сможем заправиться!
Солдаты приближались, но их пока отделяло от грузовика метров сто. Майор выжидал, чтобы они подошли ближе к уловителю. Метров хотя бы на пятьдесят. Он не доверял качеству местной продукции. Он был готов поспорить, что энергоколлектор двигателя сделан халтурно и не сможет захватить энергию на расстоянии семидесяти пяти метров.
– Прячьтесь за камнями… Ну же, быстрее! Осторожно, отсоединитесь… Дайте им подойти как можно ближе! Бак пуст, нужно заправиться, черт возьми!
Старр и Григорьев уже спрыгнули на землю и, пригнувшись, бежали к скалам. В русского попали, и он рухнул на землю на полпути между грузовиком и обелиском. Старр распластался на земле рядом с ним.
– Серьезно? – спросил он, не глядя на него.
– Plokho… – пробормотал русский. – Плохо…
Не прекращая огонь, албанцы двумя шеренгами медленно приближались к грузовику.
Джума стоял на виду у всех, скрестив руки на груди.
Литтл опустил бинокль, мешавший ему оценить расстояние. На глаз выходило метров шестьдесят. А ему хотелось подпустить их на пятьдесят. Даже для местной техники этого должно было хватить.
– Огонь! – крикнул он.
Колек и Станко залегли слева от дороги, их «спат» заработал; на правом фланге вел огонь Старр.
Трое солдат почти одновременно осели на землю.
Тут же заработал двигатель грузовика.
Албанцы стали укрываться за камнями, но Старр успел заправить грузовик еще дважды. Дополнительно.
– В Женевской конвенции есть что-нибудь об этом? – поинтересовался Станко, ползком пробираясь к грузовику. – Я имею в виду передовое топливо и законы войны в мирное время.
– Ровным счетом ничего, – заверил его Колек. – Законы военного времени применимы только в военное время. В мирное время все сойдет.
Двигатель мерно урчал, но стоило Литтлу потянуть за белый рычажок, как последовала новая вспышка белого света, и двигатель снова заглох.
– Да что же это за чертово албанское горючее? – рявкнул Литтл. – Оно вытекает!
– Дело не в горючем, майор! – крикнул Каплан. – Вы не знаете, как устроена машина. Не тот рычаг дергаете! Это не инжектор, а сливной кран! Что же за машины вы водили всю жизнь, ископаемое вы наше!
Смущенный и обиженный, Литтл пробормотал какие-то извинения. Он встал, вскинул на плечо свой «спат», дожидаясь новой заправки. Но албанцы уже были под защитой камней. Майор повернулся к Имиру Джуме. Их взгляды скрестились.
Комаров приставил автомат к затылку маршала.
– Не спешите, – сказал Литтл.
Он решил оставить про запас этот последний шанс.
Старр полз к грузовику, таща за собой своего русского товарища.
Григорьев умирал. Взгляд его был прикован к серому обелиску ближайшего уловителя, стоявшего менее чем в шестидесяти метрах. Он ничего не говорил, но глаза его расширились, и в них застыло выражение ужаса. Ему не хотелось отдавать ни капли своей энергии этой мерзкой албанской штуке. По-видимому, в его голове соединение пролетариев всех стран имело свои пределы. Старр тащил его подальше от обелиска и поближе к грузовику.
– Спасибо, Джон, – прошептал русский. – Ты меня спас… Ты спас мою… я не знаю, что ты спас…
Он улыбнулся.
– …но ты это спас. Спасибо.
– Не за что, – сказал Старр.
– Есть за что…
Кровь хлынула у него изо рта, и его не стало.
Старр ощутил некоторую неловкость морального свойства – впрочем, это продлилось недолго.
Он не пытался спасти русского от уловителя обелиска. Он стремился подтолкнуть его поближе к уловителю грузовика.
Речь шла единственно о том, чтобы запустить двигатель.
Но дух Григорьева отлетел слишком рано, и еще один верный шанс был упущен.
Литтл бросил на них раздраженный взгляд и хладнокровно приосанился под пулями.
– Полковник Старр! – крикнул он. – Садитесь за руль. Передаю вам командование. Я берусь сам наполнить этот чертов бак, сэр!
Старр, собиравшийся с силами, чтобы запрыгнуть в грузовик, стал дожидаться, пока майор исполнит свое обещание. «Этот сукин сын вызывал восхищение, – наверное, так он впоследствии комментировал это после второй бутылки сливовицы в штаб-квартире в Белграде. – Он ведь нам обещал до конца не снимать маску джентльмена и офицера Ее Величества, он заявил нам, что мы можем полагаться на этот образ, и вот он держал слово. Я ждал, когда он наполнит бак, и был взволнован и одновременно возмущен, меня раздирали противоречивые чувства: презрение профессионального военного к этому позеру и восхищение, которое вызывала у меня верность этого чертова фигляра избранной роли. Когда человек готов отдать свою жизнь ради маски, это конец всех масок и начало подлинности. Он заставлял возродиться из пепла, пусть даже на короткий миг и только для себя самого, Британскую империю. „Давайте, сэр! – крикнул я ему. – There’ll always be an England. Англия никогда не умрет!“»
Старр почти что слышал звуки волынок.
Литтл остался стоять в ожидании, когда его поразит какая-нибудь пуля.
– Жалкие стрелки эти ребята. Poor show. Bloody awful [54]54
Жалкое зрелище. Никуда не годится (англ.).
[Закрыть].
Облако пыли поднималось над долиной: казалось, на них движется вся албанская армия.
Старр запрыгнул в грузовик. Им оставалось лишь одно, иначе… Иначе – суд над пятью пленными диверсантами, их публичное покаяние и портативная бомба в двадцать мегатонн в руках албанцев.
Станко пришла в голову та же мысль, что и ему. Он направил оружие на «фартук» бомбы.
Затем сделал знак Джуме.
– Отодвиньтесь на несколько сантиметров, маршал, – сказал он насмешливо. – А то вас может оглушить…
Никто из них не смотрел на Матье, но они поняли, что пуля попала в него, когда услышали крик женщины. Она бы не кричала так душераздирающе, если бы была ранена сама.
Мэй сжимала его в своих объятиях.
– Любовь моя, любовь моя!
Замечательное французское произношение, подумал Старр в отчаянном рефлексе самозащиты.
Она пыталась его спасти. Если бы поцелуй мог спасти человека, этот мерзавец был бы обречен на бессмертие.
Лица Матье почти не было видно за струящимся золотым потоком.
– Мне будет тебя не хватать, девочка, – сказал он ей.
Голос еще звучал твердо. Но Старр видел, куда попала пуля. Парню конец. Если им чуть-чуть повезет, скоро они смогут тронуться с места. Комаров нагнулся и не спускал глаз с индикатора топлива.
Они ждали. Имир Джума поднял руки, и солдаты прекратили стрельбу.
«Он хочет взять нас живыми», – подумал Колек.
Станко навел автомат на Джуму.
– Только прикажите, майор! – крикнул он. – Отличная энергия! Лучше и быть не может!
Тут он заметил, что все взгляды устремлены на Матье.
Последним следом жизни на лице Матье была улыбка.
– Святая Мэй Албанская, – прошептал он.
Он вытянул руку, как будто пытаясь коснуться лица любимой, но рука упала, и тут же заработал двигатель.
Литтл сел за руль, и машина резко рванула с места.
Албанцы снова открыли огонь.
Старр оглянулся. Никогда прежде он не видел такого отчаяния.
– Остановите! – кричала она. – Остановите! Выпустите его!
Литтл жал на газ.
Старр почти болезненно ощущал толчки грузовика. Он перестал обращать внимание на пули. Кажется, его несколько раз зацепили, по левой руке текла кровь, однако боли он не чувствовал.
– Остановите! Выпустите его! Освободите его!
Американец всем сердцем желал сам оказаться на месте этого типа. Впрочем, это желание, скорее всего, было следствием нервного перенапряжения.
Он нашел в себе мужество снова повернуться к Мэй, и одно слово, одно только слово могло описать выражение, которое он прочел на ее лице, и это было слово «победа».
Пуля, должно быть, поразила ее совсем близко к сердцу. Она на мгновенье выпрямилась во весь свой рост, рост высокой американки, – волосы ее развевались на ветру, на лице застыла торжествующая улыбка, а затем ее опустевшее тело рухнуло на тело Матье.
Каплан плакал навзрыд. И вдруг он сделал странную для ученого вещь, напомнившую всем о Бухенвальде. Он принялся напевать «Эль мале рахамим», древнееврейскую заупокойную молитву. Возвращение к истокам, подумал Старр; из него вытекала кровь и струилась по ядерному щиту.
Еще несколько секунд они мчались на полной скорости – и вот перед ними оказалась развернувшаяся поперек дороги шеренга югославских солдат.
Литтл мягко остановил грузовик.
Диверсанты спрыгнули на землю и бросились к двигателю.
Никто из них не смотрел на тела.
Все смотрели на капот машины.
– Ну же, кто-нибудь! – закричал Литтл сорвавшимся голосом. – Сливной кран… Моя рука ни к черту!
Кран повернул Старр.
Этот свет не был ярче двадцати тысяч солнц, и он ничем не был обязан гению человека, однако тем, кто был обречен, он давал последний шанс.
