Текст книги "Спасите наши души"
Автор книги: Гари Ромен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)
XXIV
Глухой ритмичный стук, шедший из каких-то глубин, наполнял долину. Порой ему казалось, что это стучит его собственное сердце. Иногда этот звук рождал в нем беспокойство – или надежду – он и сам толком не понимал. Концентрация энергии и внутреннее напряжение были столь велики, что, несмотря на совершенство системы управления духом, казалось почти немыслимым, что он так и останется пленником, что он не освободится сам собой повсюду, где его «уловили».
– Пожалуйста, Марк, погаси свет…
Он погасил.
– Не выношу его.
– Почему? Это просто энергия. К тому же самая дешевая.
– Мне трудно привыкнуть, ты прекрасно это знаешь.
– Нельзя построить социализм, не пойдя на определенные жертвы, Мэй. Чего ты не понимаешь, так это энтузиазма, с которым эти люди отдают все лучшее, что в них есть. – Он протянул руку и зажег свет. – Чудесное пламя веры и самоотверженности. Думаешь, оно бы сияло так ярко, не будь там внутри радости, счастья оттого, что служишь великому делу? А вскоре появится демократическая возможность выбирать себе способ применения. Я, конечно же, в курсе, что в СССР нужно ждать не меньше четырех лет, чтобы приобрести автомобиль, но ведь это лишь переходный период. Что возмутительно, так это то, что когда такой выбор делают в Америке, говорят о «свободе», а когда в странах народной демократии – об «эксплуатации человека человеком». Вся история цивилизаций была историей снабжения Государства энергией, и сегодня мы наконец-то достигаем в этом кульминационной, высшей точки…
Он умолк. Что толку? Ведь неоткуда было взяться человеческому голосу, способному говорить от имени человека. Здесь нужны были иные призывы, иной гнев.
Возможно, из-за строжайшего идеологического контроля побочный эффект в долине был особенно сильным. Сами гены Матье, казалось, были заражены, и все новые дозы загрязнения добавлялись к тому, что накопила история в коллективном подсознании рода человеческого. Накануне, когда он бродил по близлежащим горам, у него начались галлюцинации. На повороте дороги он увидел, как из кустов высунулся какой-то человек; окровавленная простыня едва скрывала его наготу. Он был страшно худым и казался смертельно испуганным.
– Ах, это вы! – сказал он Матье, и тот очень удивился, что понимает древнееврейский. – Продолжайте. Обещаю, что на сей раз я не стану вмешиваться.
У Него были раны по всему телу, лоб кровоточил, а во взгляде читалось то выражение муки и негодования, которое уже породило высочайшие шедевры Возрождения, но могло и дальше послужить искусству.
– У вас не найдется одежды взаймы? – спросил человек. – Однажды я воздам вам за это сторицей.
– Что Вы тут делаете, да еще голышом? Снова пришли, чтобы попозировать какому-нибудь художнику, или как?
Тот – Другой – вздохнул.
– Не говорите мне об этом! Они ждали меня не одно столетие, а когда дождались, организовали целый комитет, чтобы принять меня как положено.
Раны его кровоточили.
– У меня не было никакой возможности улизнуть от них – ведь мои портреты висят во всех музеях мира. Мне не следовало возвращаться. Но что вы хотите, любопытно же было посмотреть, что из всего этого получится через пару тысяч лет. Я говорил себе: двадцати веков достаточно, чтобы они изменились.
Матье охватила жалость.
Другой вздохнул:
– Так вот, нет, представьте себе. Еще хуже, чем прежде. Если бы я мог это предвидеть, я бы остался евреем. – Он вытер слезу. – Все было впустую. Все зря.
– А вот тут я с Вами не согласен, – возразил Матье. – Без Вас не было бы ни итальянских примитивистов, ни романского искусства, ни готики. Оно того стоило, разве нет? Одна лишь Сикстинская капелла…
– Послушайте, господин Матье…
– Вы меня знаете?
– Разумеется, я вас знаю. Благодаря вам и прочим… Как их там? Оппенгеймеру, Ферми, Бору, Сахарову, Теллеру… оно стало научным фактом.
– Что? Что стало научным фактом?
– Распятие. Я, знаете ли, совершил небольшое путешествие. Побывал в Чехословакии, в Африке, в Южной Америке, в Севесо [45]45
Город в Италии, где 10 июля 1976 г. на заводе, принадлежавшем швейцарской фирме «Жевадон», произошла техногенная катастрофа. Токсичными испарениями (диоксинами) была заражена территория в 1800 га, на которой проживало 36 тыс. человек.
[Закрыть], много где, в общем… И это повсюду, повсюду… Я бы никогда не поверил, что Распятие станет таким обыденным. Никто больше не обращает на него внимания.
– А разве Вам не приятно, что Вы были первым? Предтечей. Вам выпала честь участвовать в «духовной премьере». Но скажите, как так случилось, что на сей раз Вы проскользнули у них между пальцев?
– Еще на что-то способен, представьте себе. Но я вырвался буквально в последний момент. Когда они увидели, что я пришел, тотчас же вынесли огромный крест, как будто держали его наготове в ожидании моего возвращения… Какое-то мгновенье я колебался – рефлекс собаки Павлова, знаете ли, – а затем сказал себе «нет». Какой мне смысл – ну, сделают музеи еще несколько заказов…
– Очень зря. На живопись нынче просто астрономические цены.
Лицо Другого помрачнело. Это было суровое, строгое лицо, очень красивое в своей несколько архаичной грубости, той, что запечатлелась на средневековых византийских и греческих иконах прежде, чем попасть в руки итальянцев.
– Один Ваш портрет кисти Мазаччо был продан в Лондоне за миллион фунтов стерлингов, – сказал Матье. – Вам действительно грех жаловаться.
Другой взглянул на него искоса:
– А с бомбой все в порядке?
– Очень надеюсь.
– Будьте все же осторожнее. Она на…
Какой-то миг он колебался.
– …на «передовом топливе», да, – подтвердил Матье.
Они избегали смотреть друг другу в глаза.
– А что они думают делать после? – спросил Другой.
– После того как перестанут жрать дерьмо, Вы хотите сказать? Не знаю.
– Что они думают делать после? Начать заново? С чем? С кем? Во всяком случае, не со мной.
– А Вы? Что будет с Вами?
– Раздобуду себе гражданскую одежду и уеду, укроюсь в Полинезии. Я слышал, что Полинезия – это земной рай, так что, сами подумайте, придет ли кому-нибудь в голову искать меня там… Это было до моей эры. Ну, до свидания, и удачи вам.
Матье изумился.
– Удачи? И это Вы мне ее желаете?
Впервые на лице Другого мелькнула тень улыбки.
– Я вам сказал: до свиданияи удачи… Ваше дело еще может провалиться, что также означает, что оно еще может и выгореть…
– Все тот же Талмуд, да? Так Вы мне желаете успеха или провала?
– Я вам желаю провалиться, чтобы добиться успеха, а не добиться успеха, чтобы провалиться… Вот почему я вам и говорю: до свидания…
Он уже почти исчез…
– Постойте! – крикнул Матье. – Зачем Вы приходили сюда?
Другой повернулся к нему, и на этот раз в Его взгляде был откровенный огонек старого еврейского юмора.
– У вас не найдется какого-нибудь креста потяжелее? – спросил он. – Без него я не чувствую себя самим собой. Я сказал себе: ну вот, очередная ядерная мерзость – так что крест-то у них, наверное, должен быть…
Он повернулся к Матье спиной, и в этот миг француз различил в кустах шорох крадущихся шагов и возбужденный шепот. Другой их тоже услышал, и Он, кажется, догадывался, кто это, поскольку лицо Его приняло грозное выражение, и Он в очередной раз показался Матье таким, каким Его видели в начале христианской веры, во всей первозданной мужественности. Он прокричал что-то на арамейском, наклонился и подобрал камень. Кусты раздвинулись, и оттуда высунулись головы Микеланджело, Чимабуэ, Леонардо, Рафаэля и tutti frutti [46]46
Всех прочих, всех остальных (итал., пренебр.).
[Закрыть], ошалевших от возбуждения. Все они держали наготове кисти. Другой тотчас же принялся швырять в них камни. Микеланджело камень угодил прямо в рожу, Рафаэлю – в глаз, Леонардо бросил кисть и стал приплясывать на месте, держась за ногу. Другой запустил в них еще несколько камней, творцы попрятались в кустах, но кистей не побросали. Они твердили, что все, о чем они просят, – попозировать им часик, у них заказы, всего один час, во имя культуры…
Он нуждался в этих небольших психодрамах как в отдушине: внутреннее возбуждение ослабло, и тяжелый стук цивилизации вокруг него уже не казался таким громким. Но это была всего лишь передышка: как только гнев затихал, эстафету всегда подхватывало эхо мира. «Человек, – писал французский философ Мишель Фуко, – недавнее изобретение, и археология нашего мышления указывает нам на его недавнее рождение. А возможно, и близкий конец». Это была мысль, которая уже союзничала с концом. Он вспомнил о единодушном выводе своих коллег в ходе известного конгресса по ядерной физике в Стамбуле, в сентябре 1977 года: «Нет спасения без передового топлива». Они могли бы придать своему выводу еще более краткую форму: «Нет спасения». Согласно расчетам американцев Роберта Айреса и Аллена В. Книза, излучение от используемой человечеством энергии, без учета ядерной энергетики, уже составляло одну пятнадцатитысячную от поглощаемой солнечной энергии. Если эта цифра будет расти в том же темпе, то за двести пятьдесят лет излучение достигнет ста процентов от поглощаемого солнечного света. Это приведет к повышению температуры на земном шаре примерно на пятьдесят градусов – что сделает жизнь человека на Земле невозможной.
– Марк…
Он смотрел на это тело, еще помнившее первые объятия, на эти бедра, грудь, живот, напоминавшие о материнстве, которое так и не состоялось, и о рождении, которое так никогда и не произошло.
– Почему ты улыбаешься, Марк? Что случилось?
– Ничего. Я ищу лицо, что было у меня до сотворенья мира, вот и все.
– Что это значит?
– Оно – твое.
Он не знал иного покоя, иного ответа, кроме этой нежности, принимавшей материальный облик губ: утопия обретала плоть, и это дыхание, что смешивалось с его дыханием, было концом всех скитаний и поисков. Еще несколько секунд, оставайся такой, не шевелись, не закрывай глаза, чтобы я узнал, откуда я, кто я, чем я живу…
Она погасила свет.
– Марк…
– Да.
– Назначено на завтра, да?
– Ты отлично знаешь, что да, Мэй. Тебе все известно. Ты переснимаешь на микропленку каждый клочок бумаги, каждую схему, которую я нарочнооставляю на столе… Мне пришлось постоянно следить за тобой и упрощать тебе задачу, иначе албанские службы безопасности в конце концов схватили бы тебя. Я даже нашел передатчик у тебя в туфле.
Он ощутил, как все ее тело напряглось в темноте, и обнял ее.
– Все очень хорошо, святая Мэй Албанская, – сказал он. – Ты меня не предавала: ты мне помогала.Я хотел, чтобы они знали. Я хотел припереть их к стенке. Все, что я делал, я делал в надежде открыть им глаза. Мой голос не единственный, они превосходно осведомлены, и это началось уже давно, но они не остановятся, они пойдут до конца. Завтра утром они, вероятно, разнесут весь этот район атомными бомбами. История не знает ни одного случая, когда Государство не погибло бы от своих собственных рук.
Он едва услышал в темноте ее голос, совсем тоненький, почти детский:
– Мне удалось передать послание папе, через итальянское посольство, несколько дней назад… Может быть…
Матье рассмеялся.
XXV
Понтифик прогуливался в оливковой роще в своей резиденции в Кастель-Гандольфо; он особенно любил этот час сумерек, когда луна, звезды и последние отсветы дня сходились, чтобы успокоить его усталые глаза: в это время земля испускает свой последней теплый вздох перед ночной прохладой. Понтифика сопровождали кардинал Залта и профессор Гаэтано – тот пришел рассказать об акциях протеста, которые все ещё сотрясали Италию после трагедии в Севесо.
– Они опасаются подобной аварии, но в бесконечно большем масштабе, с реакторами-размножителями и переработкой плутония, то есть того, что мы называем «передовым топливом». В Германии настоящая народная революция… Разумеется, что касается широких масс, тут необходимо сделать скидку на их невежество, но должен сказать, и ученым не помешало бы помнить о собственном невежестве…
Уже больше часа Его Святейшество бродил по аллеям, и мелькание его белой сутаны под сенью деревьев означало для садовника Массимо одно: понтифик тревожится, значит, где-то в мире зародилось новое страдание. Садовник снял шляпу.
Папа поднял глаза к небу, которое делалось все темнее.
– Когда мы вчера ехали сюда на машине, – сказал он, – я почувствовал, что водитель нервничает, и спросил его почему. Он сказал мне, что это самый опасный час на дороге: сумерки, ночь еще не опустилась, дневной свет еще не погас, а темнота не стала полной: уже слишком темно, чтобы ехать без фар, и еще слишком светло, чтобы от них была польза. Этот час – когда путь освещен, но недостаточно ярко, – наихудший и для науки…
Они услышали позади шаги и увидели большую тощую белую птицу, она приближалась, размахивая крыльями: монсеньор Домани.
– Можно подумать, что этот молодой человек разучился ходить, – сказал понтифик. – Он летает. Это несколько преждевременно. Что случилось, сын мой?
XXVI
Они сделали привал под скалой, дожидаясь темноты перед последним броском, который должен был привести их к самой цели, – и тут из рации раздался голос президента Соединенных Штатов, передаваемый в записи из Белграда, а потом – голос Ушакова. Они слушали с удивлением, поскольку это последнее напоминание о важности их миссии, которую президент окрестил «священной», а глава советского правительства – «исторической», действовало на них примерно так же, как щекотка: для них священной в этой миссии была лишь их собственная шкура. Вдобавок президент нашел необходимым сравнить их с «орлами», а Ушаков назвал «героями», что могло означать только одно: дела там наверху идут не блестяще, и те, кто отдает им приказы, начинают терять голову.
– Он вроде и правда очень взволнован, – с явной доброжелательностью сказал об американском президенте Комаров своему американскому коллеге. – Может, получим премию или что-нибудь такое.
Старр снял сапоги и разминал себе ступни. Годятся только для штабных коридоров, подумал он мрачно.
– А вы разве не собираетесь выступить перед нами по такому случаю с небольшой речью? – резко спросил он своего английского коллегу. – Вы ведь, кажется, отвечаете за наш моральный дух. Ну же. Мы вас слушаем.
Литтл пригладил свои жалкие усы.
– Это будет величайший миг нашей жизни, – произнес он.
– Браво. Я ожидал чего-то в духе Черчилля. А вы сейчас – просто идеальный объект для карикатуры.
Майор бросил на него холодный взгляд:
– Полковник Старр, давайте-ка объяснимся. Мы образуем своего рода интернациональное сообщество профессиональных сукиных сынов, которыми я имею честь командовать. Чтобы задание было выполнено, каждый из нас должен доверять остальным, а поскольку нам не хватило времени по-настоящему познакомиться, то проще всего придерживаться всем известных и надежных стереотипов. Что до меня, то я считаю нужным воплотиться в типичный образ офицера Ее Наибританского Величества, с его неколебимой преданностью, надежностью, чувством долга, глупым видом, за которым скрывается замечательный тактический ум – это я о себе, – а также с туповатой приверженностью традициям чести и самоотверженности; не забудем при этом о священном ужасе перед американцами, тактично скрываемом, но тем не менее присутствующем. У меня нет ничего общего с этим персонажем, но я обещаю оставаться им до конца, чтобы вы в любой момент знали, чего от меня ожидать, и чтобы операция прошла успешно. Ясно?
– Приношу свои извинения, сэр, – искренне сказал Старр.
– Я предлагаю вам товарный знак, который уже успел себя зарекомендовать и на который вы можете полностью положиться, – продолжил англичанин. – Единственная роль, которую я отказываюсь играть, это «старый холостяк». Я знаю, вы ждете от меня чего-то подобного, но всему есть предел. Что же касается этих совершенно тошнотворных речей, что мы только что выслушали, со всеми этими оборотами вроде: «дезинтеграция человеческой души», «преступление, которое вызовет цепную реакцию и низведет всех до животного состояния», а также «сломить бессмертный дух человека», – коль скоро вы просите меня прокомментировать их, то я воспользуюсь этой возможностью и напомню вам, что политика нас не касается.
Они все посмотрели на англичанина с некоторым удивлением. Даже русские выглядели изумленными. Может, они никогда не слышали о ГУЛАГе, подумал Старр. В конце концов, шестьдесят миллионов немцев во время войны никогда не слышали о лагерях смерти. Такое бывает.
– Политика? – вежливо осведомился Колек. – Извините, но так, чисто из любопытства… Довести людей до скотского состояния и уничтожить в них все человеческое – это политика?
– Да, сэр, именно так, я называю это политикой, если вы желаете знать мое мнение! – выкрикнул майор с неожиданной горячностью, оставив всякое притязание на оксфордский акцент и скатившись на родной кокни. – То же самое они говорили о нацистах, японцах, русских, о Сталине, об американцах во Вьетнаме, о фашистах и коммунистах! Это политика, сэр, и я не позволю, чтобы вы тут ею занимались, нет, сэр, пока я вами командую – не позволю! Нам нужно добраться до цели и уничтожить эту цель до того, как и она, вероятно, тоже начнет делать политику. Именно это мы сделаем, а потом как можно быстрее смоемся! Мы здесь для того, чтобы взорвать чертову ядерную цель, а не чертову метафору!
Теперь он уже орал на откровеннейшем и неприкрытом кокни, проглатывая буквы «ха» в начале слов, его пшеничные усы топорщились от возмущения, а бледно-голубые стеклянные глаза стали круглыми, как у фарфоровой собачки.
– А Христос? – спросил капитан Мнишек. – Президент Соединенных Штатов сказал, что мы должны не допустить нового Распятия…
Литтл побагровел.
– Меня не интересует событие, относящееся к локальной политике и произошедшее две тысячи лет тому назад в плохо управляемой колонии, – выкрикнул он.
От неожиданности они посмотрели на него с уважением.
Югослав Станко проглотил большой стакан сливовицы, глубоко втянул в себя воздух и встал на ноги.
– Мммм, – произнес он, – позвольте мне, как вашему товарищу и офицеру, сказать, что в словах, которые вы только что произнесли, чувствуется истинное величие.
Он встал по стойке «смирно» и отдал честь. Литтл выпрямился и ответил тем же.
– Спасибо. Вольно.
Русские обсуждали между собой послание, с которым обратился к ним Ушаков. Старра удивило выражение «novoie svinstvo». Ушаков, по-видимому, решил прибегнуть к старой хрущевской риторике.
Канадец Колек воспринял обнадеживающие новости из Вашингтона с веселым огоньком в своих карих глазах.
– Алло, алло, цивилизация вызывает диверсионную группу: S. О. S.! Алло, алло, диверсионная группа вызывает цивилизацию! Вы еще там?
Самой интересной Старру показалась реакция Каплана. Ученый, выказавший во время восхождения замечательную физическую стойкость и проворство, продолжал в ходе эмоциональных излияний президента преспокойно покуривать трубку, но когда послание дозвучало, вид у него стал невероятно довольный, почти торжествующий. Можно было подумать, что он только что услышал лучшую в своей жизни новость и испытывает мало с чем сравнимое удовольствие. Несколько секунд Старр гадал, чему приписать такую реакцию, затем ему на ум пришла одна правдоподобная догадка: физик упивался тем, что его прославленный коллега Матье совершил столь грубую ошибку.
– Профессор, если не ошибаюсь, ваш коллега Матье был отнюдь не популярен в кругах, где священнодействуют верховные жрецы науки…
Каплан кивнул.
– Совершенно одиозная фигура, – подтвердил он. – Тип демагога, которые только тем и занимаются, что протестуют против последствий своих же собственных открытий. Его псевдогуманистические и псевдонравоучительные взгляды, прикрываемые научным авторитетом, стали просто катастрофой для освоения передовой энергии. Он сбил с пути истинно молодое поколение. Сделал из проблемы научной и технологической проблему этическую. А это недопустимо.
– Что вы думаете о совершенной им ошибке?
Каплан разжигал свою трубку.
– Думаю, что ее в нужный момент исправят другие.
Старр поперхнулся.
– Что вы хотите сказать?
– Бомбу с «духом» управляемого, направленного и ограниченного действия можно изготовить без особых проблем. Матье со своими китайцами сконструировал плохую бомбу.
– Плохуюбомбу? – пробормотал Старр.
– Дефектную. Как только ошибка будет обнаружена и исправлена, нам будет по силам сконструировать хорошую бомбу.
– Хорошую? – повторил Старр.
– Надежную бомбу.
– Надежную…
– Конечно, если наша операция провалится и произойдет цепная реакция, то бомб больше не будет, потому что больше не будет цивилизации.
– Не будет бомб, потому что не будет цивилизации, – опешив, эхом повторил Старр.
– Если взрывная волна вызовет всеобщее психическое расстройство, то наука перестанет существовать, и в течение какого-то времени будет одно сплошное скотство.
– Больше скотства… значит, больше науки, – снова отозвался оторопевший Старр и принялся натягивать сапоги.
Станко лежал на спине, глядя в небо, вид у него был озабоченный. Внезапно он принял сидячее положение.
– Послушайте, парни, – начал он на своем английском, в котором «эр» перекатывались в голосовых связках, как булыжники. – Послушайте, товарищи, я хорошенько поразмыслил.
Литтл вскипел.
– Вот только без этого, сэр, – попросил он. – Нам трудностей и так хватает.
Смуглое цыганское лицо югослава под всклокоченными кудрями действительно выдавало глубокое внутреннее беспокойство.
– Все эти громкие слова, которые мы слышали, – что они означают? Что мы можем спасти мир?
– Не нам решать, надо или нет спасать мир, – строго предупредил его майор. – Мы должныего спасти, а там будь что будет.
– О’кей, ладно, – продолжал Станко, явно находившийся во власти мыслительного вдохновения. – Мы вызываем президента. Мы говорим ему: о’кей, мы спасаем мир. Но взамен требуем восемь миллионов долларов в швейцарском банке. Ну как?
Все уставились на югослава. Повисла долгая пауза.
– Восемь миллионов долларов, – повторил Станко.
– Мир стоит больше, – заметил Старр.
– Думаете? Что вы на это скажете, майор?
– Не пойдет, – сказал Литтл сухо.
– Почему?
– Not cricket [47]47
Не по правилам, нечестно (англ.).
[Закрыть], – заявил Литтл. – Неэлегантно. Воинская честь и все такое прочее…
Старр был вынужден признать, что англичанин держит слово и свою роль офицера Ее Величества и джентльмена играет вполне убедительно.
Реакция поляка на президентское послание совершенно сбивала с толку. Старр ничего не мог понять: Мнишек сам ему признался, что он – соблюдающий обряды католик, и, однако, когда ему объявили, что всему, что олицетворяет Христос, грозит дезинтеграция и вымирание, что дегуманизация – неизбежное следствие накопления и распространения передового топлива, и плутония, и атомного оружия, в силу самой их природы, поляк всем своим видом продемонстрировал глубочайшее удовлетворение, словно наконец-то начали сбываться его самые глубокие чаяния. Трудно было вообразить, чтобы вера в Создателя сочеталась с такой ненавистью к Его созданиям.
Старр уже давно решил приглядывать за Мнишеком – он не доверял страстным натурам: они непредсказуемы.
День клонился к вечеру, звезды снова пустились в хоровод, от солнца осталось лишь несколько алых дорожек на потемневших камнях; капитан Мнишек встал, стройный и элегантный в своем электрическом комбинезоне, и отошел в сторонку. Старр видел его со спины, фигура выделялась на фоне неба. Он опустил голову и соединил ладони перед грудью. Поляк молился.
Старр толкнул майора локтем.
– Да, знаю, – сказал англичанин. – Нужно будет за ним присмотреть.
Молоденький албанец сидел на скале, обхватив колени руками, и что-то тихо пел себе под нос. После обращения президента он задал командиру несколько вопросов. Литтл объяснил ему, что, когда людей посылают умирать во Вьетнам или еще куда-нибудь, то всегда говорят громкие слова о душе, моральном и духовном распаде, и т. д., и т. п. Это называется «метафоры». Что касается цепной реакции, это просто-напросто то, что называют «распространением». Распространение ядерного оружия достигло и Албании, и теперь нужно помешать албанцам начать испытания, так как они допустили ошибку в расчетах. Вот и все. Остальное – всего лишь красивая упаковка.
Парнишка на миг задумался. Улыбка блеснула ярким светом, озарив темноту его лица. Литтл поймал себя на мысли, что был бы рад вновь встретиться с ним в более благоприятных обстоятельствах.
– Если бы это было правдой, достаточно было бы пообщаться с народом, – сказал юноша. – Народ бы восстал. Он бы не допустил такого. Я знаю наш албанский народ. Это орлы.
– Все народы орлы, – продолжал объяснять ему Литтл. – Это как раз и есть та самая метафора. Чем больше их заставляют ползать, тем настойчивее им втолковывают, что они орлы. Ты и правда не боишься?
Молодой человек рассмеялся:
– Нет, не боюсь! Видите ли, командир, что до моей души, то я не взял ее с собой. Я оставил душечку мою в Белграде. Она прекрасна. Глаза – как этот свет там, в вышине, а бедра, грудь…
Литтлу стало не по себе, и он замял разговор.
Они преодолели последние двадцать километров, шагая за границей дорожки, проложенной луной, вслед за своим проводником – молодым албанцем, и глаза ночи провожали их своими взглядами, в которых застыли миллиарды лет пустоты и небытия.
Вскоре их приборы уловили голоса албанских солдат; стрекот насекомых, сорвавшиеся с места камни, птицы, дожидавшиеся рассвета, и звуки их собственных шагов наполняли окружающий мир грохотом лавин, приливов и землетрясений. Когда они выключали наушники, тишина поглощала их, будто поражая всех глухотой.
Сквозь стекла очков Земля выглядела красной планетой – казалось, они идут к своей цели по почве, пропитанной кровью истории, кровью, которая проливалась лишь затем, чтобы сделать возможным это.
В час ночи Старр услышал в своем приборе душераздирающий вопль, заставивший его подскочить и выругаться: пел петух. Еще полчаса пути, и у них под ногами зажглись звезды – там лежала деревня Зив. Они двинулись по хребту на юг, и вот перед ними открылась долина с сотнями обелисков, размечавших ночь своей фосфоресцирующей белизной.
– Двадцатиминутный привал, – распорядился Литтл.
Старр растянулся на спине, закрыл глаза и тут же ощутил, как нежные-нежные пальцы гладят его по лбу. Он очнулся: то был утренний бриз. Ночь все так же окружала его мириадами мерцающих огней, и, лежа в темноте, устремив взгляд на утреннюю звезду, американец подумал, что, будь у него пару тысяч лет назад в Иудее несколько хорошо подготовленных парней, люди никогда бы до такого не докатились.
